Страница:
и серебряных монет ценностью в триста тысяч долларов. Старику Рэндлу - деду
своего внука Сэма - эти сведения сообщил некий священник-испанец, который
присутствовал при сокрытии клада и который умер за много лет... то есть,
конечно, спустя много лет, в доме у старика Рэндла. Старик все записал под
его диктовку.
- Отчего же ваш отец не занялся этим кладом? - спросил я молодого
Рэндла.
- Он не успел и ослеп, - ответил тот.
- А почему вы сами до сих пор не отправились его искать?
- Да видите ли, я про эту бумажку всего десять лет, как узнал. А мне
нужно было то пахать, то лес рубить, то корм скотине запасать; а потом,
глядишь, и зима наступила. И так из года в год.
Все это показалось мне правдоподобным, и потому я сразу же вошел с
Рэндлом в соглашение.
Инструкции в записке не отличались сложностью. Караван, нагруженный
сокровищами, вышел в путь из старинного испанского миссионерского поселка в
округе Долорес. Он направился по компасу прямо на юг и продвигался вперед,
пока не дошел до реки Аламито. Перейдя ее вброд, владельцы сокровищ зарыли
их на вершине небольшой горы, формой напоминавшей вьючное седло и
расположенной между двумя другими, более высокими вершинами. Место, где был
зарыт клад, отметили кучей камней. Все присутствовавшие при этом деле, за
исключением священника, были убиты индейцами несколько дней спустя. Тайна
являлась монополией. Это мне понравилось.
Рэндл выразил мнение, что нам нужно приобрести все принадлежности для
жизни на открытом воздухе, нанять землемера, который прочертил бы нам
правильную линию от бывшей испанской миссии, а затем прокутить все триста
тысяч долларов в Форт-Уэрте. Но я, хотя и не был уж так образован, однако
знал способ, как сократить и время и расходы.
Мы отправились в Земельное управление штата и заказали так называемый
"рабочий" план со съемками всех участков от старой миссии до реки Аламито.
На этом плане я провел линию прямо на юг, до реки. Длина границ каждого
участка была точно указана. Это помогло нам найти нужную точку на реке, и
нам ее "связали" с четко обозначенным углом большого угодья Лос-Анимос -
дарованного еще королем Филиппом Испанским - на пятимильной карте.
Таким образом, нам не пришлось обращаться к услугам землемера, что
сберегло нам много времени и денег.
И вот мы с Рэндлом достали фургон и пару лошадей, погрузили в него все
необходимое и, проехав сто сорок девять миль, остановились в Чико -
ближайшем городе от того места, куда мы направлялись. Там мы захватили с
собой помощника местного землемера. Он отыскал нам угол угодья Лос-Анимос,
отмерил пять тысяч семьсот двадцать варас на запад, согласно нашему плану,
положил на этом месте камень, закусил с нами кофе и копченой грудинкой и сел
на обратный дилижанс в Чико.
Я был почти уверен, что мы найдем эти триста тысяч долларов. Рэндл
должен был получить только третью часть, так как все расходы взял на себя я.
А я знал, что с этими-то двумястами тысяч долларов я сумею хоть из-под земли
вырыть Мэй Марту Мангэм. Да, с такими деньгами у меня запорхают все бабочки
на голубятне у старика Мангэма. Только бы мне найти этот клад!
Мы с Рэндлом расположились лагерем у реки. По ту сторону ее виднелся
десяток невысоких гор, густо заросших кедровником, но ни одна из них не
имела формы вьючного седла. Это нас не смутило. Внешность часто бывает
обманчива. Может быть, седло, как и красота, существует лишь в воображении
того, кто на него смотрит.
Мы с внуком клада осмотрели эти покрытые кедровником холмы с такой
тщательностью, с какой дама ищет у себя блоху. Мы обследовали каждый склон,
каждую вершину, окружность, впадину, всякий пригорок, угол, уступ на каждом
из них на протяжении двух миль вверх и вниз по реке. На это у нас ушло
четыре дня. После этого мы запрягли гнедого и саврасого и повезли остатки
кофе и копченой грудинки обратно за сто сорок девять миль - домой, в
Кончо-Сити.
На обратном пути Рэндл, не переставая, жевал табак. Я же все время
погонял лошадей: я очень спешил.
В один из ближайших дней после нашего возвращения из безрезультатной
поездки, мы с Гудло опять сошлись в задней комнате - у Снайдера, засели за
домино и начали выуживать друг у друга новости. Я рассказал Гудло про свою
экспедицию за кладом.
- Если бы мне только удалось найти эти триста тысяч долларов, - сказал
я ему, - я уж обыскал бы весь свет и открыл бы, где находится Мэй Марта
Мангэм.
- Ей предназначен более высокий удел, - сказал Гудло. - Я сам отыщу ее.
Но расскажите, как это вы искали место, где кто-то так неосторожно закопал
столько доходов.
Я рассказал ему все до мельчайших подробностей. Я показал ему план, на
котором ясно были отмечены расстояния.
Он всмотрелся в него взглядом знатока и вдруг откинулся на спинку стула
и разразился по моему адресу ироническим, покровительственным,
высокообразованным хохотом.
- Ну, и дурак же вы, Джим, - сказал он, наконец, когда к нему вернулся
дар речи.
- Ваш ход, - терпеливо сказал я; сжимая в руке двойную шестерку.
- Двадцать, - сказал Гудло и начертил мелом два крестика на столе.
- Почему же я дурак? - спросил я. - Мало ли где находили зарытые клады.
- Потому что, - сказал он, - когда вы вычисляли точку, где ваша линия
должна пересечь реку, вы не приняли в расчет отклонения стрелки. А это
отклонение должно равняться приблизительно девяти градусам к западу.
Дайте-ка мне карандаш.
Гудло Банке быстро подсчитал что-то на старом конверте.
- Расстояние с севера на юг, от испанской миссии до, реки Аламито, -
двадцать две мили. По вашим словам эта линия была проведена с помощью
карманного компаса. Если принять во внимание отклонение, то окажется, что
пункт на реке Аламито, откуда вам следовало начать поиски, находится ровно
на шесть миль и девятьсот сорок пять варас к западу от того места, где вы
остановились. Ох, и дурак же вы, Джим!
- Про какое это отклонение вы говорите? - сказал я. - Я думал, что
числа никогда не врут.
- Отклонение магнитной стрелки, - сказал Гудло, - от истинного
меридиана.
Он улыбнулся с выражением превосходства, которое так меня бесило, а
затем я вдруг увидел у него на лице ту странную, горячую, всепоглощающую
жадность, что охватывает искателей кладов.
- Иногда, - проговорил он тоном оракула, - эти старинные легенды о
зарытых сокровищах не лишены основания. Не дадите ли вы мне просмотреть эту
бумажку, в которой описано местонахождение вашего клада. Может быть, мы
вместе...
В результате мы с Гудло Банксом, оставаясь соперниками в любви, стали
товарищами по этому предприятию. Мы отправились в Чико на дилижансе из
Хантерсберга, ближайшей к нему железнодорожной станции. В Чико мы наняли
пару лошадей и крытый фургон на рессорах; достали и все принадлежности для
лагерной жизни. Тот же самый землемер отмерил нам нужное расстояние, но уже
с поправкой на Гудло и его отклонение.
После этого мы распростились с землемером и отправили его домой.
Когда мы приехали, была уже ночь. Я накормил лошадей, разложил костер
на берегу реки и сварил ужин. Гудло готов был мне помочь, да его воспитание
не подготовило его к таким чисто практическим занятиям.
Впрочем, пока я работал, он развлекал меня изложением великих мыслей,
завещанных нам древними мудрецами. Он приводил длиннейшие цитаты из
греческих писателей.
- Анакреон, - объяснил он. - Это было одно из любимых мест мисс Мангэм,
когда я декламировал его.
- Ей предназначен более высокий удел, - сказал я, повторяя его фразу.
- Что может быть выше, - сказал Гудло, - чем жизнь в обществе
классиков, в атмосфере учености и культуры? Вы часто издевались над
образованностью. А сколько усилий пропало у вас даром из-за незнания
элементарной математики! Когда бы вы еще нашли свой клад, если бы мои знания
не осветили вам вашей ошибки?
- Сначала посмотрим, что нам скажут горки на том берегу, - отвечал я. -
Я все- таки еще не вполне уверовал в ваши отклонения. Меня с детства
приучили к мысли, что стрелка смотрит прямо на полюс.
Июньское утро выдалось ясное. Мы встали рано и позавтракали. Гудло был
в восторге. Пока я поджаривал грудинку, и декламировал что-то из Китса и
Келли, кажется, или Шелли. Мы собирались переправиться через реку, которая
здесь была лишь мелким ручейком, чтобы осмотреть многочисленные заросшие
кедром холмы с острыми вершинами на противоположном берегу.
- Любезный мой Уллис, - сказал Гудло, подходя ко мне, пока я мыл
оловянные тарелки, и хлопая меня по плечу, - дайте-ка мне еще раз взглянуть
на волшебный свиток. Если я не ошибаюсь, там есть указания, как добраться до
вершины того холма, который напоминает формой вьючное седло. На что оно
похоже, Джим? Я никогда не видал вьючного седла.
- Вот вам и ваше образование, - сказал я. - Я-то узнаю его, когда
увижу.
Гудло стал рассматривать документ, оставленный стариком Рэндлом, и
вдруг у него вырвалось отнюдь не университетское ругательное словцо.
- Подойдите сюда, - сказал он, держа бумагу на свет. - Смотрите, -
добавил он, ткнув в нее пальцем.
На синей бумаге, - до тех пор я этого не замечал, - выступили белые
буквы и цифры: "Молверн, 1898".
- Ну, так что же? - спросил я.
- Это водяной знак, - сказал Гудло. - Бумага эта была сделана в 1898
году. На документе же стоит 1863 год. Это несомненная подделка.
- Ну не думаю, - сказал я. - Рэндлы - люди простые, необразованные,
деревенские, на них можно положиться. Может быть, это бумажный фабрикант
подстроил какое- нибудь жульничество.
Тут Гудло Банке вышел из себя - насколько, разумеется, ему позволяла
его образованность. Пенсне его слетело с носа, и он яростно воззрился на
меня.
- Я вам часто говорил, что вы дурак, - сказал он. - Вы дали себя
обмануть какой- то грубой скотине. И меня в обман ввели.
- Каким же это образом я ввел вас в обман?
- Своим невежеством, - сказал он. - Я два раза отметил в ваших планах
грубые ошибки, которых вы, несомненно, избегли бы, поучись вы хоть в средней
школе. К тому же, - продолжал он, - я понес из-за этого мошеннического
предприятия расходы, которые мне не по карману. Но теперь я с ним покончил.
Я выпрямился и ткнул в него большой разливательной ложкой, только что
вынутой из грязной воды.
- Гудло Банке, - сказал я, - мне на ваше образование в высокой степени
наплевать. Я и в других-то его еле выношу, а вашу ученость прямо презираю.
Что она вам дала? Для вас это - проклятие, а на всех ваших знакомых она
только тоску нагоняет. Прочь, - сказал я, - убирайтесь вы вон со всеми
вашими водяными знаками да отклонениями. Мне от них ни холодно, ни жарко. Я
от своего намерения все равно не отступлюсь.
Я указал ложкой за реку, на холм, имевший форму вьючного седла.
- Я осмотрю эту горку, - продолжал я, - поищу, нет ли там клада.
Решайте сейчас, пойдете вы со мной или нет. Если вас может обескуражить
какое-то отклонение или водяной знак, вы не настоящий искатель приключений.
Решайте.
Вдали, на дороге, тянувшейся по берегу реки, показалось белое облако
пыли. Это шел почтовый фургон из Гесперуса в Чико. Гудло замахал платком.
- Я бросаю это мошенническое дело, - кислым тоном сказал он. - Теперь
только дурак может обращать внимание на эту бумажку. Впрочем, вы, Джим,
всегда и были дураком. Предоставляю вас вашей судьбе.
Он собрал свои пожитки, влез в фургон, нервным жестом поправил пенсне и
исчез в облаке пыли.
Вымыв посуду и привязав лошадей на новом месте, я переправился через
обмелевшую реку и начал медленно пробираться сквозь кедровые заросли на
вершину горы, имевшей форму вьючного седла.
Стоял роскошный июньский день. Никогда еще я не видал такого количества
птиц, такого множества бабочек, стрекоз, кузнечиков и всяких крылатых и
жалящих тварей.
Я обследовал гору, имевшую форму вьючного седла, от вершины до подошвы.
На ней оказалось полное отсутствие каких-либо признаков клада. Не было ни
кучи камней, ни давнишней зарубки на дереве, - ничего, что указывало бы на
местонахождение трехсот тысяч долларов, о которых упоминалось в документе
старика Рэндла.
Под вечер, когда спала жара, я спустился с холма. И вдруг, выйдя из
кедровой рощи, я очутился в прелестной зеленой долине, по которой струилась
небольшая речка, приток Аламито.
С глубоким изумлением я увидел здесь человека. Я его сначала принял за
какого-то дикаря. У него была всклокоченная борода и лохматые волосы, и он
гнался за гигантской бабочкой с блестящими крыльями.
"Может быть, это сумасшедший, сбежавший из желтого дома", - подумал я.
Меня только удивляло, что он забрел сюда, так далеко от всяких центров науки
и цивилизации.
Потом я сделал еще несколько шагов и увидел на берегу речки весь
заросший виноградом домик. А на полянке с зеленой травой я увидел Мэй Марту
Мангэм; она рвала полевые цветы.
Она выпрямилась и взглянула на меня. В первый раз, с тех пор как я
познакомился с ней, я увидел, как порозовело ее лицо цвета белых клавишей у
новенького рояля. Я молча направился к ней. Собранные ею цветы тихо
посыпались у нее из рук на траву.
- Я знала, что вы придете, Джим, - звонким голосом проговорила она. -
Отец не позволял мне писать, но я знала, что вы придете.
Что произошло потом, - это я предоставляю вам угадать; ведь там, на
другом берегу реки, стоял мой фургон с парой лошадей.
Я часто задумывался над тем, какая польза человеку от чрезмерной
образованности, если он не может употребить ее для собственной пользы. Если
от нее выигрывают только другие, то какой же в ней смысл.
Ибо Мэй Марта Мангэм живет под моим кровом. Посреди дубовой рощи стоит
дом из восьми комнат; есть и рояль с пианолой, а в загородке имеется
некоторое количество телок, которое со временем вырастет в стадо из трех
тысяч голов.
А когда я вечером приезжаю домой, то оказывается, что моя трубка и
туфли так засунуты куда-то, что нет никакой возможности их отыскать.
Но разве это так уж важно?
Перевод под ред. М. Лорие
Я всегда был убежден, и время от времени заявлял вслух, что женщина -
вовсе не загадка, что мужчина способен понять, истолковать, перевести,
предсказать и укротить ее. Представление о женщине как о некоем загадочном
существе внушили доверчивому человечеству сами женщины. Прав я или нет -
увидим. Как писал в былые времена журнал "Гарперс", "ниже следует интересный
рассказ про мисс**, м-ра**, м-ра** и м-ра**". "Епископа X" и "его преподобие
Y" придется опустить, потому что они к делу не относятся.
В те дни Палома была новым городом на Южной Тихоокеанской железной
дороге. Репортер сказал бы, что она "выросла, как гриб", но это было бы
неточно: Палому, несомненно, следует отнести к разновидности поганок.
Поезд останавливался здесь в полдень, ровно на столько времени, чтобы
паровоз успел напиться, а пассажиры - и напиться и пообедать. В городе была
новенькая бревенчатая гостиница, склад шерсти и десятка три жилых домов; а
еще - палатки, лошади, черная липкая грязь и мескитовые деревья. Городскую
стену заменял горизонт. Паломе в сущности еще только предстояло стать
городом. Дома ее были верой, палатки - надеждой, а поезд, два раза в день
предоставлявший вам возможность уехать отсюда, с успехом выполнял функции
милосердия.
Ресторан "Париж" был расположен в самом грязном месте города, когда шел
дождь, и в самом жарком, когда светило солнце. Владельцем, заведующим и
главным виновником его был некий гражданин, известный под именем "старика
Хинкла", который прибыл из Индианы, чтобы нажить себе богатство в этом краю
сгущенного молока и сорго.
Семья Хинкл занимала некрашеный тесовый дом в четыре комнаты. К кухне
был пристроен навес на столбах, крытый ветками чапарраля. Под навесом
помещался стол и две скамьи, каждая в двадцать футов длиной, изготовленные
местными плотниками. Здесь вам подавали жареную баранину, печеные яблоки,
вареные бобы, бисквиты на соде, пуддинг-или-пирог и горячий кофе,
составлявшие все парижское меню.
У плиты орудовали мама Хинкл и ее помощница, которую все знали на слух
как Бетти, но никто никогда не видел. Папа Хинкл, наделенный огнеупорными
пальцами, сам подавал дымящиеся яства. В часы пик ему помогал обслуживать
посетителей молодой мексиканец, успевавший между двумя блюдами свернуть и
выкурить папиросу. Следуя порядку, установленному на парижских банкетах, я
ставлю сладкое в самом конце моего словесного меню.
Айлин Хинкл!
Орфография верна, я сам видел, как она писала двое имя. Без всякого
сомнения, оно было выбрано из фонетических соображений; но и нелепое
написание его она сносила с таким великолепным мужеством, что и самому
строгому грамматисту не к чему было бы придраться.
Айлин была дочерью старика Хинкла и первой красавицей, проникнувшей на
территорию к югу от линии, проведенной с востока на запад через Галвестон и
Дель-Рио. Она восседала на высоком табурете, - на трибуне из сосновых досок
- не в храме ли, впрочем? - под навесом, у самой двери на кухню. Перед Айлин
была загородка из колючей проволоки, с небольшим полукруглым отверстием,
куда посетители просовывали деньги. Одному богу известно, зачем понадобилась
эта колючая проволока; ведь каждый, кто питался парижскими обедами, готов
был умереть ради Айлин. Обязанности ее не отличались сложностью: обед стоил
доллар, этот доллар клался под дужку, а она брала его.
Я начал свой рассказ с намерением описать вам Айлин Хинкл. Но вместо
этого мне придется отослать вас к философскому трактату Эдмунда Бэрка под
заглавием "Происхождение наших идей о возвышенном и прекрасном". Этот
трактат вполне исчерпывает вопрос; сначала Бэрк касается древнейших
представлений о красоте; если не ошибаюсь, он связывает их с впечатлениями,
получаемыми от всего круглого и гладкого. Это хорошо сказано. Закругленность
форм - бесспорно, привлекательное качество; что же касается гладкости, то
чем больше морщин приобретает женщина, тем больше сглаживаются неровности ее
характера.
Айлин была чисто растительным продуктом, запатентованным в год
грехопадения Адама, согласно закону против фальсификации бальзама и
амброзии. Она напоминала целый фруктовый ларек: клубнику, персики, вишни и
т. д. Блондинка с широко посаженными глазами, она обладала спокойствием,
предшествующим буре, которая так и не разражается. Но мне кажется, что не
стоит тратить слов (сколько бы ни платили за слово) в тщетной попытке
изобразить прекрасное. Красота, как известно, рождается в глазах. Есть три
рода красоты... мне, видно, было на роду написано стать проповедником: никак
не могу держаться в рамках рассказа.
Первый - это веснушчатая, курносая девица, к которой вы неравнодушны,
второй - это Мод Адамс (1), третий - это женщины на картинах Бугеро (2).
Айлин принадлежала к четвертому. Она была безупречно красива. Не одно, а
тысячу золотых яблок присудил бы ей Парис.
Ресторан "Париж" имел свой радиус. Но даже из-за пределов описанной им
окружности приезжали в Палому мужчины в надежде получить улыбку от Айлин. И
они получали ее. Один обед - одна улыбка - один доллар. Впрочем, несмотря на
все внешнее беспристрастие, Айлин как будто отличала среди всех своих
поклонников трех джентльменов. Подчиняясь правилам вежливости, я упомяну о
себе под конец.
Первым ее обожателем был чисто искусственный продукт, известный под
именем Брайана Джекса, явно присвоенным. Джекса породили вымощенные камнем
города. Это был маленький человечек, сфабрикованный из какой-то субстанции,
напоминающей мягкий песчаник. Волосы у него были цвета того кирпича, из
которого строятся молитвенные дома квакеров; глаза его напоминали две
клюквы; рот был похож на щель почтового ящика.
Он изучил все города от Бангора до Сан-Франциско, а оттуда к северу до
Портленда, а оттуда на юго-восток, вплоть до данного пункта во Флориде. Он
знал все искусства, все промыслы, все игры, все коммерческие дела, все
профессии и виды спорта, какие только есть на земле; он присутствовал лично
на всех сенсационных, печатаемых под большими заголовками, событиях, которые
произошли между двумя океанами с тех пор, как ему минуло пять лет; а если не
присутствовал на них, так, значит, спешил к месту происшествия. Можно было -
открыть атлас, ткнуть пальцем наугад в любой город, и, до того как вы
успевали захлопнуть атлас, Джеке уже называл вам уменьшительные имена трех
известных граждан этого города. Он свысока, и даже довольно непочтительно,
отзывался о Бродвее, Бикон- Хилле, Мичигане, Эвклиде, Пятой авеню и здании
суда в Сент-Луисе. По сравнению с ним даже такой космополит, как Вечный Жид,
показался бы отшельником. Он научился всему, что только мог преподать ему
свет, и всегда готов был поделиться своими познаниями.
Я не люблю, когда мне напоминают про поэму Поллока "Течение времени";
но при виде Джекса мне всякий раз приходит на память то, что этот поэт
сказал про другого поэта по имени Дж. Г. Байрон: "Он рано начал пить, он
много пил, миллионы жажду утолить могли бы тем, что выпил он; а выпив все,
от жажды бедный умер"(3).
То же можно сказать про Джекса, только он не умер, а приехал в Палому,
что, впрочем, почти одно и то же. Он служил телеграфистом и начальником
станции за семьдесят пять долларов в месяц. Каким образом молодой человек,
знавший все и умевший все делать, довольствовался такой скромной должностью
- этого я никогда не мог понять, хотя он как-то раз намекнул, что делает это
в виде личного одолжения президенту и акционерам железнодорожной компании.
Прибавлю к моему описанию еще одну строчку, а затем передам Джекса в
ваше распоряжение. Он носил ярко-синий костюм, желтые башмаки и галстук
бантом из одинаковой материи с рубашкой.
Вторым моим соперником был Бэд Кэннинтам; одно ранчо близ Паломы
пользовалось его услугами, чтобы удерживать непокорный скот в границах
порядка и приличий. Из всех ковбоев, которых я когда-либо видел в натуре,
один только Бэд был похож на театрального ковбоя. Он носил классическое
сомбреро, кожаные гетры выше колен и платок на шее, завязанный сзади.
Два раза в неделю Бэд покидал ранчо Валь Верде и приезжал поужинать в
ресторане "Париж". Он ездил на тугоуздой кентуккийской лошадке, которая
мчалась необычайно скорым аллюром; Бэд любил останавливать ее под большим
мескитовым деревом у навеса с такой внезапностью, что копыта ее оставляли в
жирной глине глубокие борозды в несколько ярдов длиной.
Мы с Джексом были, разумеется, постоянными посетителями ресторана.
Во всей стране вязкой черной грязи вы не нашли бы более уютной
гостиной, чем в домике у Хинклов. Она была полна плетеных качалок, вязаных
салфеточек собственной работы, альбомов и расположенных в ряд раковин. А в
углу стояло маленькое пианино.
В этой комнате Джекс, Бэд и я, - а порой один или двое из нас, смотря
по удаче, - сиживали по вечерам. Когда деловая жизнь замирала, мы приходили
сюда "с визитом" к мисс Хинкл.
Айлин была девушкой со взглядами. Судьба предназначала ее для чего-то
высшего, если вообще может быть призвание более высокое, чем целый день
принимать доллары через отверстие в загородке из колючей проволоки. Она
читала, прислушивалась ко всему и размышляла. С ее красотой менее
честолюбивая девушка на одной наружности сделала бы карьеру; но Айлин метила
выше: ей хотелось устроить у себя нечто вроде салона - единственного во всей
Паломе.
- Не правда ли, Шекспир был великий писатель? - спрашивала она, и ее
хорошенькие бровки так мило поднимались, что если бы их увидел сам покойный.
Донелли, ему едва ли удалось бы спасти своего Бэкона (4).
Айлин была также того мнения, что Бостон - более культурный город, чем
Чикаго; что Роза Бонер была одной из величайших художниц в мире; - что на
Западе люди отличаются большей откровенностью и сердечностью, чем на
Востоке; что в Лондоне, по-видимому, часто бывают туманы и что в Калифорнии,
должно быть, очень хорошо весной. У нее было и еще множество взглядов,
доказывавших, что она следит за всеми выдающимися течениями современной
мысли.
Впрочем, все эти мнения она приобрела понаслышке и с чужих слов. Но у
Айлин были и собственные теории. Одну из них в особенности она постоянно нам
внушала. Она ненавидела лесть. Искренность и прямота в речах я поступках,
уверяла она, вот лучшие украшения как для женщины, так и для мужчины. Если
она когда-нибудь полюбит, то лишь человека, обладающего этими качествами.
- Мне ужасно надоело, - сказала она как-то вечером, когда мы, три
мушкетера москитного дерева, сидели в маленькой гостиной, - мне ужасно
надоело выслушивать комплименты насчет моей наружности. Я знаю, что я вовсе
не красива...
(Бэд Кэннингам, мне впоследствии говорил, что он едва удержался, чтобы
не крикнуть ей: "Врете!")
- Я просто обыкновенная девушка с Среднего Запада, - продолжала Айлин,
- мне хочется одного: всегда быть просто, но аккуратно одетой и помогать
отцу зарабатывать себе на хлеб.
(Старик Хинкл каждый месяц откладывал в банк в Сан-Антонио по тысяче
долларов чистого барыша.)
Бэд заерзал на своем стуле и пригнул поля своей шляпы, с которой его
никак нельзя было уговорить расстаться. Он не знал, чего она хочет: того,
что говорит, будто хочет, или же того, что, как ей было отлично известно,
она заслуживает. Немало умных людей становилось в тупик перед таким
вопросом. Бэд, наконец, решился:
- Видите ли, мисс Айлин, э-э... красота, можно сказать, еще не все. Я
не хочу этим сказать, что у вас ее нет, но меня лично всегда особенно
своего внука Сэма - эти сведения сообщил некий священник-испанец, который
присутствовал при сокрытии клада и который умер за много лет... то есть,
конечно, спустя много лет, в доме у старика Рэндла. Старик все записал под
его диктовку.
- Отчего же ваш отец не занялся этим кладом? - спросил я молодого
Рэндла.
- Он не успел и ослеп, - ответил тот.
- А почему вы сами до сих пор не отправились его искать?
- Да видите ли, я про эту бумажку всего десять лет, как узнал. А мне
нужно было то пахать, то лес рубить, то корм скотине запасать; а потом,
глядишь, и зима наступила. И так из года в год.
Все это показалось мне правдоподобным, и потому я сразу же вошел с
Рэндлом в соглашение.
Инструкции в записке не отличались сложностью. Караван, нагруженный
сокровищами, вышел в путь из старинного испанского миссионерского поселка в
округе Долорес. Он направился по компасу прямо на юг и продвигался вперед,
пока не дошел до реки Аламито. Перейдя ее вброд, владельцы сокровищ зарыли
их на вершине небольшой горы, формой напоминавшей вьючное седло и
расположенной между двумя другими, более высокими вершинами. Место, где был
зарыт клад, отметили кучей камней. Все присутствовавшие при этом деле, за
исключением священника, были убиты индейцами несколько дней спустя. Тайна
являлась монополией. Это мне понравилось.
Рэндл выразил мнение, что нам нужно приобрести все принадлежности для
жизни на открытом воздухе, нанять землемера, который прочертил бы нам
правильную линию от бывшей испанской миссии, а затем прокутить все триста
тысяч долларов в Форт-Уэрте. Но я, хотя и не был уж так образован, однако
знал способ, как сократить и время и расходы.
Мы отправились в Земельное управление штата и заказали так называемый
"рабочий" план со съемками всех участков от старой миссии до реки Аламито.
На этом плане я провел линию прямо на юг, до реки. Длина границ каждого
участка была точно указана. Это помогло нам найти нужную точку на реке, и
нам ее "связали" с четко обозначенным углом большого угодья Лос-Анимос -
дарованного еще королем Филиппом Испанским - на пятимильной карте.
Таким образом, нам не пришлось обращаться к услугам землемера, что
сберегло нам много времени и денег.
И вот мы с Рэндлом достали фургон и пару лошадей, погрузили в него все
необходимое и, проехав сто сорок девять миль, остановились в Чико -
ближайшем городе от того места, куда мы направлялись. Там мы захватили с
собой помощника местного землемера. Он отыскал нам угол угодья Лос-Анимос,
отмерил пять тысяч семьсот двадцать варас на запад, согласно нашему плану,
положил на этом месте камень, закусил с нами кофе и копченой грудинкой и сел
на обратный дилижанс в Чико.
Я был почти уверен, что мы найдем эти триста тысяч долларов. Рэндл
должен был получить только третью часть, так как все расходы взял на себя я.
А я знал, что с этими-то двумястами тысяч долларов я сумею хоть из-под земли
вырыть Мэй Марту Мангэм. Да, с такими деньгами у меня запорхают все бабочки
на голубятне у старика Мангэма. Только бы мне найти этот клад!
Мы с Рэндлом расположились лагерем у реки. По ту сторону ее виднелся
десяток невысоких гор, густо заросших кедровником, но ни одна из них не
имела формы вьючного седла. Это нас не смутило. Внешность часто бывает
обманчива. Может быть, седло, как и красота, существует лишь в воображении
того, кто на него смотрит.
Мы с внуком клада осмотрели эти покрытые кедровником холмы с такой
тщательностью, с какой дама ищет у себя блоху. Мы обследовали каждый склон,
каждую вершину, окружность, впадину, всякий пригорок, угол, уступ на каждом
из них на протяжении двух миль вверх и вниз по реке. На это у нас ушло
четыре дня. После этого мы запрягли гнедого и саврасого и повезли остатки
кофе и копченой грудинки обратно за сто сорок девять миль - домой, в
Кончо-Сити.
На обратном пути Рэндл, не переставая, жевал табак. Я же все время
погонял лошадей: я очень спешил.
В один из ближайших дней после нашего возвращения из безрезультатной
поездки, мы с Гудло опять сошлись в задней комнате - у Снайдера, засели за
домино и начали выуживать друг у друга новости. Я рассказал Гудло про свою
экспедицию за кладом.
- Если бы мне только удалось найти эти триста тысяч долларов, - сказал
я ему, - я уж обыскал бы весь свет и открыл бы, где находится Мэй Марта
Мангэм.
- Ей предназначен более высокий удел, - сказал Гудло. - Я сам отыщу ее.
Но расскажите, как это вы искали место, где кто-то так неосторожно закопал
столько доходов.
Я рассказал ему все до мельчайших подробностей. Я показал ему план, на
котором ясно были отмечены расстояния.
Он всмотрелся в него взглядом знатока и вдруг откинулся на спинку стула
и разразился по моему адресу ироническим, покровительственным,
высокообразованным хохотом.
- Ну, и дурак же вы, Джим, - сказал он, наконец, когда к нему вернулся
дар речи.
- Ваш ход, - терпеливо сказал я; сжимая в руке двойную шестерку.
- Двадцать, - сказал Гудло и начертил мелом два крестика на столе.
- Почему же я дурак? - спросил я. - Мало ли где находили зарытые клады.
- Потому что, - сказал он, - когда вы вычисляли точку, где ваша линия
должна пересечь реку, вы не приняли в расчет отклонения стрелки. А это
отклонение должно равняться приблизительно девяти градусам к западу.
Дайте-ка мне карандаш.
Гудло Банке быстро подсчитал что-то на старом конверте.
- Расстояние с севера на юг, от испанской миссии до, реки Аламито, -
двадцать две мили. По вашим словам эта линия была проведена с помощью
карманного компаса. Если принять во внимание отклонение, то окажется, что
пункт на реке Аламито, откуда вам следовало начать поиски, находится ровно
на шесть миль и девятьсот сорок пять варас к западу от того места, где вы
остановились. Ох, и дурак же вы, Джим!
- Про какое это отклонение вы говорите? - сказал я. - Я думал, что
числа никогда не врут.
- Отклонение магнитной стрелки, - сказал Гудло, - от истинного
меридиана.
Он улыбнулся с выражением превосходства, которое так меня бесило, а
затем я вдруг увидел у него на лице ту странную, горячую, всепоглощающую
жадность, что охватывает искателей кладов.
- Иногда, - проговорил он тоном оракула, - эти старинные легенды о
зарытых сокровищах не лишены основания. Не дадите ли вы мне просмотреть эту
бумажку, в которой описано местонахождение вашего клада. Может быть, мы
вместе...
В результате мы с Гудло Банксом, оставаясь соперниками в любви, стали
товарищами по этому предприятию. Мы отправились в Чико на дилижансе из
Хантерсберга, ближайшей к нему железнодорожной станции. В Чико мы наняли
пару лошадей и крытый фургон на рессорах; достали и все принадлежности для
лагерной жизни. Тот же самый землемер отмерил нам нужное расстояние, но уже
с поправкой на Гудло и его отклонение.
После этого мы распростились с землемером и отправили его домой.
Когда мы приехали, была уже ночь. Я накормил лошадей, разложил костер
на берегу реки и сварил ужин. Гудло готов был мне помочь, да его воспитание
не подготовило его к таким чисто практическим занятиям.
Впрочем, пока я работал, он развлекал меня изложением великих мыслей,
завещанных нам древними мудрецами. Он приводил длиннейшие цитаты из
греческих писателей.
- Анакреон, - объяснил он. - Это было одно из любимых мест мисс Мангэм,
когда я декламировал его.
- Ей предназначен более высокий удел, - сказал я, повторяя его фразу.
- Что может быть выше, - сказал Гудло, - чем жизнь в обществе
классиков, в атмосфере учености и культуры? Вы часто издевались над
образованностью. А сколько усилий пропало у вас даром из-за незнания
элементарной математики! Когда бы вы еще нашли свой клад, если бы мои знания
не осветили вам вашей ошибки?
- Сначала посмотрим, что нам скажут горки на том берегу, - отвечал я. -
Я все- таки еще не вполне уверовал в ваши отклонения. Меня с детства
приучили к мысли, что стрелка смотрит прямо на полюс.
Июньское утро выдалось ясное. Мы встали рано и позавтракали. Гудло был
в восторге. Пока я поджаривал грудинку, и декламировал что-то из Китса и
Келли, кажется, или Шелли. Мы собирались переправиться через реку, которая
здесь была лишь мелким ручейком, чтобы осмотреть многочисленные заросшие
кедром холмы с острыми вершинами на противоположном берегу.
- Любезный мой Уллис, - сказал Гудло, подходя ко мне, пока я мыл
оловянные тарелки, и хлопая меня по плечу, - дайте-ка мне еще раз взглянуть
на волшебный свиток. Если я не ошибаюсь, там есть указания, как добраться до
вершины того холма, который напоминает формой вьючное седло. На что оно
похоже, Джим? Я никогда не видал вьючного седла.
- Вот вам и ваше образование, - сказал я. - Я-то узнаю его, когда
увижу.
Гудло стал рассматривать документ, оставленный стариком Рэндлом, и
вдруг у него вырвалось отнюдь не университетское ругательное словцо.
- Подойдите сюда, - сказал он, держа бумагу на свет. - Смотрите, -
добавил он, ткнув в нее пальцем.
На синей бумаге, - до тех пор я этого не замечал, - выступили белые
буквы и цифры: "Молверн, 1898".
- Ну, так что же? - спросил я.
- Это водяной знак, - сказал Гудло. - Бумага эта была сделана в 1898
году. На документе же стоит 1863 год. Это несомненная подделка.
- Ну не думаю, - сказал я. - Рэндлы - люди простые, необразованные,
деревенские, на них можно положиться. Может быть, это бумажный фабрикант
подстроил какое- нибудь жульничество.
Тут Гудло Банке вышел из себя - насколько, разумеется, ему позволяла
его образованность. Пенсне его слетело с носа, и он яростно воззрился на
меня.
- Я вам часто говорил, что вы дурак, - сказал он. - Вы дали себя
обмануть какой- то грубой скотине. И меня в обман ввели.
- Каким же это образом я ввел вас в обман?
- Своим невежеством, - сказал он. - Я два раза отметил в ваших планах
грубые ошибки, которых вы, несомненно, избегли бы, поучись вы хоть в средней
школе. К тому же, - продолжал он, - я понес из-за этого мошеннического
предприятия расходы, которые мне не по карману. Но теперь я с ним покончил.
Я выпрямился и ткнул в него большой разливательной ложкой, только что
вынутой из грязной воды.
- Гудло Банке, - сказал я, - мне на ваше образование в высокой степени
наплевать. Я и в других-то его еле выношу, а вашу ученость прямо презираю.
Что она вам дала? Для вас это - проклятие, а на всех ваших знакомых она
только тоску нагоняет. Прочь, - сказал я, - убирайтесь вы вон со всеми
вашими водяными знаками да отклонениями. Мне от них ни холодно, ни жарко. Я
от своего намерения все равно не отступлюсь.
Я указал ложкой за реку, на холм, имевший форму вьючного седла.
- Я осмотрю эту горку, - продолжал я, - поищу, нет ли там клада.
Решайте сейчас, пойдете вы со мной или нет. Если вас может обескуражить
какое-то отклонение или водяной знак, вы не настоящий искатель приключений.
Решайте.
Вдали, на дороге, тянувшейся по берегу реки, показалось белое облако
пыли. Это шел почтовый фургон из Гесперуса в Чико. Гудло замахал платком.
- Я бросаю это мошенническое дело, - кислым тоном сказал он. - Теперь
только дурак может обращать внимание на эту бумажку. Впрочем, вы, Джим,
всегда и были дураком. Предоставляю вас вашей судьбе.
Он собрал свои пожитки, влез в фургон, нервным жестом поправил пенсне и
исчез в облаке пыли.
Вымыв посуду и привязав лошадей на новом месте, я переправился через
обмелевшую реку и начал медленно пробираться сквозь кедровые заросли на
вершину горы, имевшей форму вьючного седла.
Стоял роскошный июньский день. Никогда еще я не видал такого количества
птиц, такого множества бабочек, стрекоз, кузнечиков и всяких крылатых и
жалящих тварей.
Я обследовал гору, имевшую форму вьючного седла, от вершины до подошвы.
На ней оказалось полное отсутствие каких-либо признаков клада. Не было ни
кучи камней, ни давнишней зарубки на дереве, - ничего, что указывало бы на
местонахождение трехсот тысяч долларов, о которых упоминалось в документе
старика Рэндла.
Под вечер, когда спала жара, я спустился с холма. И вдруг, выйдя из
кедровой рощи, я очутился в прелестной зеленой долине, по которой струилась
небольшая речка, приток Аламито.
С глубоким изумлением я увидел здесь человека. Я его сначала принял за
какого-то дикаря. У него была всклокоченная борода и лохматые волосы, и он
гнался за гигантской бабочкой с блестящими крыльями.
"Может быть, это сумасшедший, сбежавший из желтого дома", - подумал я.
Меня только удивляло, что он забрел сюда, так далеко от всяких центров науки
и цивилизации.
Потом я сделал еще несколько шагов и увидел на берегу речки весь
заросший виноградом домик. А на полянке с зеленой травой я увидел Мэй Марту
Мангэм; она рвала полевые цветы.
Она выпрямилась и взглянула на меня. В первый раз, с тех пор как я
познакомился с ней, я увидел, как порозовело ее лицо цвета белых клавишей у
новенького рояля. Я молча направился к ней. Собранные ею цветы тихо
посыпались у нее из рук на траву.
- Я знала, что вы придете, Джим, - звонким голосом проговорила она. -
Отец не позволял мне писать, но я знала, что вы придете.
Что произошло потом, - это я предоставляю вам угадать; ведь там, на
другом берегу реки, стоял мой фургон с парой лошадей.
Я часто задумывался над тем, какая польза человеку от чрезмерной
образованности, если он не может употребить ее для собственной пользы. Если
от нее выигрывают только другие, то какой же в ней смысл.
Ибо Мэй Марта Мангэм живет под моим кровом. Посреди дубовой рощи стоит
дом из восьми комнат; есть и рояль с пианолой, а в загородке имеется
некоторое количество телок, которое со временем вырастет в стадо из трех
тысяч голов.
А когда я вечером приезжаю домой, то оказывается, что моя трубка и
туфли так засунуты куда-то, что нет никакой возможности их отыскать.
Но разве это так уж важно?
Перевод под ред. М. Лорие
Я всегда был убежден, и время от времени заявлял вслух, что женщина -
вовсе не загадка, что мужчина способен понять, истолковать, перевести,
предсказать и укротить ее. Представление о женщине как о некоем загадочном
существе внушили доверчивому человечеству сами женщины. Прав я или нет -
увидим. Как писал в былые времена журнал "Гарперс", "ниже следует интересный
рассказ про мисс**, м-ра**, м-ра** и м-ра**". "Епископа X" и "его преподобие
Y" придется опустить, потому что они к делу не относятся.
В те дни Палома была новым городом на Южной Тихоокеанской железной
дороге. Репортер сказал бы, что она "выросла, как гриб", но это было бы
неточно: Палому, несомненно, следует отнести к разновидности поганок.
Поезд останавливался здесь в полдень, ровно на столько времени, чтобы
паровоз успел напиться, а пассажиры - и напиться и пообедать. В городе была
новенькая бревенчатая гостиница, склад шерсти и десятка три жилых домов; а
еще - палатки, лошади, черная липкая грязь и мескитовые деревья. Городскую
стену заменял горизонт. Паломе в сущности еще только предстояло стать
городом. Дома ее были верой, палатки - надеждой, а поезд, два раза в день
предоставлявший вам возможность уехать отсюда, с успехом выполнял функции
милосердия.
Ресторан "Париж" был расположен в самом грязном месте города, когда шел
дождь, и в самом жарком, когда светило солнце. Владельцем, заведующим и
главным виновником его был некий гражданин, известный под именем "старика
Хинкла", который прибыл из Индианы, чтобы нажить себе богатство в этом краю
сгущенного молока и сорго.
Семья Хинкл занимала некрашеный тесовый дом в четыре комнаты. К кухне
был пристроен навес на столбах, крытый ветками чапарраля. Под навесом
помещался стол и две скамьи, каждая в двадцать футов длиной, изготовленные
местными плотниками. Здесь вам подавали жареную баранину, печеные яблоки,
вареные бобы, бисквиты на соде, пуддинг-или-пирог и горячий кофе,
составлявшие все парижское меню.
У плиты орудовали мама Хинкл и ее помощница, которую все знали на слух
как Бетти, но никто никогда не видел. Папа Хинкл, наделенный огнеупорными
пальцами, сам подавал дымящиеся яства. В часы пик ему помогал обслуживать
посетителей молодой мексиканец, успевавший между двумя блюдами свернуть и
выкурить папиросу. Следуя порядку, установленному на парижских банкетах, я
ставлю сладкое в самом конце моего словесного меню.
Айлин Хинкл!
Орфография верна, я сам видел, как она писала двое имя. Без всякого
сомнения, оно было выбрано из фонетических соображений; но и нелепое
написание его она сносила с таким великолепным мужеством, что и самому
строгому грамматисту не к чему было бы придраться.
Айлин была дочерью старика Хинкла и первой красавицей, проникнувшей на
территорию к югу от линии, проведенной с востока на запад через Галвестон и
Дель-Рио. Она восседала на высоком табурете, - на трибуне из сосновых досок
- не в храме ли, впрочем? - под навесом, у самой двери на кухню. Перед Айлин
была загородка из колючей проволоки, с небольшим полукруглым отверстием,
куда посетители просовывали деньги. Одному богу известно, зачем понадобилась
эта колючая проволока; ведь каждый, кто питался парижскими обедами, готов
был умереть ради Айлин. Обязанности ее не отличались сложностью: обед стоил
доллар, этот доллар клался под дужку, а она брала его.
Я начал свой рассказ с намерением описать вам Айлин Хинкл. Но вместо
этого мне придется отослать вас к философскому трактату Эдмунда Бэрка под
заглавием "Происхождение наших идей о возвышенном и прекрасном". Этот
трактат вполне исчерпывает вопрос; сначала Бэрк касается древнейших
представлений о красоте; если не ошибаюсь, он связывает их с впечатлениями,
получаемыми от всего круглого и гладкого. Это хорошо сказано. Закругленность
форм - бесспорно, привлекательное качество; что же касается гладкости, то
чем больше морщин приобретает женщина, тем больше сглаживаются неровности ее
характера.
Айлин была чисто растительным продуктом, запатентованным в год
грехопадения Адама, согласно закону против фальсификации бальзама и
амброзии. Она напоминала целый фруктовый ларек: клубнику, персики, вишни и
т. д. Блондинка с широко посаженными глазами, она обладала спокойствием,
предшествующим буре, которая так и не разражается. Но мне кажется, что не
стоит тратить слов (сколько бы ни платили за слово) в тщетной попытке
изобразить прекрасное. Красота, как известно, рождается в глазах. Есть три
рода красоты... мне, видно, было на роду написано стать проповедником: никак
не могу держаться в рамках рассказа.
Первый - это веснушчатая, курносая девица, к которой вы неравнодушны,
второй - это Мод Адамс (1), третий - это женщины на картинах Бугеро (2).
Айлин принадлежала к четвертому. Она была безупречно красива. Не одно, а
тысячу золотых яблок присудил бы ей Парис.
Ресторан "Париж" имел свой радиус. Но даже из-за пределов описанной им
окружности приезжали в Палому мужчины в надежде получить улыбку от Айлин. И
они получали ее. Один обед - одна улыбка - один доллар. Впрочем, несмотря на
все внешнее беспристрастие, Айлин как будто отличала среди всех своих
поклонников трех джентльменов. Подчиняясь правилам вежливости, я упомяну о
себе под конец.
Первым ее обожателем был чисто искусственный продукт, известный под
именем Брайана Джекса, явно присвоенным. Джекса породили вымощенные камнем
города. Это был маленький человечек, сфабрикованный из какой-то субстанции,
напоминающей мягкий песчаник. Волосы у него были цвета того кирпича, из
которого строятся молитвенные дома квакеров; глаза его напоминали две
клюквы; рот был похож на щель почтового ящика.
Он изучил все города от Бангора до Сан-Франциско, а оттуда к северу до
Портленда, а оттуда на юго-восток, вплоть до данного пункта во Флориде. Он
знал все искусства, все промыслы, все игры, все коммерческие дела, все
профессии и виды спорта, какие только есть на земле; он присутствовал лично
на всех сенсационных, печатаемых под большими заголовками, событиях, которые
произошли между двумя океанами с тех пор, как ему минуло пять лет; а если не
присутствовал на них, так, значит, спешил к месту происшествия. Можно было -
открыть атлас, ткнуть пальцем наугад в любой город, и, до того как вы
успевали захлопнуть атлас, Джеке уже называл вам уменьшительные имена трех
известных граждан этого города. Он свысока, и даже довольно непочтительно,
отзывался о Бродвее, Бикон- Хилле, Мичигане, Эвклиде, Пятой авеню и здании
суда в Сент-Луисе. По сравнению с ним даже такой космополит, как Вечный Жид,
показался бы отшельником. Он научился всему, что только мог преподать ему
свет, и всегда готов был поделиться своими познаниями.
Я не люблю, когда мне напоминают про поэму Поллока "Течение времени";
но при виде Джекса мне всякий раз приходит на память то, что этот поэт
сказал про другого поэта по имени Дж. Г. Байрон: "Он рано начал пить, он
много пил, миллионы жажду утолить могли бы тем, что выпил он; а выпив все,
от жажды бедный умер"(3).
То же можно сказать про Джекса, только он не умер, а приехал в Палому,
что, впрочем, почти одно и то же. Он служил телеграфистом и начальником
станции за семьдесят пять долларов в месяц. Каким образом молодой человек,
знавший все и умевший все делать, довольствовался такой скромной должностью
- этого я никогда не мог понять, хотя он как-то раз намекнул, что делает это
в виде личного одолжения президенту и акционерам железнодорожной компании.
Прибавлю к моему описанию еще одну строчку, а затем передам Джекса в
ваше распоряжение. Он носил ярко-синий костюм, желтые башмаки и галстук
бантом из одинаковой материи с рубашкой.
Вторым моим соперником был Бэд Кэннинтам; одно ранчо близ Паломы
пользовалось его услугами, чтобы удерживать непокорный скот в границах
порядка и приличий. Из всех ковбоев, которых я когда-либо видел в натуре,
один только Бэд был похож на театрального ковбоя. Он носил классическое
сомбреро, кожаные гетры выше колен и платок на шее, завязанный сзади.
Два раза в неделю Бэд покидал ранчо Валь Верде и приезжал поужинать в
ресторане "Париж". Он ездил на тугоуздой кентуккийской лошадке, которая
мчалась необычайно скорым аллюром; Бэд любил останавливать ее под большим
мескитовым деревом у навеса с такой внезапностью, что копыта ее оставляли в
жирной глине глубокие борозды в несколько ярдов длиной.
Мы с Джексом были, разумеется, постоянными посетителями ресторана.
Во всей стране вязкой черной грязи вы не нашли бы более уютной
гостиной, чем в домике у Хинклов. Она была полна плетеных качалок, вязаных
салфеточек собственной работы, альбомов и расположенных в ряд раковин. А в
углу стояло маленькое пианино.
В этой комнате Джекс, Бэд и я, - а порой один или двое из нас, смотря
по удаче, - сиживали по вечерам. Когда деловая жизнь замирала, мы приходили
сюда "с визитом" к мисс Хинкл.
Айлин была девушкой со взглядами. Судьба предназначала ее для чего-то
высшего, если вообще может быть призвание более высокое, чем целый день
принимать доллары через отверстие в загородке из колючей проволоки. Она
читала, прислушивалась ко всему и размышляла. С ее красотой менее
честолюбивая девушка на одной наружности сделала бы карьеру; но Айлин метила
выше: ей хотелось устроить у себя нечто вроде салона - единственного во всей
Паломе.
- Не правда ли, Шекспир был великий писатель? - спрашивала она, и ее
хорошенькие бровки так мило поднимались, что если бы их увидел сам покойный.
Донелли, ему едва ли удалось бы спасти своего Бэкона (4).
Айлин была также того мнения, что Бостон - более культурный город, чем
Чикаго; что Роза Бонер была одной из величайших художниц в мире; - что на
Западе люди отличаются большей откровенностью и сердечностью, чем на
Востоке; что в Лондоне, по-видимому, часто бывают туманы и что в Калифорнии,
должно быть, очень хорошо весной. У нее было и еще множество взглядов,
доказывавших, что она следит за всеми выдающимися течениями современной
мысли.
Впрочем, все эти мнения она приобрела понаслышке и с чужих слов. Но у
Айлин были и собственные теории. Одну из них в особенности она постоянно нам
внушала. Она ненавидела лесть. Искренность и прямота в речах я поступках,
уверяла она, вот лучшие украшения как для женщины, так и для мужчины. Если
она когда-нибудь полюбит, то лишь человека, обладающего этими качествами.
- Мне ужасно надоело, - сказала она как-то вечером, когда мы, три
мушкетера москитного дерева, сидели в маленькой гостиной, - мне ужасно
надоело выслушивать комплименты насчет моей наружности. Я знаю, что я вовсе
не красива...
(Бэд Кэннингам, мне впоследствии говорил, что он едва удержался, чтобы
не крикнуть ей: "Врете!")
- Я просто обыкновенная девушка с Среднего Запада, - продолжала Айлин,
- мне хочется одного: всегда быть просто, но аккуратно одетой и помогать
отцу зарабатывать себе на хлеб.
(Старик Хинкл каждый месяц откладывал в банк в Сан-Антонио по тысяче
долларов чистого барыша.)
Бэд заерзал на своем стуле и пригнул поля своей шляпы, с которой его
никак нельзя было уговорить расстаться. Он не знал, чего она хочет: того,
что говорит, будто хочет, или же того, что, как ей было отлично известно,
она заслуживает. Немало умных людей становилось в тупик перед таким
вопросом. Бэд, наконец, решился:
- Видите ли, мисс Айлин, э-э... красота, можно сказать, еще не все. Я
не хочу этим сказать, что у вас ее нет, но меня лично всегда особенно