– Ой, неужели так прямо и написано: «Весь был в земле»?! – воскликнул я.
– Прямо так и написано. Не веришь, так посмотри!
Это мне только и нужно было. Я, словно бы не доверяя Саше, схватил книжку и прочитал всё, что там было насчёт земли. Ну конечно, уж заодно и безударные гласные разглядел.
– Да, действительно так… Скажи пожалуйста, какой ужас!
Я уселся на место и тут же записал прочитанные фразы.
– «Длинные веки опущены были до самой земли», – читал дальше Саша.
– Ой, неужели прямо до самой земли? – снова поразился я. – Так и написано?
Я снова вскочил со стула и заглянул в книжку.
– «С ужасом заметил Хома, что лицо было на нём железное…» – медленно, будто заучивая наизусть каждое слово, диктовал Саша.
– Ой, неужели такой страшный? Лицо железное?!
Я вскочил в третий раз и, трясясь от ужаса, выхватил у Саши синий томик. А сам с надеждой подумал: «Так я, пожалуй, весь диктант без единой ошибочки напишу!» Но не тут-то было. Саше мои вскакивания со стула надоели.
– Что ты всё время ойкаешь, как Липучка? – сердито спросил он. – А ещё говорил, что всего Гоголя наизусть знаешь!
– Конечно, знаю… – залепетал я. – Но классика, понимаешь, так прекрасна, что каждый раз кажется, будто читаешь впервые.
Саша поморщился: он не любил таких громких фраз.
– Ладно… Сиди смирно – и всё. Если ещё раз вскочишь, как щёлкну по затылку! Понятно?
Понять это было нетрудно. Я продолжал писать диктант.
– Во как Гоголь умел страх нагонять! – не удержался Саша. – У тебя прямо руки трясутся от ужаса.
Если бы он знал, отчего у меня тряслись руки! Кончив читать про страшного Вия, Саша сказал:
– Ну, вот и всё!
«Да, вот и всё! Крышка!» – подумал я и протянул Саше свои каракули. Но он отмахнулся от моей тетради, схватил жестяную кружку и стал постукивать по ней чайной ложечкой, точно так же, как это делал я, когда раньше, давным-давно, играл с бабушкой «в трамвай».
– Звонок! Звонок! Урок окончен! – провозгласил Саша. – Проверять я тебя не буду. Зачем?
– Конечно… не надо… – запинаясь от радости, сказал я. «Спасён! Спасён!!!» И добавил: – У меня ещё и почерк жуткий… Я ведь внук доктора! Понимаешь? Ничего разобрать нельзя!
– Ясное дело, смешно будет, если я вдруг стану тебя проверять, – сказал Саша.
– Факт, смешно, – согласился я.
На самом деле это было бы не смешно, а очень и очень грустно. Я поскорей спрятал свой диктант в ящик дедушкиного стола. «Потом сам проверю», – решил я.
И ещё я подумал о том, что теперь мне нужно будет каждый день вызубривать наизусть не один, а целых два диктанта.
«НЕИСТРЕБИМЫЙ»
ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ
– Прямо так и написано. Не веришь, так посмотри!
Это мне только и нужно было. Я, словно бы не доверяя Саше, схватил книжку и прочитал всё, что там было насчёт земли. Ну конечно, уж заодно и безударные гласные разглядел.
– Да, действительно так… Скажи пожалуйста, какой ужас!
Я уселся на место и тут же записал прочитанные фразы.
– «Длинные веки опущены были до самой земли», – читал дальше Саша.
– Ой, неужели прямо до самой земли? – снова поразился я. – Так и написано?
Я снова вскочил со стула и заглянул в книжку.
– «С ужасом заметил Хома, что лицо было на нём железное…» – медленно, будто заучивая наизусть каждое слово, диктовал Саша.
– Ой, неужели такой страшный? Лицо железное?!
Я вскочил в третий раз и, трясясь от ужаса, выхватил у Саши синий томик. А сам с надеждой подумал: «Так я, пожалуй, весь диктант без единой ошибочки напишу!» Но не тут-то было. Саше мои вскакивания со стула надоели.
– Что ты всё время ойкаешь, как Липучка? – сердито спросил он. – А ещё говорил, что всего Гоголя наизусть знаешь!
– Конечно, знаю… – залепетал я. – Но классика, понимаешь, так прекрасна, что каждый раз кажется, будто читаешь впервые.
Саша поморщился: он не любил таких громких фраз.
– Ладно… Сиди смирно – и всё. Если ещё раз вскочишь, как щёлкну по затылку! Понятно?
Понять это было нетрудно. Я продолжал писать диктант.
– Во как Гоголь умел страх нагонять! – не удержался Саша. – У тебя прямо руки трясутся от ужаса.
Если бы он знал, отчего у меня тряслись руки! Кончив читать про страшного Вия, Саша сказал:
– Ну, вот и всё!
«Да, вот и всё! Крышка!» – подумал я и протянул Саше свои каракули. Но он отмахнулся от моей тетради, схватил жестяную кружку и стал постукивать по ней чайной ложечкой, точно так же, как это делал я, когда раньше, давным-давно, играл с бабушкой «в трамвай».
– Звонок! Звонок! Урок окончен! – провозгласил Саша. – Проверять я тебя не буду. Зачем?
– Конечно… не надо… – запинаясь от радости, сказал я. «Спасён! Спасён!!!» И добавил: – У меня ещё и почерк жуткий… Я ведь внук доктора! Понимаешь? Ничего разобрать нельзя!
– Ясное дело, смешно будет, если я вдруг стану тебя проверять, – сказал Саша.
– Факт, смешно, – согласился я.
На самом деле это было бы не смешно, а очень и очень грустно. Я поскорей спрятал свой диктант в ящик дедушкиного стола. «Потом сам проверю», – решил я.
И ещё я подумал о том, что теперь мне нужно будет каждый день вызубривать наизусть не один, а целых два диктанта.
«НЕИСТРЕБИМЫЙ»
Итак, мы стали заниматься. Занимались мы в любую погоду и даже в такие дни, когда с утра, как бы испытывая нашу волю, вовсю слепило солнце. В небольшой комнатке было душно, и прямо до смерти хотелось искупаться.
Мою волю солнце, конечно, растопило бы в два счёта, но, к счастью, рядом был Саша. А он даже выглядывать в окно не разрешал, чтобы не соблазняться видом Белогорки.
Как-то однажды, не вытерпев, я предложил заниматься по вечерам, после пяти часов. Но Саша обозвал меня «тряпкой» и сказал, что в древней Спарте таких, как я, сбрасывали с обрыва в реку, (Я бы, честно говоря, не отказался, чтобы меня в ту минуту сбросили с холма в Белогорку.) И ещё он сказал, что заниматься нужно только по утрам, потому что утром голова свежая. Спорить со своим учеником я не решался.
Все кругом хвалили меня, говорили, что я «настоящий пионер», потому что жертвую своим отдыхом ради товарища. «Ой, ты прямо до ужаса благородный! Настоящий рыцарь!» – говорила Липучка, по доброте душевной забыв, как мы с Сашей совсем не по-рыцарски выставили её из комнаты. И даже тётя Кланя однажды вынесла мне благодарность.
Вообще-то я избегал встречаться с тётей Кланей, потому что она как, бывало, увидит меня, так сразу начинает сравнивать с Маришкой, то есть с моей собственной мамой. «Да, – говорила она, – Маришка-то поздоровее была…», «Да, Маришка-то как угорелая по улицам не носилась!»
Я, конечно, понимал, что не стою маминого мизинца, что все прекрасные мамины качества, к сожалению, не перешли ко мне по наследству…
Но вот наконец я дождался похвалы и от тёти Клани.
– Да, – сказала она, – Маришка тоже всегда хорошо училась. В этом ты похож на неё… («Как раз меньше всего», – мысленно, про себя, закончил я фразу тёти Клани.) Если вытянешь моего Сашку, спасибо тебе скажу. И Саша скажет.
«Кто кому должен будет сказать спасибо, это ещё большой вопрос», – подумал я. Кстати, Саша был единственный, кто ни слова не говорил о моём благородстве и продолжал командовать мною так, словно учителем был не я, а он.
Занимались мы всегда часов до пяти. В это время как раз приходил Веник. Саша мазал ему живот йодом, и мы все вместе бежали к своему плоту на Белогорку. Там нас уже поджидали Липучка и старый, вечно сонный шпиц Берген.
Впрочем, наш плот, был уже не плотом и не океанским пароходом, а спасательным судном и носил очень оригинальное имя – «Хузав». Название это придумал Саша; в расшифрованном виде оно обозначало: «Хватай утопающего за волосы». Мы все назывались теперь «хузавами». Слово это звучало довольно-таки необычно и было похоже на название древних ископаемых животных – всяких там ихтиозавров и бронтозавров.
Саша ещё в самый первый день нашего знакомства сказал, что на плоту необязательно плыть куда-нибудь далеко, за тридевять земель, что плот может приносить пользу и здесь, в Белогорске. И вот, поскольку Белогорка была коварной рекой, мы решили на своём плоту спасать утопающих.
Но утопать, к сожалению, никто не собирался. «Дикари», напуганные рассказами о воронках, ямах и холодных течениях, купались очень осторожно. Они, как правило, заходили в воду по пояс и начинали, радостно повизгивая, плескаться, словно сидели в корыте или в ванне.
Если же кто-нибудь всё-таки доплывал до середины реки, мы тут же устремлялись на помощь. Саша с капитанского мостика приказывал мне приступать к спасательным работам. Я спускал на воду длинный шест. Но «утопающие» вместо благодарности кричали, чтобы мы перестали хулиганить и швырять в них грязными палками.
Только один раз нам пришлось спасать по-настоящему. И то члена своего собственного экипажа, рядового матроса Веника.
Веник вздумал, расхаживая на плоту, читать журнал. Он сделал пять шагов по палубе и… шагнул прямо в реку. Мы даже испугаться не успели, как увидели в реке сразу три плавающих предмета: голову Веника, белую, распластавшуюся, как блин, панаму и журнал… Была бы тут Ангелина Семёновна!..
Я слышал и даже читал где-то, что, если человека, не умеющего плавать, завезти в самое глубокое место и спихнуть в воду, он, спасая свою жизнь, обязательно поплывёт. Мы были на самой середине реки, вода здесь была тёмная, почти чёрная (это указывало на большую глубину), но Веник почему-то не поплыл. Он молча цеплялся за брёвна. Наш «Хузав» наклонился, котелок, в котором главный кок Липучка варила картошку, тоже полетел в воду и сразу пошёл измерять глубину.
Саша спрыгнул со своего капитанского мостика.
– Котелок утонул, – зачем-то сказал я. Наверное, от растерянности.
– Жаль, что твой собственный котелок на месте остался! Не мог удержать Веника! Ведь рядом стоял…
И, пригнувшись, сложив руки над головой, Саша прямо в майке и тапочках бросился в воду. Он обхватил Веника и без всякого напряжения стал выталкивать его из воды на плот. Веник вообще был очень лёгкий, а в воде-то уж, наверное, совсем ничего не весил. И всё-таки он не сразу вскарабкался на плот.
– «Вокруг света»! «Вокруг света»! – умоляюще вскрикивал Веник, не желая спасаться, пока не спасут его журнал.
– Ничего, пусть поплавает вокруг света. Лезь на палубу! – скомандовал Саша, не выпуская Веника, бережно обхватив его двумя руками, словно какую-нибудь драгоценную статую или вазу.
Я шестом подогнал «Вокруг света» к плоту и вытащил намокшие, слипшиеся в тяжёлую массу листы.
– Очень благодарен тебе, Шура, – произнёс Веник и, подталкиваемый сзади Сашей, полез на «палубу».
«Ишь ты, „очень благодарен“! – подумал я. – Даже сидя в воде, не может сказать просто „спасибо“. Какая сверхвежливость!»
Я стал подгонять к плоту распластанный на воде белый блин, который ещё недавно служил Венику панамой.
– Да ну её! Не надо её… – Веник не договорил, потому что зубы у него вдруг застучали, а всё тело покрылось гусиной кожей. Только теперь он, видно, понял, как велика была опасность, и задним числом испугался.
По Сашиному знаку мы всеми шестью руками схватили «утопленника» и подняли его в воздух. Мы действовали по всем правилам: раскачивали Веника, растирали его.. Он потихоньку отбрыкивался, но и тут не терял своей вежливости: заикаясь и дрожа, он объяснял, что мы «неразумно тратим силы».
– Ой, как же «неразумно»? – воскликнула Липучка. – Мы из тебя воду выкачиваем!
– Зачем же? У меня вполне нормальное состояние, – интеллигентно возразил Веник, взлетая к капитанскому мостику.
Мы, однако, не обращали на слова «утопленника» никакого внимания.
– Все сумасшедшие говорят, что они нормальные, а больные притворяются здоровыми, – сказал я и нажал Венику на живот, чтобы выдавить из него воду.
Тут он от боли впервые потерял всю свою вежливость и крикнул:
– Сам ты сумасшедший!
Мы, поражённые такой необычной для Веника грубостью, сразу кончили «спасательные работы», положили «утопленника» на «палубу» и поздравили его со спасением. Но он несколько минут не шевелился. Кажется, именно сейчас, после наших «спасательных работ», ему нужна была настоящая медицинская помощь.
В тот же день наш плот перестал быть спасательным судном.
– Он будет пограничным сторожевым катером!
Понятно? – сказал Саша. – Белогорка будет пограничной рекой, а мы с вами начнём вылавливать нарушителей.
Нужно было придумать катеру какое-нибудь боевое и оригинальное имя.
– «Ласточка»! – предложила Липучка.
– Ну да, ещё воробьем назови! – усмехнулся Саша. – Или канарейкой!
– «Верный, недремлющий страж», – предложил Веник.
Но Саше и это не понравилось.
– Ты бы ещё в две страницы название придумал! Надо, чтобы коротко было, в одно слово. Вот, например: «Неистребимый»!
Это имя все приняли единогласно.
Я захотел устроить ребятам сюрприз. Поздно вечером я тайком пробрался к плоту и написал углём на ящике из-под рафинада, то есть на капитанском мостике, название нашего катера. «Вот уж завтра глаза вытаращат! Вот уж удивятся!» – подумал я. И отправился спать.
Первым удивился Веник:
– Любопытно, какой это грамотей нацарапал? «Неистрибимый»! Надо же так!
– Ну, и что? – не понял я.
– Между «р» и «б» должно стоять «е», а тут – «и». Уразумел?
Да, я сразу всё уразумел. И вслух предположил:
– Какой-нибудь посторонний человек написал. Веник пожал своими плечиками:
– Загадочно! Никто из посторонних, кажется, не в курсе того, как называется наш катер.
– Подслушал – и узнал. Подумаешь, «не в курсе»! Один ты в курсе, да? – набросился я на Веника. А про себя подумал? «Какое счастье, что Саша не проверяет мои диктанты и не знает моего почерка!» И ещё я подумал, что надо заниматься теперь больше.
С того дня мы стали писать диктанты не только по утрам, но и по вечерам – как говорится, на сон грядущий. А по ночам мне ещё чаще стали сниться хороводы орфографических ошибок и двойки с ехидными закорючками.
«Нарушителей границы» мы искали главным образом в воде. Всех незнакомых нам мальчишек мы вытаскивали из реки на свой «катер» и требовали предъявить документы. «Нарушители» были или совсем голые, или в одних трусах, и потому документов у них не оказывалось.
– Странно, странно… – говорил Саша. – Как это вы пускаетесь в плавание без документов?
«Нарушители» смотрели на нас как на сумасшедших. И я сам, между прочим, думал, что всё это – пустые игры и что из-за наших с Сашей переэкзаменовок мы так и не сможем использовать свой плот по-настоящему, для какого-нибудь важного дела.
Мою волю солнце, конечно, растопило бы в два счёта, но, к счастью, рядом был Саша. А он даже выглядывать в окно не разрешал, чтобы не соблазняться видом Белогорки.
Как-то однажды, не вытерпев, я предложил заниматься по вечерам, после пяти часов. Но Саша обозвал меня «тряпкой» и сказал, что в древней Спарте таких, как я, сбрасывали с обрыва в реку, (Я бы, честно говоря, не отказался, чтобы меня в ту минуту сбросили с холма в Белогорку.) И ещё он сказал, что заниматься нужно только по утрам, потому что утром голова свежая. Спорить со своим учеником я не решался.
Все кругом хвалили меня, говорили, что я «настоящий пионер», потому что жертвую своим отдыхом ради товарища. «Ой, ты прямо до ужаса благородный! Настоящий рыцарь!» – говорила Липучка, по доброте душевной забыв, как мы с Сашей совсем не по-рыцарски выставили её из комнаты. И даже тётя Кланя однажды вынесла мне благодарность.
Вообще-то я избегал встречаться с тётей Кланей, потому что она как, бывало, увидит меня, так сразу начинает сравнивать с Маришкой, то есть с моей собственной мамой. «Да, – говорила она, – Маришка-то поздоровее была…», «Да, Маришка-то как угорелая по улицам не носилась!»
Я, конечно, понимал, что не стою маминого мизинца, что все прекрасные мамины качества, к сожалению, не перешли ко мне по наследству…
Но вот наконец я дождался похвалы и от тёти Клани.
– Да, – сказала она, – Маришка тоже всегда хорошо училась. В этом ты похож на неё… («Как раз меньше всего», – мысленно, про себя, закончил я фразу тёти Клани.) Если вытянешь моего Сашку, спасибо тебе скажу. И Саша скажет.
«Кто кому должен будет сказать спасибо, это ещё большой вопрос», – подумал я. Кстати, Саша был единственный, кто ни слова не говорил о моём благородстве и продолжал командовать мною так, словно учителем был не я, а он.
Занимались мы всегда часов до пяти. В это время как раз приходил Веник. Саша мазал ему живот йодом, и мы все вместе бежали к своему плоту на Белогорку. Там нас уже поджидали Липучка и старый, вечно сонный шпиц Берген.
Впрочем, наш плот, был уже не плотом и не океанским пароходом, а спасательным судном и носил очень оригинальное имя – «Хузав». Название это придумал Саша; в расшифрованном виде оно обозначало: «Хватай утопающего за волосы». Мы все назывались теперь «хузавами». Слово это звучало довольно-таки необычно и было похоже на название древних ископаемых животных – всяких там ихтиозавров и бронтозавров.
Саша ещё в самый первый день нашего знакомства сказал, что на плоту необязательно плыть куда-нибудь далеко, за тридевять земель, что плот может приносить пользу и здесь, в Белогорске. И вот, поскольку Белогорка была коварной рекой, мы решили на своём плоту спасать утопающих.
Но утопать, к сожалению, никто не собирался. «Дикари», напуганные рассказами о воронках, ямах и холодных течениях, купались очень осторожно. Они, как правило, заходили в воду по пояс и начинали, радостно повизгивая, плескаться, словно сидели в корыте или в ванне.
Если же кто-нибудь всё-таки доплывал до середины реки, мы тут же устремлялись на помощь. Саша с капитанского мостика приказывал мне приступать к спасательным работам. Я спускал на воду длинный шест. Но «утопающие» вместо благодарности кричали, чтобы мы перестали хулиганить и швырять в них грязными палками.
Только один раз нам пришлось спасать по-настоящему. И то члена своего собственного экипажа, рядового матроса Веника.
Веник вздумал, расхаживая на плоту, читать журнал. Он сделал пять шагов по палубе и… шагнул прямо в реку. Мы даже испугаться не успели, как увидели в реке сразу три плавающих предмета: голову Веника, белую, распластавшуюся, как блин, панаму и журнал… Была бы тут Ангелина Семёновна!..
Я слышал и даже читал где-то, что, если человека, не умеющего плавать, завезти в самое глубокое место и спихнуть в воду, он, спасая свою жизнь, обязательно поплывёт. Мы были на самой середине реки, вода здесь была тёмная, почти чёрная (это указывало на большую глубину), но Веник почему-то не поплыл. Он молча цеплялся за брёвна. Наш «Хузав» наклонился, котелок, в котором главный кок Липучка варила картошку, тоже полетел в воду и сразу пошёл измерять глубину.
Саша спрыгнул со своего капитанского мостика.
– Котелок утонул, – зачем-то сказал я. Наверное, от растерянности.
– Жаль, что твой собственный котелок на месте остался! Не мог удержать Веника! Ведь рядом стоял…
И, пригнувшись, сложив руки над головой, Саша прямо в майке и тапочках бросился в воду. Он обхватил Веника и без всякого напряжения стал выталкивать его из воды на плот. Веник вообще был очень лёгкий, а в воде-то уж, наверное, совсем ничего не весил. И всё-таки он не сразу вскарабкался на плот.
– «Вокруг света»! «Вокруг света»! – умоляюще вскрикивал Веник, не желая спасаться, пока не спасут его журнал.
– Ничего, пусть поплавает вокруг света. Лезь на палубу! – скомандовал Саша, не выпуская Веника, бережно обхватив его двумя руками, словно какую-нибудь драгоценную статую или вазу.
Я шестом подогнал «Вокруг света» к плоту и вытащил намокшие, слипшиеся в тяжёлую массу листы.
– Очень благодарен тебе, Шура, – произнёс Веник и, подталкиваемый сзади Сашей, полез на «палубу».
«Ишь ты, „очень благодарен“! – подумал я. – Даже сидя в воде, не может сказать просто „спасибо“. Какая сверхвежливость!»
Я стал подгонять к плоту распластанный на воде белый блин, который ещё недавно служил Венику панамой.
– Да ну её! Не надо её… – Веник не договорил, потому что зубы у него вдруг застучали, а всё тело покрылось гусиной кожей. Только теперь он, видно, понял, как велика была опасность, и задним числом испугался.
По Сашиному знаку мы всеми шестью руками схватили «утопленника» и подняли его в воздух. Мы действовали по всем правилам: раскачивали Веника, растирали его.. Он потихоньку отбрыкивался, но и тут не терял своей вежливости: заикаясь и дрожа, он объяснял, что мы «неразумно тратим силы».
– Ой, как же «неразумно»? – воскликнула Липучка. – Мы из тебя воду выкачиваем!
– Зачем же? У меня вполне нормальное состояние, – интеллигентно возразил Веник, взлетая к капитанскому мостику.
Мы, однако, не обращали на слова «утопленника» никакого внимания.
– Все сумасшедшие говорят, что они нормальные, а больные притворяются здоровыми, – сказал я и нажал Венику на живот, чтобы выдавить из него воду.
Тут он от боли впервые потерял всю свою вежливость и крикнул:
– Сам ты сумасшедший!
Мы, поражённые такой необычной для Веника грубостью, сразу кончили «спасательные работы», положили «утопленника» на «палубу» и поздравили его со спасением. Но он несколько минут не шевелился. Кажется, именно сейчас, после наших «спасательных работ», ему нужна была настоящая медицинская помощь.
В тот же день наш плот перестал быть спасательным судном.
– Он будет пограничным сторожевым катером!
Понятно? – сказал Саша. – Белогорка будет пограничной рекой, а мы с вами начнём вылавливать нарушителей.
Нужно было придумать катеру какое-нибудь боевое и оригинальное имя.
– «Ласточка»! – предложила Липучка.
– Ну да, ещё воробьем назови! – усмехнулся Саша. – Или канарейкой!
– «Верный, недремлющий страж», – предложил Веник.
Но Саше и это не понравилось.
– Ты бы ещё в две страницы название придумал! Надо, чтобы коротко было, в одно слово. Вот, например: «Неистребимый»!
Это имя все приняли единогласно.
Я захотел устроить ребятам сюрприз. Поздно вечером я тайком пробрался к плоту и написал углём на ящике из-под рафинада, то есть на капитанском мостике, название нашего катера. «Вот уж завтра глаза вытаращат! Вот уж удивятся!» – подумал я. И отправился спать.
Первым удивился Веник:
– Любопытно, какой это грамотей нацарапал? «Неистрибимый»! Надо же так!
– Ну, и что? – не понял я.
– Между «р» и «б» должно стоять «е», а тут – «и». Уразумел?
Да, я сразу всё уразумел. И вслух предположил:
– Какой-нибудь посторонний человек написал. Веник пожал своими плечиками:
– Загадочно! Никто из посторонних, кажется, не в курсе того, как называется наш катер.
– Подслушал – и узнал. Подумаешь, «не в курсе»! Один ты в курсе, да? – набросился я на Веника. А про себя подумал? «Какое счастье, что Саша не проверяет мои диктанты и не знает моего почерка!» И ещё я подумал, что надо заниматься теперь больше.
С того дня мы стали писать диктанты не только по утрам, но и по вечерам – как говорится, на сон грядущий. А по ночам мне ещё чаще стали сниться хороводы орфографических ошибок и двойки с ехидными закорючками.
«Нарушителей границы» мы искали главным образом в воде. Всех незнакомых нам мальчишек мы вытаскивали из реки на свой «катер» и требовали предъявить документы. «Нарушители» были или совсем голые, или в одних трусах, и потому документов у них не оказывалось.
– Странно, странно… – говорил Саша. – Как это вы пускаетесь в плавание без документов?
«Нарушители» смотрели на нас как на сумасшедших. И я сам, между прочим, думал, что всё это – пустые игры и что из-за наших с Сашей переэкзаменовок мы так и не сможем использовать свой плот по-настоящему, для какого-нибудь важного дела.
ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ
Никогда я не забуду эту ночь.
Вечером мы с Сашей подиктовали друг другу. Я снова вслух погоревал о том, что из-за Сашиной переэкзаменовки (о своей собственной я, разумеется, только подумал) мы никак не можем использовать свой плот. Саша стал произносить всякие благородные фразы, вроде того, что никто не должен страдать из-за его двойки и что мы можем плыть без него куда нам угодно. Тогда и я тоже стал бить себя кулаком в грудь: никогда, мол, не оставлял и не оставлю товарища в беде!
По ступеням застучала палка: дедушка вернулся с вечерней прогулки.
Иногда он возвращался гораздо позже, потому что его прямо на улице перехватывали и зазывали к себе пациенты: то послушать сердце, то проверить лёгкие, а то просто попить чайку.
Мы с Сашей простились до утра и не подозревали, что увидимся гораздо раньше.
А ночью вдруг затрезвонил жёлтый ящик с ручкой на боку, похожий на кофейную мельницу. Он будил нас не впервые: дедушку и по ночам вызывали в больницу или, как он говорил, «на трудные случаи».
Дедушка всегда полушёпотом отвечал в трубку:
– Еду. Ну, какой может быть разговор!
На самом деле ему приходилось не ехать, а идти, потому что машины у него не было. Ботинки дедушка в таких случаях натягивал в последнюю очередь и уже за дверью, а палка его не пересчитывала ступени. Неужели он думал, что я сплю и ничего не слышу?
На этот раз дедушка долго не отходил от жёлтого ящика.
– Так-с… Прескверное положение, – тихо говорил он в трубку. – До Хвостика я буду часа полтора добираться. Это если в обход, по дороге… Да что вы! Откуда сейчас машина? По реке, правда, куда быстрее… Да нет у меня персонального парохода. Вообразите, нету.
Я так стремительно вскочил со своей раскладушки, что средние ножки её подвернулись, подтянули к себе остальные две пары ножек – и раскладушка сама собой стала складываться.
– Есть пароход! Есть, дедушка! Есть!.. – завопил я.
От неожиданности дедушка выронил трубку, она заболталась на шнуре, заколотилась об стенку.
– О чём ты? Какой пароход? – шёпотом, словно всё ещё боясь разбудить меня, спросил дедушка.
– Наш пароход! Наш катер «Неистребимый»! Дедушка повернулся и стал шарить руками по стене, искать трубку. Наконец нашёл её и прошептал:
– Подождите минутку. Я тут улажу семейные дела…
Он зажал трубку ладонью и обратился ко мне:
– Переутомился ты, что ли? Перезанимался с Сашей? Или, может быть, на солнце перегрелся?
– Я не перегрелся, дедушка. У нас есть пароход. Честное слово, есть!
– Пароход? Вообразите, какую чепуху мелет! – Как всегда в минуты волнения, дедушка обращался к кому-то третьему, как бы незримо присутствующему в комнате. – Какие судовладельцы нашлись!
– Ну, в общем, это мы его так называем… пароходом. А на самом деле это плот. Мы сами построили, честное слово!
– Ах, плот? Так бы сразу и сказал. – Дедушка разжал руку и склонился над трубкой. – Здесь как будто намечается выход. Я приеду… Ну, какой может быть разговор!
Мне очень хотелось самому, без всякой посторонней помощи, перевезти дедушку в заречную часть города, называемую Хвостиком. Это был бы подвиг! О нём могли бы написать в газете, о нём узнали бы все! И тётя Кланя узнала бы. И тогда, может быть, она признала бы наконец, что я достойный сын своей мамы. Но тут же я подумал, что Саша, наверное, никогда бы не уплыл без меня.
– Поскорей, – предупредил дедушка. – Дорога каждая минута. Я пока буду спускаться к реке. А то ведь мы с ней медленно ходим. – Он погладил похожую на крендель ручку своей самодельной палки. – Догоняйте меня!
Я уже был внизу, когда дедушка стуком палки остановил меня.
– Поосторожней! – крикнул он, прикрывая рот ладонью. – Клавдия Архиповна под кроватью топор для воров держит!
Я не боялся топора тёти Клани, потому что хорошо знал, возле какого именно окна стоит Сашина кровать.
Прежде чем забраться на подоконник, я секунду поразмыслил: «Как разбудить Сашу, чтобы он не испугался и не закричал со сна? Может быть, сперва зажать ему рот? Хотя Саша не закричит, он ведь не какой-нибудь Веник».
Я смело вскарабкался на подоконник и увидел, что Саша не спит: он приподнялся на локте и чуть-чуть наклонил голову, к чему-то прислушиваясь.
Не успел я вслух удивиться, как Саша преспокойным шёпотом спросил:
– Что там случилось?
– Ты всю ночь не спишь, что ли? – спросил я.
– Да нет, просто услышал, как ты соскочил с крыльца. У дедушки Антона совсем не такие шаги. Что случилось?
– Очень важное дело! Понимаешь, заболел один человек. Очень тяжело… На Хвостике. Мы должны перевезти дедушку. На плоту!.. Пешком идти очень долго. У него ещё и ноги болят… А по реке же в три раза быстрее!
Пока я всё это объяснял, Саша натянул майку, тапочки и оказался рядом со мной на подоконнике.
Дедушку мы догнали на полдороге. Он шёл не своей обычной неторопливой походкой, какой ходят во время прогулок, а быстрыми и резкими шагами. Спина его всё время напряжённо вздрагивала: нелегко доставался ему каждый быстрый шаг. Дедушка бормотал себе под нос:
– Ведь предупреждал, кажется… Сколько раз предупреждал! Как маленький!.. Как ребёнок… Со смертью играет. Так-с…
«Кого это он пробирает?» – не понял я. Мы прошли мимо зелёного шалаша. Но старый шпиц Берген даже не тявкнул.
– Часовой! – усмехнулся Саша. – Бдительный страж! Дрыхнет себе, как медведь в берлоге.
Подгонять плот к самому берегу не было времени. Дедушка, не раздумывая, присел на камень, скинул ботинки, носки, засучил брюки. Затем он взял в каждую руку по башмаку, палку засунул под мышку и смело пошёл по воде. Мы с Сашей торопливо зашлёпали сзади. На плот дедушка тоже взобрался легко – по крайней мере, быстрей, чем взбирался Веник.
Мы усадили дедушку на маленький ящичек, на котором обычно сидела Липучка, когда разжигала костёр, варила суп или картошку. Я вытащил из воды якорь, и мы с Сашей изо всех сил приналегли сразу на два шеста. «Неистребимый» рванулся с места.
Посреди реки пролегла золотая, словно песчаная, дорожка – это луна освещала наш путь. Берега, которые днём были такими весёлыми, зелёными от травы и пёстрыми от цветов, сейчас казались мрачно насупившимися. И такой же мрачной, таинственной громадой возвышался наш холм. Казалось, что какое-то гигантское чудовище разлеглось на берегу и подняло вверх свою острую морду. Как два глаза, светились где-то высоко два окна.
– Наверно, там больные, – сказал я. Мне всегда казалось, что за окнами, не гаснущими в ночи, мучаются больные люди.
Дедушка сидел ссутулившись, опершись на палку. Карманы брюк и пиджака топорщились от разных пузырьков и инструментов. Немного в стороне, нос к носу, стояли ботинки. Услышав мои слова, дедушка очнулся, приподнял голову.
– Нет, это не больные, – сказал он. – Справа – отделение милиции, а слева… Не знаю… может, кто-нибудь к экзаменам в институт готовится.
«Или к переэкзаменовке зубрит», – тут же подумал я. Мне показалось, что и Саша подумал то же самое. Спорить с дедушкой было смешно: он ведь знал всех больных в городе.
Окраина, именуемая Хвостиком, спала мёртвым сном: ни шороха, ни звука, ни скрипа. На всём берегу светилось одно-единственное окно.
– Там он лежит, – уверенно сказал дедушка.
Поднялся и указал палкой на немигающий и вроде бы зовущий нас огонёк.
В пути, работая шестом, я фантазировал, будто золотистая дорожка посреди реки проложена кем-то специально от города до Хвостика. Но она не сворачивала к нему, а дрожа и переливаясь, убегала вперёд, куда-то далеко-далеко…
Я бросил якорь, и мы во главе с дедушкой зашлёпали к берегу.
Тут я понял, что ночью по огонькам никак нельзя определить расстояние. Издали казалось, что огонёк на берегу. Но в действительности он светился на самом конце Хвостика. «А вообще-то, какая хорошая, добрая вещь – эти ночные огоньки! – подумал я. – Они ведь, наверное, так облегчают дальний путь: всё время чудится, что цель уже близка, и шагать веселее».
Возле маленького одноэтажного домика, остроконечной крышей своей напоминавшего часовенку, нас поджидал невысокий, очень широкоплечий мужчина в белой рубахе, которая, кажется, не сходилась у него на груди. Лица я в темноте не разглядел.
– А-а, приехали!.. Приехали!.. – взволнованно забасил мужчина. Голос у него прерывался, и мне было странно, что такой здоровяк может так волноваться. – С братом у меня плохо… Очень плохо, доктор, – сказал мужчина. – Вы ведь его как-то смотрели…
– Да, очень внимательно изучал вашего братца. И даже прописывал ему кое-что. Да, вообразите, прописывал! Но он-то, наверно, рецепты мои по ветру развеял: не верит ведь в медицину. А? Ведь не верит? – Дедушка говорил с успокоительной шутливостью в голосе. Он как будто даже не спешил в комнату к больному, давая этим понять, что не ждёт ничего угрожающего.
И это подействовало на мужчину. Голос его перестал дрожать.
– Как же вы добрались? Жинка встречать вас пошла на дорогу. Неужели проглядела?
– Вообразите, я сам виноват, – развёл руками дедушка. – Сказал – приеду, а на чём именно, спросонья не сообщил. Ребята вот на плоту меня доставили.
Мужчина хотел в знак благодарности пожать ему руку, но обе руки у дедушки были заняты ботинками. Он так и вошёл в комнату, держа их впереди себя. Это было смешно, необычно и как-то сразу подняло настроение.
Мы с Сашей тоже вошли в домик – и я замер на пороге. У стены на узкой кровати, не умещаясь на ней (одно плечо было на весу), лежал Андрей Никитич. Лицо у него было серое, с каким-то синеватым оттенком, как тогда, в поезде, хотя здесь и не было синей лампы. Так вот как он близко от нас! Совсем близко…
– Андрей Никитич! – не удержавшись, вполголоса сказал я.
Андрей Никитич не услышал меня. Но дедушка быстро обернулся. Лицо у него было уже не спокойное, а сердитое, сосредоточенное.
– На улице подождите, молодые люди, – сказал он так, будто не знал наших имён и вообще был незнаком с нами.
Потом он поставил свои башмаки возле кровати, словно они принадлежали тому, кто лежал на ней. И, как будто желая поздороваться с Андреем Никитичем, взял его за руку. Но не поздоровался, а, весь обратившись в слух и шевеля губами, стал считать пульс.
Мы с Сашей вышли на улицу. Дедушка в ту ночь казался нам самым могучим человеком на земле, от которого зависели жизнь и смерть, горе и радость.
Мы так боялись помешать дедушке, с таким нетерпением ждали его выхода, что Саша даже не поинтересовался, кто такой Андрей Никитич и откуда я его знаю. А я сам не стал об этом рассказывать.
Я вспомнил, как Андрей Никитич, стоя у открытого окна в коридоре вагона, сказал: «Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать. А я на охоту да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду… Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой – и в отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется…» Я вспомнил эти слова Андрея Никитича очень точно, и голос его вспомнил, и тяжёлую, задумчивую походку…
«Почему же вы не поверили врачам, Андрей Никитич? Почему?» – подумал я.
Когда волнуешься или чего-нибудь ждёшь, время тянется очень медленно, потому что думаешь всё время об одном, не отвлекаешься, ничего кругом не замечаешь – и каждая секунда на виду.
Дедушка вышел на улицу тихо, всё так же держа в руках свои ботинки. Тихо вышел из комнаты и брат Андрея Никитича.
В ту же минуту откуда-то из темноты появилась женщина в сарафане и с растрёпанными волосами, которые в беспорядке падали ей на плечи.
– Ну, как он? Как он? – не то заговорила, не то зарыдала она. – А я стою на дороге, стою… Все глаза проглядела. Ну, как он, доктор?
Дедушка опять спокойно и даже чуть-чуть насмешливо ответил:
– С лежачим-то с ним легче будет. Теперь уж он обязан подчиняться. А то ведь не сладишь с ним! Артиллерия, говорит, медицине не подвластна… – Внезапно дедушкин голос изменился – стал натянутым, сухим. – А могло быть худо. Совсем худо. Если бы вот не их плот!
Дедушка кивнул в нашу сторону.
неожиданный экзамен
В конце концов Веник всё-таки засыпался. Однажды Ангелина Семёновна, обеспокоенная его долгим отсутствием, совершила налёт на поликлинику и всё узнала. Она выяснила, что Веник уколов не делал и что сейчас их делать уже поздно, потому что если собака была бешеная, так и Веник в ближайшие дни непременно должен взбеситься.
Ангелина Семёновна уложила Веника в постель, хотя никто ей этого не советовал. Она не выпускала его из дому, чтобы он опять не попал под влияние «подозрительной компании» – так она называла Сашу, Липучку и меня.
Считая первым и самым главным признаком бешенства водобоязнь, Ангелина Семёновна заставляла Веника выпивать в день по десять стаканов чая и съедать по три тарелки супа, а когда он отказывался, она начинала ломать руки и кричать:
– Скажи мне правду, Веник! Скажи маме правду! Тебе страшно смотреть на суп, да? Страшно? А что ты испытываешь, когда я наливаю тебе чай?
– Меня тошнит, – отвечал Веник.
– Ну вот! Конечно! Все признаки налицо! – восклицала Ангелина Семёновна.
А Веника тошнило просто потому, что она сыпала в чай слишком много сахара: по её сведениям, это обостряло умственную деятельность.
Вечером мы с Сашей подиктовали друг другу. Я снова вслух погоревал о том, что из-за Сашиной переэкзаменовки (о своей собственной я, разумеется, только подумал) мы никак не можем использовать свой плот. Саша стал произносить всякие благородные фразы, вроде того, что никто не должен страдать из-за его двойки и что мы можем плыть без него куда нам угодно. Тогда и я тоже стал бить себя кулаком в грудь: никогда, мол, не оставлял и не оставлю товарища в беде!
По ступеням застучала палка: дедушка вернулся с вечерней прогулки.
Иногда он возвращался гораздо позже, потому что его прямо на улице перехватывали и зазывали к себе пациенты: то послушать сердце, то проверить лёгкие, а то просто попить чайку.
Мы с Сашей простились до утра и не подозревали, что увидимся гораздо раньше.
А ночью вдруг затрезвонил жёлтый ящик с ручкой на боку, похожий на кофейную мельницу. Он будил нас не впервые: дедушку и по ночам вызывали в больницу или, как он говорил, «на трудные случаи».
Дедушка всегда полушёпотом отвечал в трубку:
– Еду. Ну, какой может быть разговор!
На самом деле ему приходилось не ехать, а идти, потому что машины у него не было. Ботинки дедушка в таких случаях натягивал в последнюю очередь и уже за дверью, а палка его не пересчитывала ступени. Неужели он думал, что я сплю и ничего не слышу?
На этот раз дедушка долго не отходил от жёлтого ящика.
– Так-с… Прескверное положение, – тихо говорил он в трубку. – До Хвостика я буду часа полтора добираться. Это если в обход, по дороге… Да что вы! Откуда сейчас машина? По реке, правда, куда быстрее… Да нет у меня персонального парохода. Вообразите, нету.
Я так стремительно вскочил со своей раскладушки, что средние ножки её подвернулись, подтянули к себе остальные две пары ножек – и раскладушка сама собой стала складываться.
– Есть пароход! Есть, дедушка! Есть!.. – завопил я.
От неожиданности дедушка выронил трубку, она заболталась на шнуре, заколотилась об стенку.
– О чём ты? Какой пароход? – шёпотом, словно всё ещё боясь разбудить меня, спросил дедушка.
– Наш пароход! Наш катер «Неистребимый»! Дедушка повернулся и стал шарить руками по стене, искать трубку. Наконец нашёл её и прошептал:
– Подождите минутку. Я тут улажу семейные дела…
Он зажал трубку ладонью и обратился ко мне:
– Переутомился ты, что ли? Перезанимался с Сашей? Или, может быть, на солнце перегрелся?
– Я не перегрелся, дедушка. У нас есть пароход. Честное слово, есть!
– Пароход? Вообразите, какую чепуху мелет! – Как всегда в минуты волнения, дедушка обращался к кому-то третьему, как бы незримо присутствующему в комнате. – Какие судовладельцы нашлись!
– Ну, в общем, это мы его так называем… пароходом. А на самом деле это плот. Мы сами построили, честное слово!
– Ах, плот? Так бы сразу и сказал. – Дедушка разжал руку и склонился над трубкой. – Здесь как будто намечается выход. Я приеду… Ну, какой может быть разговор!
Мне очень хотелось самому, без всякой посторонней помощи, перевезти дедушку в заречную часть города, называемую Хвостиком. Это был бы подвиг! О нём могли бы написать в газете, о нём узнали бы все! И тётя Кланя узнала бы. И тогда, может быть, она признала бы наконец, что я достойный сын своей мамы. Но тут же я подумал, что Саша, наверное, никогда бы не уплыл без меня.
– Поскорей, – предупредил дедушка. – Дорога каждая минута. Я пока буду спускаться к реке. А то ведь мы с ней медленно ходим. – Он погладил похожую на крендель ручку своей самодельной палки. – Догоняйте меня!
Я уже был внизу, когда дедушка стуком палки остановил меня.
– Поосторожней! – крикнул он, прикрывая рот ладонью. – Клавдия Архиповна под кроватью топор для воров держит!
Я не боялся топора тёти Клани, потому что хорошо знал, возле какого именно окна стоит Сашина кровать.
Прежде чем забраться на подоконник, я секунду поразмыслил: «Как разбудить Сашу, чтобы он не испугался и не закричал со сна? Может быть, сперва зажать ему рот? Хотя Саша не закричит, он ведь не какой-нибудь Веник».
Я смело вскарабкался на подоконник и увидел, что Саша не спит: он приподнялся на локте и чуть-чуть наклонил голову, к чему-то прислушиваясь.
Не успел я вслух удивиться, как Саша преспокойным шёпотом спросил:
– Что там случилось?
– Ты всю ночь не спишь, что ли? – спросил я.
– Да нет, просто услышал, как ты соскочил с крыльца. У дедушки Антона совсем не такие шаги. Что случилось?
– Очень важное дело! Понимаешь, заболел один человек. Очень тяжело… На Хвостике. Мы должны перевезти дедушку. На плоту!.. Пешком идти очень долго. У него ещё и ноги болят… А по реке же в три раза быстрее!
Пока я всё это объяснял, Саша натянул майку, тапочки и оказался рядом со мной на подоконнике.
Дедушку мы догнали на полдороге. Он шёл не своей обычной неторопливой походкой, какой ходят во время прогулок, а быстрыми и резкими шагами. Спина его всё время напряжённо вздрагивала: нелегко доставался ему каждый быстрый шаг. Дедушка бормотал себе под нос:
– Ведь предупреждал, кажется… Сколько раз предупреждал! Как маленький!.. Как ребёнок… Со смертью играет. Так-с…
«Кого это он пробирает?» – не понял я. Мы прошли мимо зелёного шалаша. Но старый шпиц Берген даже не тявкнул.
– Часовой! – усмехнулся Саша. – Бдительный страж! Дрыхнет себе, как медведь в берлоге.
Подгонять плот к самому берегу не было времени. Дедушка, не раздумывая, присел на камень, скинул ботинки, носки, засучил брюки. Затем он взял в каждую руку по башмаку, палку засунул под мышку и смело пошёл по воде. Мы с Сашей торопливо зашлёпали сзади. На плот дедушка тоже взобрался легко – по крайней мере, быстрей, чем взбирался Веник.
Мы усадили дедушку на маленький ящичек, на котором обычно сидела Липучка, когда разжигала костёр, варила суп или картошку. Я вытащил из воды якорь, и мы с Сашей изо всех сил приналегли сразу на два шеста. «Неистребимый» рванулся с места.
Посреди реки пролегла золотая, словно песчаная, дорожка – это луна освещала наш путь. Берега, которые днём были такими весёлыми, зелёными от травы и пёстрыми от цветов, сейчас казались мрачно насупившимися. И такой же мрачной, таинственной громадой возвышался наш холм. Казалось, что какое-то гигантское чудовище разлеглось на берегу и подняло вверх свою острую морду. Как два глаза, светились где-то высоко два окна.
– Наверно, там больные, – сказал я. Мне всегда казалось, что за окнами, не гаснущими в ночи, мучаются больные люди.
– Нет, это не больные, – сказал он. – Справа – отделение милиции, а слева… Не знаю… может, кто-нибудь к экзаменам в институт готовится.
«Или к переэкзаменовке зубрит», – тут же подумал я. Мне показалось, что и Саша подумал то же самое. Спорить с дедушкой было смешно: он ведь знал всех больных в городе.
Окраина, именуемая Хвостиком, спала мёртвым сном: ни шороха, ни звука, ни скрипа. На всём берегу светилось одно-единственное окно.
– Там он лежит, – уверенно сказал дедушка.
Поднялся и указал палкой на немигающий и вроде бы зовущий нас огонёк.
В пути, работая шестом, я фантазировал, будто золотистая дорожка посреди реки проложена кем-то специально от города до Хвостика. Но она не сворачивала к нему, а дрожа и переливаясь, убегала вперёд, куда-то далеко-далеко…
Я бросил якорь, и мы во главе с дедушкой зашлёпали к берегу.
Тут я понял, что ночью по огонькам никак нельзя определить расстояние. Издали казалось, что огонёк на берегу. Но в действительности он светился на самом конце Хвостика. «А вообще-то, какая хорошая, добрая вещь – эти ночные огоньки! – подумал я. – Они ведь, наверное, так облегчают дальний путь: всё время чудится, что цель уже близка, и шагать веселее».
Возле маленького одноэтажного домика, остроконечной крышей своей напоминавшего часовенку, нас поджидал невысокий, очень широкоплечий мужчина в белой рубахе, которая, кажется, не сходилась у него на груди. Лица я в темноте не разглядел.
– А-а, приехали!.. Приехали!.. – взволнованно забасил мужчина. Голос у него прерывался, и мне было странно, что такой здоровяк может так волноваться. – С братом у меня плохо… Очень плохо, доктор, – сказал мужчина. – Вы ведь его как-то смотрели…
– Да, очень внимательно изучал вашего братца. И даже прописывал ему кое-что. Да, вообразите, прописывал! Но он-то, наверно, рецепты мои по ветру развеял: не верит ведь в медицину. А? Ведь не верит? – Дедушка говорил с успокоительной шутливостью в голосе. Он как будто даже не спешил в комнату к больному, давая этим понять, что не ждёт ничего угрожающего.
И это подействовало на мужчину. Голос его перестал дрожать.
– Как же вы добрались? Жинка встречать вас пошла на дорогу. Неужели проглядела?
– Вообразите, я сам виноват, – развёл руками дедушка. – Сказал – приеду, а на чём именно, спросонья не сообщил. Ребята вот на плоту меня доставили.
Мужчина хотел в знак благодарности пожать ему руку, но обе руки у дедушки были заняты ботинками. Он так и вошёл в комнату, держа их впереди себя. Это было смешно, необычно и как-то сразу подняло настроение.
Мы с Сашей тоже вошли в домик – и я замер на пороге. У стены на узкой кровати, не умещаясь на ней (одно плечо было на весу), лежал Андрей Никитич. Лицо у него было серое, с каким-то синеватым оттенком, как тогда, в поезде, хотя здесь и не было синей лампы. Так вот как он близко от нас! Совсем близко…
– Андрей Никитич! – не удержавшись, вполголоса сказал я.
Андрей Никитич не услышал меня. Но дедушка быстро обернулся. Лицо у него было уже не спокойное, а сердитое, сосредоточенное.
– На улице подождите, молодые люди, – сказал он так, будто не знал наших имён и вообще был незнаком с нами.
Потом он поставил свои башмаки возле кровати, словно они принадлежали тому, кто лежал на ней. И, как будто желая поздороваться с Андреем Никитичем, взял его за руку. Но не поздоровался, а, весь обратившись в слух и шевеля губами, стал считать пульс.
Мы с Сашей вышли на улицу. Дедушка в ту ночь казался нам самым могучим человеком на земле, от которого зависели жизнь и смерть, горе и радость.
Мы так боялись помешать дедушке, с таким нетерпением ждали его выхода, что Саша даже не поинтересовался, кто такой Андрей Никитич и откуда я его знаю. А я сам не стал об этом рассказывать.
Я вспомнил, как Андрей Никитич, стоя у открытого окна в коридоре вагона, сказал: «Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать. А я на охоту да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду… Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой – и в отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется…» Я вспомнил эти слова Андрея Никитича очень точно, и голос его вспомнил, и тяжёлую, задумчивую походку…
«Почему же вы не поверили врачам, Андрей Никитич? Почему?» – подумал я.
Когда волнуешься или чего-нибудь ждёшь, время тянется очень медленно, потому что думаешь всё время об одном, не отвлекаешься, ничего кругом не замечаешь – и каждая секунда на виду.
Дедушка вышел на улицу тихо, всё так же держа в руках свои ботинки. Тихо вышел из комнаты и брат Андрея Никитича.
В ту же минуту откуда-то из темноты появилась женщина в сарафане и с растрёпанными волосами, которые в беспорядке падали ей на плечи.
– Ну, как он? Как он? – не то заговорила, не то зарыдала она. – А я стою на дороге, стою… Все глаза проглядела. Ну, как он, доктор?
Дедушка опять спокойно и даже чуть-чуть насмешливо ответил:
– С лежачим-то с ним легче будет. Теперь уж он обязан подчиняться. А то ведь не сладишь с ним! Артиллерия, говорит, медицине не подвластна… – Внезапно дедушкин голос изменился – стал натянутым, сухим. – А могло быть худо. Совсем худо. Если бы вот не их плот!
Дедушка кивнул в нашу сторону.
неожиданный экзамен
В конце концов Веник всё-таки засыпался. Однажды Ангелина Семёновна, обеспокоенная его долгим отсутствием, совершила налёт на поликлинику и всё узнала. Она выяснила, что Веник уколов не делал и что сейчас их делать уже поздно, потому что если собака была бешеная, так и Веник в ближайшие дни непременно должен взбеситься.
Ангелина Семёновна уложила Веника в постель, хотя никто ей этого не советовал. Она не выпускала его из дому, чтобы он опять не попал под влияние «подозрительной компании» – так она называла Сашу, Липучку и меня.
Считая первым и самым главным признаком бешенства водобоязнь, Ангелина Семёновна заставляла Веника выпивать в день по десять стаканов чая и съедать по три тарелки супа, а когда он отказывался, она начинала ломать руки и кричать:
– Скажи мне правду, Веник! Скажи маме правду! Тебе страшно смотреть на суп, да? Страшно? А что ты испытываешь, когда я наливаю тебе чай?
– Меня тошнит, – отвечал Веник.
– Ну вот! Конечно! Все признаки налицо! – восклицала Ангелина Семёновна.
А Веника тошнило просто потому, что она сыпала в чай слишком много сахара: по её сведениям, это обостряло умственную деятельность.