Страница:
я запряг лошадей и отправился к Мэйми попрощаться. Я еще не вышел из игры. Я
собирался проехать в Оклахома-Сити и обработать его в течение недели или
двух. А потом вернуться и возобновить свой атаки на Мэйми.
И можете себе представить, - прихожу я к Дьюганам, а там Мэйми,
прямо-таки очаровательная, в синем дорожном платье, и у двери стоит ее
сундучок. Оказывается, что ее подруга Лотти Белл, которая служит машинисткой
в Терри-Хот, в следующий четверг выходит замуж и Мэйми уезжает на неделю,
чтоб стать соучастницей этой церемонии. Мэйми дожидается товарного фургона,
который должен довезти ее до Оклахомы. Я обливаю товарный фургон презрением
и грязью и предлагаю свои услуги по доставке товара. Мамаша Дьюган не видит
оснований к отказу, - ведь за проезд в товарном фургоне надо платить, и
через полчаса мы выезжаем с Мэйми в моем легком рессорном экипаже, с белой
полотняной крышей, и берем направление на юг.
Утро заслуживало всяческих похвал. Дул легкий ветерок, пахло цветами и
зеленью, кролики забавы ради скакали, задрав хвостики, через дорогу. Моя
пара кентуккийских гнедых так лупила к горизонту, что он начал рябить в
глазах, и временами хотелось увернуться от него, как от веревки, натянутой
для просушки белья. Мэйми была в отличном настроении и болтала, как ребенок,
- о старом их доме, и о своих школьных проказах, и о том, что она любит, и
об этих противных девицах Джонсон, что жили напротив, на старой родине, в
Индиане. Ни слова не было сказано ни об Эде Коллиере, ни о съестном и тому
подобных неприятных материях.
Около полудня Мэйми заглядывает в свой сундучок и убеждается, что
корзинка с завтраком, которую она хотела взять с собой, осталась дома. Я и
сам был не прочь закусить, но Мэйми не выказала никакого неудовольствия по
поводу того, что ей нечего есть, и я промолчал. Это было больное место, и я
избегал в разговоре касаться какого бы то ни было фуража в каком бы то ни
было виде.
Я хочу пролить некоторый свет на то, при каких обстоятельствах я сбился
с дороги. Дорога была неясная и сильно заросла травой и рядом со мной сидела
Мэйми, конфисковавшая все мое внимание и весь мой интеллект. Годятся эти
извинения или не годятся, это как вы посмотрите. Факт тот, что с дороги я
сбился, и в сумерках, когда мы должны были быть уже в Оклахоме, мы путались
на границе чего-то с чем-то, в высохшем русле какой-то не открытой еще реки,
а дождь хлестал толстыми прутьями. В стороне, среди болота, мы увидели
бревенчатый домик, стоявший на твердом бугре, кругом него росла трава,
чапарраль и редкие деревья. Это был меланхолического вида домишко,
вызывавший в душе сострадание. По моим соображениям, мы должны были укрыться
в нем на ночь. Я объяснил это Мэйми, и она предоставила решить этот вопрос
мне. Она не стала нервничать и не корчила из себя жертвы, как сделало бы на
ее месте большинство женщин, а просто сказала: "Хорошо". Она знала, что
вышло это не нарочно.
Дом оказался необитаемым. В нем были две пустых комнаты. Во дворе стоял
небольшой сарай, в котором в былое время держали скот. На чердаке над ним
оставалось порядочно прошлогоднего сена. Я завел лошадей в сарай и дал им
немного сена. Они посмотрели на меня грустными глазами, ожидая, очевидно,
извинений. Остальное сено я сволок охапками в дом, чтобы там устроиться. Я
внес также в дом бразильские брильянты и растопки, ибо ни те, ни другие не
гарантированы от разрушительного действия воды.
Мы с Мэйми уселись на фургонных подушках на полу, и я зажег в камине
несколько растопок, потому что, ночь была холодная. Если только я могу
судить, вся эта история девушку забавляла. Это было для нее что-то новое,
новая позиция, с которой она могла смотреть на жизнь. Она смеялась и
болтала, а растопки горели куда менее ярким светом, чем ее глаза. У меня
была с собой пачка сигар, и, поскольку дело касалось меня, я чувствовал себя
как Адам до грехопадения. Мы были в добром старом саду Эдема. Где-то
неподалеку в темноте протекала под дождем река Сион, и ангел с огненным
мечом еще не вывесил дощечку "По траве ходить воспрещается". Я открыл гросс
или два бразильских брильянта и заставил Мэйми надеть их - кольца, брошки,
ожерелья, серьги, браслеты, пояски и медальоны. Она искрилась и сверкала,
как принцесса-миллионерша, пока у нее не выступили на щеках красные пятна и
она стала чудь не плача требовать зеркала.
Когда наступила ночь, я устроил для Мэйми на полу отличную постель -
сено, мой плащ и одеяла из фургона - и уговорил ее лечь. Сам я сидел в
другой комнате, курил, слушал шум дождя и думал о том, сколько треволнений
выпадает на долю человека за семьдесят примерно лет, непосредственно
предшествующих его погребению.
Я, должно быть, задремал немного под утро, потоку что глаза мои были
закрыты, а когда я открыл их, было светло и передо мной стояла Мэйми,
причесанная, чистенькая, в полном порядке, и глаза ее сверкали радостью
жизни.
- Алло, Джефф, - воскликнула она. - И проголодалась же я! Я съела бы,
кажется...
Я посмотрел на нее пристально. Улыбка сползла с ее лица, и она бросила
на меня взгляд, полный холодного подозрения: Тогда я засмеялся и лег на пол,
чтобы было удобнее. Мне было ужасно весело. По, натуре и по наследственности
я страшный хохотун, но тут я дошел до предела. Когда я высмеялся до конца,
Мэйми сидела повернувшись ко мне спиной и вся заряженная достоинством.
- Не сердитесь, Мэйми, - сказал я. - Никак не мог удержаться. Вы так
смешно причесались. Если бы вы только могли видеть...
- Не рассказывайте мне басни, сэр, - сказала Мэйми холодно и
внушительно. - Мои волосы в полном порядке, Я знаю, над чем вы смеялись!
Посмотрите Джефф, - прибавила она, глядя сквозь щель между бревнами на
улицу.
Я открыл маленькое деревянное окошко к выглянул. Все русло реки было
затоплено, и бугор, на котором стоял домик, превратился в остров, окруженный
бушующим потоком желтой воды ярдов в сто шириною. А дождь все лил. Нам
оставалось только сидеть здесь и ждать, когда голубь принесет нам оливковую
ветвь.
Я вынужден признаться, что разговоры и развлечения в этот день
отличались некоторой вялостью. Я сознавал, что Мэйми опять усвоила себе
слишком односторонний взгляд на вещи, но не в моих силах было изменить это.
Сам я был пропитан желанием поесть. Меня посещали котлетные галлюцинации и
ветчинные видения, и я все время говорил себе: "Ну, что ты теперь скушаешь,
Джефф? Что ты закажешь, старичина, когда придет официант?" Я выбирал из меню
самые любимые блюда представлял себе, как их ставят передо мною на стол.
Вероятно, так бывает со всеми очень голодными людьми. Они не могут
сосредоточить свои мысли ни на чем, кроме еды. Выходит, что самое
главное-это вовсе не бессмертие души и не международный мир, а маленький
столик с кривоногим судком, фальсифицированным вустерским соусом и
салфеткой, прикрывающей кофейные пятна на скатерти.
Я сидел так, пережевывая, увы, только свои мысли, и горячо споря сам с
собой, какой я буду есть бифштекс с шампиньонами или по-креольски. Мэйми
сидела напротив, задумчивая, склонив голову на руки. "Картошку пусть изжарят
по- деревенски, - говорил я сам себе, - а рулет пусть жарится, на
сковородке. И на ту же сковородку выпустите девять яиц". Я тщательно обыскал
свои карманы, не найдется ли там случайно земляной орех или несколько зерен
кукурузы.
Наступил второй вечер, а река все поднималась и дождь все лил. Я
посмотрел на Мэйми и прочел на ее лице тоску, которая появляется на
физиономии девушки, когда она проходит мимо будки с мороженым. Я знал, что
бедняжка голодна, может быть, в первый раз в жизни. У нее был тот
озабоченный взгляд, который бывает у женщины, когда она опаздывает к обеду
или чувствует, что у нее сзади расстегнулась юбка.
Было что-то вроде одиннадцати часов. Мы сидели в нашей потерпевшей
крушение каюте, молчаливые и угрюмые. Я откидывал мои мозги от съестных тем,
но они шлепались обратно на то же место, прежде чем я успевал укрепить их в
другой позиции. Я думал обо всех вкусных вещах, о которых когда-либо слышал,
Я углубился в мои детские годы и с пристрастием и почтением вспоминал
горячий бисквит, смоченный в патоке, и ветчину под соусом. Потом я поехал
дальше по своей жизни останавливаясь на свежих и моченых яблоках, оладьях и
кленовом сиропе, на маисовой каше, на жареных по-виргииски цыплятах, на
вареной кукурузе, свиных котлетах и на пирогах с бататами, и кончил
бруисвикским рагу, которое является высшей точкой всех вкусных вещей, потому
что заключает в себе все вкусные вещи.
Говорят, перед утопающим проходит панорама всей его жизни. Может быть.
Но когда человек голодает, перед ним встают духи всех съеденных им в течение
жизни блюд. И он изобретает новые блюда, которые создали бы карьеру повару.
Если бы кто- нибудь потрудился собрать предсмертные слова людей, умерших от
голода, он, вероятно, обнаружил бы в них мало чувства, но зато достаточно
материала для поваренной книги, которая разошлась бы миллионным тиражом.
По всей вероятности, эти кулинарные размышления совсем усыпили мой
мозг. Без всякого на то намерения я вдруг громко обратился к воображаемому
официанту:
- Нарежьте потолще и прожарьте чуть-чуть, а потом залейте яйцами -
шесть штук, и с гренками.
Мэйми быстро повернула голову. Глаза ее сверкали она улыбнулась.
- Для меня среднеподжареиный, - затараторила она, - и с картошкой и три
яйца. Ах, Джефф, вот было бы замечательно, правда? И еще я взяла бы цыпленка
с рисом, крем с мороженым и...
- Легче! - перебил я ее. - А где пирог с курицей печенкой, и почки сотэ
на крутонах, и жареный молодой барашек, и...
- О, - перебила меня Мэйми, вся дрожа, - с мятным соусом... И салат с
индейкой, и маслины, и тарталетки с клубникой, и...
- Ну, ну, давайте дальше, - говорю я. - Не забудьте жареную, тыкву, и
сдобные маисовые булочки, и яблочные пончики под соусом, и круглый пирог с
ежевикой...
Да, в течение десяти минут мы поддерживали этот ресторанный диалог. Мы
катались взад и вперед по магистрали и по всем подъездным путям съестных
тем, и Мэйми заводила, потому что она была очень образована насчет всяческой
съестной номенклатуры, а блюда, которые она называла, все усиливали мое
тяготение к столу. Чувствовалось, что Мэйми будет впредь на дружеской ноге с
продуктами питания и что она смотрит на предосудительную способность
поглощать пищу с меньшим презрением, чем прежде.
- Утром мы увидели, что вода спала. Я запряг лошадей, и мы двинулись в
путь, шлепая по грязи, пока не наткнулись на потерянную нами дорогу. Мы
ошиблись всего на несколько миль, и через два часа уже были в Оклахоме.
Первое, что мы увидели в городе, это была большая вывеска ресторана, и мы
бегом бросились туда. Я сижу с Мэйми за столом, между нами ножи, вилки,
тарелки, а на лице у нее не презрение, а улыбка - голодная и милая.
Ресторан был новый и хорошо поставленный. Я процитировал официанту так
много строк из карточки, что он оглянулся на мой фургон, недоумевая, сколько
же еще человек вылезут оттуда.
Так мы и сидели, а потом нам стали подавать. Это был банкет на
двенадцать персон, но мы и чувствовали себя, как двенадцать персон. Я
посмотрел через стол на Мэйми и улыбнулся, потому что вспомнил кое-что.
Мэйми - смотрела на стол, как мальчик смотрит на свои первые часы с
ключиком. Потом она посмотрела мне прямо в лицо, и две крупных слезы
показались у нее на глазах. Официант пошел на кухню за пополнением.
- Джефф, - говорит она нежно, - я была глупой девочкой. Я неправильно
смотрела на вещи. Я никогда раньше этого не испытывала. Мужчины чувствуют
такой голод каждый день, правда? Они большие и сильные, и они делают всю
тяжелую работу, и они едят вовсе не для того, чтобы дразнить глупых
девушек-официанток, правда? Вы раз сказали,.. то есть... вы спросили меня...
вы хотели... Вот что Джефф, если вы еще хотите... я буду рада... я хотела бы
чтобы вы всегда сидели напротив меня за столом. Теперь дайте мне еще
что-нибудь поесть, и скорее, пожалуйста.
- Как я вам и докладывал, - закончил Джефф Питерс, - женщине нужно
время от времени менять свою точку зрения. Им надоедает один и тот же вид -
тот же обеденный стол, умывальник и швейная машина. Дайте им хоть какое-то
разнообразие - немножко путешествий, немножко отдыха, немножко дурачества
вперемежку с трагедиями домашнего хозяйства, немножко ласки после семейной
сцены, немножко волнения и тормошни - и, уверяю вас, обе стороны останутся в
выигрыше.
-->
Перевод М. Урнова
Отъехав двадцать миль от Парадайза и не доезжая пятнадцати миль до
Санрайз-Сити, Билдед Роз, кучер дилижанса, остановил свою упряжку. Снег
валил весь день. Сейчас на ровных местах он достигал восьми дюймов Остаток
дороги, ползущей по выступам рваной цепи зубчатых тор, был небезопасен и
днем. Теперь же, когда снег и ночь скрыли все ловушки, ехать дальше и думать
было нечего, - так заявил Билдед Роз. Он остановил четверку здоровенных
лошадей и высказал пятерке пассажиров выводы своей мудрости.
Судья Менефи, которому мужчины, как на подносе, преподнесли руководство
и инициативу, выпрыгнул из кареты первым. Трое его попутчиков, вдохновленные
его примером, последовали за ним, готовые разведывать, ругаться,
сопротивляться, подчиняться, вести наступление - в зависимости от того, что
вздумается их предводителю. Пятый пассажир - молодая женщина - осталась в
дилижансе.
Билдед остановил лошадей на плече первого горного выступа. Две
поломанные изгороди окаймляли дорогу. В пятидесяти шагах от верхней
изгороди, как черное пятно в белом сугробе, виднелся небольшой домик. К
этому домику устремились судья Менефи и его когорта с детским гиканьем,
порожденным возбуждением и снегом. Они звали, они барабанили в дверь и окно.
Встретив негостеприимное молчание, они вошли в раж, - атаковали и взяли
штурмом преодолимые преграды и вторглись в чужое владение.
До наблюдателей в дилижансе доносились из захваченного дома топот и
крики. Вскоре там замерцал огонь, заблестел, разгорелся ярко и весело. Потом
ликующие исследователи бегом вернулись к дилижансу, пробиваясь сквозь
крутящиеся хлопья. Голос Менефи, настроенный ниже, чем рожок, - даже
оркестровый по диапазону, - возвестил о победах, достигнутых их тяжкими
трудами. Единственная комната дома необитаема, сказал он, и мебели никакой
нет, но имеется большой камин, а в сарайчике за домом они обнаружили
солидный запас топлива. Кров и тепло на всю ночь были, таким образом,
обеспечены. Билдеда Роза ублажили известием о конюшие с сеном на чердаке, не
настолько развалившейся, чтобы ею нельзя было пользоваться.
- Джентльмены, - заорал с козел Билдед Роз, укутанный до бровей, -
отдерите мне два пролета в загородке, чтобы можно было проехать. Ведь это ж
хибарка старика Редрута. Так и знал, что мы где-нибудь поблизости. Самого-то
в августе упрятали в желтый дом.
Четыре пассажира бодро набросились на покрытые снегом перекладины.
Понукаемые кони втащили дилижанс на гору, к двери дома, откуда в летнюю пору
безумие похитило его владельца. Кучер и двое пассажиров начали распрягать.
Судья Менефи открыл дверцу кареты и снял шляпу.
- Я вынужден объявить, мисс Гарлевд, - сказал он, - что силою
обстоятельств наше путешествие прервано. Кучер утверждает, что ехать ночью
по горной дороге настолько рискованно, что об этом не приходится и мечтать.
Придется пробыть до утра под кровлей этого дома. Я заверяю вас, что вы вне
всякой опасности и испытаете лишь временное неудобство. Я самолично
исследовал дом и убедился, что имеется полная возможность хотя бы охранить
вас от суровости непогоды. Вы будете устроены со всем комфортом, какой
позволят обстоятельства. Разрешите помочь вам выйти.
К судье подошел пассажир, жизненным принципом которого было размещение
ветряных мельниц "Маленький Голиаф". Его фамилия была Денвури, но это не
имеет большого значения. На перегоне от Парадайза до Санрайз-Сити можно
почти или совсем обойтись без фамилии. И все же тому, кто захотел бы
разделить почет с судьей Мэдисоном Л. Менефи, требуется фамилия, как некая
зацепка, на которую слава могла бы повесить свой венок. Громко и
непринужденно ветреный мельник заговорил:
- Вам видно, придется вытряхнуться из ковчега, Миссис Макфарленд. Наш
вигвам не совсем "Пяльмер хаус" (1), но снегу там нет и при отъезде не будут
шарить в вашем чемодане, сколько ложек вы взяли на память. Огонек мы уже
развели и усадим вас на сухие шляпы, и будем отгонять мышей, и все будет
очень, очень мило.
Один из двух пассажиров, которые суетились в мешанине из лошадей,
упряжи, снега, и саркастических наставлений Билдеда Роза, крикнул в перерыве
между своими добровольческими обязанностями:
- Эй, молодцы! А ну, кто-нибудь, доставьте мисс Соломон в дом! Слышите?
Тпрру, дьявол! Стой, скотина проклятая!
Снова приходится вежливо объяснить; что на перегоне от Парадайза до
Санрайз-Сити точная фамилия - излишняя роскошь. Когда судья Менефи,
пользуясь правом, которое давали ему его седины и широко известная
репутация, представился пассажирке, она в ответ нежно выдохнула свою
фамилию, которую уши пассажиров мужского пола восприняли по-разному. В
возникшей атмосфере соперничества, не лишенной примеси ревности, каждый
упорно держался своей теории. Со, стороны пассажирки уточнение или поправка
могла бы показаться недопустимым нравоучением или, еще того хуже,
непозволительным желанием завязать интимное знакомство. Поэтому она
откликалась на мисс Гарленд, миссис Макфарленд и мисс Соломон с одинаковой
скромной снисходительностью... От Парадайза до Санрайз-Сити тридцать пять
миль. Клянусь котомкой Агасфера, для такого краткого путешествия достаточно
называться compagnon de voyage! (2)
Вскоре маленькая компания путников расселась веселым полукругом перед
полыхающим огнем. Пледы, подушки и отделимые части кареты втащили в дом и
употребили в дело. Пассажирка выбрала себе место вблизи камина на одном
конце полукруга. Там она украшала собою своего рода трон, воздвигнутый ее
подданными. Она восседала на принесенных из кареты подушках, прислонившись к
пустому ящику и бочонку, устланным пледами и защищавшими ее от порывов
сквозного ветра. Она протянула прелестно обутые ножки к ласковому огню. Она
сняла перчатки, но оставила на шее длинное меховое боа. Колеблющееся пламя
слабо освещало ее лицо, полускрытое защитным боа, - юное лицо, очень
женственное, ясно очерченное и спокойное, в непоколебимой уверенности своей
красоты. Рыцарство и мужественность соперничали здесь, угождая ей и утешая
ее. Она принимала их преклонение не игриво, как женщина, за которой
ухаживают; не кокетливо, как многие представительницы ее пола, недостойные
этих почестей; не с тупым равнодушием, как бык, получающий охапку сена, но
согласно указаниям самой природы: как лилия впитывает капельку росы,
предназначенную для того, чтобы освежить ее.
Вокруг дома яростно завывал ветер, мелкий снег со свистом врывался в
щели, холод пронизывал спины принесших себя в жертву мужчин, но в ту ночь
стихия не была лишена защитника. Менефи взялся быть адвокатом снежной бури.
Погода являлась его клиентом, и в односторонне аргументированной речи он
старался убедить своих компаньонов по холодной скамье присяжных, что они
восседают в беседке из роз, овеваемые лишь нежными зефирами. Он обнаружил
запас веселости, остроумия и анекдотов, не совсем приличных, но встреченных
с одобрением. Невозможно было противостоять его заразительной бодрости, и
каждый поспешил внести свою лепту В общий фонд оптимизма. Даже пассажирка
решилась заговорить.
- Все это, по-моему, очаровательно, - сказала она тихим, кристально
чистым голосом.
Время от времени кто-нибудь вставал и шутки ради обследовал комнату.
Мало осталось следов от ее прежнего обитателя, старика Редрута.
К Билдеду Роз настойчиво пристали, чтобы он рассказал историю
экс-отшельника. Поскольку лошади были устроены с комфортом и пассажиры,
по-видимому тоже, к вознице вернулись спокойствие и любезность.
- Старый хрыч, - начал Билдед Роз не совсем почтительно, - торчал в
этой хибарке лет двадцать. Он никого не подпускал к себе на близкую
дистанцию. Как, бывало, почует карету, шмыгнет в дом и дверь на крючок. У
него, ясно, винтика в голове не хватало. Он закупал бакалею и табак в лавке
Сэма Тилли на Литтл-Мадди.
В августе он явился туда, завернутый в красное одеяло, и сказал Сэму,
что он царь Соломон и что царица Савская едет к нему в гости. Он приволок с
собой весь свой капитал - небольшой мешочек, полный серебра, - и бросил его
в колодец Сэма. "Она не приедет, - говорит старик Редрут Сэму, - если
узнает, что у меня есть, деньги".
Как только люди услыхали такие рассуждения насчет, женщин и денег, им
сразу стало ясно, что старик спятил. Его забрали и упрятали в сумасшедший
дом.
- Может, в его жизни был какой-нибудь неудачный роман, который заставил
его искать отшельничества? - спросил один из пассажиров, молодой человек,
имевший агентство.
- Нет, - сказал Билдед, - на этот счет ничего не слыхал. Просто
обыкновенные неприятности. Говорят, что в молодости ему не повезло в
любовном предприятии с одной девицей; это задолго до того, как он закутался
в красное одеяло и произвел свои финансовые расчеты. А о романе ничего не
слышал.
- Ax! - воскликнул судья Менефи с важностью, - это, несомненно, случай
любви без взаимности.
- Нет, сэр, - заявил Билдед, - ничего подобного. Она за него не пошла.
Мармадюк Маллиген встретил как-то в Парадайзе человека из родного городка
старика Редрута. Он говорил, что Редрут был парень что надо, но вот, когда
хлопали его по карману, звякали только запонки да связка ключей. Он был
помолвлен с этой молодой особой, мисс Алиса ее звали, а фамилию забыл. Этот
человек рассказывал, что она была такого сорта девочка, для которой приятно
купить трамвайный билет. Но вот в городишко прикатил молодчик, богатый и с
доходами. У него свои экипажи, пай в рудниках и сколько хочешь свободного
времени. И мисс Алиса, хоть на нее уже была заявка, видно, столковалась с
этим приезжим. Начались у них совпадения и случайные встречи по дороге на
почту, и такие штучки, которые иногда заставляют девушку вернуть обручальное
кольцо и прочие подарки. Одним словом, появилась "трещинка в лютне", - как
выражаются в стихах.
Как-то люди видели: стоит у калитки Редрут с мисс Алисой и
разговаривает. Потом он снимает шляпу - и ходу. И с тех пор никто его в
городе больше не видел. Во всяком случае так передавал этот человек.
- А что стало с девушкой? - спросил молодой человек, имевший агентство.
- Не слыхал, - ответил Билдед. - Вот здесь то место на дороге, где
экипаж сломал колесо и багаж моих сведений упал в канаву. Все выкачал, до
дна.
- Очень печаль... - начал судья Менефи, но его реплика была оборвана
более высоким авторитетом.
- Какая очаровательная история, - сказала пассажирка голосом нежным,
как флейта.
Воцарилась тишина, нарушаемая только завыванием ветра и потрескиванием
горящих дров.
Мужчины сидели на полу, слегка смягчив его негостеприимную поверхность
пледами и стружками. Человек, который размещал ветряные мельницы "Маленький
Голиаф", поднялся и начал ходить, чтобы поразмять онемевшие ноги.
Вдруг послышался его торжествующий возглас. Он поспешил назад из
темного угла комнаты, неся что-то в высоко поднятой руке. Это было яблоко,
большое, румяное, свежее: приятно было смотреть на него. Он нашел его в
бумажном пакете на полке, в темном углу. Оно не могло принадлежать
сраженному любовью Редруту, его великолепный вид доказывал, что не с августа
лежало оно на затхлой полке. Очевидно, какие-то путешественники завтракали
недавно в этом необитаемом доме и забыли его.
Денвуди - его подвиги опять требуют почтить его наименованием -
победоносно подбрасывал яблоко перед носом своих попутчиков.
- Поглядите-ка, что я нашел, миссис Макфарленд! - закричал он
хвастливо. Он высоко поднял яблоко и, освещенное огнем, оно стало еще
румянее. Пассажирка улыбнулась спокойно... неизменно спокойно.
- Какое очаровательное яблоко, - тихо, но отчетливо сказала она.
Некоторое время судья Менефи чувствовал себя раздавленным, униженным,
разжалованным. Его отбросили на второе место, и это злило его. Почему не
ему, а вот этому горлану, деревенщине, назойливому мельнику, вручила судьба
это произведшее сенсацию яблоко? Попади оно к нему, и он разыграл бы с ним
целое действо, оно послужило бы темой для какого-нибудь экспромта, для речи,
полной блестящей выдумки, для комедийной сцены и он остался бы в центре
внимания. Пассажирка уже смотрела на этого нелепого Денбодди или Вудбенди с
восхищенной улыбкой, словно парень совершил подвиг! А мельник шумел и
вертелся, как образчик своего товара - от ветра, который всегда дует из
страны хористов в область звезды подмостков.
Пока восторженный Денвуди со своим аладиновым яблоком был окружен
вниманием капризной толпы, изобретательный судья обдумал план, как вернуть
свои лавры.
С любезнейшей улыбкой на обрюзгшем, но классически правильном лице
судья Менефи встал и взял из рук Денвуди яблоко, как бы собираясь его
исследовать. В его руках оно превратилось в вещественное доказательство э 1.
- Превосходное яблоко, - сказал он одобрительно. - Должен признаться,
собирался проехать в Оклахома-Сити и обработать его в течение недели или
двух. А потом вернуться и возобновить свой атаки на Мэйми.
И можете себе представить, - прихожу я к Дьюганам, а там Мэйми,
прямо-таки очаровательная, в синем дорожном платье, и у двери стоит ее
сундучок. Оказывается, что ее подруга Лотти Белл, которая служит машинисткой
в Терри-Хот, в следующий четверг выходит замуж и Мэйми уезжает на неделю,
чтоб стать соучастницей этой церемонии. Мэйми дожидается товарного фургона,
который должен довезти ее до Оклахомы. Я обливаю товарный фургон презрением
и грязью и предлагаю свои услуги по доставке товара. Мамаша Дьюган не видит
оснований к отказу, - ведь за проезд в товарном фургоне надо платить, и
через полчаса мы выезжаем с Мэйми в моем легком рессорном экипаже, с белой
полотняной крышей, и берем направление на юг.
Утро заслуживало всяческих похвал. Дул легкий ветерок, пахло цветами и
зеленью, кролики забавы ради скакали, задрав хвостики, через дорогу. Моя
пара кентуккийских гнедых так лупила к горизонту, что он начал рябить в
глазах, и временами хотелось увернуться от него, как от веревки, натянутой
для просушки белья. Мэйми была в отличном настроении и болтала, как ребенок,
- о старом их доме, и о своих школьных проказах, и о том, что она любит, и
об этих противных девицах Джонсон, что жили напротив, на старой родине, в
Индиане. Ни слова не было сказано ни об Эде Коллиере, ни о съестном и тому
подобных неприятных материях.
Около полудня Мэйми заглядывает в свой сундучок и убеждается, что
корзинка с завтраком, которую она хотела взять с собой, осталась дома. Я и
сам был не прочь закусить, но Мэйми не выказала никакого неудовольствия по
поводу того, что ей нечего есть, и я промолчал. Это было больное место, и я
избегал в разговоре касаться какого бы то ни было фуража в каком бы то ни
было виде.
Я хочу пролить некоторый свет на то, при каких обстоятельствах я сбился
с дороги. Дорога была неясная и сильно заросла травой и рядом со мной сидела
Мэйми, конфисковавшая все мое внимание и весь мой интеллект. Годятся эти
извинения или не годятся, это как вы посмотрите. Факт тот, что с дороги я
сбился, и в сумерках, когда мы должны были быть уже в Оклахоме, мы путались
на границе чего-то с чем-то, в высохшем русле какой-то не открытой еще реки,
а дождь хлестал толстыми прутьями. В стороне, среди болота, мы увидели
бревенчатый домик, стоявший на твердом бугре, кругом него росла трава,
чапарраль и редкие деревья. Это был меланхолического вида домишко,
вызывавший в душе сострадание. По моим соображениям, мы должны были укрыться
в нем на ночь. Я объяснил это Мэйми, и она предоставила решить этот вопрос
мне. Она не стала нервничать и не корчила из себя жертвы, как сделало бы на
ее месте большинство женщин, а просто сказала: "Хорошо". Она знала, что
вышло это не нарочно.
Дом оказался необитаемым. В нем были две пустых комнаты. Во дворе стоял
небольшой сарай, в котором в былое время держали скот. На чердаке над ним
оставалось порядочно прошлогоднего сена. Я завел лошадей в сарай и дал им
немного сена. Они посмотрели на меня грустными глазами, ожидая, очевидно,
извинений. Остальное сено я сволок охапками в дом, чтобы там устроиться. Я
внес также в дом бразильские брильянты и растопки, ибо ни те, ни другие не
гарантированы от разрушительного действия воды.
Мы с Мэйми уселись на фургонных подушках на полу, и я зажег в камине
несколько растопок, потому что, ночь была холодная. Если только я могу
судить, вся эта история девушку забавляла. Это было для нее что-то новое,
новая позиция, с которой она могла смотреть на жизнь. Она смеялась и
болтала, а растопки горели куда менее ярким светом, чем ее глаза. У меня
была с собой пачка сигар, и, поскольку дело касалось меня, я чувствовал себя
как Адам до грехопадения. Мы были в добром старом саду Эдема. Где-то
неподалеку в темноте протекала под дождем река Сион, и ангел с огненным
мечом еще не вывесил дощечку "По траве ходить воспрещается". Я открыл гросс
или два бразильских брильянта и заставил Мэйми надеть их - кольца, брошки,
ожерелья, серьги, браслеты, пояски и медальоны. Она искрилась и сверкала,
как принцесса-миллионерша, пока у нее не выступили на щеках красные пятна и
она стала чудь не плача требовать зеркала.
Когда наступила ночь, я устроил для Мэйми на полу отличную постель -
сено, мой плащ и одеяла из фургона - и уговорил ее лечь. Сам я сидел в
другой комнате, курил, слушал шум дождя и думал о том, сколько треволнений
выпадает на долю человека за семьдесят примерно лет, непосредственно
предшествующих его погребению.
Я, должно быть, задремал немного под утро, потоку что глаза мои были
закрыты, а когда я открыл их, было светло и передо мной стояла Мэйми,
причесанная, чистенькая, в полном порядке, и глаза ее сверкали радостью
жизни.
- Алло, Джефф, - воскликнула она. - И проголодалась же я! Я съела бы,
кажется...
Я посмотрел на нее пристально. Улыбка сползла с ее лица, и она бросила
на меня взгляд, полный холодного подозрения: Тогда я засмеялся и лег на пол,
чтобы было удобнее. Мне было ужасно весело. По, натуре и по наследственности
я страшный хохотун, но тут я дошел до предела. Когда я высмеялся до конца,
Мэйми сидела повернувшись ко мне спиной и вся заряженная достоинством.
- Не сердитесь, Мэйми, - сказал я. - Никак не мог удержаться. Вы так
смешно причесались. Если бы вы только могли видеть...
- Не рассказывайте мне басни, сэр, - сказала Мэйми холодно и
внушительно. - Мои волосы в полном порядке, Я знаю, над чем вы смеялись!
Посмотрите Джефф, - прибавила она, глядя сквозь щель между бревнами на
улицу.
Я открыл маленькое деревянное окошко к выглянул. Все русло реки было
затоплено, и бугор, на котором стоял домик, превратился в остров, окруженный
бушующим потоком желтой воды ярдов в сто шириною. А дождь все лил. Нам
оставалось только сидеть здесь и ждать, когда голубь принесет нам оливковую
ветвь.
Я вынужден признаться, что разговоры и развлечения в этот день
отличались некоторой вялостью. Я сознавал, что Мэйми опять усвоила себе
слишком односторонний взгляд на вещи, но не в моих силах было изменить это.
Сам я был пропитан желанием поесть. Меня посещали котлетные галлюцинации и
ветчинные видения, и я все время говорил себе: "Ну, что ты теперь скушаешь,
Джефф? Что ты закажешь, старичина, когда придет официант?" Я выбирал из меню
самые любимые блюда представлял себе, как их ставят передо мною на стол.
Вероятно, так бывает со всеми очень голодными людьми. Они не могут
сосредоточить свои мысли ни на чем, кроме еды. Выходит, что самое
главное-это вовсе не бессмертие души и не международный мир, а маленький
столик с кривоногим судком, фальсифицированным вустерским соусом и
салфеткой, прикрывающей кофейные пятна на скатерти.
Я сидел так, пережевывая, увы, только свои мысли, и горячо споря сам с
собой, какой я буду есть бифштекс с шампиньонами или по-креольски. Мэйми
сидела напротив, задумчивая, склонив голову на руки. "Картошку пусть изжарят
по- деревенски, - говорил я сам себе, - а рулет пусть жарится, на
сковородке. И на ту же сковородку выпустите девять яиц". Я тщательно обыскал
свои карманы, не найдется ли там случайно земляной орех или несколько зерен
кукурузы.
Наступил второй вечер, а река все поднималась и дождь все лил. Я
посмотрел на Мэйми и прочел на ее лице тоску, которая появляется на
физиономии девушки, когда она проходит мимо будки с мороженым. Я знал, что
бедняжка голодна, может быть, в первый раз в жизни. У нее был тот
озабоченный взгляд, который бывает у женщины, когда она опаздывает к обеду
или чувствует, что у нее сзади расстегнулась юбка.
Было что-то вроде одиннадцати часов. Мы сидели в нашей потерпевшей
крушение каюте, молчаливые и угрюмые. Я откидывал мои мозги от съестных тем,
но они шлепались обратно на то же место, прежде чем я успевал укрепить их в
другой позиции. Я думал обо всех вкусных вещах, о которых когда-либо слышал,
Я углубился в мои детские годы и с пристрастием и почтением вспоминал
горячий бисквит, смоченный в патоке, и ветчину под соусом. Потом я поехал
дальше по своей жизни останавливаясь на свежих и моченых яблоках, оладьях и
кленовом сиропе, на маисовой каше, на жареных по-виргииски цыплятах, на
вареной кукурузе, свиных котлетах и на пирогах с бататами, и кончил
бруисвикским рагу, которое является высшей точкой всех вкусных вещей, потому
что заключает в себе все вкусные вещи.
Говорят, перед утопающим проходит панорама всей его жизни. Может быть.
Но когда человек голодает, перед ним встают духи всех съеденных им в течение
жизни блюд. И он изобретает новые блюда, которые создали бы карьеру повару.
Если бы кто- нибудь потрудился собрать предсмертные слова людей, умерших от
голода, он, вероятно, обнаружил бы в них мало чувства, но зато достаточно
материала для поваренной книги, которая разошлась бы миллионным тиражом.
По всей вероятности, эти кулинарные размышления совсем усыпили мой
мозг. Без всякого на то намерения я вдруг громко обратился к воображаемому
официанту:
- Нарежьте потолще и прожарьте чуть-чуть, а потом залейте яйцами -
шесть штук, и с гренками.
Мэйми быстро повернула голову. Глаза ее сверкали она улыбнулась.
- Для меня среднеподжареиный, - затараторила она, - и с картошкой и три
яйца. Ах, Джефф, вот было бы замечательно, правда? И еще я взяла бы цыпленка
с рисом, крем с мороженым и...
- Легче! - перебил я ее. - А где пирог с курицей печенкой, и почки сотэ
на крутонах, и жареный молодой барашек, и...
- О, - перебила меня Мэйми, вся дрожа, - с мятным соусом... И салат с
индейкой, и маслины, и тарталетки с клубникой, и...
- Ну, ну, давайте дальше, - говорю я. - Не забудьте жареную, тыкву, и
сдобные маисовые булочки, и яблочные пончики под соусом, и круглый пирог с
ежевикой...
Да, в течение десяти минут мы поддерживали этот ресторанный диалог. Мы
катались взад и вперед по магистрали и по всем подъездным путям съестных
тем, и Мэйми заводила, потому что она была очень образована насчет всяческой
съестной номенклатуры, а блюда, которые она называла, все усиливали мое
тяготение к столу. Чувствовалось, что Мэйми будет впредь на дружеской ноге с
продуктами питания и что она смотрит на предосудительную способность
поглощать пищу с меньшим презрением, чем прежде.
- Утром мы увидели, что вода спала. Я запряг лошадей, и мы двинулись в
путь, шлепая по грязи, пока не наткнулись на потерянную нами дорогу. Мы
ошиблись всего на несколько миль, и через два часа уже были в Оклахоме.
Первое, что мы увидели в городе, это была большая вывеска ресторана, и мы
бегом бросились туда. Я сижу с Мэйми за столом, между нами ножи, вилки,
тарелки, а на лице у нее не презрение, а улыбка - голодная и милая.
Ресторан был новый и хорошо поставленный. Я процитировал официанту так
много строк из карточки, что он оглянулся на мой фургон, недоумевая, сколько
же еще человек вылезут оттуда.
Так мы и сидели, а потом нам стали подавать. Это был банкет на
двенадцать персон, но мы и чувствовали себя, как двенадцать персон. Я
посмотрел через стол на Мэйми и улыбнулся, потому что вспомнил кое-что.
Мэйми - смотрела на стол, как мальчик смотрит на свои первые часы с
ключиком. Потом она посмотрела мне прямо в лицо, и две крупных слезы
показались у нее на глазах. Официант пошел на кухню за пополнением.
- Джефф, - говорит она нежно, - я была глупой девочкой. Я неправильно
смотрела на вещи. Я никогда раньше этого не испытывала. Мужчины чувствуют
такой голод каждый день, правда? Они большие и сильные, и они делают всю
тяжелую работу, и они едят вовсе не для того, чтобы дразнить глупых
девушек-официанток, правда? Вы раз сказали,.. то есть... вы спросили меня...
вы хотели... Вот что Джефф, если вы еще хотите... я буду рада... я хотела бы
чтобы вы всегда сидели напротив меня за столом. Теперь дайте мне еще
что-нибудь поесть, и скорее, пожалуйста.
- Как я вам и докладывал, - закончил Джефф Питерс, - женщине нужно
время от времени менять свою точку зрения. Им надоедает один и тот же вид -
тот же обеденный стол, умывальник и швейная машина. Дайте им хоть какое-то
разнообразие - немножко путешествий, немножко отдыха, немножко дурачества
вперемежку с трагедиями домашнего хозяйства, немножко ласки после семейной
сцены, немножко волнения и тормошни - и, уверяю вас, обе стороны останутся в
выигрыше.
-->
Перевод М. Урнова
Отъехав двадцать миль от Парадайза и не доезжая пятнадцати миль до
Санрайз-Сити, Билдед Роз, кучер дилижанса, остановил свою упряжку. Снег
валил весь день. Сейчас на ровных местах он достигал восьми дюймов Остаток
дороги, ползущей по выступам рваной цепи зубчатых тор, был небезопасен и
днем. Теперь же, когда снег и ночь скрыли все ловушки, ехать дальше и думать
было нечего, - так заявил Билдед Роз. Он остановил четверку здоровенных
лошадей и высказал пятерке пассажиров выводы своей мудрости.
Судья Менефи, которому мужчины, как на подносе, преподнесли руководство
и инициативу, выпрыгнул из кареты первым. Трое его попутчиков, вдохновленные
его примером, последовали за ним, готовые разведывать, ругаться,
сопротивляться, подчиняться, вести наступление - в зависимости от того, что
вздумается их предводителю. Пятый пассажир - молодая женщина - осталась в
дилижансе.
Билдед остановил лошадей на плече первого горного выступа. Две
поломанные изгороди окаймляли дорогу. В пятидесяти шагах от верхней
изгороди, как черное пятно в белом сугробе, виднелся небольшой домик. К
этому домику устремились судья Менефи и его когорта с детским гиканьем,
порожденным возбуждением и снегом. Они звали, они барабанили в дверь и окно.
Встретив негостеприимное молчание, они вошли в раж, - атаковали и взяли
штурмом преодолимые преграды и вторглись в чужое владение.
До наблюдателей в дилижансе доносились из захваченного дома топот и
крики. Вскоре там замерцал огонь, заблестел, разгорелся ярко и весело. Потом
ликующие исследователи бегом вернулись к дилижансу, пробиваясь сквозь
крутящиеся хлопья. Голос Менефи, настроенный ниже, чем рожок, - даже
оркестровый по диапазону, - возвестил о победах, достигнутых их тяжкими
трудами. Единственная комната дома необитаема, сказал он, и мебели никакой
нет, но имеется большой камин, а в сарайчике за домом они обнаружили
солидный запас топлива. Кров и тепло на всю ночь были, таким образом,
обеспечены. Билдеда Роза ублажили известием о конюшие с сеном на чердаке, не
настолько развалившейся, чтобы ею нельзя было пользоваться.
- Джентльмены, - заорал с козел Билдед Роз, укутанный до бровей, -
отдерите мне два пролета в загородке, чтобы можно было проехать. Ведь это ж
хибарка старика Редрута. Так и знал, что мы где-нибудь поблизости. Самого-то
в августе упрятали в желтый дом.
Четыре пассажира бодро набросились на покрытые снегом перекладины.
Понукаемые кони втащили дилижанс на гору, к двери дома, откуда в летнюю пору
безумие похитило его владельца. Кучер и двое пассажиров начали распрягать.
Судья Менефи открыл дверцу кареты и снял шляпу.
- Я вынужден объявить, мисс Гарлевд, - сказал он, - что силою
обстоятельств наше путешествие прервано. Кучер утверждает, что ехать ночью
по горной дороге настолько рискованно, что об этом не приходится и мечтать.
Придется пробыть до утра под кровлей этого дома. Я заверяю вас, что вы вне
всякой опасности и испытаете лишь временное неудобство. Я самолично
исследовал дом и убедился, что имеется полная возможность хотя бы охранить
вас от суровости непогоды. Вы будете устроены со всем комфортом, какой
позволят обстоятельства. Разрешите помочь вам выйти.
К судье подошел пассажир, жизненным принципом которого было размещение
ветряных мельниц "Маленький Голиаф". Его фамилия была Денвури, но это не
имеет большого значения. На перегоне от Парадайза до Санрайз-Сити можно
почти или совсем обойтись без фамилии. И все же тому, кто захотел бы
разделить почет с судьей Мэдисоном Л. Менефи, требуется фамилия, как некая
зацепка, на которую слава могла бы повесить свой венок. Громко и
непринужденно ветреный мельник заговорил:
- Вам видно, придется вытряхнуться из ковчега, Миссис Макфарленд. Наш
вигвам не совсем "Пяльмер хаус" (1), но снегу там нет и при отъезде не будут
шарить в вашем чемодане, сколько ложек вы взяли на память. Огонек мы уже
развели и усадим вас на сухие шляпы, и будем отгонять мышей, и все будет
очень, очень мило.
Один из двух пассажиров, которые суетились в мешанине из лошадей,
упряжи, снега, и саркастических наставлений Билдеда Роза, крикнул в перерыве
между своими добровольческими обязанностями:
- Эй, молодцы! А ну, кто-нибудь, доставьте мисс Соломон в дом! Слышите?
Тпрру, дьявол! Стой, скотина проклятая!
Снова приходится вежливо объяснить; что на перегоне от Парадайза до
Санрайз-Сити точная фамилия - излишняя роскошь. Когда судья Менефи,
пользуясь правом, которое давали ему его седины и широко известная
репутация, представился пассажирке, она в ответ нежно выдохнула свою
фамилию, которую уши пассажиров мужского пола восприняли по-разному. В
возникшей атмосфере соперничества, не лишенной примеси ревности, каждый
упорно держался своей теории. Со, стороны пассажирки уточнение или поправка
могла бы показаться недопустимым нравоучением или, еще того хуже,
непозволительным желанием завязать интимное знакомство. Поэтому она
откликалась на мисс Гарленд, миссис Макфарленд и мисс Соломон с одинаковой
скромной снисходительностью... От Парадайза до Санрайз-Сити тридцать пять
миль. Клянусь котомкой Агасфера, для такого краткого путешествия достаточно
называться compagnon de voyage! (2)
Вскоре маленькая компания путников расселась веселым полукругом перед
полыхающим огнем. Пледы, подушки и отделимые части кареты втащили в дом и
употребили в дело. Пассажирка выбрала себе место вблизи камина на одном
конце полукруга. Там она украшала собою своего рода трон, воздвигнутый ее
подданными. Она восседала на принесенных из кареты подушках, прислонившись к
пустому ящику и бочонку, устланным пледами и защищавшими ее от порывов
сквозного ветра. Она протянула прелестно обутые ножки к ласковому огню. Она
сняла перчатки, но оставила на шее длинное меховое боа. Колеблющееся пламя
слабо освещало ее лицо, полускрытое защитным боа, - юное лицо, очень
женственное, ясно очерченное и спокойное, в непоколебимой уверенности своей
красоты. Рыцарство и мужественность соперничали здесь, угождая ей и утешая
ее. Она принимала их преклонение не игриво, как женщина, за которой
ухаживают; не кокетливо, как многие представительницы ее пола, недостойные
этих почестей; не с тупым равнодушием, как бык, получающий охапку сена, но
согласно указаниям самой природы: как лилия впитывает капельку росы,
предназначенную для того, чтобы освежить ее.
Вокруг дома яростно завывал ветер, мелкий снег со свистом врывался в
щели, холод пронизывал спины принесших себя в жертву мужчин, но в ту ночь
стихия не была лишена защитника. Менефи взялся быть адвокатом снежной бури.
Погода являлась его клиентом, и в односторонне аргументированной речи он
старался убедить своих компаньонов по холодной скамье присяжных, что они
восседают в беседке из роз, овеваемые лишь нежными зефирами. Он обнаружил
запас веселости, остроумия и анекдотов, не совсем приличных, но встреченных
с одобрением. Невозможно было противостоять его заразительной бодрости, и
каждый поспешил внести свою лепту В общий фонд оптимизма. Даже пассажирка
решилась заговорить.
- Все это, по-моему, очаровательно, - сказала она тихим, кристально
чистым голосом.
Время от времени кто-нибудь вставал и шутки ради обследовал комнату.
Мало осталось следов от ее прежнего обитателя, старика Редрута.
К Билдеду Роз настойчиво пристали, чтобы он рассказал историю
экс-отшельника. Поскольку лошади были устроены с комфортом и пассажиры,
по-видимому тоже, к вознице вернулись спокойствие и любезность.
- Старый хрыч, - начал Билдед Роз не совсем почтительно, - торчал в
этой хибарке лет двадцать. Он никого не подпускал к себе на близкую
дистанцию. Как, бывало, почует карету, шмыгнет в дом и дверь на крючок. У
него, ясно, винтика в голове не хватало. Он закупал бакалею и табак в лавке
Сэма Тилли на Литтл-Мадди.
В августе он явился туда, завернутый в красное одеяло, и сказал Сэму,
что он царь Соломон и что царица Савская едет к нему в гости. Он приволок с
собой весь свой капитал - небольшой мешочек, полный серебра, - и бросил его
в колодец Сэма. "Она не приедет, - говорит старик Редрут Сэму, - если
узнает, что у меня есть, деньги".
Как только люди услыхали такие рассуждения насчет, женщин и денег, им
сразу стало ясно, что старик спятил. Его забрали и упрятали в сумасшедший
дом.
- Может, в его жизни был какой-нибудь неудачный роман, который заставил
его искать отшельничества? - спросил один из пассажиров, молодой человек,
имевший агентство.
- Нет, - сказал Билдед, - на этот счет ничего не слыхал. Просто
обыкновенные неприятности. Говорят, что в молодости ему не повезло в
любовном предприятии с одной девицей; это задолго до того, как он закутался
в красное одеяло и произвел свои финансовые расчеты. А о романе ничего не
слышал.
- Ax! - воскликнул судья Менефи с важностью, - это, несомненно, случай
любви без взаимности.
- Нет, сэр, - заявил Билдед, - ничего подобного. Она за него не пошла.
Мармадюк Маллиген встретил как-то в Парадайзе человека из родного городка
старика Редрута. Он говорил, что Редрут был парень что надо, но вот, когда
хлопали его по карману, звякали только запонки да связка ключей. Он был
помолвлен с этой молодой особой, мисс Алиса ее звали, а фамилию забыл. Этот
человек рассказывал, что она была такого сорта девочка, для которой приятно
купить трамвайный билет. Но вот в городишко прикатил молодчик, богатый и с
доходами. У него свои экипажи, пай в рудниках и сколько хочешь свободного
времени. И мисс Алиса, хоть на нее уже была заявка, видно, столковалась с
этим приезжим. Начались у них совпадения и случайные встречи по дороге на
почту, и такие штучки, которые иногда заставляют девушку вернуть обручальное
кольцо и прочие подарки. Одним словом, появилась "трещинка в лютне", - как
выражаются в стихах.
Как-то люди видели: стоит у калитки Редрут с мисс Алисой и
разговаривает. Потом он снимает шляпу - и ходу. И с тех пор никто его в
городе больше не видел. Во всяком случае так передавал этот человек.
- А что стало с девушкой? - спросил молодой человек, имевший агентство.
- Не слыхал, - ответил Билдед. - Вот здесь то место на дороге, где
экипаж сломал колесо и багаж моих сведений упал в канаву. Все выкачал, до
дна.
- Очень печаль... - начал судья Менефи, но его реплика была оборвана
более высоким авторитетом.
- Какая очаровательная история, - сказала пассажирка голосом нежным,
как флейта.
Воцарилась тишина, нарушаемая только завыванием ветра и потрескиванием
горящих дров.
Мужчины сидели на полу, слегка смягчив его негостеприимную поверхность
пледами и стружками. Человек, который размещал ветряные мельницы "Маленький
Голиаф", поднялся и начал ходить, чтобы поразмять онемевшие ноги.
Вдруг послышался его торжествующий возглас. Он поспешил назад из
темного угла комнаты, неся что-то в высоко поднятой руке. Это было яблоко,
большое, румяное, свежее: приятно было смотреть на него. Он нашел его в
бумажном пакете на полке, в темном углу. Оно не могло принадлежать
сраженному любовью Редруту, его великолепный вид доказывал, что не с августа
лежало оно на затхлой полке. Очевидно, какие-то путешественники завтракали
недавно в этом необитаемом доме и забыли его.
Денвуди - его подвиги опять требуют почтить его наименованием -
победоносно подбрасывал яблоко перед носом своих попутчиков.
- Поглядите-ка, что я нашел, миссис Макфарленд! - закричал он
хвастливо. Он высоко поднял яблоко и, освещенное огнем, оно стало еще
румянее. Пассажирка улыбнулась спокойно... неизменно спокойно.
- Какое очаровательное яблоко, - тихо, но отчетливо сказала она.
Некоторое время судья Менефи чувствовал себя раздавленным, униженным,
разжалованным. Его отбросили на второе место, и это злило его. Почему не
ему, а вот этому горлану, деревенщине, назойливому мельнику, вручила судьба
это произведшее сенсацию яблоко? Попади оно к нему, и он разыграл бы с ним
целое действо, оно послужило бы темой для какого-нибудь экспромта, для речи,
полной блестящей выдумки, для комедийной сцены и он остался бы в центре
внимания. Пассажирка уже смотрела на этого нелепого Денбодди или Вудбенди с
восхищенной улыбкой, словно парень совершил подвиг! А мельник шумел и
вертелся, как образчик своего товара - от ветра, который всегда дует из
страны хористов в область звезды подмостков.
Пока восторженный Денвуди со своим аладиновым яблоком был окружен
вниманием капризной толпы, изобретательный судья обдумал план, как вернуть
свои лавры.
С любезнейшей улыбкой на обрюзгшем, но классически правильном лице
судья Менефи встал и взял из рук Денвуди яблоко, как бы собираясь его
исследовать. В его руках оно превратилось в вещественное доказательство э 1.
- Превосходное яблоко, - сказал он одобрительно. - Должен признаться,