Страница:
вспышкой притворного гостеприимства, лихорадочным, вымученным, безучастным
приветствием, похожим на лживую улыбку продажной красотки. Отраженный свет
сомнительного комфорта исходил от ветхой мебели, от оборванной парчовой
обивки дивана и двух стульев, от узкого дешевого зеркала в простенке между
окнами, от золоченых рам на стенах и никелированной кровати в углу.
Новый жилец неподвижно сидел на стуле, а комната, путаясь в наречиях,
словно она была одним из этажей Вавилонской башни, пыталась поведать ему о
своих разношерстных обитателях.
Пестрый коврик, словно ярко расцвеченный прямоугольный тропический
островок, окружало бурное море истоптанных циновок. На оклеенных серыми
обоями стенах висели картины, которые по пятам преследуют всех бездомных, -
"Любовь гугенота", "Первая ссора", "Свадебный завтрак", "Психея у фонтана".
Целомудренно-строгая линия каминной доски стыдливо пряталась за наглой
драпировкой, лихо натянутой наискось, как шарф у балерины в танце амазонок.
На камине скопились жалкие обломки крушения, оставленные робинзонами в этой
комнате, когда парус удачи унес их в новый порт, - грошовые вазочки,
портреты актрис, пузырек от лекарства, разрозненная колода карт.
Один за другим, как знаки шифрованного письма, становились понятными
еле заметные следы, оставленные постояльцами меблированной комнаты. Вытертый
кусок ковра перед комодом рассказал, что среди них были красивые женщины.
Крошечные отпечатки пальцев на обоях говорили о маленьких пленниках,
пытавшихся найти дорогу к солнцу и воздуху. Неправильной формы пятно на
стене, окруженное лучами, словно тень взорвавшейся бомбы, отмечало место,
где разлетелся вдребезги полный стакан или бутылка. На зеркале кто-то криво
нацарапал алмазом имя "Мари". Казалось, жильцы один за другим приходил в
ярость, - может быть, выведенные из себя вопиющим равнодушием комнаты, - и
срывали на ней свою злость. Мебель была изрезанная, обшарпанная; диван с
торчащими пружинами казался отвратительным чудовищем, застывшим в уродливой
предсмертной судороге. Во время каких то серьезных беспорядков от каминной
доски откололся большой кусок мрамора. Каждая половица бормотала и скрипела
по своему, словно жалуясь на личное, ей одной известное горе. Не верилось,
что все эти увечья были умышленно нанесены комнате людьми, которые хотя бы
временно называли ее; своей, а впрочем, возможно, что ярость их распалил
обманутый, подавленный, но еще не умерший инстинкт родного угла, мстительное
озлобление против вероломных домашних богов. Самую убогую хижину, если
только она наша, мы будем держать в чистоте, украшать и беречь.
Молодой человек, сидевший на стуле, дал этим мыслям прошагать на
бесшумных подошвах по его сознанию, в то время как в комнату незаметно
стекались меблированные звуки и запахи. Из одной комнаты донесся негромкий,
прерывистый смех, из других - монолог разъяренной мегеры, стук игральных
костей, колыбельная песня, приглушенный плач, над головой упоенно заливалось
банджо. Где-то хлопали двери, то и дело громыхали мимо поезда надземки, во
дворе на заборе жалобно мяукала кошка. И он вдыхал дыхание дома - скорее
даже не запах, а промозглый вкус - холодные влажные испарения, словно из
погреба, смешанные с зловонием линолеума и заплесневелого, гниющего дерева.
И вдруг, пока он сидел все так же неподвижно, комнату наполнил сильный,
сладкий запах резеды. Он вошел, словно принесенный порывом ветра, такой
уверенный, проникновенный и яркий, что почти казался живым. И молодой
человек крикнул "Что, малая?" - словно его позвали, вскочил со стула и
огляделся. Густой запах льнул к нему, обволакивал его. Он протянул руки,
чтобы схватить его, все его чувства мгновенно смешались и спутались. Как
может запах так настойчиво звать человека? Нет, это, конечно, был звук. Но
тогда, значит, звук дотронулся до него, погладил по руке?
- Она была здесь! - крикнул он и заметался по комнате, надеясь вырвать
у нее признание, так как был убежден, что узнает каждую мелочь, которая
принадлежала ей или которой она касалась. Этот всепроникающий запах резеды,
аромат, который она любила, ее аромат, откуда он?
Комната была прибрана не очень тщательно. На смятой салфетке комода
валялось несколько шпилек - этих молчаливых, безличных спутников всякой
женщины: женского рода, неопределенного вида, неизвестно какого времени. Их
он не стал разглядывать, понимая, что от них ничего не добиться. Роясь в
ящиках комода, он нашел маленький разорванный носовой платок. Он прижал его
к лицу. От платка, нагло и назойливо пахло гелиотропом; он швырнул его на
пол. В другом ящике ему попалось несколько пуговиц, театральная программа,
ломбардная квитанция, две конфеты, сонник. В последнем ящике он увидел
черный шелковый бант и на минуту затаил дыхание. Но черный шелковый бант -
тоже сдержанное, безличное украшение любой женщины и ничего не может
рассказать.
И тут он, как ищейка, пошел по следу оглядывал стены, становился на
четвереньки, чтобы ощупать углы бугристой циновки, обшарил столы и камин,
портьеры и занавески и пьяный шкафчик в углу, в поисках видимого знака, еще
не веря, что она здесь, рядом, вокруг, в нем, над ним, льнет к нему,
ластится, так мучительно взывает к его сознанию, что даже его чувства
восприняли этот зов. Раз он опять ответил вслух: "Да, милая!" - и обернулся,
но его широко раскрытые глаза увидели пустоту, потому что он не мог еще
различить в запахе резеды очертаний, и красок, и любви, и протянутых рук. О
боже! Откуда этот запах, и давно ли у запахов есть голос? И он продолжал
искать.
Он копался в углах и щелях и находил пробки и папиросы. Их он
пренебрежительно отшвыривал. Но под циновкой ему попался окурок сигары, и
он, выругавшись злобно и грубо, раздавил его каблуком. Он просеял всю
комнату как сквозь сито. Он прочел печальные и позорные строки о многих
бродячих жильцах, но не нашел ни следа той, которую искал, которая, может
быть, жила здесь, чей дух, казалось, витал в этой комнате.
Тогда он вспомнил о хозяйке.
Из населенной призраками комнаты он сбежал по лестнице вниз к двери,
из-под которой виднелась полоска света. Хозяйка вышла на его стук.
Он, насколько мог, подавил свое возбуждение.
- Скажите мне, пожалуйста, - умолял он ее, - кто жил в моей комнате до
меня?
- Хорошо, сэр< Могу рассказать еще раз. Спраулз и Муни, как я вам и
говорила. Мисс Брэтта Спраулз, это по сцене, а на самом деле миссис Муни. У
меня живут только порядочные люди, это всем известно. Брачное свидетельство
висело в рамке, на гвозде, над...
- А что за женщина была эта мисс Спраулз, какая она была с виду?
- Да как вам сказать, сэр, брюнетка, маленького роста, полная, лицо
веселое. Они съехали в прошлый вторник.
- А до них?
- А до них был одинокий джентльмен, работал по извозной части. Уехал и
задолжал мне за неделю. До него была миссис Краудер с двумя детьми, жила
четыре месяца, еще до них был старый мистер Дойл, за того платили сыновья.
Он занимал комнату шесть месяцев. Вот вам целый год, сэр, а раньше я и не
припомню.
Он поблагодарил ее и поплелся назад в свою комнату. Комната умерла.
Того, что вдохнуло в нее жизнь, больше не было. Аромат резеды исчез. Как
прежде, пахло погребом и отсыревшей мебелью.
Взлет надежды отнял у него последние силы. Он сидел, тупо уставившись
на желтый, шипящий газовый рожок. Потом подошел к кровати и стал разбирать
простыни на полосы. Перочинным ножом он крепко законопатил ими дверь и окна.
Когда все было готово, он потушил свет, открыл газ и благодарно растянулся
на постели.
В этот вечер была очередь миссис Мак-Куль идти за пивом. Она и сходила
за ним и теперь сидела с миссис Пурди в одном из тех подземелий, где
собираются квартирные хозяйки и где червь если и умирает, то редко. (1)
- Сдала я сегодня мою комнату на третьем этаже, ту, что окнами во двор,
- сказала миссис Пурди поверх целой шапки пены. - Снял какой-то молодой
человек. Он уже два часа как лег спать.
- Да что вы, миссис Пурди, неужто сдали? - сказала миссис Мак-Куль,
сопя от восхищения. - Прямо чудо, как вы умеете сдавать такие комнаты. И как
же вы сказали ему? - закончила она хриплым, таинственным шепотом.
- Меблированные комнаты, - сказала миссис Пурди на самых своих меховых
нотах, - для того и существуют, чтобы их сдавать. Я ему ничего не сказала,
миссис Мак-Куль.
- И правильно сделали, миссис Пурди: чем же нами жить, как не сдачей
комнат. Вы, прямо скажу, деловая женщина. Ведь есть которые нипочем не
снимут комнату, скажи им только, что в ней человек покончил с собой, да еще
на кровати.
- Ваша правда, жить всем нужно, - заметила миссис Пурди.
- Нужно, миссис Пурди, ох, как нужно! Сегодня как раз неделя, что я вам
помогала обмывать покойницу. А хорошенькая была какая, и чего ей
понадобилось травить себя газом, - личико такое милое у нее было, миссис
Пурди.
- Пожалуй, что и хорошенькая, - сказала миссис Пурди, соглашаясь, но не
без критики, - только вот родинка эта на левом виске ее портила. Наливайте
себе еще, миссис Мак-Куль.
---------------------------------------------------------
1) - Намек на евангельское: "Где червь их не умирает и огонь не
погасает", то есть в "геенне огненной".
-->
Перевод В. Маянц
Сначала миссис Паркер показывает вам квартиру с кабинетом и приемной.
Не смея прервать ее, вы долго слушаете описание преимуществ этой квартиры и
достоинств джентльмена, который жил в ней целых восемь лет. Наконец, вы
набираетесь мужества и, запинаясь, признаетесь миссис Паркер, что вы не
доктор и не зубной врач. Ваше признание она воспринимает так, что в душе у
вас остается горькая обида на своих родителей, которые не позаботились дать
вам в руки профессию, соответствующую кабинету и приемной миссис Паркер.
Затем вы поднимаетесь на один пролет выше, чтобы во втором этаже
взглянуть на квартиру за восемь долларов, окнами во двор. Тон, каким миссис
Паркер беседует на втором этаже, убеждает вас, что комнатки по-настоящему
стоят все двенадцать долларов, как и платил мистер Тузенберри, пока не уехал
во Флориду управлять апельсиновой плантацией своего брата где-то около Палм
Бич, где, между прочим, проводит каждую зиму миссис Мак-Интайр, та, что
живет в комнатах окнами на улицу и с отдельной ванной, - и вы в конце концов
набираетесь духу пробормотать, что хотелось бы что-нибудь еще подешевле.
Если вам удается пережить презрение, которое выражает миссис Паркер
всем своим существом, то вас ведут на третий этаж посмотреть на большую
комнату мистера Скиддера. Комната мистера Скиддера не сдается. Сам он сидит
в ней целыми днями, пишет пьесы и курит папиросы. Однако сюда приводят
каждого нового кандидата в съемщики, чтобы полюбоваться ламбрекенами. После
каждого такого посещения на мистера Скиддера находит страх, что ему грозит
изгнание, и он отдает еще часть долга за комнату.
И тогда - о, тогда! - Если вы еще держитесь на ногах, потной рукой
зажимая в кармане слипшиеся три доллара, и хриплым голосом объявляете о
своей отвратительной, достойной всяческого порицания бедности, миссис Паркер
больше не водит, вас по этажам. Она громко возглашает: "Клара!", она
поворачивается к вам спиной и демонстративно уходит вниз И вот когда,
чернокожая служанка, провожает вас вверх по устланной половичком узенькой
крутой лестнице, ведущей на четвертый этаж, и показывает вам Комнату на
Чердаке. Комната занимает пространство величиной семь на восемь футов
посредине дома. По обе стороны ее располагаются темный дощатый чулан и
кладовка.
В комнате стоит узкая железная кровать, умывальник и стул. Столом и
шкафом служит полка. Четыре голые стены словно смыкаются над вами, как
крышка гроба. Рука ваша тянется к горлу, вы чувствуете, что задыхаетесь,
взгляд устремляется вверх, как из колодца - и вы с облегчением вздыхаете:
через маленькое окошко в потолке виднеется квадратик бездонного синего неба.
- Два доллара, сэр, - говорит Клара полупрезрительно, полуприветливо.
Однажды в поисках комнаты здесь появилась мисс Лисон. Она тащила
пишущую машинку, произведенную на свет, чтобы ее таскала особа более
массивная. Мисс Лисон была совсем крошечная девушка, с такими глазами и
волосами, что казалось, будто они все росли, когда она сама уже перестала, и
будто они так и хотели сказать: "Ну что же ты отстаешь от нас!"
Миссис Паркер показала ей кабинет с приемной.
- В этом стенном шкафу, - сказала она, - можно держать скелет, или
лекарства, или уголь...
- Но я не доктор и не зубной врач, - сказала, поеживаясь, мисс Лисон.
Миссис Паркер окинула ее скептическим, полным жалости и насмешки,
ледяным взглядом, который всегда был у нее в запасе для тех, кто оказывался
не доктором и не зубным врачом, и повела ее на второй этаж.
- Восемь долларов? - переспросила мисс Лисон. - Что вы! Я не
миллионерша. Я всего-навсего машинистка в конторе. Покажите мне что-нибудь
этажом повыше, а ценою пониже.
Услышав стук в дверь, мистер Скиддер вскочил и рассыпал окурки по всему
полу.
- Простите, мистер Скиддер, - с демонической улыбкой сказала миссис
Паркер, увидев его смущение. - Я не знала, что вы дома. Я пригласила эту
даму взглянуть на ламбрекены.
- Они на редкость хороши, - сказала мисс Лисон, улыбаясь точь-в-точь,
как улыбаются ангелы.
Не успели они уйти, как мистер Скиддер спешно начал стирать резинкой
высокую черноволосую героиню своей последней (неизданной) пьесы и вписывать
вместо нее маленькую и задорную, с тяжелыми блестящими волосами и оживленным
лицом.
- Анна Хелд ухватится за эту роль, - сказал мистер Скиддер, задрав ноги
к ламбрекенам и исчезая в облаке дыма, как какая-нибудь воздушная
каракатица.
Вскоре набатный призыв "Клара!" возвестил миру о состоянии кошелька
мисс Лисон. Темный призрак схватил ее, поднял по адской лестнице, втолкнул в
склеп с тусклым светом где-то под потолком и пробормотал грозные
таинственные слова: "Два доллара!"
- Я согласна, - вздохнула мисс Лисон, опускаясь на скрипящую железную
кровать.
Ежедневно мисс Лисон уходила на работу. Вечером она приносила пачки
исписанных бумаг и перепечатывала их на машинке. Иногда у нее не было работы
по вечерам, и тогда она вместе с другими обитателями дома сидела на
ступеньках крыльца. По замыслу природы мисс Лисон не была предназначена для
чердака. Это была веселая девушка, и в голове у нее всегда роились всякие
причудливые фантазии. Однажды она разрешила мистеру Скиддеру прочитать ей
три акта из своей великой (не опубликованной) комедии под названием "Он не
Ребенок, или Наследник Подземки".
Мужское население дома всегда радостно оживлялось, когда мисс Лисон
находила свободное время и часок-другой сидела на крыльце. Но миссис
Лонгнекер, высокая блондинка, которая была учительницей в городской школе и
возражала: "Ну уж, действительно!" на все, что ей говорили, садилась на
верхнюю ступеньку и презрительно фыркала. А мисс Дорн, догорая по
воскресеньям ездила на Кони-Айленд стрелять в тире по движущимся уткам и
работала в универсальном магазине, садилась на нижнюю ступеньку и тоже
презрительно фыркала. Мисс Лисон садилась на среднюю ступеньку, и мужчины
быстро собирались вокруг нее.
Особенно мистер Скиддер, который отводил ей главную роль в
романтической (никому еще не поведанной) личной драме из действительной
жизни. И особенно мистер Гувер, сорока пяти лет, толстый, богатый и глупый.
И особенно очень молоденький мистер Ивэнс, который нарочно глухо кашлял,
чтобы она упрашивала его бросить курение. Мужчины признали в ней
"забавнейшее и приятнейшее существо", но фырканье на верхней и нижней
ступеньках было неумолимо.
Прошу вас, подождем, пока Хор подступит к рампе и прольет траурную
слезу на комплекцию мистера Гувера. Трубы, возвестите о пагубности ожирения,
о проклятье полноты, о трагедии тучности. Если вытопить романтику из
толстяка Фальстафа, то ее, возможно, окажется гораздо больше, чем в
худосочном Ромео. Любовнику разрешается вздыхать, но ни в коем случае не
пыхтеть. Удел жирных людей - плясать в свите Момуса. Напрасно самое верное
сердце в мире бьется над пятидесятидвухдюймовой талией. Удались, Гувер!
Гувер, сорока пяти лет, богатый и глупый, мог бы покорить Елену Прекрасную;
Гувер, сорока пяти лет, богатый, глупый и жирный - обречен на вечные муки.
Тебе, Гувер, никогда ни на что нельзя было рассчитывать.
Как-то раз летним вечером, когда жильцы миссис Паркер сидели на
крыльце, мисс Лисон взглянула на небеса и с милым веселым смешком
воскликнула:
- А, вон он, Уилли Джексон! Отсюда его тоже видно. Все насмотрели
наверх - кто на окна небоскребов, кто - на небо, высматривая какой-нибудь
воздушный корабль, ведомый упомянутым Джексоном.
- Это вон та звезда, - объяснила мисс Лисон, показывая тоненьким
пальцем, - не та большая, которая мерцает, а рядом с ней, та, что светит
ровным голубым светом. Она каждую ночь видна из моего окна в потолке. Я
назвала ее Уилли Джексон.
- Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. - Я не знала, что вы
астроном, мисс Лисон.
- О да! - сказала маленькая звездочетша. - Я знаю ничуть не хуже любого
астронома, какой покрой рукава будет осенью в моде на Марсе.
- Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. - Звезда, о которой вы
упомянули, называется Гамма из созвездия Кассиопеи. Она относится к звездам
второй величины и проходит через меридиан в...
- О, - сказал очень молоденький мистер Ивэнс, - мне кажется, для нее
больше подходит имя Уилли Джексон.
- Ясное дело, - сказал мистер Гувер, громко и презрительно засопев в
адрес мисс Лонгнекер, - мне кажется, мисс Лисон имеет право называть звезды,
как ей хочется, ничуть не меньше, чем все эти старинные астрологи.
- Ну уж действительно, - сказала мисс Лонгнекер.
- Интересно, упадет эта звезда или нет, - заметила мисс Дорн. - В
воскресенье в тире от моих выстрелов упали девять уток и один кролик из
десяти.
- Отсюда, снизу, он не такой красивый, - сказала мисс Лисон. - Вот вы
бы посмотрели на него из моей комнаты. Знаете, из колодца звезды видны даже
днем. А моя комната ночью прямо как ствол угольной шахты, и Уилли Джексон
похож на большую брильянтовую булавку, которой Ночь украсила свое кимоно.
Потом пришло время, когда мисс Лисон не приносила больше домой
неразборчивые рукописи для перепечатки. И по утрам, вместо того, чтобы идти
на работу, она ходила из одной конторы в другую, и сердце ее стыло от
постоянных холодных отказов, которые ей передавали через наглых молодых
конторщиков. Так продолжалось долго.
Однажды вечером, в час, когда она обычно приходила после обеда из
закусочной, она устало поднялась на крыльцо дома миссис Паркер. Но на этот
раз она возвращалась не пообедав.
В вестибюле она встретила мистера Гувера, и тот сразу воспользовался
случаем. Он предложил ей руку и сердце, возвышаясь над ней, как громадный
утес. Она отступила и прислонилась к стене. Он попытался взять ее за руку,
но она подняла руку и слабо ударила его по щеке. Шаг за шагом она медленно
переступала по лестнице хватаясь за перила. Она прошла мимо комнаты мистера
Скиддера, где он красными чернилами вписывал в свою (непринятую) комедию
ремарки для Мэртл Делорм (мисс Лисон), которая должна была "пируэтом
пройтись от левого края сцены до места, где стоит Граф". По устланной
половиком крутой лестничке она, наконец, доползла до чердака и открыла дверь
в свою комнату.
У нее не было сил, чтобы зажечь лампу или раздеться. Она упала на
железную кровать, и старые пружины даже не прогнулись под ее хрупким телом.
Погребенная в этой преисподней, она подняла тяжелые веки и улыбнулась.
Потому что через окно в потолке светил ей спокойным ярким светом верный
Уилли Джексон. Она была отрезана от всего мира. Она погрузилась в черную
мглу, и только маленький холодный квадрат обрамлял звезду, которую она
назвала так причудливо и, увы, так бесплодно. Мисс Лонгнекер, должно быть,
права: наверно, это Гамма из созвездия Кассиопеи, а совсем не Уилли Джексон.
И все же так не хочется, чтобы это была Гамма.
Она лежала на спине и дважды пыталась поднять руку. В третий раз она с
трудом поднесла два исхудалых пальца к губам и из своей темной ямы послала
Уилли Джексону воздушный поцелуй. Рука ее бессильно упала.
- Прощай, Уилли, - едва слышно прошептала она. - Ты за тысячи тысяч
миль отсюда и ни разу даже не мигнул. Но ты мне светил оттуда почти все
время, когда здесь была сплошная тьма, ведь правда? Тысячи тысяч миль...
Прощай, Уилли Джексон.
В десять часов утра на следующий день чернокожая служанка Клара
обнаружила, что дверь мисс Лисон заперта, дверь взломали. Не помогли ни
уксус, ни растирания, ни жженые перья, кто-то побежал вызывать скорую
помощь.
Не позже чем полагается, со страшным звоном, карета развернулась у
крыльца, и из нее выпрыгнул ловкий молодой медик в белом халате, готовый к
действию, энергичный, уверенный, со спокойным лицом, чуть жизнерадостным,
чуть мрачным.
- Карета в дом сорок девять, - коротко сказал он. - Что случилось?
- Ах да, доктор, - надулась миссис Паркер, как будто самым важным делом
было ее собственное беспокойство оттого, что в доме беспокойство. - Я просто
не понимаю, что с ней такое. Чего мы только не перепробовали, она все не
приходит в себя. Это молодая женщина, некая мисс Элси, да, - некая мисс Элси
Лисон. Никогда раньше в моем доме...
- Какая комната! - закричал доктор таким страшным голосом, какого
миссис Паркер никогда в жизни не слышала.
- На чердаке. Это...
По-видимому, доктор из скорой помощи был знаком с расположением
чердачных комнат. Он помчался вверх, прыгая через четыре ступеньки Миссис
Паркер медленно последовала за ним, как того требовало ее чувство
собственного достоинства.
На первой площадке она встретила доктора, когда он уже возвращался,
неся на руках астронома. Он остановился и своим острым, как скальпель,
языком отрезал несколько слов, не очень громко Миссис Паркер застыла в
неловкой позе, как платье из негнущейся материи, соскользнувшее с гвоздя. С
тех пор чувство неловкости в душе и теле осталось у нее навсегда. Время от
времени любопытные жильцы спрашивали, что же это ей сказал тогда доктор.
- Лучше не спрашивайте, - отвечала она. - Если я вымолю себе прощение
за то, что выслушала подобные слова, я умру спокойно.
Доктор со своей ношей шагнул мимо своры зевак, которые всегда охотятся
за всякими любопытными зрелищами, и даже они, ошеломленные, расступились,
потому что вид у него был такой, словно он хоронит самого близкого человека.
Они заметили, что он не положил безжизненное тело на носилки,
приготовленные в карете, а только сказал шоферу: "Гони что есть духу,
Уилсон!"
Вот и все. Ну как, получился рассказ? На следующий день в утренней
газете я прочел в отделе происшествий маленькую заметку, и последние слова
ее, быть может, помогут вам (как они помогли мне) расставить все случившееся
по местам.
В заметке сообщалось, что накануне с Восточной улицы, дом 49, в
больницу Бельвю доставлена молодая женщина, страдающая истощением на почве
голода. Заметка кончалась словами
"Доктор Уильям Джексон, оказавший первую помощь, утверждает, что
больная выздоровеет".
Перевод А. Горлина
Сопи заерзал на своей скамейке в Мэдисон-сквере. Когда стаи диких гусей
тянутся по ночам высоко в небе, когда женщины, не имеющие котиковых манто,
становятся ласковыми к своим мужьям, когда Сони начинает ерзать на своей
скамейке в парке, это значит, что зима на носу.
Желтый лист упал на колени Сопи. То была визитная карточка Деда Мороза;
этот старик добр к постоянным обитателям Мэдисон-сквера и честно
предупреждает их о своем близком приходе. На перекрестке четырех улиц он
вручает свои карточки Северному ветру, швейцару гостиницы "Под открытым
небом", чтобы постояльцы ее приготовились.
Сопи понял, что для него настал час учредить в собственном лице комитет
для изыскания средств и путей к защите своей особы от надвигавшегося холода.
Поэтому он заерзал на своей скамейке.
Зимние планы Сопи не были особенно честолюбивы. Он не мечтал ни о небе
юга, ни о поездке на яхте по Средиземному морю со стоянкой в Неаполитанском
заливе. Трех месяцев заключения на Острове - вот чего жаждала его душа. Три
месяца верного крова и обеспеченной еды, в приятной компании, вдали от
посягательства Борея и фараонов - для Сопи это был поистине предел желаний.
Уже несколько лет гостеприимная тюрьма на Острове служила ему зимней
квартирой. Как его более счастливые сограждане покупали себе билеты во
Флориду или на Ривьеру, так и Сопи делал несложные приготовления к
ежегодному паломничеству на Остров. И теперь время для этого наступило.
Прошлой ночью три воскресных газеты, которые он умело распределил -
одну под пиджак, другой обернул ноги, третьей закутал колени, не защитили
его от холода: он провел на своей скамейке у фонтана очень беспокойную ночь,
так что Остров рисовался ему желанным и вполне своевременным, приютом. Сопи
презирал заботы, расточаемые городской бедноте во имя милосердия. По его
мнению, закон был милостивее, чем филантропия. В городе имелась тьма
общественных и частных благотворительных заведений, где он мог бы получить
кров и пищу, соответствовавшие его скромным запросам. Но для гордого духа
приветствием, похожим на лживую улыбку продажной красотки. Отраженный свет
сомнительного комфорта исходил от ветхой мебели, от оборванной парчовой
обивки дивана и двух стульев, от узкого дешевого зеркала в простенке между
окнами, от золоченых рам на стенах и никелированной кровати в углу.
Новый жилец неподвижно сидел на стуле, а комната, путаясь в наречиях,
словно она была одним из этажей Вавилонской башни, пыталась поведать ему о
своих разношерстных обитателях.
Пестрый коврик, словно ярко расцвеченный прямоугольный тропический
островок, окружало бурное море истоптанных циновок. На оклеенных серыми
обоями стенах висели картины, которые по пятам преследуют всех бездомных, -
"Любовь гугенота", "Первая ссора", "Свадебный завтрак", "Психея у фонтана".
Целомудренно-строгая линия каминной доски стыдливо пряталась за наглой
драпировкой, лихо натянутой наискось, как шарф у балерины в танце амазонок.
На камине скопились жалкие обломки крушения, оставленные робинзонами в этой
комнате, когда парус удачи унес их в новый порт, - грошовые вазочки,
портреты актрис, пузырек от лекарства, разрозненная колода карт.
Один за другим, как знаки шифрованного письма, становились понятными
еле заметные следы, оставленные постояльцами меблированной комнаты. Вытертый
кусок ковра перед комодом рассказал, что среди них были красивые женщины.
Крошечные отпечатки пальцев на обоях говорили о маленьких пленниках,
пытавшихся найти дорогу к солнцу и воздуху. Неправильной формы пятно на
стене, окруженное лучами, словно тень взорвавшейся бомбы, отмечало место,
где разлетелся вдребезги полный стакан или бутылка. На зеркале кто-то криво
нацарапал алмазом имя "Мари". Казалось, жильцы один за другим приходил в
ярость, - может быть, выведенные из себя вопиющим равнодушием комнаты, - и
срывали на ней свою злость. Мебель была изрезанная, обшарпанная; диван с
торчащими пружинами казался отвратительным чудовищем, застывшим в уродливой
предсмертной судороге. Во время каких то серьезных беспорядков от каминной
доски откололся большой кусок мрамора. Каждая половица бормотала и скрипела
по своему, словно жалуясь на личное, ей одной известное горе. Не верилось,
что все эти увечья были умышленно нанесены комнате людьми, которые хотя бы
временно называли ее; своей, а впрочем, возможно, что ярость их распалил
обманутый, подавленный, но еще не умерший инстинкт родного угла, мстительное
озлобление против вероломных домашних богов. Самую убогую хижину, если
только она наша, мы будем держать в чистоте, украшать и беречь.
Молодой человек, сидевший на стуле, дал этим мыслям прошагать на
бесшумных подошвах по его сознанию, в то время как в комнату незаметно
стекались меблированные звуки и запахи. Из одной комнаты донесся негромкий,
прерывистый смех, из других - монолог разъяренной мегеры, стук игральных
костей, колыбельная песня, приглушенный плач, над головой упоенно заливалось
банджо. Где-то хлопали двери, то и дело громыхали мимо поезда надземки, во
дворе на заборе жалобно мяукала кошка. И он вдыхал дыхание дома - скорее
даже не запах, а промозглый вкус - холодные влажные испарения, словно из
погреба, смешанные с зловонием линолеума и заплесневелого, гниющего дерева.
И вдруг, пока он сидел все так же неподвижно, комнату наполнил сильный,
сладкий запах резеды. Он вошел, словно принесенный порывом ветра, такой
уверенный, проникновенный и яркий, что почти казался живым. И молодой
человек крикнул "Что, малая?" - словно его позвали, вскочил со стула и
огляделся. Густой запах льнул к нему, обволакивал его. Он протянул руки,
чтобы схватить его, все его чувства мгновенно смешались и спутались. Как
может запах так настойчиво звать человека? Нет, это, конечно, был звук. Но
тогда, значит, звук дотронулся до него, погладил по руке?
- Она была здесь! - крикнул он и заметался по комнате, надеясь вырвать
у нее признание, так как был убежден, что узнает каждую мелочь, которая
принадлежала ей или которой она касалась. Этот всепроникающий запах резеды,
аромат, который она любила, ее аромат, откуда он?
Комната была прибрана не очень тщательно. На смятой салфетке комода
валялось несколько шпилек - этих молчаливых, безличных спутников всякой
женщины: женского рода, неопределенного вида, неизвестно какого времени. Их
он не стал разглядывать, понимая, что от них ничего не добиться. Роясь в
ящиках комода, он нашел маленький разорванный носовой платок. Он прижал его
к лицу. От платка, нагло и назойливо пахло гелиотропом; он швырнул его на
пол. В другом ящике ему попалось несколько пуговиц, театральная программа,
ломбардная квитанция, две конфеты, сонник. В последнем ящике он увидел
черный шелковый бант и на минуту затаил дыхание. Но черный шелковый бант -
тоже сдержанное, безличное украшение любой женщины и ничего не может
рассказать.
И тут он, как ищейка, пошел по следу оглядывал стены, становился на
четвереньки, чтобы ощупать углы бугристой циновки, обшарил столы и камин,
портьеры и занавески и пьяный шкафчик в углу, в поисках видимого знака, еще
не веря, что она здесь, рядом, вокруг, в нем, над ним, льнет к нему,
ластится, так мучительно взывает к его сознанию, что даже его чувства
восприняли этот зов. Раз он опять ответил вслух: "Да, милая!" - и обернулся,
но его широко раскрытые глаза увидели пустоту, потому что он не мог еще
различить в запахе резеды очертаний, и красок, и любви, и протянутых рук. О
боже! Откуда этот запах, и давно ли у запахов есть голос? И он продолжал
искать.
Он копался в углах и щелях и находил пробки и папиросы. Их он
пренебрежительно отшвыривал. Но под циновкой ему попался окурок сигары, и
он, выругавшись злобно и грубо, раздавил его каблуком. Он просеял всю
комнату как сквозь сито. Он прочел печальные и позорные строки о многих
бродячих жильцах, но не нашел ни следа той, которую искал, которая, может
быть, жила здесь, чей дух, казалось, витал в этой комнате.
Тогда он вспомнил о хозяйке.
Из населенной призраками комнаты он сбежал по лестнице вниз к двери,
из-под которой виднелась полоска света. Хозяйка вышла на его стук.
Он, насколько мог, подавил свое возбуждение.
- Скажите мне, пожалуйста, - умолял он ее, - кто жил в моей комнате до
меня?
- Хорошо, сэр< Могу рассказать еще раз. Спраулз и Муни, как я вам и
говорила. Мисс Брэтта Спраулз, это по сцене, а на самом деле миссис Муни. У
меня живут только порядочные люди, это всем известно. Брачное свидетельство
висело в рамке, на гвозде, над...
- А что за женщина была эта мисс Спраулз, какая она была с виду?
- Да как вам сказать, сэр, брюнетка, маленького роста, полная, лицо
веселое. Они съехали в прошлый вторник.
- А до них?
- А до них был одинокий джентльмен, работал по извозной части. Уехал и
задолжал мне за неделю. До него была миссис Краудер с двумя детьми, жила
четыре месяца, еще до них был старый мистер Дойл, за того платили сыновья.
Он занимал комнату шесть месяцев. Вот вам целый год, сэр, а раньше я и не
припомню.
Он поблагодарил ее и поплелся назад в свою комнату. Комната умерла.
Того, что вдохнуло в нее жизнь, больше не было. Аромат резеды исчез. Как
прежде, пахло погребом и отсыревшей мебелью.
Взлет надежды отнял у него последние силы. Он сидел, тупо уставившись
на желтый, шипящий газовый рожок. Потом подошел к кровати и стал разбирать
простыни на полосы. Перочинным ножом он крепко законопатил ими дверь и окна.
Когда все было готово, он потушил свет, открыл газ и благодарно растянулся
на постели.
В этот вечер была очередь миссис Мак-Куль идти за пивом. Она и сходила
за ним и теперь сидела с миссис Пурди в одном из тех подземелий, где
собираются квартирные хозяйки и где червь если и умирает, то редко. (1)
- Сдала я сегодня мою комнату на третьем этаже, ту, что окнами во двор,
- сказала миссис Пурди поверх целой шапки пены. - Снял какой-то молодой
человек. Он уже два часа как лег спать.
- Да что вы, миссис Пурди, неужто сдали? - сказала миссис Мак-Куль,
сопя от восхищения. - Прямо чудо, как вы умеете сдавать такие комнаты. И как
же вы сказали ему? - закончила она хриплым, таинственным шепотом.
- Меблированные комнаты, - сказала миссис Пурди на самых своих меховых
нотах, - для того и существуют, чтобы их сдавать. Я ему ничего не сказала,
миссис Мак-Куль.
- И правильно сделали, миссис Пурди: чем же нами жить, как не сдачей
комнат. Вы, прямо скажу, деловая женщина. Ведь есть которые нипочем не
снимут комнату, скажи им только, что в ней человек покончил с собой, да еще
на кровати.
- Ваша правда, жить всем нужно, - заметила миссис Пурди.
- Нужно, миссис Пурди, ох, как нужно! Сегодня как раз неделя, что я вам
помогала обмывать покойницу. А хорошенькая была какая, и чего ей
понадобилось травить себя газом, - личико такое милое у нее было, миссис
Пурди.
- Пожалуй, что и хорошенькая, - сказала миссис Пурди, соглашаясь, но не
без критики, - только вот родинка эта на левом виске ее портила. Наливайте
себе еще, миссис Мак-Куль.
---------------------------------------------------------
1) - Намек на евангельское: "Где червь их не умирает и огонь не
погасает", то есть в "геенне огненной".
-->
Перевод В. Маянц
Сначала миссис Паркер показывает вам квартиру с кабинетом и приемной.
Не смея прервать ее, вы долго слушаете описание преимуществ этой квартиры и
достоинств джентльмена, который жил в ней целых восемь лет. Наконец, вы
набираетесь мужества и, запинаясь, признаетесь миссис Паркер, что вы не
доктор и не зубной врач. Ваше признание она воспринимает так, что в душе у
вас остается горькая обида на своих родителей, которые не позаботились дать
вам в руки профессию, соответствующую кабинету и приемной миссис Паркер.
Затем вы поднимаетесь на один пролет выше, чтобы во втором этаже
взглянуть на квартиру за восемь долларов, окнами во двор. Тон, каким миссис
Паркер беседует на втором этаже, убеждает вас, что комнатки по-настоящему
стоят все двенадцать долларов, как и платил мистер Тузенберри, пока не уехал
во Флориду управлять апельсиновой плантацией своего брата где-то около Палм
Бич, где, между прочим, проводит каждую зиму миссис Мак-Интайр, та, что
живет в комнатах окнами на улицу и с отдельной ванной, - и вы в конце концов
набираетесь духу пробормотать, что хотелось бы что-нибудь еще подешевле.
Если вам удается пережить презрение, которое выражает миссис Паркер
всем своим существом, то вас ведут на третий этаж посмотреть на большую
комнату мистера Скиддера. Комната мистера Скиддера не сдается. Сам он сидит
в ней целыми днями, пишет пьесы и курит папиросы. Однако сюда приводят
каждого нового кандидата в съемщики, чтобы полюбоваться ламбрекенами. После
каждого такого посещения на мистера Скиддера находит страх, что ему грозит
изгнание, и он отдает еще часть долга за комнату.
И тогда - о, тогда! - Если вы еще держитесь на ногах, потной рукой
зажимая в кармане слипшиеся три доллара, и хриплым голосом объявляете о
своей отвратительной, достойной всяческого порицания бедности, миссис Паркер
больше не водит, вас по этажам. Она громко возглашает: "Клара!", она
поворачивается к вам спиной и демонстративно уходит вниз И вот когда,
чернокожая служанка, провожает вас вверх по устланной половичком узенькой
крутой лестнице, ведущей на четвертый этаж, и показывает вам Комнату на
Чердаке. Комната занимает пространство величиной семь на восемь футов
посредине дома. По обе стороны ее располагаются темный дощатый чулан и
кладовка.
В комнате стоит узкая железная кровать, умывальник и стул. Столом и
шкафом служит полка. Четыре голые стены словно смыкаются над вами, как
крышка гроба. Рука ваша тянется к горлу, вы чувствуете, что задыхаетесь,
взгляд устремляется вверх, как из колодца - и вы с облегчением вздыхаете:
через маленькое окошко в потолке виднеется квадратик бездонного синего неба.
- Два доллара, сэр, - говорит Клара полупрезрительно, полуприветливо.
Однажды в поисках комнаты здесь появилась мисс Лисон. Она тащила
пишущую машинку, произведенную на свет, чтобы ее таскала особа более
массивная. Мисс Лисон была совсем крошечная девушка, с такими глазами и
волосами, что казалось, будто они все росли, когда она сама уже перестала, и
будто они так и хотели сказать: "Ну что же ты отстаешь от нас!"
Миссис Паркер показала ей кабинет с приемной.
- В этом стенном шкафу, - сказала она, - можно держать скелет, или
лекарства, или уголь...
- Но я не доктор и не зубной врач, - сказала, поеживаясь, мисс Лисон.
Миссис Паркер окинула ее скептическим, полным жалости и насмешки,
ледяным взглядом, который всегда был у нее в запасе для тех, кто оказывался
не доктором и не зубным врачом, и повела ее на второй этаж.
- Восемь долларов? - переспросила мисс Лисон. - Что вы! Я не
миллионерша. Я всего-навсего машинистка в конторе. Покажите мне что-нибудь
этажом повыше, а ценою пониже.
Услышав стук в дверь, мистер Скиддер вскочил и рассыпал окурки по всему
полу.
- Простите, мистер Скиддер, - с демонической улыбкой сказала миссис
Паркер, увидев его смущение. - Я не знала, что вы дома. Я пригласила эту
даму взглянуть на ламбрекены.
- Они на редкость хороши, - сказала мисс Лисон, улыбаясь точь-в-точь,
как улыбаются ангелы.
Не успели они уйти, как мистер Скиддер спешно начал стирать резинкой
высокую черноволосую героиню своей последней (неизданной) пьесы и вписывать
вместо нее маленькую и задорную, с тяжелыми блестящими волосами и оживленным
лицом.
- Анна Хелд ухватится за эту роль, - сказал мистер Скиддер, задрав ноги
к ламбрекенам и исчезая в облаке дыма, как какая-нибудь воздушная
каракатица.
Вскоре набатный призыв "Клара!" возвестил миру о состоянии кошелька
мисс Лисон. Темный призрак схватил ее, поднял по адской лестнице, втолкнул в
склеп с тусклым светом где-то под потолком и пробормотал грозные
таинственные слова: "Два доллара!"
- Я согласна, - вздохнула мисс Лисон, опускаясь на скрипящую железную
кровать.
Ежедневно мисс Лисон уходила на работу. Вечером она приносила пачки
исписанных бумаг и перепечатывала их на машинке. Иногда у нее не было работы
по вечерам, и тогда она вместе с другими обитателями дома сидела на
ступеньках крыльца. По замыслу природы мисс Лисон не была предназначена для
чердака. Это была веселая девушка, и в голове у нее всегда роились всякие
причудливые фантазии. Однажды она разрешила мистеру Скиддеру прочитать ей
три акта из своей великой (не опубликованной) комедии под названием "Он не
Ребенок, или Наследник Подземки".
Мужское население дома всегда радостно оживлялось, когда мисс Лисон
находила свободное время и часок-другой сидела на крыльце. Но миссис
Лонгнекер, высокая блондинка, которая была учительницей в городской школе и
возражала: "Ну уж, действительно!" на все, что ей говорили, садилась на
верхнюю ступеньку и презрительно фыркала. А мисс Дорн, догорая по
воскресеньям ездила на Кони-Айленд стрелять в тире по движущимся уткам и
работала в универсальном магазине, садилась на нижнюю ступеньку и тоже
презрительно фыркала. Мисс Лисон садилась на среднюю ступеньку, и мужчины
быстро собирались вокруг нее.
Особенно мистер Скиддер, который отводил ей главную роль в
романтической (никому еще не поведанной) личной драме из действительной
жизни. И особенно мистер Гувер, сорока пяти лет, толстый, богатый и глупый.
И особенно очень молоденький мистер Ивэнс, который нарочно глухо кашлял,
чтобы она упрашивала его бросить курение. Мужчины признали в ней
"забавнейшее и приятнейшее существо", но фырканье на верхней и нижней
ступеньках было неумолимо.
Прошу вас, подождем, пока Хор подступит к рампе и прольет траурную
слезу на комплекцию мистера Гувера. Трубы, возвестите о пагубности ожирения,
о проклятье полноты, о трагедии тучности. Если вытопить романтику из
толстяка Фальстафа, то ее, возможно, окажется гораздо больше, чем в
худосочном Ромео. Любовнику разрешается вздыхать, но ни в коем случае не
пыхтеть. Удел жирных людей - плясать в свите Момуса. Напрасно самое верное
сердце в мире бьется над пятидесятидвухдюймовой талией. Удались, Гувер!
Гувер, сорока пяти лет, богатый и глупый, мог бы покорить Елену Прекрасную;
Гувер, сорока пяти лет, богатый, глупый и жирный - обречен на вечные муки.
Тебе, Гувер, никогда ни на что нельзя было рассчитывать.
Как-то раз летним вечером, когда жильцы миссис Паркер сидели на
крыльце, мисс Лисон взглянула на небеса и с милым веселым смешком
воскликнула:
- А, вон он, Уилли Джексон! Отсюда его тоже видно. Все насмотрели
наверх - кто на окна небоскребов, кто - на небо, высматривая какой-нибудь
воздушный корабль, ведомый упомянутым Джексоном.
- Это вон та звезда, - объяснила мисс Лисон, показывая тоненьким
пальцем, - не та большая, которая мерцает, а рядом с ней, та, что светит
ровным голубым светом. Она каждую ночь видна из моего окна в потолке. Я
назвала ее Уилли Джексон.
- Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. - Я не знала, что вы
астроном, мисс Лисон.
- О да! - сказала маленькая звездочетша. - Я знаю ничуть не хуже любого
астронома, какой покрой рукава будет осенью в моде на Марсе.
- Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. - Звезда, о которой вы
упомянули, называется Гамма из созвездия Кассиопеи. Она относится к звездам
второй величины и проходит через меридиан в...
- О, - сказал очень молоденький мистер Ивэнс, - мне кажется, для нее
больше подходит имя Уилли Джексон.
- Ясное дело, - сказал мистер Гувер, громко и презрительно засопев в
адрес мисс Лонгнекер, - мне кажется, мисс Лисон имеет право называть звезды,
как ей хочется, ничуть не меньше, чем все эти старинные астрологи.
- Ну уж действительно, - сказала мисс Лонгнекер.
- Интересно, упадет эта звезда или нет, - заметила мисс Дорн. - В
воскресенье в тире от моих выстрелов упали девять уток и один кролик из
десяти.
- Отсюда, снизу, он не такой красивый, - сказала мисс Лисон. - Вот вы
бы посмотрели на него из моей комнаты. Знаете, из колодца звезды видны даже
днем. А моя комната ночью прямо как ствол угольной шахты, и Уилли Джексон
похож на большую брильянтовую булавку, которой Ночь украсила свое кимоно.
Потом пришло время, когда мисс Лисон не приносила больше домой
неразборчивые рукописи для перепечатки. И по утрам, вместо того, чтобы идти
на работу, она ходила из одной конторы в другую, и сердце ее стыло от
постоянных холодных отказов, которые ей передавали через наглых молодых
конторщиков. Так продолжалось долго.
Однажды вечером, в час, когда она обычно приходила после обеда из
закусочной, она устало поднялась на крыльцо дома миссис Паркер. Но на этот
раз она возвращалась не пообедав.
В вестибюле она встретила мистера Гувера, и тот сразу воспользовался
случаем. Он предложил ей руку и сердце, возвышаясь над ней, как громадный
утес. Она отступила и прислонилась к стене. Он попытался взять ее за руку,
но она подняла руку и слабо ударила его по щеке. Шаг за шагом она медленно
переступала по лестнице хватаясь за перила. Она прошла мимо комнаты мистера
Скиддера, где он красными чернилами вписывал в свою (непринятую) комедию
ремарки для Мэртл Делорм (мисс Лисон), которая должна была "пируэтом
пройтись от левого края сцены до места, где стоит Граф". По устланной
половиком крутой лестничке она, наконец, доползла до чердака и открыла дверь
в свою комнату.
У нее не было сил, чтобы зажечь лампу или раздеться. Она упала на
железную кровать, и старые пружины даже не прогнулись под ее хрупким телом.
Погребенная в этой преисподней, она подняла тяжелые веки и улыбнулась.
Потому что через окно в потолке светил ей спокойным ярким светом верный
Уилли Джексон. Она была отрезана от всего мира. Она погрузилась в черную
мглу, и только маленький холодный квадрат обрамлял звезду, которую она
назвала так причудливо и, увы, так бесплодно. Мисс Лонгнекер, должно быть,
права: наверно, это Гамма из созвездия Кассиопеи, а совсем не Уилли Джексон.
И все же так не хочется, чтобы это была Гамма.
Она лежала на спине и дважды пыталась поднять руку. В третий раз она с
трудом поднесла два исхудалых пальца к губам и из своей темной ямы послала
Уилли Джексону воздушный поцелуй. Рука ее бессильно упала.
- Прощай, Уилли, - едва слышно прошептала она. - Ты за тысячи тысяч
миль отсюда и ни разу даже не мигнул. Но ты мне светил оттуда почти все
время, когда здесь была сплошная тьма, ведь правда? Тысячи тысяч миль...
Прощай, Уилли Джексон.
В десять часов утра на следующий день чернокожая служанка Клара
обнаружила, что дверь мисс Лисон заперта, дверь взломали. Не помогли ни
уксус, ни растирания, ни жженые перья, кто-то побежал вызывать скорую
помощь.
Не позже чем полагается, со страшным звоном, карета развернулась у
крыльца, и из нее выпрыгнул ловкий молодой медик в белом халате, готовый к
действию, энергичный, уверенный, со спокойным лицом, чуть жизнерадостным,
чуть мрачным.
- Карета в дом сорок девять, - коротко сказал он. - Что случилось?
- Ах да, доктор, - надулась миссис Паркер, как будто самым важным делом
было ее собственное беспокойство оттого, что в доме беспокойство. - Я просто
не понимаю, что с ней такое. Чего мы только не перепробовали, она все не
приходит в себя. Это молодая женщина, некая мисс Элси, да, - некая мисс Элси
Лисон. Никогда раньше в моем доме...
- Какая комната! - закричал доктор таким страшным голосом, какого
миссис Паркер никогда в жизни не слышала.
- На чердаке. Это...
По-видимому, доктор из скорой помощи был знаком с расположением
чердачных комнат. Он помчался вверх, прыгая через четыре ступеньки Миссис
Паркер медленно последовала за ним, как того требовало ее чувство
собственного достоинства.
На первой площадке она встретила доктора, когда он уже возвращался,
неся на руках астронома. Он остановился и своим острым, как скальпель,
языком отрезал несколько слов, не очень громко Миссис Паркер застыла в
неловкой позе, как платье из негнущейся материи, соскользнувшее с гвоздя. С
тех пор чувство неловкости в душе и теле осталось у нее навсегда. Время от
времени любопытные жильцы спрашивали, что же это ей сказал тогда доктор.
- Лучше не спрашивайте, - отвечала она. - Если я вымолю себе прощение
за то, что выслушала подобные слова, я умру спокойно.
Доктор со своей ношей шагнул мимо своры зевак, которые всегда охотятся
за всякими любопытными зрелищами, и даже они, ошеломленные, расступились,
потому что вид у него был такой, словно он хоронит самого близкого человека.
Они заметили, что он не положил безжизненное тело на носилки,
приготовленные в карете, а только сказал шоферу: "Гони что есть духу,
Уилсон!"
Вот и все. Ну как, получился рассказ? На следующий день в утренней
газете я прочел в отделе происшествий маленькую заметку, и последние слова
ее, быть может, помогут вам (как они помогли мне) расставить все случившееся
по местам.
В заметке сообщалось, что накануне с Восточной улицы, дом 49, в
больницу Бельвю доставлена молодая женщина, страдающая истощением на почве
голода. Заметка кончалась словами
"Доктор Уильям Джексон, оказавший первую помощь, утверждает, что
больная выздоровеет".
Перевод А. Горлина
Сопи заерзал на своей скамейке в Мэдисон-сквере. Когда стаи диких гусей
тянутся по ночам высоко в небе, когда женщины, не имеющие котиковых манто,
становятся ласковыми к своим мужьям, когда Сони начинает ерзать на своей
скамейке в парке, это значит, что зима на носу.
Желтый лист упал на колени Сопи. То была визитная карточка Деда Мороза;
этот старик добр к постоянным обитателям Мэдисон-сквера и честно
предупреждает их о своем близком приходе. На перекрестке четырех улиц он
вручает свои карточки Северному ветру, швейцару гостиницы "Под открытым
небом", чтобы постояльцы ее приготовились.
Сопи понял, что для него настал час учредить в собственном лице комитет
для изыскания средств и путей к защите своей особы от надвигавшегося холода.
Поэтому он заерзал на своей скамейке.
Зимние планы Сопи не были особенно честолюбивы. Он не мечтал ни о небе
юга, ни о поездке на яхте по Средиземному морю со стоянкой в Неаполитанском
заливе. Трех месяцев заключения на Острове - вот чего жаждала его душа. Три
месяца верного крова и обеспеченной еды, в приятной компании, вдали от
посягательства Борея и фараонов - для Сопи это был поистине предел желаний.
Уже несколько лет гостеприимная тюрьма на Острове служила ему зимней
квартирой. Как его более счастливые сограждане покупали себе билеты во
Флориду или на Ривьеру, так и Сопи делал несложные приготовления к
ежегодному паломничеству на Остров. И теперь время для этого наступило.
Прошлой ночью три воскресных газеты, которые он умело распределил -
одну под пиджак, другой обернул ноги, третьей закутал колени, не защитили
его от холода: он провел на своей скамейке у фонтана очень беспокойную ночь,
так что Остров рисовался ему желанным и вполне своевременным, приютом. Сопи
презирал заботы, расточаемые городской бедноте во имя милосердия. По его
мнению, закон был милостивее, чем филантропия. В городе имелась тьма
общественных и частных благотворительных заведений, где он мог бы получить
кров и пищу, соответствовавшие его скромным запросам. Но для гордого духа