Страница:
- Что ж, - говорю я, отхлебнув глоточек этого царского напитка, - для
железнодорожного налетчика не так уж глупо придумано - укрыться на время в
здешней глуши. Овечья ферма, пожалуй, самое подходящее для этого место. Кому
придет в голову искать такого отпетого бандита среди певчих птичек, барашков
и полевых цветочков? А что, - говорю я, скосив глаза на Огдена и как бы
приглядываясь к нему, - в газетах не было дано примет этого единоборца? Что-
нибудь насчет объема, веса, линейных измерений, покроя жилета или количества
запломбированных зубов?
- Нет, - говорит Огден. - Он был в маске, и никто не мог его хорошенько
рассмотреть. Но установлено, что это известный железнодорожный бандит по
кличке Черный Билл, потому что тот всегда работает один, и кроме того, в
почтовом вагоне нашли платок с его меткой.
- Я одобряю Черного Билла, - говорю я. - Он правильно сделал, что
спрятался на овечьем ранчо. Думаю, им его не найти.
- Объявили награду в тысячу долларов за его поимку, - говорит Огден.
- На черта мне эти деньги, - говорю я, глядя мистеру овцеводу прямо в
глаза. - Хватит с меня и двенадцати долларов в месяц, которые я у вас
получаю. Я нуждаюсь в отдыхе. Мне бы только наскрести деньжат, чтоб оплатить
билет до Тексарканы, где проживает моя вдовствующая матушка. Если Черный
Билл, - говорю я, многозначительно глядя на Огдена, - этак месяц назад
подался в эти края... и купил себе небольшое овечье ранчо и...
- Стойте, - говорит Огден и с довольно-таки свирепой рожей подымается
со стула, - это что за намеки?
- Никаких намеков, - говорю я. - Я беру чисто гипотонический случай.
Если бы, - говорю я, - Черный Билл забрел сюда и купил себе овечье ранчо и
нанял бы меня нянчить его овец и играть им на дудочке, да поступал бы при
этом со мной честно и по-товарищески, вот как вы, - ему бы не пришлось меня
опасаться. Человек для меня всегда человек, какие бы ни случались у него
осложнения с железнодорожными поездами или с овцами. Теперь вы знаете, чего
от меня ждать.
Лицо у Огдена стало черней кофейной гущи. Секунд девять он молчал, а
потом рассмеялся.
- Вот вы какой, Сент-Клэр, - говорит он - Что ж, будь я Черным Биллом,
я бы не побоялся довериться вам. А теперь давайте перекинемся в картишки...
если, конечно, вам не претит играть с железнодорожным бандитом.
- Я уже выразил вам свои чувства в словесной форме, - говорю я, - и
притом без всякой задней мысли.
Тасуя карты после первой сдачи, я, как бы невзначай, спрашиваю Огдена,
откуда он.
- О, - говорит Огден, - я с Миссисипи.
- Хорошенькое местечко, - говорю я. - Мне не раз приходилось там
останавливаться. Только простыни немного сыроваты и насчет жратвы не густо.
Верно, да? А я вот, - говорю я ему, - с побережья Тихого океана. Может,
бывали когда?
- Сплошные сквозняки, - говорит Огден. - Но если вам случится попасть
на Средний Запад, сошлитесь на меня, и вам нальют кофе через ситечко и
положат грелку в постель.
- Ладно, - говорю я. - Я ведь не хотел выведать у вас номер вашего
личного телефона или девичью фамилию вашей тетушки, которая умыкнула
пресвитерианского священника из Кэмберленда. Мне-то что. Я стараюсь только
втолковать вам, что в руках у вашего овчара вы - в полной безопасности. Ну,
бросьте нервничать, червы пиками не кроют.
- Втемяшится же человеку, - говорит Огден и опять смеется. - А не
кажется ли вам, что, будь я Черный Билл и явись у меня мысль, что вы меня
подозреваете, я давно угостил бы вас пулей из винчестера и тем успокоил бы
свои нервы, если бы они у меня расшалились?
- Не кажется, - говорю я. - Тот, у кого хватило духу в одиночку
ограбить поезд, никогда такой штуки не выкинет. Я не зря пошатался по свету
- знаю, что у них там насчет дружбы крепко. Не то чтобы я, мистер Огден, -
говорю я ему, - состоя при вас овечьим пастухом, набивался вам в друзья. Но
при менее мало благоприятных обстоятельствах мы, может, и сошлись бы
поближе.
- Забудьте на время овец, прошу вас, - говорит Огден, - и снимите - мне
сдавать.
Дня четыре спустя, когда мои барашки мирно полдничали у речки, а я был
погружен в превратности приготовления кофе, передо мной появилась некая
загадочная личность, стремившаяся изобразить из себя то, что ей хотелось
изобразить. Она неслышно подкралась по траве, верхом на лошади. По одеянию
это было нечто среднее между сыщиком из Канзаса, собачником из Батон-Ружа и
небезызвестным вам разведчиком Буффало Биллом. Глаза и подбородок этого
субъекта не свидетельствовали о боевом опыте, и я смекнул, что это
всего-навсего ищейка.
- Пасешь овец? - спрашивает он меня.
- Увы, - говорю я, - перед лицом такой несокрушимой проницательности,
как ваша, у меня не хватает нахальства утверждать, что я тут реставрирую
старинную бронзу или смазываю велосипедные колеса.
- Что-то ты, сдается мне, не похож на пастуха: и одет не так и говоришь
не так.
- А вы зато говорите так, что очень похожи на то, что мне сдается.
Тут он спросил меня, у кого я работаю, и я показал ему на ранчо Чиквито
в тени небольшого холма, милях в двух от моего выгона. После этого он
сообщил мне, что я разговариваю с помощником шерифа.
- Где-то в этих краях скрывается железнодорожный бандит по кличке
Черный Билл, - рапортует мне эта ищейка. - Его уже проследили до
Сан-Антонио, а может, и дальше. Ты здесь не видал ли каких пришлых людей за
истекший месяц, или, может, слыхал, что появился кто?
- Нет, - отвечаю я, - если не считать того, который появился, говорят,
в мексиканском поселке на ранчо Люмис, на Фрио.
- Что тебе известно про него? - спрашивает шериф.
- Ему три дня от роду, - говорю я.
- А каков с виду человек, у которого ты работаешь? - допытывается он. -
Старик Джордж Рэми все еще хозяйничает на своем ранчо? Он тут уже лет десять
разводит овец, да что-то ему никогда не везло.
- Старик продал ранчо и подался на Запад, - сообщил я. - Другой
любитель овец купил у него это хозяйство с месяц назад.
- А каков он с виду? - снова спрашивает тот.
- О, - говорю я, - он-то? Такой здоровенный, толстенный датчанин с
усищами и в синих очках. Не поручусь, что он сумеет отличить овцу от
суслика. Похоже, что старина Джордж крепко обставил его на этом деле.
Подкрепившись еще целой кучей столь же ценных сведений и львиной долей
моего обеда, шериф отъехал прочь.
В тот же вечер я докладываю об этом посещении Огдену.
- Они оплетают Черного Билла цепкими щупальцами спрута, - говорю я. И
рассказываю ему о шерифе, и о том, как я расписал его этому шерифу, и что
тот сказал.
- Э, что нам до Черного Билла, - говорит Огден. - У нас и своих забот
довольно. Достаньте-ка из шкафа бутылочку, и выпьем за его здоровье. Если, -
добавляет он со смешком, - вы не слишком предубеждены против железнодорожных
бандитов.
- Я готов выпить, - говорю я, - за всякого, кто умеет постоять за
друга. А Черный Билл, - говорю я, - как раз, мне кажется, из таких. Итак, за
Черного Билла и за удачу.
И мы выпили.
А недельки через две подошло время стрижки овец. Мне надо было пригнать
их в усадьбу, где кучка кудлатых мексиканцев должна была наброситься на них
с садовыми ножницами и остричь их наголо. И вот вечером, накануне прибытия
парикмахеров, я погнал своих недожаренных баранов по зеленому лужку, по
крутому бережку и доставил прямо в усадьбу. Там я запер их в корраль и
пожелал им спокойной ночи.
После этого я направился к дому. Г. Огден, эсквайр, спал, растянувшись
на своей узенькой походной койке. Как видно, его свалила с ног
антибессонница или одолело противободрствование или еще какой-нибудь недуг,
возникающий от тесного соприкосновения с овцами. Рот у него был разинут,
жилет расстегнут, и он сопел, как старый велосипедный насос. Вид его навлек
на меня некоторые размышления.
"Великий Цезарь, - подумалось мне, - спи, захлопнув рот, и ветер внутрь
тебя не попадет. Тобою кто-нибудь замажет щели, чтоб червяки чего-нибудь не
съели".
Спящий мужчина - это зрелище, от которого могут прослезиться ангелы.
Что стоят сейчас его мозги, бицепсы, чековая книжка, апломб, протекции и
семейные связи? Он - игрушка в руках врага, а тем паче - друга. И так же
привлекателен, как наемная кляча, когда она стоит, привалясь к стене
оперного театра в половине первого ночи и грезит просторами аравийских
пустынь. Вот спящая женщина - совсем другое дело. Плевать нам на то, как она
выглядит, лишь бы подольше находилась в этом состоянии.
Ну, выпил я две порции бурбонского - свою и Огдена, и расположился с
приятностью провести время, пока он почивает. На столе у него нашлись
кое-какие книжицы на разные местные темы - о Японии, об осушке болот, о
физическом воспитании - и немного табаку, что было особенно кстати.
Покурив и насытив свой слух вулканическим храпом Генри Огдена, я
невзначай глянул в окно в направлении загона для стрижки овец, где что-то
вроде тропки ответвлялось от чего-то вроде дороги, пересекавшей вдали что-то
вроде ручья...
Вижу - пять всадников направляются к дому. У каждого - поперек седла
ружье. Один из них - тот самый шериф, который тогда навестил меня на
стоянке.
Они приближаются с опаской, расчлененным строем, в полной боевой
готовности. Присматриваюсь и определяю, который из них атаман этой
кавалерийской шайки блюстителей закона и порядка.
- Добрый вечер, джентльмены, - говорю я. - Не угодно ли вам спешиться и
привязать ваших коней?
Атаман подъезжает ко мне вплотную и вращает стволом своего ружья так,
словно хочет поймать на мушку сразу весь мой фасад.
- Замри на месте, - говорит он, - и пальцем не шевельни, пока я не
удовлетворю своего желания некоторым образом с тобой побеседовать.
- Замру, - говорю я, - слава богу, я не глухонемой - зачем мне шевелить
пальцами и оказывать неповиновение вашим предписаниям?
- Мы ищем, - сообщает он мне, - Черного Билла, который в мае месяце
задержал экспресс на Канзас-Техасской и ограбил его на пятнадцать тысяч
долларов. Сейчас мы обыскиваем всех подряд на всех ранчо. Как тебя зовут и
что ты здесь делаешь?
- Капитан, - говорю я, - моя профессия - Персиваль Сен-Клэр, а зовусь я
овчаром. Сегодня я загнал в этот корраль своих телят... то бишь овчат.
Ищеи... то есть брадобреи, прибудут завтра, чтобы причесать их, в смысле
обкорнать.
- Где хозяин ранчо? - спрашивает атаман шайки.
- Обождите минутку, - говорю я. - Не было ли назначено какой-то награды
за поимку этого закоренелого преступника, о котором вы изволили упомянуть, в
вашем предисловии?
- За поимку и изобличение преступника назначена награда в тысячу
долларов, - говорит тот. - За сообщение сведений о нем никакого
вознаграждения никак не предусмотрено.
- Похоже не сегодня-завтра соберется дождик, - говорю я, глядя со
скучающим видом в лазурно-голубое небо.
- Если тебе известно тайное убежище, дисклокация или пвседонимы Черного
Билла, - говорит он на самом свирепом полицейском жаргоне, - ты ответишь
перед законом за недонесение и укрывательство.
- Слышал я от одного прохожего, - говорю я скороговоркой нудным
голосом, - что в одной лавчонке в Нуэсесе один мексиканец говорил одному
ковбою, которого зовут Джек, что двоюродный брат одного овцевода недели две
тому назад видел Черного Билла в Матаморасе.
- Слушай ты, мистер Язык-на-Привязи! - говорит капитан, оглядывая меня
с головы до пят и прикидывая, сколько можно выторговать. - Если ты
подскажешь нам, где захватить Черного Билла, я заплачу тебе сто долларов из
моего собственного... из наших собственных карманов. Ты видишь, я щедр, -
говорит он. - Тебе ведь ровно ничего не причитается. Ну, как?
- Деньги на бочку? - спрашиваю я.
Капитан посовещался со своими молодчиками. Они вывернули карманы для
проверки содержимого. Совместными усилиями наскребли сумму в сто два доллара
тридцать центов и кучку жевательного табаку на тридцать один доллар.
- Приблизься, о мой капитан, - сказал я, - и внемли!
Он так и сделал.
- Я очень беден, и общественное положение мое более чем скромно, -
начал я. - За двенадцать долларов в месяц я тружусь в поте лица, стараясь
держать вместе кучу животных, единственное стремление которых - разбежаться
во все стороны. И хотя я еще и не в таком упадке, как штат Южная Дакота, тем
не менее, это занятие - страшное падение для человека, который до сей поры
сталкивался с овцами только в форме бараньих отбивных. Я скатился так низко
по воле необузданного честолюбия, рома и особого сорта коктейля, который
подают на всех вокзалах Пенсильванской железной дороги от Скрэнтона до
Цинциннати: немного джина и французского вермута, один лимон плюс хорошая
порция апельсинной горькой. Попадете в те края - не упустите случая
испробовать на себе. И все же, - продолжал я, - мне еще не приходилось
предавать друга. Когда мои друзья купались в золоте, я стоял за них горой и
никогда не покидал их, если меня постигала беда.
- Но, - продолжал я, - какая тут к черту дружба? Двенадцать долларов в
месяц-это же в лучшем случае шапочное знакомство. Разве истинная дружба
может питаться красными бобами и кукурузным хлебом? Я бедный человек, у меня
вдовствующая мама в Тексаркане. Вы найдете Черного Билла, - говорю им я, - в
этом доме. Он дрыхнет на своей койке в первой комнате направо. Это именно
тот человек, который вам нужен. Я смекнул это из разных его слов и
разговоров. Пожалуй, отчасти он все же был мне другом, и будь я тот человек,
каким я был когда-то, все сокровища рудников Голдонды не заставили бы меня
предать его. Но, - говорю я, - бобы всегда были наполовину червивые и к
концу недели я вечно сидел без топлива.
- Входите осторожнее, джентльмены, - предупреждаю их я. - Он временами
бывает очень несдержан, и, принимая во внимание его прежнюю профессию, как
бы вам не нарваться на какую-нибудь грубость с его стороны, если вы
захватите его врасплох.
Тут все ополчение спешивается, привязывает лошадей, снимает с передков
орудия и всю прочую амуницию и на цыпочках вступает в дом. А я крадусь за
ними, как Далила, когда она вела Вилли Стимлена к Самсону.
Начальник отряда трясет Огдена за плечо, и тот просыпается. Он
вскакивает, и еще два охотника за наградами наваливаются на него. Огден хоть
мал и худ, а парень крепкий и так лихо отбивается, несмотря на их численный
перевес, что я только глазами хлопаю.
- Что это значит? - спрашивает он, когда им, наконец, удается одолеть
его.
- Вы попались, мистер Черный Билл, - говорит капитан, - только и всего.
- Это грубое насилие, - говорит Огден, окончательно взбесившись.
- Конечно, это было насилие, - говорит поборник мира и добра. -
Поезд-то шел себе и шел, ничем вам не мешал, а вы позволили себе запрещенные
законом шалости с казенными пакетами.
И он садится Генри Огдену на солнечное сплетение и начинает аккуратно и
симптоматически обшаривать его карманы.
- Вы у меня попотеете за это, - говорит Огден, изрядно вспотев сам. - Я
ведь могу доказать, кто я такой.
- Это я и сам могу, - говорит капитан и вытаскивает у него из кармана
пачку новеньких банкнот выпуска Второго Национального банка города Эспинозы.
- Едва ли ваша визитная карточка перекричит эти денежные знаки, когда станут
устанавливать индентичность вашей личности. Ну, пошли! Поедете с нами
замаливать свои грехи.
Огден подымается и повязывает галстук. После того, как у него нашли эти
банкноты, он уже молчит, как воды в рот набрал.
- А ведь ловко придумано! - с восхищением отмечает капитан. - Забрался
сюда, в этакую глушь, где, как говорится, ни одна душа живой ногой не
ступала, и купил себе овечье ранчо! Хитро укрылся, я такого еще сроду не
видывал, - говорит он.
Один из его молодчиков направляется в корраль и выгоняет оттуда второго
пастуха - мексиканца, по прозванию Джон-Смешки. Тот седлает лошадь Огдена, и
вся шерифская шайка с ружьями наизготовку окружает своего пленника, чтобы
доставить его в город.
Огден, прежде чем тронуться в путь, поручает свое ранчо Джону-Смешки и
отдает всякие распоряжения насчет стрижки и пасения овец, словно
рассчитывает вскорости вернуться обратно. А часа через два некто Персиваль
Сент-Клэр, бывший овчар с ранчо Чиквито, отбывает в южном направлении на
другой лошади, уведенной с того же ранчо, и в кармане у него лежат сто
девять долларов - цена крови и остаток жалованья.
Краснолицый человек умолк и прислушался. Где-то вдали за пологими
холмами раздался свисток приближающегося товарного поезда.
Толстый, унылый человек, сидевший рядом, сердито засопел и медленно,
осуждающе покачал нечесаной головой.
- В чем дело, Окурок? - спросил краснолицый. - Опять хандришь?
- Нет, не хандрю, - сказал унылый и снова засопел. - А только этот твой
рассказ мне что-то не нравится. Мы с тобой были приятелями пятнадцать лет с
разнообразными промежутками, но я еще не видал и не слыхал, чтобы ты выдал
кого- нибудь полиции, - нет, этого за тобой не водилось. А с этим парнем ты
делил его хлеб насущный и играл с ним в карты - если казино можно назвать
игрой, - а потом взял и выдал его полиции. Да еще деньги за это получил.
Нет, никогда я от тебя такого не ожидал.
- Этот Генри Огден, - сказал краснолицый, - очень быстро оправдался,
как я слышал, с помощью адвоката, алиби и прочих юридических уголовностей.
Ничего ему не сталось. Он оказал мне немало одолжений, и я совсем не рад был
выдавать его полиции.
- А как же эти деньги, что нашли у него в кармане? - спросил унылый.
- Это я их туда положил, - сказал краснолицый, - пока он спал. Как
только увидел, что они едут. Черный Билл - это был я. Смотри, Окурок, поезд!
Мы заберемся на буфера, пока он будет стоять у водокачки.
Перевод под ред. М. Лорие
Дураки бывают разные. Нет, попрошу не вставать с места, пока вас не
вызвали.
Я бывал дураком всех разновидностей, кроме одной. Я расстроил свои дела
патримониальные, подстроил матримониальные, играл в покер, в теннис и на
скачках - избавлялся от денег всеми известными способами. Но одну из ролей,
для которых требуется колпак с бубенчиками, я не играл никогда - я никогда
не был Искателем Клада. Мало кого охватывает это сладостное безумие. А между
тем из всех, кто идет по следам копыт царя Мидаса, именно кладоискателям
выпадает на долю больше всего приятных надежд.
Должен признаться, - я отклоняюсь от темы, как всегда бывает с
горе-писателями, - что я был дураком сентиментального оттенка. Я увидел Мэй
Марту Мангэм - и пал к ее ногам. Ей было восемнадцать лет; кожа у нее была
цвета белых клавишей у новенького рояля, она была прекрасна и обладала
чарующей серьезностью и трогательным обаянием ангела, обреченного прожить
свою жизнь в скучном городишке в сердце техасских прерий. В ней был огонь, в
ней была прелесть - она смело могла бы срывать, точно малину, бесценные
рубины с короны короля бельгийского или другого столь же легкомысленного
венценосца; но она этого не знала, а я предпочитал не рисовать ей подобных
картин.
Дело в том, что я хотел получить Мэй Марту Мангэм в полную
собственность. Я хотел, чтобы она жила под моим кровом и прятала каждый день
мою трубку и туфли в такие места, где их вечером никак не найдешь.
Отец Мэй Марты Мангэм скрывал свое лицо под густой бородой и очками.
Этот человек жил исключительно ради жуков, бабочек и всяких насекомых -
летающих, ползающих, жужжащих или забирающихся вам за шиворот и в масленку.
Он был этимолог или что-то в этом роде. Все время он проводил в том, что
ловил летучих рыбок из семейства июньских жуков, а затем втыкал в них
булавки и называл их по-всякому.
Он и Мэй Марта составляли всю семью. Он высоко ценил ее как отличный
экземпляр racibus humanus; она заботилась о том, чтобы он хоть изредка ел, и
не надевал жилета задом наперед, и чтобы в его склянках всегда был спирт.
Люди науки, говорят, отличаются рассеянностью.
Был еще один человек, кроме меня, который считал Мэй Марту
привлекательным существом. Это был некий Гудло Банке, юноша, только что
окончивший колледж. Он знал все, что есть в книгах, - латынь, греческий,
философию и в особенности высшую математику и самую высшую логику.
Если бы не его привычка засыпать своими познаниями и ученостью любого
собеседника, он бы мне очень нравился. Но даже и так вы решили бы, что мы с
ним друзья.
Мы бывали вместе, когда только могли: каждому из нас хотелось выведать
у другого, что, по его наблюдениям, показывает флюгер относительно того, в
какую сторону дует ветер от сердца Мэй Марты... метафора довольно
тяжеловесная. Гудло Банке нипочем не написал бы такой штуки. На то он и был
моим соперником.
Гудло отличался по части книг, манер, культуры, гребли, интеллекта и
костюмов. Мои же духовные запросы ограничивались бейсболом и диспутами в
местном клубе; впрочем, я еще хорошо ездил верхом.
Но ни во время наших бесед вдвоем, ни во время наших посещений Мэй
Марты или разговоров с ней мы не могли догадаться, кого же из нас она
предпочитает. Видно, у Мэй Марты было природное, с колыбели, уменье не
выдавать себя.
Как я уже говорил, старик Мангэм отличался рассеянностью. Лишь через
долгое время он открыл, - верно, какая-нибудь бабочка ему насплетничала, -
что двое молодых людей пытаются накрыть сеткой молодую особу - кажется, его
дочь, в общем то техническое усовершенствование, которое заботится о его
удобствах.
Я никогда не воображал, что человек науки может оказаться при подобных
обстоятельствах на высоте. Старик Мангэм без труда устно определил нас с
Гудло и наклеил на нас этикетку, из которой явствовало, что мы принадлежим к
самому низшему отряду позвоночных; и притом еще он проделал это
по-английски, не прибегая к более сложной латыни, чем Orgetorix, Rex
Helvetii - дальше этого я и сам не дошел в школе. Он еще добавил, что если
когда-нибудь поймает нас вблизи своего дома, то присоединит нас к своей
коллекции.
Мы с Гудло Банксом не показывались пять дней, в ожидании, что буря к
тому времени утихнет. Когда же мы, наконец, решились зайти, то оказалось,
что Мэй Марта и отец ее уехали. Уехали! Дом, который они снимали, был
заперт. Вся их несложная обстановка, все вещи их также исчезли.
И ни словечка на прощание от Мэй Марты! На ветвях боярышника не
виднелось белой записочки; на столбе калитки ничего не было начертано мелом;
на почте не оказалось открытки - ничего, что могло бы дать ключ к разгадке.
Два месяца Гудло Банке и я - порознь - всячески пробовали найти
беглецов. Мы использовали нашу дружбу с кассиром на станции, со всеми, кто
отпускал напрокат лошадей и экипажи, с кондукторами на железной дороге, с
нашим единственным полицейским, мы пустили в ход все наше влияние на них - и
все напрасно.
После этого мы стали еще более близкими друзьями и заклятыми врагами,
чем раньше. Каждый вечер, окончив работу, мы сходились в задней комнате в
трактире у Снайдера, играли в домино и подстраивали один другому ловушки,
чтобы выведать, не узнал ли чего-нибудь кто-либо из нас. На то мы и были
соперниками.
У Гудло Банкса была какая-то ироническая манера выставлять напоказ свою
ученость, а меня засаживать в класс, где учат "Дженни плачет, бедняжка,
умерла ее пташка". Ну, Гудло мне скорее нравился, а его высшее образование я
ни во что не ставил; вдобавок я всегда считался человеком добродушным, и
потому я сдерживался. Кроме того, я ведь хотел выведать, не известно ли ему
что-нибудь про Мэй Марту, и ради этого терпел его общество.
Как-то раз, когда мы с ним обсуждали положение, он мне говорит:
- Даже если бы вы и нашли ее, Джим, какая вам от этого польза? Мисс
Мангэм умная девушка. Быть может, ум ее не получил еще надлежащего развития,
но ей предназначен более высокий удел, чем та жизнь, которую вы можете дать
ей. Никогда еще мне не случалось беседовать ни с кем, кто лучше ее умел бы
оценить прелесть древних поэтов и писателей и современных литературных
течений, которые впитали их жизненную философию и распространили ее. Не
кажется ли вам, что вы только теряете время, стараясь отыскать ее?
- А я представляю себе домашний очаг, - сказал я, - в виде дома в
восемь комнат, в дубовой роще, у пруда, среди техасских прерий. В гостиной,
- продолжал я, - будет рояль с пианолой, в загородке - для начала - три
тысячи голов скота; запряженный тарантас всегда наготове для "хозяйки". А
Мэй Марта тратит по своему усмотрению весь доход с ранчо и каждый день
убирает мою трубку и туфли в такие места, где мне их никак нельзя будет
найти вечером. Вот как оно будет. А на все ваши познания, течения и
философию мне очень даже наплевать.
- Ей предназначен более высокий удел, - повторил Гудло Банке.
- Что бы ей там ни было предназначено, - ответил я, - дело сейчас в
том, что она была, да вся вышла. Но я собираюсь вскорости отыскать ее, и
притом без помощи греческих философов и американских университетов.
- Игра закрыта, - сказал Гудло, выкладывая на стол костяшку домино. И
мы стали пить пиво.
Вскоре после этого в город приехал один мой знакомый, молодой фермер, и
принес мне сложенный вчетверо лист синей бумаги. Он рассказал мне, что
только что умер его дед. Я проглотил слезы, и он продолжал. Оказывается,
старик ревниво берег эту бумажку в течение двадцати лет. Он завещал ее своим
родным в числе прочего своего имущества, состоявшего из двух мулов и
гипотенузы не пригодной для обработки земли.
Бумага была старая, синяя, такую употребляли во время восстания
аболиционистов против сецессионистов. На ней стояло число: 14 .июня 1863
года, и в ней описывалось место, где был спрятан клад: десять вьюков золотых
железнодорожного налетчика не так уж глупо придумано - укрыться на время в
здешней глуши. Овечья ферма, пожалуй, самое подходящее для этого место. Кому
придет в голову искать такого отпетого бандита среди певчих птичек, барашков
и полевых цветочков? А что, - говорю я, скосив глаза на Огдена и как бы
приглядываясь к нему, - в газетах не было дано примет этого единоборца? Что-
нибудь насчет объема, веса, линейных измерений, покроя жилета или количества
запломбированных зубов?
- Нет, - говорит Огден. - Он был в маске, и никто не мог его хорошенько
рассмотреть. Но установлено, что это известный железнодорожный бандит по
кличке Черный Билл, потому что тот всегда работает один, и кроме того, в
почтовом вагоне нашли платок с его меткой.
- Я одобряю Черного Билла, - говорю я. - Он правильно сделал, что
спрятался на овечьем ранчо. Думаю, им его не найти.
- Объявили награду в тысячу долларов за его поимку, - говорит Огден.
- На черта мне эти деньги, - говорю я, глядя мистеру овцеводу прямо в
глаза. - Хватит с меня и двенадцати долларов в месяц, которые я у вас
получаю. Я нуждаюсь в отдыхе. Мне бы только наскрести деньжат, чтоб оплатить
билет до Тексарканы, где проживает моя вдовствующая матушка. Если Черный
Билл, - говорю я, многозначительно глядя на Огдена, - этак месяц назад
подался в эти края... и купил себе небольшое овечье ранчо и...
- Стойте, - говорит Огден и с довольно-таки свирепой рожей подымается
со стула, - это что за намеки?
- Никаких намеков, - говорю я. - Я беру чисто гипотонический случай.
Если бы, - говорю я, - Черный Билл забрел сюда и купил себе овечье ранчо и
нанял бы меня нянчить его овец и играть им на дудочке, да поступал бы при
этом со мной честно и по-товарищески, вот как вы, - ему бы не пришлось меня
опасаться. Человек для меня всегда человек, какие бы ни случались у него
осложнения с железнодорожными поездами или с овцами. Теперь вы знаете, чего
от меня ждать.
Лицо у Огдена стало черней кофейной гущи. Секунд девять он молчал, а
потом рассмеялся.
- Вот вы какой, Сент-Клэр, - говорит он - Что ж, будь я Черным Биллом,
я бы не побоялся довериться вам. А теперь давайте перекинемся в картишки...
если, конечно, вам не претит играть с железнодорожным бандитом.
- Я уже выразил вам свои чувства в словесной форме, - говорю я, - и
притом без всякой задней мысли.
Тасуя карты после первой сдачи, я, как бы невзначай, спрашиваю Огдена,
откуда он.
- О, - говорит Огден, - я с Миссисипи.
- Хорошенькое местечко, - говорю я. - Мне не раз приходилось там
останавливаться. Только простыни немного сыроваты и насчет жратвы не густо.
Верно, да? А я вот, - говорю я ему, - с побережья Тихого океана. Может,
бывали когда?
- Сплошные сквозняки, - говорит Огден. - Но если вам случится попасть
на Средний Запад, сошлитесь на меня, и вам нальют кофе через ситечко и
положат грелку в постель.
- Ладно, - говорю я. - Я ведь не хотел выведать у вас номер вашего
личного телефона или девичью фамилию вашей тетушки, которая умыкнула
пресвитерианского священника из Кэмберленда. Мне-то что. Я стараюсь только
втолковать вам, что в руках у вашего овчара вы - в полной безопасности. Ну,
бросьте нервничать, червы пиками не кроют.
- Втемяшится же человеку, - говорит Огден и опять смеется. - А не
кажется ли вам, что, будь я Черный Билл и явись у меня мысль, что вы меня
подозреваете, я давно угостил бы вас пулей из винчестера и тем успокоил бы
свои нервы, если бы они у меня расшалились?
- Не кажется, - говорю я. - Тот, у кого хватило духу в одиночку
ограбить поезд, никогда такой штуки не выкинет. Я не зря пошатался по свету
- знаю, что у них там насчет дружбы крепко. Не то чтобы я, мистер Огден, -
говорю я ему, - состоя при вас овечьим пастухом, набивался вам в друзья. Но
при менее мало благоприятных обстоятельствах мы, может, и сошлись бы
поближе.
- Забудьте на время овец, прошу вас, - говорит Огден, - и снимите - мне
сдавать.
Дня четыре спустя, когда мои барашки мирно полдничали у речки, а я был
погружен в превратности приготовления кофе, передо мной появилась некая
загадочная личность, стремившаяся изобразить из себя то, что ей хотелось
изобразить. Она неслышно подкралась по траве, верхом на лошади. По одеянию
это было нечто среднее между сыщиком из Канзаса, собачником из Батон-Ружа и
небезызвестным вам разведчиком Буффало Биллом. Глаза и подбородок этого
субъекта не свидетельствовали о боевом опыте, и я смекнул, что это
всего-навсего ищейка.
- Пасешь овец? - спрашивает он меня.
- Увы, - говорю я, - перед лицом такой несокрушимой проницательности,
как ваша, у меня не хватает нахальства утверждать, что я тут реставрирую
старинную бронзу или смазываю велосипедные колеса.
- Что-то ты, сдается мне, не похож на пастуха: и одет не так и говоришь
не так.
- А вы зато говорите так, что очень похожи на то, что мне сдается.
Тут он спросил меня, у кого я работаю, и я показал ему на ранчо Чиквито
в тени небольшого холма, милях в двух от моего выгона. После этого он
сообщил мне, что я разговариваю с помощником шерифа.
- Где-то в этих краях скрывается железнодорожный бандит по кличке
Черный Билл, - рапортует мне эта ищейка. - Его уже проследили до
Сан-Антонио, а может, и дальше. Ты здесь не видал ли каких пришлых людей за
истекший месяц, или, может, слыхал, что появился кто?
- Нет, - отвечаю я, - если не считать того, который появился, говорят,
в мексиканском поселке на ранчо Люмис, на Фрио.
- Что тебе известно про него? - спрашивает шериф.
- Ему три дня от роду, - говорю я.
- А каков с виду человек, у которого ты работаешь? - допытывается он. -
Старик Джордж Рэми все еще хозяйничает на своем ранчо? Он тут уже лет десять
разводит овец, да что-то ему никогда не везло.
- Старик продал ранчо и подался на Запад, - сообщил я. - Другой
любитель овец купил у него это хозяйство с месяц назад.
- А каков он с виду? - снова спрашивает тот.
- О, - говорю я, - он-то? Такой здоровенный, толстенный датчанин с
усищами и в синих очках. Не поручусь, что он сумеет отличить овцу от
суслика. Похоже, что старина Джордж крепко обставил его на этом деле.
Подкрепившись еще целой кучей столь же ценных сведений и львиной долей
моего обеда, шериф отъехал прочь.
В тот же вечер я докладываю об этом посещении Огдену.
- Они оплетают Черного Билла цепкими щупальцами спрута, - говорю я. И
рассказываю ему о шерифе, и о том, как я расписал его этому шерифу, и что
тот сказал.
- Э, что нам до Черного Билла, - говорит Огден. - У нас и своих забот
довольно. Достаньте-ка из шкафа бутылочку, и выпьем за его здоровье. Если, -
добавляет он со смешком, - вы не слишком предубеждены против железнодорожных
бандитов.
- Я готов выпить, - говорю я, - за всякого, кто умеет постоять за
друга. А Черный Билл, - говорю я, - как раз, мне кажется, из таких. Итак, за
Черного Билла и за удачу.
И мы выпили.
А недельки через две подошло время стрижки овец. Мне надо было пригнать
их в усадьбу, где кучка кудлатых мексиканцев должна была наброситься на них
с садовыми ножницами и остричь их наголо. И вот вечером, накануне прибытия
парикмахеров, я погнал своих недожаренных баранов по зеленому лужку, по
крутому бережку и доставил прямо в усадьбу. Там я запер их в корраль и
пожелал им спокойной ночи.
После этого я направился к дому. Г. Огден, эсквайр, спал, растянувшись
на своей узенькой походной койке. Как видно, его свалила с ног
антибессонница или одолело противободрствование или еще какой-нибудь недуг,
возникающий от тесного соприкосновения с овцами. Рот у него был разинут,
жилет расстегнут, и он сопел, как старый велосипедный насос. Вид его навлек
на меня некоторые размышления.
"Великий Цезарь, - подумалось мне, - спи, захлопнув рот, и ветер внутрь
тебя не попадет. Тобою кто-нибудь замажет щели, чтоб червяки чего-нибудь не
съели".
Спящий мужчина - это зрелище, от которого могут прослезиться ангелы.
Что стоят сейчас его мозги, бицепсы, чековая книжка, апломб, протекции и
семейные связи? Он - игрушка в руках врага, а тем паче - друга. И так же
привлекателен, как наемная кляча, когда она стоит, привалясь к стене
оперного театра в половине первого ночи и грезит просторами аравийских
пустынь. Вот спящая женщина - совсем другое дело. Плевать нам на то, как она
выглядит, лишь бы подольше находилась в этом состоянии.
Ну, выпил я две порции бурбонского - свою и Огдена, и расположился с
приятностью провести время, пока он почивает. На столе у него нашлись
кое-какие книжицы на разные местные темы - о Японии, об осушке болот, о
физическом воспитании - и немного табаку, что было особенно кстати.
Покурив и насытив свой слух вулканическим храпом Генри Огдена, я
невзначай глянул в окно в направлении загона для стрижки овец, где что-то
вроде тропки ответвлялось от чего-то вроде дороги, пересекавшей вдали что-то
вроде ручья...
Вижу - пять всадников направляются к дому. У каждого - поперек седла
ружье. Один из них - тот самый шериф, который тогда навестил меня на
стоянке.
Они приближаются с опаской, расчлененным строем, в полной боевой
готовности. Присматриваюсь и определяю, который из них атаман этой
кавалерийской шайки блюстителей закона и порядка.
- Добрый вечер, джентльмены, - говорю я. - Не угодно ли вам спешиться и
привязать ваших коней?
Атаман подъезжает ко мне вплотную и вращает стволом своего ружья так,
словно хочет поймать на мушку сразу весь мой фасад.
- Замри на месте, - говорит он, - и пальцем не шевельни, пока я не
удовлетворю своего желания некоторым образом с тобой побеседовать.
- Замру, - говорю я, - слава богу, я не глухонемой - зачем мне шевелить
пальцами и оказывать неповиновение вашим предписаниям?
- Мы ищем, - сообщает он мне, - Черного Билла, который в мае месяце
задержал экспресс на Канзас-Техасской и ограбил его на пятнадцать тысяч
долларов. Сейчас мы обыскиваем всех подряд на всех ранчо. Как тебя зовут и
что ты здесь делаешь?
- Капитан, - говорю я, - моя профессия - Персиваль Сен-Клэр, а зовусь я
овчаром. Сегодня я загнал в этот корраль своих телят... то бишь овчат.
Ищеи... то есть брадобреи, прибудут завтра, чтобы причесать их, в смысле
обкорнать.
- Где хозяин ранчо? - спрашивает атаман шайки.
- Обождите минутку, - говорю я. - Не было ли назначено какой-то награды
за поимку этого закоренелого преступника, о котором вы изволили упомянуть, в
вашем предисловии?
- За поимку и изобличение преступника назначена награда в тысячу
долларов, - говорит тот. - За сообщение сведений о нем никакого
вознаграждения никак не предусмотрено.
- Похоже не сегодня-завтра соберется дождик, - говорю я, глядя со
скучающим видом в лазурно-голубое небо.
- Если тебе известно тайное убежище, дисклокация или пвседонимы Черного
Билла, - говорит он на самом свирепом полицейском жаргоне, - ты ответишь
перед законом за недонесение и укрывательство.
- Слышал я от одного прохожего, - говорю я скороговоркой нудным
голосом, - что в одной лавчонке в Нуэсесе один мексиканец говорил одному
ковбою, которого зовут Джек, что двоюродный брат одного овцевода недели две
тому назад видел Черного Билла в Матаморасе.
- Слушай ты, мистер Язык-на-Привязи! - говорит капитан, оглядывая меня
с головы до пят и прикидывая, сколько можно выторговать. - Если ты
подскажешь нам, где захватить Черного Билла, я заплачу тебе сто долларов из
моего собственного... из наших собственных карманов. Ты видишь, я щедр, -
говорит он. - Тебе ведь ровно ничего не причитается. Ну, как?
- Деньги на бочку? - спрашиваю я.
Капитан посовещался со своими молодчиками. Они вывернули карманы для
проверки содержимого. Совместными усилиями наскребли сумму в сто два доллара
тридцать центов и кучку жевательного табаку на тридцать один доллар.
- Приблизься, о мой капитан, - сказал я, - и внемли!
Он так и сделал.
- Я очень беден, и общественное положение мое более чем скромно, -
начал я. - За двенадцать долларов в месяц я тружусь в поте лица, стараясь
держать вместе кучу животных, единственное стремление которых - разбежаться
во все стороны. И хотя я еще и не в таком упадке, как штат Южная Дакота, тем
не менее, это занятие - страшное падение для человека, который до сей поры
сталкивался с овцами только в форме бараньих отбивных. Я скатился так низко
по воле необузданного честолюбия, рома и особого сорта коктейля, который
подают на всех вокзалах Пенсильванской железной дороги от Скрэнтона до
Цинциннати: немного джина и французского вермута, один лимон плюс хорошая
порция апельсинной горькой. Попадете в те края - не упустите случая
испробовать на себе. И все же, - продолжал я, - мне еще не приходилось
предавать друга. Когда мои друзья купались в золоте, я стоял за них горой и
никогда не покидал их, если меня постигала беда.
- Но, - продолжал я, - какая тут к черту дружба? Двенадцать долларов в
месяц-это же в лучшем случае шапочное знакомство. Разве истинная дружба
может питаться красными бобами и кукурузным хлебом? Я бедный человек, у меня
вдовствующая мама в Тексаркане. Вы найдете Черного Билла, - говорю им я, - в
этом доме. Он дрыхнет на своей койке в первой комнате направо. Это именно
тот человек, который вам нужен. Я смекнул это из разных его слов и
разговоров. Пожалуй, отчасти он все же был мне другом, и будь я тот человек,
каким я был когда-то, все сокровища рудников Голдонды не заставили бы меня
предать его. Но, - говорю я, - бобы всегда были наполовину червивые и к
концу недели я вечно сидел без топлива.
- Входите осторожнее, джентльмены, - предупреждаю их я. - Он временами
бывает очень несдержан, и, принимая во внимание его прежнюю профессию, как
бы вам не нарваться на какую-нибудь грубость с его стороны, если вы
захватите его врасплох.
Тут все ополчение спешивается, привязывает лошадей, снимает с передков
орудия и всю прочую амуницию и на цыпочках вступает в дом. А я крадусь за
ними, как Далила, когда она вела Вилли Стимлена к Самсону.
Начальник отряда трясет Огдена за плечо, и тот просыпается. Он
вскакивает, и еще два охотника за наградами наваливаются на него. Огден хоть
мал и худ, а парень крепкий и так лихо отбивается, несмотря на их численный
перевес, что я только глазами хлопаю.
- Что это значит? - спрашивает он, когда им, наконец, удается одолеть
его.
- Вы попались, мистер Черный Билл, - говорит капитан, - только и всего.
- Это грубое насилие, - говорит Огден, окончательно взбесившись.
- Конечно, это было насилие, - говорит поборник мира и добра. -
Поезд-то шел себе и шел, ничем вам не мешал, а вы позволили себе запрещенные
законом шалости с казенными пакетами.
И он садится Генри Огдену на солнечное сплетение и начинает аккуратно и
симптоматически обшаривать его карманы.
- Вы у меня попотеете за это, - говорит Огден, изрядно вспотев сам. - Я
ведь могу доказать, кто я такой.
- Это я и сам могу, - говорит капитан и вытаскивает у него из кармана
пачку новеньких банкнот выпуска Второго Национального банка города Эспинозы.
- Едва ли ваша визитная карточка перекричит эти денежные знаки, когда станут
устанавливать индентичность вашей личности. Ну, пошли! Поедете с нами
замаливать свои грехи.
Огден подымается и повязывает галстук. После того, как у него нашли эти
банкноты, он уже молчит, как воды в рот набрал.
- А ведь ловко придумано! - с восхищением отмечает капитан. - Забрался
сюда, в этакую глушь, где, как говорится, ни одна душа живой ногой не
ступала, и купил себе овечье ранчо! Хитро укрылся, я такого еще сроду не
видывал, - говорит он.
Один из его молодчиков направляется в корраль и выгоняет оттуда второго
пастуха - мексиканца, по прозванию Джон-Смешки. Тот седлает лошадь Огдена, и
вся шерифская шайка с ружьями наизготовку окружает своего пленника, чтобы
доставить его в город.
Огден, прежде чем тронуться в путь, поручает свое ранчо Джону-Смешки и
отдает всякие распоряжения насчет стрижки и пасения овец, словно
рассчитывает вскорости вернуться обратно. А часа через два некто Персиваль
Сент-Клэр, бывший овчар с ранчо Чиквито, отбывает в южном направлении на
другой лошади, уведенной с того же ранчо, и в кармане у него лежат сто
девять долларов - цена крови и остаток жалованья.
Краснолицый человек умолк и прислушался. Где-то вдали за пологими
холмами раздался свисток приближающегося товарного поезда.
Толстый, унылый человек, сидевший рядом, сердито засопел и медленно,
осуждающе покачал нечесаной головой.
- В чем дело, Окурок? - спросил краснолицый. - Опять хандришь?
- Нет, не хандрю, - сказал унылый и снова засопел. - А только этот твой
рассказ мне что-то не нравится. Мы с тобой были приятелями пятнадцать лет с
разнообразными промежутками, но я еще не видал и не слыхал, чтобы ты выдал
кого- нибудь полиции, - нет, этого за тобой не водилось. А с этим парнем ты
делил его хлеб насущный и играл с ним в карты - если казино можно назвать
игрой, - а потом взял и выдал его полиции. Да еще деньги за это получил.
Нет, никогда я от тебя такого не ожидал.
- Этот Генри Огден, - сказал краснолицый, - очень быстро оправдался,
как я слышал, с помощью адвоката, алиби и прочих юридических уголовностей.
Ничего ему не сталось. Он оказал мне немало одолжений, и я совсем не рад был
выдавать его полиции.
- А как же эти деньги, что нашли у него в кармане? - спросил унылый.
- Это я их туда положил, - сказал краснолицый, - пока он спал. Как
только увидел, что они едут. Черный Билл - это был я. Смотри, Окурок, поезд!
Мы заберемся на буфера, пока он будет стоять у водокачки.
Перевод под ред. М. Лорие
Дураки бывают разные. Нет, попрошу не вставать с места, пока вас не
вызвали.
Я бывал дураком всех разновидностей, кроме одной. Я расстроил свои дела
патримониальные, подстроил матримониальные, играл в покер, в теннис и на
скачках - избавлялся от денег всеми известными способами. Но одну из ролей,
для которых требуется колпак с бубенчиками, я не играл никогда - я никогда
не был Искателем Клада. Мало кого охватывает это сладостное безумие. А между
тем из всех, кто идет по следам копыт царя Мидаса, именно кладоискателям
выпадает на долю больше всего приятных надежд.
Должен признаться, - я отклоняюсь от темы, как всегда бывает с
горе-писателями, - что я был дураком сентиментального оттенка. Я увидел Мэй
Марту Мангэм - и пал к ее ногам. Ей было восемнадцать лет; кожа у нее была
цвета белых клавишей у новенького рояля, она была прекрасна и обладала
чарующей серьезностью и трогательным обаянием ангела, обреченного прожить
свою жизнь в скучном городишке в сердце техасских прерий. В ней был огонь, в
ней была прелесть - она смело могла бы срывать, точно малину, бесценные
рубины с короны короля бельгийского или другого столь же легкомысленного
венценосца; но она этого не знала, а я предпочитал не рисовать ей подобных
картин.
Дело в том, что я хотел получить Мэй Марту Мангэм в полную
собственность. Я хотел, чтобы она жила под моим кровом и прятала каждый день
мою трубку и туфли в такие места, где их вечером никак не найдешь.
Отец Мэй Марты Мангэм скрывал свое лицо под густой бородой и очками.
Этот человек жил исключительно ради жуков, бабочек и всяких насекомых -
летающих, ползающих, жужжащих или забирающихся вам за шиворот и в масленку.
Он был этимолог или что-то в этом роде. Все время он проводил в том, что
ловил летучих рыбок из семейства июньских жуков, а затем втыкал в них
булавки и называл их по-всякому.
Он и Мэй Марта составляли всю семью. Он высоко ценил ее как отличный
экземпляр racibus humanus; она заботилась о том, чтобы он хоть изредка ел, и
не надевал жилета задом наперед, и чтобы в его склянках всегда был спирт.
Люди науки, говорят, отличаются рассеянностью.
Был еще один человек, кроме меня, который считал Мэй Марту
привлекательным существом. Это был некий Гудло Банке, юноша, только что
окончивший колледж. Он знал все, что есть в книгах, - латынь, греческий,
философию и в особенности высшую математику и самую высшую логику.
Если бы не его привычка засыпать своими познаниями и ученостью любого
собеседника, он бы мне очень нравился. Но даже и так вы решили бы, что мы с
ним друзья.
Мы бывали вместе, когда только могли: каждому из нас хотелось выведать
у другого, что, по его наблюдениям, показывает флюгер относительно того, в
какую сторону дует ветер от сердца Мэй Марты... метафора довольно
тяжеловесная. Гудло Банке нипочем не написал бы такой штуки. На то он и был
моим соперником.
Гудло отличался по части книг, манер, культуры, гребли, интеллекта и
костюмов. Мои же духовные запросы ограничивались бейсболом и диспутами в
местном клубе; впрочем, я еще хорошо ездил верхом.
Но ни во время наших бесед вдвоем, ни во время наших посещений Мэй
Марты или разговоров с ней мы не могли догадаться, кого же из нас она
предпочитает. Видно, у Мэй Марты было природное, с колыбели, уменье не
выдавать себя.
Как я уже говорил, старик Мангэм отличался рассеянностью. Лишь через
долгое время он открыл, - верно, какая-нибудь бабочка ему насплетничала, -
что двое молодых людей пытаются накрыть сеткой молодую особу - кажется, его
дочь, в общем то техническое усовершенствование, которое заботится о его
удобствах.
Я никогда не воображал, что человек науки может оказаться при подобных
обстоятельствах на высоте. Старик Мангэм без труда устно определил нас с
Гудло и наклеил на нас этикетку, из которой явствовало, что мы принадлежим к
самому низшему отряду позвоночных; и притом еще он проделал это
по-английски, не прибегая к более сложной латыни, чем Orgetorix, Rex
Helvetii - дальше этого я и сам не дошел в школе. Он еще добавил, что если
когда-нибудь поймает нас вблизи своего дома, то присоединит нас к своей
коллекции.
Мы с Гудло Банксом не показывались пять дней, в ожидании, что буря к
тому времени утихнет. Когда же мы, наконец, решились зайти, то оказалось,
что Мэй Марта и отец ее уехали. Уехали! Дом, который они снимали, был
заперт. Вся их несложная обстановка, все вещи их также исчезли.
И ни словечка на прощание от Мэй Марты! На ветвях боярышника не
виднелось белой записочки; на столбе калитки ничего не было начертано мелом;
на почте не оказалось открытки - ничего, что могло бы дать ключ к разгадке.
Два месяца Гудло Банке и я - порознь - всячески пробовали найти
беглецов. Мы использовали нашу дружбу с кассиром на станции, со всеми, кто
отпускал напрокат лошадей и экипажи, с кондукторами на железной дороге, с
нашим единственным полицейским, мы пустили в ход все наше влияние на них - и
все напрасно.
После этого мы стали еще более близкими друзьями и заклятыми врагами,
чем раньше. Каждый вечер, окончив работу, мы сходились в задней комнате в
трактире у Снайдера, играли в домино и подстраивали один другому ловушки,
чтобы выведать, не узнал ли чего-нибудь кто-либо из нас. На то мы и были
соперниками.
У Гудло Банкса была какая-то ироническая манера выставлять напоказ свою
ученость, а меня засаживать в класс, где учат "Дженни плачет, бедняжка,
умерла ее пташка". Ну, Гудло мне скорее нравился, а его высшее образование я
ни во что не ставил; вдобавок я всегда считался человеком добродушным, и
потому я сдерживался. Кроме того, я ведь хотел выведать, не известно ли ему
что-нибудь про Мэй Марту, и ради этого терпел его общество.
Как-то раз, когда мы с ним обсуждали положение, он мне говорит:
- Даже если бы вы и нашли ее, Джим, какая вам от этого польза? Мисс
Мангэм умная девушка. Быть может, ум ее не получил еще надлежащего развития,
но ей предназначен более высокий удел, чем та жизнь, которую вы можете дать
ей. Никогда еще мне не случалось беседовать ни с кем, кто лучше ее умел бы
оценить прелесть древних поэтов и писателей и современных литературных
течений, которые впитали их жизненную философию и распространили ее. Не
кажется ли вам, что вы только теряете время, стараясь отыскать ее?
- А я представляю себе домашний очаг, - сказал я, - в виде дома в
восемь комнат, в дубовой роще, у пруда, среди техасских прерий. В гостиной,
- продолжал я, - будет рояль с пианолой, в загородке - для начала - три
тысячи голов скота; запряженный тарантас всегда наготове для "хозяйки". А
Мэй Марта тратит по своему усмотрению весь доход с ранчо и каждый день
убирает мою трубку и туфли в такие места, где мне их никак нельзя будет
найти вечером. Вот как оно будет. А на все ваши познания, течения и
философию мне очень даже наплевать.
- Ей предназначен более высокий удел, - повторил Гудло Банке.
- Что бы ей там ни было предназначено, - ответил я, - дело сейчас в
том, что она была, да вся вышла. Но я собираюсь вскорости отыскать ее, и
притом без помощи греческих философов и американских университетов.
- Игра закрыта, - сказал Гудло, выкладывая на стол костяшку домино. И
мы стали пить пиво.
Вскоре после этого в город приехал один мой знакомый, молодой фермер, и
принес мне сложенный вчетверо лист синей бумаги. Он рассказал мне, что
только что умер его дед. Я проглотил слезы, и он продолжал. Оказывается,
старик ревниво берег эту бумажку в течение двадцати лет. Он завещал ее своим
родным в числе прочего своего имущества, состоявшего из двух мулов и
гипотенузы не пригодной для обработки земли.
Бумага была старая, синяя, такую употребляли во время восстания
аболиционистов против сецессионистов. На ней стояло число: 14 .июня 1863
года, и в ней описывалось место, где был спрятан клад: десять вьюков золотых