Чендлера, когда он будет спускаться по лестнице дешевых меблированных
комнат; безупречно одетый, самоуверенный, элегантный, по внешности -
типичный нью-йоркский клубмен, прожигатель жизни, отправляющийся с несколько
скучающим видом в погоню за вечерними удовольствиями.
Чендлер получал восемнадцать долларов в неделю. Он служил в конторе у
одного архитектора. Ему было двадцать два года. Он считал архитектуру
настоящим искусством и был искренне убежден, - хотя не рискнул бы заявить об
этом в Нью-Йорке, - что небоскреб "Утюг" по своим архитектурным формам
уступает Миланскому собору.
Каждую неделю Чендлер откладывал из своей получки один доллар. В конце
каждой десятой недели на добытый таким способом сверхкапитал он покупал в
лавочке скаредного Папаши Времени один-единственный вечер, который мог
провести, как джентльмен. Украсив себя регалиями миллионеров и президентов,
он отправлялся в ту часть города, что ярче всего сверкает огнями реклам и
витрин, и обедал со вкусом и шиком. Имея в кармане десять долларов, можно в
течение нескольких часов мастерски разыгрывать богатого бездельника. Этой
суммы достаточно на хорошую еду, бутылку вина с приличной этикеткой,
соответствующие чаевые, сигару, извозчика и обычные и т. п.
Этот один усладительный вечер, выкроенный из семидесяти нудных вечеров,
являлся для него источником периодически возрождающегося блаженства. У
девушки первый выезд в свет бывает только раз в жизни; и когда волосы ее
поседеют, он по- прежнему будет всплывать в ее памяти, как нечто радостное и
неповторимое. Чендлер же каждые десять недель испытывал удовольствие столь
же острое и сильное, как в первый раз. Сидеть под пальмами в кругу
бонвиванов, в вихре звуков невидимого оркестра, смотреть на завсегдатаев
этого рая и чувствовать на себе их взгляды - что в сравнении с этим первый
вальс и газовое платьице юной дебютантки?
Чендлер шел по Бродвею, как полноправный участник его передвижной
выставки вечерних нарядов. В этот вечер он был не только зрителем, но и
экспонатом. Последующие шестьдесят девять дней он будет ходить в плохоньком
костюме и питаться за сомнительными табльдотами, у стойки случайного бара,
бутербродами и пивом у себя в комнатушке. Но это его не смущало, ибо он был
подлинным сыном великого города мишурного блеска, и один вечер, освещенный
огнями Бродвея, возмещал ему множество вечеров, проведенных во мраке.
Он все шел и шел, и вот уже сороковые улицы начали пересекать
сверкающий огнями путь наслаждений; было еще рано, а когда человек
приобщается к избранному обществу всего раз в семьдесят дней, ему хочется
продлить это удовольствие. Взгляды - сияющие, угрюмые, любопытные,
восхищенные, вызывающие, манящие - были обращены на него, ибо его наряд и
вид выдавали в нем поклонника часа веселья и удовольствий.
На одном углу он остановился, подумывая о том, не пора ли ему повернуть
обратно и направиться в роскошный модный ресторан, где он обычно обедал в
дни своего расточительства. Как раз в эту минуту какая-то девушка,
стремительно огибая угол, поскользнулась на кусочке льда и шлепнулась на
тротуар,
Чендлер помог ей подняться с отменной и безотлагательной вежливостью.
Прихрамывая, девушка отошла к стене, прислонилась к ней и застенчиво
поблагодарила его.
- Кажется, я растянула ногу, - сказала она. - Я почувствовала, как она
подвернулась.
- Очень больно? - спросил Чендлер.
- Только когда наступаю на всю ступню. Думаю, что через несколько минут
я уже буду в состоянии двигаться.
- Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен? - предложил молодой
человек. - Хотите, я позову извозчика или...
- Благодарю вас, - негромко, но с чувством сказала девушка. - Право, не
стоит беспокоиться. Как это меня угораздило? И каблуки у меня самые
банальные. Их винить не приходится.
Чендлер посмотрел на девушку и убедился, что его интерес к ней быстро
возрастает. Она была хорошенькая и изящная, глядела весело и радушно. На ней
было простенькое черное платьице, похожее на те, в какие одевают продавщиц.
Из- под дешевой соломенной шляпки, единственным украшением которой была
бархатная лента с бантом, выбивались колечки блестящих темно-каштановых
волос. С нее можно было писать портрет хорошей, полной собственного
достоинства трудящейся девушки.
Вдруг молодого архитектора осенило Он пригласит эту девушку пообедать с
ним. Вот чего недоставало его роскошным, но одиноким пиршествам. Краткий час
его изысканных наслаждений был бы приятнее вдвойне, если бы он мог провести
его в женском обществе. Он не сомневался, что перед ним вполне порядочная
девушка, - ее речь и манеры подтверждали это. И, несмотря на ее простенький
наряд, он почувствовал, что ему будет приятно сидеть с ней за столом.
Эти мысли быстро пронеслись в его голове, и он решился. Разумеется, он
нарушал правила приличия, но девушки, живущие на собственный заработок,
нередко в таких делах пренебрегают формальностями. Как правило, они отлично
разбираются в мужчинах и скорее будут полагаться на свое личное суждение,
чем соблюдать никчемные условности. Если его десять долларов истратить с
толком, они вдвоем смогут отлично пообедать.
Можно себе представить, каким ярким событием явится этот обед в
бесцветной жизни девушки; а от ее искреннего восхищения его триумф и
удовольствие станут еще хладостней.
- По моему, - сказал он серьезно, - вашей ноге требуется более
длительный отдых, чем вы полагаете. И я хочу подсказать вам, как можно
помочь ей и, вместе с тем, сделать мне одолжение. Когда вы появились из-за
угла, я как раз собирался пообедать в печальном одиночестве. Пойдемте со
мной, посидим в уютной обстановке, пообедаем, поболтаем, а за это время боль
в ноге утихнет и вы, я уверен, легко дойдете до дому.
Девушка сбросила быстрый взгляд на открытое и приятное лицо Чендлера. В
глазах у нее сверкнул огонек, затем она мило улыбнулась.
- Но мы не знакомы а так ведь, кажется, не полагается, - в
нерешительности проговорила она.
- В этом нет ничего плохого, - сказал он простодушно. - Я сам вам
представлюсь... разрешите... Мистер Тауэрс Чендлер. После обеда, который я
постараюсь сделать для вас как можно приятнее, я распрощаюсь с вами или
провожу вас до вашего дома, - как вам будет угодно.
- Да, но в таком платье и в этой шляпке! - проговорила девушка,
взглянув на безупречный костюм Чендлера.
- Это не важно, - радостно сказал Чендлер. - Право, вы более
очаровательны в вашем народе, чем любая из дам, которые там будут в самых
изысканных вечерних туалетах.
- Нога еще побаливает, - призналась девушка, сделав неуверенный шаг. -
По- видимому, мне придется принять ваше приглашение. Вы можете называть
меня... мисс Мэриан.
- Идемте же, мисс Мэриан, - весело, но с изысканной вежливостью сказал
молодой архитектор. - Вам не придется идти далеко. Тут поблизости есть
вполне приличный и очень хороший ресторан. Обопритесь на мою руку, вот
так... и пошли, не торопясь. Скучно обедать одному. Я даже немножко рад, что
вы поскользнулись.
Когда их усадили за хорошо сервированный столик и услужливый официант
склонился к ним в вопросительной позе, Чендлер почувствовал блаженное
состояние, какое испытывал всякий раз во время своих вылазок в светскую
жизнь.
Ресторан этот был не так роскошен, как тот, дальше по Бродвею, который
он облюбовал себе, но мало в чем уступал ему. За столиками сидели
состоятельного вида посетители, оркестр играл хорошо и не мешал приятной
беседе, а кухня и обслуживание были вне всякой критики. Его спутница,
несмотря, на простенькое платье и дешевую шляпку, держалась с достоинством,
что придавало особую прелесть природной красоте ее лица и фигуры. И видно
было по ее очаровательному личику, что она смотрит на Чендлера, который был
оживлен, но сдержан, смотрит в его веселые и честные синие глаза почти с
восхищением.
И вот тут в Тауэрса Чендлера вселилось безумие Манхэттена, бешенство
суеты и тщеславия, бацилла хвастовства, чума дешевенького позерства. Он - на
Бродвее, всюду блеск и шик, и зрителей полным-полно. Он почувствовал себя на
сцене и решил в комедии-однодневке сыграть роль богатого светского повесы и
гурмана. Его костюм соответствовал роли, и никакие ангелы-хранители не могли
помешать ему исполнить ее.
И он пошел врать мисс Мэриан о клубах и банкетах, гольфе и верховой
езде, псарнях и котильонах и поездках за границу и даже намекнул на яхту,
которая стоит будто бы у него в Ларчмонте. Заметив, что его болтовня
производит на девушку впечатление, он поддал жару, наплел ей что-то о
миллионах и упомянул запросто несколько фамилий, которые обыватель
произносит с почтительным вздохом. Этот час принадлежал ему, и он выжимал из
него все, что, по его мнению, было самым лучшим. И все же раз или два чистое
золото ее сердца засияло перед ним сквозь туман самомнения, застлавшего ему
глаза.
- Образ жизни, о котором вы говорите, - сказала она, - кажется мне
таким пустым и бесцельным. Неужели в целом свете вы не можете найти для себя
работы, которая заинтересовала бы вас?
- Работа?! - воскликнул он. - Дорогая моя мисс Мэриан! Попытайтесь
представить себе, что вам каждый день надо переодеваться к обеду, делать в
день по десяти визитов, а на каждом углу полицейские только и ждут, чтобы
прыгнуть к вам в машину и потащить вас в участок, если вы чуточку превысите
скорость ослиного шага!
Мы, бездельники, и есть самые работящие люди на земле.
Обед был окончен, официант щедро вознагражден, они вышли из ресторана и
дошли до того угла, где состоялось их знакомство. Мисс Мэриан шла теперь
совсем хорошо, ее хромота почти не была заметна.
- Благодарю вас за приятно проведенный вечер, - искренне проговорила
она. - Ну, мне надо бежать домой. Обед мне очень понравился, мистер Чендлер.
Сердечно улыбаясь, он пожал ей руку и сказал что-то насчет своего клуба
и партии в бридж. С минуту он смотрел, как она быстро шла в восточном
направлении, затем нанял извозчика и не спеша покатил домой.
У себя, в сырой комнатушке, он сложил свой выходной костюм, предоставив
ему отлеживаться шестьдесят девять дней. Потом сел и задумался.
- Вот это девушка! - проговорил он вслух. - А что она порядочная,
головой ручаюсь, хоть ей и приходится работать из-за куска хлеба. Как знать,
не нагороди я всей этой идиотской чепухи, а скажи ей правду, мы могли бы...
А, черт бы все побрал! Костюм обязывал.
Так рассуждал дикарь наших дней, рожденный и воспитанный в вигвамах
племени манхэттенцев.
Расставшись со своим кавалером, девушка быстро пошла прямо на восток и,
пройдя два квартала, поровнялась с красивым большим особняком, выходящим на
авеню, которая является главной магистралью Маммоны и вспомогательного
отряда богов. Она поспешно вошла в дом и поднялась в комнату, где красивая
молодая девушка в изящном домашнем платье беспокойно смотрела в окно.
- Ах ты, сорви-голова! - воскликнула она, увидев младшую сестру. -
Когда ты перестанешь пугать нас своими выходками? Вот уже два часа, как ты
убежала в этих лохмотьях и в шляпке Мэри. Мама страшно встревожена. Она
послала Луи искать тебя на машине по всему городу. Ты скверная и глупая
девчонка!
Она нажала кнопку, и в ту же минуту вошла горничная.
- Мэри, скажите маме, что мисс Мэриан вернулась.
- Не ворчи, сестричка. Я бегала к мадам Тео, надо было сказать, чтобы
она вместо розовой прошивки поставила лиловую. А это платье и шляпка Мэри
очень мне пригодились. Все меня принимали за продавщицу из магазина.
- Обед уже кончился, милая, ты опоздала.
- Я знаю. Понимаешь, я поскользнулась на тротуаре и растянула ногу.
Нельзя было ступить на нее. Кое-как я доковыляла до ресторана и сидела там,
пока мне не стало лучше. Потому я и задержалась.
Девушки сидели у окна и смотрели на яркие фонари и поток мелькающих
экипажей. Младшая сестра прикорнула возле старшей, положив голову ей на
колени.
- Когда-нибудь мы выйдем замуж, - мечтательно проговорила она, - и ты
выйдешь и я. Денег у нас так много, что нам не позволят обмануть ожидания
публики. Хочешь, сестрица, я скажу тебе, какого человека я могла бы
полюбить?
- Ну, говори, болтушка, - улыбнулась старшая сестра.
- Я хочу, чтобы у моего любимого были ласковые синие глаза, чтобы он
честно и почтительно относился к бедным девушкам, чтобы он был красив и добр
и не превращал любовь в забаву. Но я смогу полюбить его, только если у него
будет ясное стремление, цель в жизни, полезная работа. Пусть он будет самым
последним бедняком; я не посмотрю на это, я все сделаю, чтобы помочь ему
добиться своего. Но, сестрица, милая, нас окружают люди праздные,
бездельники, вся жизнь которых проходит между гостиной и клубом, - а такого
человека я не смогу полюбить, даже если у него синие глаза и он почтительно
относится к бедным девушкам, с которыми знакомится на улице.
Перевод под ред. М. Лорие
Если вы не знаете "Закусочной и семейного ресторана" Богля, вы много
потеряли. Потому что если вы - один из тех счастливцев, которым по карману
дорогие обеды, вам должно быть интересно узнать, как уничтожает съестные
припасы другая половина человечества. Если же вы принадлежите к той
половине, для которой счет, поданный лакеем, - событие, вы должны узнать
Богля, ибо там вы получите за свои деньги то, что вам полагается (по крайней
мере по количеству).
Ресторан Богля расположен в самом центре буржуазного квартала, на
бульваре Брауна-Джонса-Робинсона - на Восьмой авеню; В зале два ряда
столиков, по шести в каждом ряду. На каждом столике стоит судок с
приправами. Из перечницы вы можете вытрясти облачко чего-то меланхоличного и
безвкусного, как вулканическая пыль. Из солонки не сыплется ничего. Даже
человек, способный выдавить красный сок из белой репы, потерпел бы
поражение, вздумай он добыть хоть крошку соли из боглевской солонки. Кроме
того, на каждом столе имеется баночка подделки под сверхострый соус,
изготовляемый "по рецепту одного индийского раджи".
За кассой сидит Богль, холодный, суровый, медлительный, грозный, и
принимает от вас деньги. Выглядывая из-за горы зубочисток, он дает вам
сдачу, накалывает ваш счет, отрывисто, как жаба, бросает вам замечание
насчет погоды. Но мой вам совет - ограничьтесь подтверждением его
метеорологических пророчеств. Ведь вы - не знакомый Богля; вы случайный,
кормящийся у него посетитель; вы мажете больше не встретиться с ним до того
дня, когда труба Гавриила призовет вас на последний обед. Поэтому берите
вашу сдачу и катитесь куда хотите, хоть к черту. Такова теория Богля.
Посетителей Богля обслуживали две официантки и Голос. Одну из девушек
звали Эйлин. Она была высокого роста, красивая, живая, приветливая и
мастерица позубоскалить. Ее фамилия? Фамилии у Богля считались такой же
излишней роскошью, как полоскательницы для рук.
Вторую официантку звали Тильди. Почему обязательно Матильда? Слушайте
внимательно: Тильди, Тильди. Тильди была маленькая, толстенькая, некрасивая
и прилагала слишком много усилий, чтобы всем угодить, чтобы всем угодить.
Перечитайте последнюю фразу раза три, и вы увидите, что в ней есть смысл.
Голос был невидимкой. Он исходил из кухни и не блистал оригинальностью.
Это был непросвещенный Голос, который довольствовался простым повторением
кулинарных восклицаний, издаваемых официантками.
Вы позволите мне еще раз повторить, что Эйлин была красива? Если бы она
надела двухсотдолларовое платье, и прошлась бы в нем на пасхальной выставке
нарядов, и вы увидели бы ее, вы сами поторопились бы сказать это.
Клиенты Богля были ее рабами. Она умела обслуживать сразу шесть столов.
Торопившиеся сдерживали свое нетерпение, радуясь случаю полюбоваться ее
быстрой походкой и грациозной фигурой. Насытившиеся заказывали еще
что-нибудь, чтобы подольше побыть в сиянии ее улыбки. Каждый мужчина, - а
женщины заглядывали к Боглю редко, - старался произвести на нее впечатление.
Эйлин умела перебрасываться шутками с десятью клиентами одновременно.
Каждая ее улыбка, как дробинки из дробовика, попадала сразу в несколько
сердец. И в это же самое время она умудрялась проявлять чудеса ловкости и
проворства, доставляя на столы свинину с фасолью, рагу, яичницы, колбасу с
пшеничным соусом и всякие прочие яства в сотейниках и на сковородках, в
стоячем и лежачем положении. Все эти пиршества, флирт и блеск остроумия
превращали ресторан Богля в своего рода салон, в котором Эйлин играла роль
мадам Рекамье.
Если даже случайные посетители бывали очарованы восхитительной Эйлин,
то что же делалось с завсегдатаями Богля? Они обожали ее. Они соперничали
между собою. Эйлин могла бы весело проводить время хоть каждый вечер. По
крайней мере два раза в неделю кто-нибудь водил ее в театр или на танцы.
Один толстый джентльмен, которого они с Тильди прозвали между собой
"боровом", подарил ей колечко с бирюзой. Другой, получивший кличку "нахал" и
служивший в ремонтной мастерской, хотел подарить ей пуделя, как только его
брат-возчик получит подряд на Девятой улице. А тот, который всегда заказывал
свиную грудинку со шпинатом и говорил, что он биржевой маклер, пригласил ее
на "Парсифаля".
- Я не знаю, где это "Парсифаль" и сколько туда езды, - заметила Эйлин,
рассказывая об этом Тильди, - но я не сделаю ни стежка на моем дорожном
костюме до тех пор, пока обручальное кольцо не будет у меня на пальце. Права
я или нет?
А Тильди...
В пропитанном парами, болтовней и запахом капусты заведении Богля
разыгрывалась настоящая трагедия. За кубышкой Тильди, с ее носом-пуговкой,
волосами цвета соломы и веснушчатым лицом, никогда никто не ухаживал. Ни
один мужчина не провожал ее глазами, когда она бегала по ресторану, - разве
что голод заставит их жадно высматривать заказанное блюдо. Никто не
заигрывал с нею, не вызывал ее на веселый турнир остроумия. Никто не
подтрунивал над ней по утрам, как над Эйлин, не говорил ей, скрывая под
насмешкой зависть к неведомому счастливцу, что она, видно, поздненько пришла
вчера домой, что так медленно подает сегодня. Никто никогда не дарил ей
колец с бирюзой и не приглашал ее на таинственный, далекий "Парсифаль".
Тильди была хорошей работницей, и мужчины терпели ее. Те, что сидели за
ее столиками, изъяснялись с ней короткими цитатами из меню, а затем уже
другим, медовым голосом заговаривали с красавицей Эйлин. Они ерзали на
стульях и старались из-за приближающейся фигуры Тильди увидеть Эйлин, чтобы
красота ее превратила их яичницу с ветчиной в амброзию.
И Тильди довольствовалась своей ролью серенькой труженицы, лишь бы на
долю Эйлин доставались поклонение и комплименты. Нос пуговкой питал
верноподданнические чувства к короткому греческому носику. Она была другом
Эйлин, и она радовалась, видя, как Эйлин властвует над сердцами и отвлекает
внимание мужчин от дымящегося пирога и лимонных пирожных. Но глубоко под
веснушчатой кожей и соломенными волосами у самых некрасивых из нас таится
мечта о принце или принцессе, которые придут только для нас одних.
Однажды утром Эйлин пришла на работу с подбитым глазом, и Тильди излила
на нее потоки сочувствия, способные вылечить даже трахому.
- Нахал какой-то, - объяснила Эйлин. - Вчера вечером, когда я
возвращалась домой. Пристал ко мне на Двадцать третьей. Лезет, да и только.
Ну, я его отшила и он отстал. Но оказалось, что он все время шел за мной. На
Восемнадцатой он опять начал приставать. Я как размахнулась да как ахну его
по щеке! Тут он мне этот фонарь и наставил. Правда, Тиль, у меня ужасный
вид? Мне так неприятно, что мистер Никольсон увидит, когда придет в десять
часов пить чай с гренками.
Тильди слушала, и сердце у нее замирало от восторга. Ни один мужчина
никогда не пытался приставать к ней. Она была в безопасности на улице в
любой час дня и Ночи. Какое это, должно быть, блаженство, когда мужчина
преследует тебя и из любви ставит тебе фонарь под глазом!
Среди посетителей Богля был молодой человек по имени Сидерс,
сработавший в прачечной. Мистер Сидерс был худ и белобрыс, и казалось, что
его только что хорошенько высушили и накрахмалили. Он был слишком застенчив,
чтобы добиваться внимания Эйлин; поэтому он обычно садился за один из
столиков Тильди и обрекал себя на молчание и вареную рыбу.
Однажды, когда мистер Сидерс пришел обедать, от него пахло пивом. В
ресторане было только два-три посетителя. Покончив с вареной рыбой, мистер
Сидерс встал, обнял Тильди за талию, громко и бесцеремонно поцеловал ее,
вышел на улицу, показал кукиш своей прачечной и отправился в пассаж опускать
монетки в щели автоматов.
Несколько секунд Тильди стояла окаменев. Потом до сознания ее дошло,
что Эйлин грозит ей пальцем и говорит:
- Ай да Тиль, ай да хитрюга! На что это похоже! Этак ты отобьешь у меня
всех моих поклонников. Придется мне следить за тобой, моя милая.
И еще одна мысль забрезжила в сознании Тильди. В мгновенье ока из
безнадежной, смиренной поклонницы она превратилась в такую же дочь Евы,
сестру всемогущей Эйлин. Она сама стала теперь Цирцеей, целью для стрел
Купидона, сабинянкой, которая должна остерегаться, когда римляне пируют.
Мужчина обнял ее талию привлекательной и ее губы желанными. Этот
стремительный, опаленный любовью Сидерс, казалось, совершил над ней то чудо,
которое совершается в прачечной за особую плату. Сняв грубую дерюгу ее
непривлекательности, он в один миг выстирал ее, просушил, накрахмалил,
выгладил и вернул ей в виде тончайшего батиста - облачения, достойного самой
Венеры.
Веснушки Тильди потонули в огне румянца. Цирцея и Психея вместе
выглянули из ее загоревшихся глаз. Ведь даже Эйлин никто не обнимал и не
целовал в ресторане у всех на глазах.
Тильди была не в силах хранить эту восхитительную тайну.
Воспользовавшись коротким затишьем, она как бы случайно остановилась возле
конторки Богля. Глаза ее сияли; она очень старалась; чтобы в словах ее не
прозвучала гордость и похвальба.
- Один джентльмен оскорбил меня сегодня, - сказала она. - Он обхватил
меня за талию и поцеловал.
- Вот как, - сказал Богль, приподняв забрало своей деловитости. - С
будущей недели вы будете получать на доллар больше.
Во время обеда Тильди, подавая знакомым посетителям, объявляла каждому
из них со скромностью человека, достоинства которого не нуждаются в
преувеличении:
- Один джентльмен оскорбил меня сегодня в ресторане. Он обнял меня за
талию и поцеловал.
Обедающие принимали эту новость различно - одни выражали недоверие;
другие поздравляли ее, третьи забросали ее шуточками, которые до сих пор
предназначались только для Эйлин. И сердце Тильди ширилось от счастья -
наконец- то на краю однообразной серой равнины, по которой она так долго
блуждала, показались башни романтики.
Два дня мистер Сидерс не появлялся. За это время Тильди прочно
укрепилась на позиции интересной женщины. Она накупила лент, сделала себе
такую же прическу, как у Эйлин, и затянула талию. На два дюйма туже. Ей
становилось и страшно и сладко от мысли, что мистер Сидерс. может ворваться
в ресторан и застрелить ее из пистолета. Вероятно, он любит ее безумно, а
эти страстные влюбленные всегда бешено ревнивы. Даже в Эйлин не стреляли из
пистолета. И Тильди решила, что лучше ему не стрелять; она ведь всегда была
верным другом Эйлин и не хотела затмить ее славу.
На третий день в четыре часа мистер Сидерс пришел. За столиками не было
ни души. В глубине ресторана Тильди накладывала в баночки горчицу, а Эйлин
резала пирог. Мистер Сидерс подошел к девушкам.
Тильди подняла глаза и увидела его. У нее захватило дыхание, и она
прижала к груди ложку, которой накладывала горчицу. В волосах у нее был
красный бант; на шее - эмблема Венеры с Восьмой авеню - ожерелье из голубых
бус с символическим серебряным сердечком.
Мистер Сидерс был красен и смущен. Он опустил одну руку в карман брюк,
а другую - в свежий пирог с тыквой.
- Мисс Тильди, - сказал он, - я должен извиниться за то, что позволил
себе в тот вечер. Правду сказать, я тогда здорово выпил, а то никогда не
сделал бы этого. Я бы никогда ни с одной женщиной не поступил так, если бы
был трезвый. Я надеюсь, мисс Тильди что вы примете мое извинение и поверите,
что я не сделал бы этого, если бы понимал, что делаю, и не был бы пьян.
Выразив столь деликатно свое раскаяние, мистер Сидерс дал задний ход и
вышел из ресторана, чувствуя, что вина его заглажена.
Но за спасительной ширмой Тильди упала головой на стол, среди кусочков
масла и кофейных чашек, и плакала навзрыд - плакала и возвращалась на
однообразную серую равнину, по которой блуждают такие, как она, - с
носом-пуговкой и волосами цвета соломы. Она сорвала свой красный бант и
бросила его на пол. Сидерса она глубоко презирала; она приняла его поцелуй
за поцелуй принца, который нашел дорогу в заколдованное царство сна и привел
в движение уснувшие часы и заставил суетиться сонных пажей. Но поцелуй был
пьяный и неумышленный; сонное царство не шелохнулось, услышав ложную
тревогу; ей суждено навеки остаться спящей красавицей.
Однако не все было потеряно. Рука Эйлин обняла ее, и красная рука
Тильди шарила по столу среди объедков, пока не почувствовала теплого пожатия
друга.
- Не огорчайся, Тиль, - сказала Эйлин, не вполне понявшая, в чем дело.
- Не стоит того этот Сидерс. Не джентльмен, а белобрысая защипка для белья,
вот он что такое. Будь он джентльменом, разве он стал бы просить извинения?
комнат; безупречно одетый, самоуверенный, элегантный, по внешности -
типичный нью-йоркский клубмен, прожигатель жизни, отправляющийся с несколько
скучающим видом в погоню за вечерними удовольствиями.
Чендлер получал восемнадцать долларов в неделю. Он служил в конторе у
одного архитектора. Ему было двадцать два года. Он считал архитектуру
настоящим искусством и был искренне убежден, - хотя не рискнул бы заявить об
этом в Нью-Йорке, - что небоскреб "Утюг" по своим архитектурным формам
уступает Миланскому собору.
Каждую неделю Чендлер откладывал из своей получки один доллар. В конце
каждой десятой недели на добытый таким способом сверхкапитал он покупал в
лавочке скаредного Папаши Времени один-единственный вечер, который мог
провести, как джентльмен. Украсив себя регалиями миллионеров и президентов,
он отправлялся в ту часть города, что ярче всего сверкает огнями реклам и
витрин, и обедал со вкусом и шиком. Имея в кармане десять долларов, можно в
течение нескольких часов мастерски разыгрывать богатого бездельника. Этой
суммы достаточно на хорошую еду, бутылку вина с приличной этикеткой,
соответствующие чаевые, сигару, извозчика и обычные и т. п.
Этот один усладительный вечер, выкроенный из семидесяти нудных вечеров,
являлся для него источником периодически возрождающегося блаженства. У
девушки первый выезд в свет бывает только раз в жизни; и когда волосы ее
поседеют, он по- прежнему будет всплывать в ее памяти, как нечто радостное и
неповторимое. Чендлер же каждые десять недель испытывал удовольствие столь
же острое и сильное, как в первый раз. Сидеть под пальмами в кругу
бонвиванов, в вихре звуков невидимого оркестра, смотреть на завсегдатаев
этого рая и чувствовать на себе их взгляды - что в сравнении с этим первый
вальс и газовое платьице юной дебютантки?
Чендлер шел по Бродвею, как полноправный участник его передвижной
выставки вечерних нарядов. В этот вечер он был не только зрителем, но и
экспонатом. Последующие шестьдесят девять дней он будет ходить в плохоньком
костюме и питаться за сомнительными табльдотами, у стойки случайного бара,
бутербродами и пивом у себя в комнатушке. Но это его не смущало, ибо он был
подлинным сыном великого города мишурного блеска, и один вечер, освещенный
огнями Бродвея, возмещал ему множество вечеров, проведенных во мраке.
Он все шел и шел, и вот уже сороковые улицы начали пересекать
сверкающий огнями путь наслаждений; было еще рано, а когда человек
приобщается к избранному обществу всего раз в семьдесят дней, ему хочется
продлить это удовольствие. Взгляды - сияющие, угрюмые, любопытные,
восхищенные, вызывающие, манящие - были обращены на него, ибо его наряд и
вид выдавали в нем поклонника часа веселья и удовольствий.
На одном углу он остановился, подумывая о том, не пора ли ему повернуть
обратно и направиться в роскошный модный ресторан, где он обычно обедал в
дни своего расточительства. Как раз в эту минуту какая-то девушка,
стремительно огибая угол, поскользнулась на кусочке льда и шлепнулась на
тротуар,
Чендлер помог ей подняться с отменной и безотлагательной вежливостью.
Прихрамывая, девушка отошла к стене, прислонилась к ней и застенчиво
поблагодарила его.
- Кажется, я растянула ногу, - сказала она. - Я почувствовала, как она
подвернулась.
- Очень больно? - спросил Чендлер.
- Только когда наступаю на всю ступню. Думаю, что через несколько минут
я уже буду в состоянии двигаться.
- Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен? - предложил молодой
человек. - Хотите, я позову извозчика или...
- Благодарю вас, - негромко, но с чувством сказала девушка. - Право, не
стоит беспокоиться. Как это меня угораздило? И каблуки у меня самые
банальные. Их винить не приходится.
Чендлер посмотрел на девушку и убедился, что его интерес к ней быстро
возрастает. Она была хорошенькая и изящная, глядела весело и радушно. На ней
было простенькое черное платьице, похожее на те, в какие одевают продавщиц.
Из- под дешевой соломенной шляпки, единственным украшением которой была
бархатная лента с бантом, выбивались колечки блестящих темно-каштановых
волос. С нее можно было писать портрет хорошей, полной собственного
достоинства трудящейся девушки.
Вдруг молодого архитектора осенило Он пригласит эту девушку пообедать с
ним. Вот чего недоставало его роскошным, но одиноким пиршествам. Краткий час
его изысканных наслаждений был бы приятнее вдвойне, если бы он мог провести
его в женском обществе. Он не сомневался, что перед ним вполне порядочная
девушка, - ее речь и манеры подтверждали это. И, несмотря на ее простенький
наряд, он почувствовал, что ему будет приятно сидеть с ней за столом.
Эти мысли быстро пронеслись в его голове, и он решился. Разумеется, он
нарушал правила приличия, но девушки, живущие на собственный заработок,
нередко в таких делах пренебрегают формальностями. Как правило, они отлично
разбираются в мужчинах и скорее будут полагаться на свое личное суждение,
чем соблюдать никчемные условности. Если его десять долларов истратить с
толком, они вдвоем смогут отлично пообедать.
Можно себе представить, каким ярким событием явится этот обед в
бесцветной жизни девушки; а от ее искреннего восхищения его триумф и
удовольствие станут еще хладостней.
- По моему, - сказал он серьезно, - вашей ноге требуется более
длительный отдых, чем вы полагаете. И я хочу подсказать вам, как можно
помочь ей и, вместе с тем, сделать мне одолжение. Когда вы появились из-за
угла, я как раз собирался пообедать в печальном одиночестве. Пойдемте со
мной, посидим в уютной обстановке, пообедаем, поболтаем, а за это время боль
в ноге утихнет и вы, я уверен, легко дойдете до дому.
Девушка сбросила быстрый взгляд на открытое и приятное лицо Чендлера. В
глазах у нее сверкнул огонек, затем она мило улыбнулась.
- Но мы не знакомы а так ведь, кажется, не полагается, - в
нерешительности проговорила она.
- В этом нет ничего плохого, - сказал он простодушно. - Я сам вам
представлюсь... разрешите... Мистер Тауэрс Чендлер. После обеда, который я
постараюсь сделать для вас как можно приятнее, я распрощаюсь с вами или
провожу вас до вашего дома, - как вам будет угодно.
- Да, но в таком платье и в этой шляпке! - проговорила девушка,
взглянув на безупречный костюм Чендлера.
- Это не важно, - радостно сказал Чендлер. - Право, вы более
очаровательны в вашем народе, чем любая из дам, которые там будут в самых
изысканных вечерних туалетах.
- Нога еще побаливает, - призналась девушка, сделав неуверенный шаг. -
По- видимому, мне придется принять ваше приглашение. Вы можете называть
меня... мисс Мэриан.
- Идемте же, мисс Мэриан, - весело, но с изысканной вежливостью сказал
молодой архитектор. - Вам не придется идти далеко. Тут поблизости есть
вполне приличный и очень хороший ресторан. Обопритесь на мою руку, вот
так... и пошли, не торопясь. Скучно обедать одному. Я даже немножко рад, что
вы поскользнулись.
Когда их усадили за хорошо сервированный столик и услужливый официант
склонился к ним в вопросительной позе, Чендлер почувствовал блаженное
состояние, какое испытывал всякий раз во время своих вылазок в светскую
жизнь.
Ресторан этот был не так роскошен, как тот, дальше по Бродвею, который
он облюбовал себе, но мало в чем уступал ему. За столиками сидели
состоятельного вида посетители, оркестр играл хорошо и не мешал приятной
беседе, а кухня и обслуживание были вне всякой критики. Его спутница,
несмотря, на простенькое платье и дешевую шляпку, держалась с достоинством,
что придавало особую прелесть природной красоте ее лица и фигуры. И видно
было по ее очаровательному личику, что она смотрит на Чендлера, который был
оживлен, но сдержан, смотрит в его веселые и честные синие глаза почти с
восхищением.
И вот тут в Тауэрса Чендлера вселилось безумие Манхэттена, бешенство
суеты и тщеславия, бацилла хвастовства, чума дешевенького позерства. Он - на
Бродвее, всюду блеск и шик, и зрителей полным-полно. Он почувствовал себя на
сцене и решил в комедии-однодневке сыграть роль богатого светского повесы и
гурмана. Его костюм соответствовал роли, и никакие ангелы-хранители не могли
помешать ему исполнить ее.
И он пошел врать мисс Мэриан о клубах и банкетах, гольфе и верховой
езде, псарнях и котильонах и поездках за границу и даже намекнул на яхту,
которая стоит будто бы у него в Ларчмонте. Заметив, что его болтовня
производит на девушку впечатление, он поддал жару, наплел ей что-то о
миллионах и упомянул запросто несколько фамилий, которые обыватель
произносит с почтительным вздохом. Этот час принадлежал ему, и он выжимал из
него все, что, по его мнению, было самым лучшим. И все же раз или два чистое
золото ее сердца засияло перед ним сквозь туман самомнения, застлавшего ему
глаза.
- Образ жизни, о котором вы говорите, - сказала она, - кажется мне
таким пустым и бесцельным. Неужели в целом свете вы не можете найти для себя
работы, которая заинтересовала бы вас?
- Работа?! - воскликнул он. - Дорогая моя мисс Мэриан! Попытайтесь
представить себе, что вам каждый день надо переодеваться к обеду, делать в
день по десяти визитов, а на каждом углу полицейские только и ждут, чтобы
прыгнуть к вам в машину и потащить вас в участок, если вы чуточку превысите
скорость ослиного шага!
Мы, бездельники, и есть самые работящие люди на земле.
Обед был окончен, официант щедро вознагражден, они вышли из ресторана и
дошли до того угла, где состоялось их знакомство. Мисс Мэриан шла теперь
совсем хорошо, ее хромота почти не была заметна.
- Благодарю вас за приятно проведенный вечер, - искренне проговорила
она. - Ну, мне надо бежать домой. Обед мне очень понравился, мистер Чендлер.
Сердечно улыбаясь, он пожал ей руку и сказал что-то насчет своего клуба
и партии в бридж. С минуту он смотрел, как она быстро шла в восточном
направлении, затем нанял извозчика и не спеша покатил домой.
У себя, в сырой комнатушке, он сложил свой выходной костюм, предоставив
ему отлеживаться шестьдесят девять дней. Потом сел и задумался.
- Вот это девушка! - проговорил он вслух. - А что она порядочная,
головой ручаюсь, хоть ей и приходится работать из-за куска хлеба. Как знать,
не нагороди я всей этой идиотской чепухи, а скажи ей правду, мы могли бы...
А, черт бы все побрал! Костюм обязывал.
Так рассуждал дикарь наших дней, рожденный и воспитанный в вигвамах
племени манхэттенцев.
Расставшись со своим кавалером, девушка быстро пошла прямо на восток и,
пройдя два квартала, поровнялась с красивым большим особняком, выходящим на
авеню, которая является главной магистралью Маммоны и вспомогательного
отряда богов. Она поспешно вошла в дом и поднялась в комнату, где красивая
молодая девушка в изящном домашнем платье беспокойно смотрела в окно.
- Ах ты, сорви-голова! - воскликнула она, увидев младшую сестру. -
Когда ты перестанешь пугать нас своими выходками? Вот уже два часа, как ты
убежала в этих лохмотьях и в шляпке Мэри. Мама страшно встревожена. Она
послала Луи искать тебя на машине по всему городу. Ты скверная и глупая
девчонка!
Она нажала кнопку, и в ту же минуту вошла горничная.
- Мэри, скажите маме, что мисс Мэриан вернулась.
- Не ворчи, сестричка. Я бегала к мадам Тео, надо было сказать, чтобы
она вместо розовой прошивки поставила лиловую. А это платье и шляпка Мэри
очень мне пригодились. Все меня принимали за продавщицу из магазина.
- Обед уже кончился, милая, ты опоздала.
- Я знаю. Понимаешь, я поскользнулась на тротуаре и растянула ногу.
Нельзя было ступить на нее. Кое-как я доковыляла до ресторана и сидела там,
пока мне не стало лучше. Потому я и задержалась.
Девушки сидели у окна и смотрели на яркие фонари и поток мелькающих
экипажей. Младшая сестра прикорнула возле старшей, положив голову ей на
колени.
- Когда-нибудь мы выйдем замуж, - мечтательно проговорила она, - и ты
выйдешь и я. Денег у нас так много, что нам не позволят обмануть ожидания
публики. Хочешь, сестрица, я скажу тебе, какого человека я могла бы
полюбить?
- Ну, говори, болтушка, - улыбнулась старшая сестра.
- Я хочу, чтобы у моего любимого были ласковые синие глаза, чтобы он
честно и почтительно относился к бедным девушкам, чтобы он был красив и добр
и не превращал любовь в забаву. Но я смогу полюбить его, только если у него
будет ясное стремление, цель в жизни, полезная работа. Пусть он будет самым
последним бедняком; я не посмотрю на это, я все сделаю, чтобы помочь ему
добиться своего. Но, сестрица, милая, нас окружают люди праздные,
бездельники, вся жизнь которых проходит между гостиной и клубом, - а такого
человека я не смогу полюбить, даже если у него синие глаза и он почтительно
относится к бедным девушкам, с которыми знакомится на улице.
Перевод под ред. М. Лорие
Если вы не знаете "Закусочной и семейного ресторана" Богля, вы много
потеряли. Потому что если вы - один из тех счастливцев, которым по карману
дорогие обеды, вам должно быть интересно узнать, как уничтожает съестные
припасы другая половина человечества. Если же вы принадлежите к той
половине, для которой счет, поданный лакеем, - событие, вы должны узнать
Богля, ибо там вы получите за свои деньги то, что вам полагается (по крайней
мере по количеству).
Ресторан Богля расположен в самом центре буржуазного квартала, на
бульваре Брауна-Джонса-Робинсона - на Восьмой авеню; В зале два ряда
столиков, по шести в каждом ряду. На каждом столике стоит судок с
приправами. Из перечницы вы можете вытрясти облачко чего-то меланхоличного и
безвкусного, как вулканическая пыль. Из солонки не сыплется ничего. Даже
человек, способный выдавить красный сок из белой репы, потерпел бы
поражение, вздумай он добыть хоть крошку соли из боглевской солонки. Кроме
того, на каждом столе имеется баночка подделки под сверхострый соус,
изготовляемый "по рецепту одного индийского раджи".
За кассой сидит Богль, холодный, суровый, медлительный, грозный, и
принимает от вас деньги. Выглядывая из-за горы зубочисток, он дает вам
сдачу, накалывает ваш счет, отрывисто, как жаба, бросает вам замечание
насчет погоды. Но мой вам совет - ограничьтесь подтверждением его
метеорологических пророчеств. Ведь вы - не знакомый Богля; вы случайный,
кормящийся у него посетитель; вы мажете больше не встретиться с ним до того
дня, когда труба Гавриила призовет вас на последний обед. Поэтому берите
вашу сдачу и катитесь куда хотите, хоть к черту. Такова теория Богля.
Посетителей Богля обслуживали две официантки и Голос. Одну из девушек
звали Эйлин. Она была высокого роста, красивая, живая, приветливая и
мастерица позубоскалить. Ее фамилия? Фамилии у Богля считались такой же
излишней роскошью, как полоскательницы для рук.
Вторую официантку звали Тильди. Почему обязательно Матильда? Слушайте
внимательно: Тильди, Тильди. Тильди была маленькая, толстенькая, некрасивая
и прилагала слишком много усилий, чтобы всем угодить, чтобы всем угодить.
Перечитайте последнюю фразу раза три, и вы увидите, что в ней есть смысл.
Голос был невидимкой. Он исходил из кухни и не блистал оригинальностью.
Это был непросвещенный Голос, который довольствовался простым повторением
кулинарных восклицаний, издаваемых официантками.
Вы позволите мне еще раз повторить, что Эйлин была красива? Если бы она
надела двухсотдолларовое платье, и прошлась бы в нем на пасхальной выставке
нарядов, и вы увидели бы ее, вы сами поторопились бы сказать это.
Клиенты Богля были ее рабами. Она умела обслуживать сразу шесть столов.
Торопившиеся сдерживали свое нетерпение, радуясь случаю полюбоваться ее
быстрой походкой и грациозной фигурой. Насытившиеся заказывали еще
что-нибудь, чтобы подольше побыть в сиянии ее улыбки. Каждый мужчина, - а
женщины заглядывали к Боглю редко, - старался произвести на нее впечатление.
Эйлин умела перебрасываться шутками с десятью клиентами одновременно.
Каждая ее улыбка, как дробинки из дробовика, попадала сразу в несколько
сердец. И в это же самое время она умудрялась проявлять чудеса ловкости и
проворства, доставляя на столы свинину с фасолью, рагу, яичницы, колбасу с
пшеничным соусом и всякие прочие яства в сотейниках и на сковородках, в
стоячем и лежачем положении. Все эти пиршества, флирт и блеск остроумия
превращали ресторан Богля в своего рода салон, в котором Эйлин играла роль
мадам Рекамье.
Если даже случайные посетители бывали очарованы восхитительной Эйлин,
то что же делалось с завсегдатаями Богля? Они обожали ее. Они соперничали
между собою. Эйлин могла бы весело проводить время хоть каждый вечер. По
крайней мере два раза в неделю кто-нибудь водил ее в театр или на танцы.
Один толстый джентльмен, которого они с Тильди прозвали между собой
"боровом", подарил ей колечко с бирюзой. Другой, получивший кличку "нахал" и
служивший в ремонтной мастерской, хотел подарить ей пуделя, как только его
брат-возчик получит подряд на Девятой улице. А тот, который всегда заказывал
свиную грудинку со шпинатом и говорил, что он биржевой маклер, пригласил ее
на "Парсифаля".
- Я не знаю, где это "Парсифаль" и сколько туда езды, - заметила Эйлин,
рассказывая об этом Тильди, - но я не сделаю ни стежка на моем дорожном
костюме до тех пор, пока обручальное кольцо не будет у меня на пальце. Права
я или нет?
А Тильди...
В пропитанном парами, болтовней и запахом капусты заведении Богля
разыгрывалась настоящая трагедия. За кубышкой Тильди, с ее носом-пуговкой,
волосами цвета соломы и веснушчатым лицом, никогда никто не ухаживал. Ни
один мужчина не провожал ее глазами, когда она бегала по ресторану, - разве
что голод заставит их жадно высматривать заказанное блюдо. Никто не
заигрывал с нею, не вызывал ее на веселый турнир остроумия. Никто не
подтрунивал над ней по утрам, как над Эйлин, не говорил ей, скрывая под
насмешкой зависть к неведомому счастливцу, что она, видно, поздненько пришла
вчера домой, что так медленно подает сегодня. Никто никогда не дарил ей
колец с бирюзой и не приглашал ее на таинственный, далекий "Парсифаль".
Тильди была хорошей работницей, и мужчины терпели ее. Те, что сидели за
ее столиками, изъяснялись с ней короткими цитатами из меню, а затем уже
другим, медовым голосом заговаривали с красавицей Эйлин. Они ерзали на
стульях и старались из-за приближающейся фигуры Тильди увидеть Эйлин, чтобы
красота ее превратила их яичницу с ветчиной в амброзию.
И Тильди довольствовалась своей ролью серенькой труженицы, лишь бы на
долю Эйлин доставались поклонение и комплименты. Нос пуговкой питал
верноподданнические чувства к короткому греческому носику. Она была другом
Эйлин, и она радовалась, видя, как Эйлин властвует над сердцами и отвлекает
внимание мужчин от дымящегося пирога и лимонных пирожных. Но глубоко под
веснушчатой кожей и соломенными волосами у самых некрасивых из нас таится
мечта о принце или принцессе, которые придут только для нас одних.
Однажды утром Эйлин пришла на работу с подбитым глазом, и Тильди излила
на нее потоки сочувствия, способные вылечить даже трахому.
- Нахал какой-то, - объяснила Эйлин. - Вчера вечером, когда я
возвращалась домой. Пристал ко мне на Двадцать третьей. Лезет, да и только.
Ну, я его отшила и он отстал. Но оказалось, что он все время шел за мной. На
Восемнадцатой он опять начал приставать. Я как размахнулась да как ахну его
по щеке! Тут он мне этот фонарь и наставил. Правда, Тиль, у меня ужасный
вид? Мне так неприятно, что мистер Никольсон увидит, когда придет в десять
часов пить чай с гренками.
Тильди слушала, и сердце у нее замирало от восторга. Ни один мужчина
никогда не пытался приставать к ней. Она была в безопасности на улице в
любой час дня и Ночи. Какое это, должно быть, блаженство, когда мужчина
преследует тебя и из любви ставит тебе фонарь под глазом!
Среди посетителей Богля был молодой человек по имени Сидерс,
сработавший в прачечной. Мистер Сидерс был худ и белобрыс, и казалось, что
его только что хорошенько высушили и накрахмалили. Он был слишком застенчив,
чтобы добиваться внимания Эйлин; поэтому он обычно садился за один из
столиков Тильди и обрекал себя на молчание и вареную рыбу.
Однажды, когда мистер Сидерс пришел обедать, от него пахло пивом. В
ресторане было только два-три посетителя. Покончив с вареной рыбой, мистер
Сидерс встал, обнял Тильди за талию, громко и бесцеремонно поцеловал ее,
вышел на улицу, показал кукиш своей прачечной и отправился в пассаж опускать
монетки в щели автоматов.
Несколько секунд Тильди стояла окаменев. Потом до сознания ее дошло,
что Эйлин грозит ей пальцем и говорит:
- Ай да Тиль, ай да хитрюга! На что это похоже! Этак ты отобьешь у меня
всех моих поклонников. Придется мне следить за тобой, моя милая.
И еще одна мысль забрезжила в сознании Тильди. В мгновенье ока из
безнадежной, смиренной поклонницы она превратилась в такую же дочь Евы,
сестру всемогущей Эйлин. Она сама стала теперь Цирцеей, целью для стрел
Купидона, сабинянкой, которая должна остерегаться, когда римляне пируют.
Мужчина обнял ее талию привлекательной и ее губы желанными. Этот
стремительный, опаленный любовью Сидерс, казалось, совершил над ней то чудо,
которое совершается в прачечной за особую плату. Сняв грубую дерюгу ее
непривлекательности, он в один миг выстирал ее, просушил, накрахмалил,
выгладил и вернул ей в виде тончайшего батиста - облачения, достойного самой
Венеры.
Веснушки Тильди потонули в огне румянца. Цирцея и Психея вместе
выглянули из ее загоревшихся глаз. Ведь даже Эйлин никто не обнимал и не
целовал в ресторане у всех на глазах.
Тильди была не в силах хранить эту восхитительную тайну.
Воспользовавшись коротким затишьем, она как бы случайно остановилась возле
конторки Богля. Глаза ее сияли; она очень старалась; чтобы в словах ее не
прозвучала гордость и похвальба.
- Один джентльмен оскорбил меня сегодня, - сказала она. - Он обхватил
меня за талию и поцеловал.
- Вот как, - сказал Богль, приподняв забрало своей деловитости. - С
будущей недели вы будете получать на доллар больше.
Во время обеда Тильди, подавая знакомым посетителям, объявляла каждому
из них со скромностью человека, достоинства которого не нуждаются в
преувеличении:
- Один джентльмен оскорбил меня сегодня в ресторане. Он обнял меня за
талию и поцеловал.
Обедающие принимали эту новость различно - одни выражали недоверие;
другие поздравляли ее, третьи забросали ее шуточками, которые до сих пор
предназначались только для Эйлин. И сердце Тильди ширилось от счастья -
наконец- то на краю однообразной серой равнины, по которой она так долго
блуждала, показались башни романтики.
Два дня мистер Сидерс не появлялся. За это время Тильди прочно
укрепилась на позиции интересной женщины. Она накупила лент, сделала себе
такую же прическу, как у Эйлин, и затянула талию. На два дюйма туже. Ей
становилось и страшно и сладко от мысли, что мистер Сидерс. может ворваться
в ресторан и застрелить ее из пистолета. Вероятно, он любит ее безумно, а
эти страстные влюбленные всегда бешено ревнивы. Даже в Эйлин не стреляли из
пистолета. И Тильди решила, что лучше ему не стрелять; она ведь всегда была
верным другом Эйлин и не хотела затмить ее славу.
На третий день в четыре часа мистер Сидерс пришел. За столиками не было
ни души. В глубине ресторана Тильди накладывала в баночки горчицу, а Эйлин
резала пирог. Мистер Сидерс подошел к девушкам.
Тильди подняла глаза и увидела его. У нее захватило дыхание, и она
прижала к груди ложку, которой накладывала горчицу. В волосах у нее был
красный бант; на шее - эмблема Венеры с Восьмой авеню - ожерелье из голубых
бус с символическим серебряным сердечком.
Мистер Сидерс был красен и смущен. Он опустил одну руку в карман брюк,
а другую - в свежий пирог с тыквой.
- Мисс Тильди, - сказал он, - я должен извиниться за то, что позволил
себе в тот вечер. Правду сказать, я тогда здорово выпил, а то никогда не
сделал бы этого. Я бы никогда ни с одной женщиной не поступил так, если бы
был трезвый. Я надеюсь, мисс Тильди что вы примете мое извинение и поверите,
что я не сделал бы этого, если бы понимал, что делаю, и не был бы пьян.
Выразив столь деликатно свое раскаяние, мистер Сидерс дал задний ход и
вышел из ресторана, чувствуя, что вина его заглажена.
Но за спасительной ширмой Тильди упала головой на стол, среди кусочков
масла и кофейных чашек, и плакала навзрыд - плакала и возвращалась на
однообразную серую равнину, по которой блуждают такие, как она, - с
носом-пуговкой и волосами цвета соломы. Она сорвала свой красный бант и
бросила его на пол. Сидерса она глубоко презирала; она приняла его поцелуй
за поцелуй принца, который нашел дорогу в заколдованное царство сна и привел
в движение уснувшие часы и заставил суетиться сонных пажей. Но поцелуй был
пьяный и неумышленный; сонное царство не шелохнулось, услышав ложную
тревогу; ей суждено навеки остаться спящей красавицей.
Однако не все было потеряно. Рука Эйлин обняла ее, и красная рука
Тильди шарила по столу среди объедков, пока не почувствовала теплого пожатия
друга.
- Не огорчайся, Тиль, - сказала Эйлин, не вполне понявшая, в чем дело.
- Не стоит того этот Сидерс. Не джентльмен, а белобрысая защипка для белья,
вот он что такое. Будь он джентльменом, разве он стал бы просить извинения?