Гремит ключ в замке. Педро нашаривает в темноте миску, жадно выпивает мутную воду, даже не заметив, какая она соленая. Потом глотает твердые фасолины. От соленой фасоли пить хочется еще больше. Что ему одна кружка? Он бы сейчас выпил ведро… Педро снова укладывается на полу, старается ни о чем не думать. Проходят часы. Перед глазами у него стоит печальное лицо Доры. Болит все тело.
Какое-то время спустя снова раздается стук. Он подает голос.
— Тебе велели передать, чтобы не вешал нос. Они тебя вытащат, как только выйдешь из карцера…
— Сейчас что, ночь? — спрашивает Педро.
— Вечер.
— Помираю, так пить хочется…
В ответ — ни звука. Педро в отчаянии думает, что этот паренек ушел. Но почему он не слышал шагов на лестнице?
— Терпи. Кружку сюда никак не просунуть, — вдруг слышит он. — Закурить хочешь?
— Еще бы!
— Подожди минуту.
Через минуту в дверь еле слышно стучат, и откуда-то снизу раздается голос:
— Я просунул сигаретку. Пошарь посередине.
Педро осторожно вытягивает из щели под дверью сплющенную сигарету, спичку и кусочек коробка.
— Спасибо, — шепчет он.
За дверью возникает какой-то шум, слышится звонкая пощечина, звук падающего тела, а потом другой, незнакомый голос произносит:
— Еще раз поймаю — прибавлю срок!
Педро съеживается. Этот парень наверняка поплатится за свою доброту. Когда он выйдет отсюда, обязательно возьмет его к себе. К солнцу, к свободе. Осторожно, чтобы не уронить единственную спичку, он закуривает, пряча сигарету в кулак, чтобы сквозь щели между ступенями не заметили огонек. Снова наваливается на него безмолвие, лезут в голову тягостные мысли, проплывают перед глазами лица.
Докурив, он на коленях пристраивается в углу. Если б можно было заснуть… Исчезло бы страдальческое лицо Доры.
Сколько часов провел он здесь? Сколько дней? Тьма по-прежнему беспросветна, жажда все так же безжалостна. Три раза приносили ему воду и фасоль. Он уже понял, что пить соленый фасолевый отвар нельзя — от него жажда мучит еще сильней. Он ослабел, ноги точно чужие. От параши в углу исходит зловоние, ее не выносят. Живот у него болит, кажется, будто все кишки перепутались. Ноги не слушаются. Поддерживает его одна только ненависть, — ненависть, переполняющая душу.
— Сволочи… Сукины дети…
Только это и сумел он произнести, да и то шепотом. Нет больше сил кричать, барабанить в дверь. Ясно, что здесь он и умрет. Он видит распростертую на полу, умирающую от жажды Дору, а рядом — Большого Жоана, отделенного от девочки решеткой. Здесь же стоят плачущие Профессор и Леденчик.
В четвертый раз принесли ему воды и фасоли. Воду он выпил, а есть не стал. Слабым голосом произнес:
— Сволочи… Сволочи…
Но еще до того, как ему принесли еду (если можно назвать это едой), в этот день (для Педро все дни превратились в одну нескончаемую ночь) знакомый голос снова окликнул его. Он отозвался, не вставая:
— Сколько дней я тут?
— Пять.
— Дай закурить.
Сигарета немного подбодрила его, мысли прояснились, и он понял, что через пять дней умрет. Такую пытку не вынесет и взрослый мужчина. И ненависть его достигла предела — дальше уж некуда.
Опять ночь. У него на глазах умирает Дора. Рядом с нею, за прутьями решетки — Большой Жоан. Плачет Леденчик, плачет Профессор. Во сне все это или наяву? Ох как болит живот…
Сколько же времени будет длиться эта тьма? Сколько будет мучиться перед смертью Дора? Вонь от бочонка в углу нестерпима. Дора умирает, кончается. Может, и он живет последние минуты?
Рядом с Дорой вдруг появляется лицо директора. Пришел помучить ее перед смертью. Почему она так долго не умирает? Лучше бы — сразу… А теперь вот директор пришел, чтобы муки ее стали невыносимыми…
— Вставай, — слышит он голос. Директор пинает его ногой.
Педро шире открывает глаза. Доры нет. Перед ним — ухмыляющееся лицо директора:
— Ну, образумился?
Падая, Педро успевает подумать: «Как режет глаза свет! Жива ли Дора?»
Он снова в кабинете директора. Тот все улыбается.
— Как тебе у нас в гостях? Нравится? Теперь небось больше не потянет воровать, а? Я и не таких обламывал!
Педро исхудал до неузнаваемости: кожа да кости. Лицо у него даже не бледное, а зеленое, оттого что желудок расстроен. Рядом с ним стоит надзиратель Фаусто — это его голос слышал он во тьме карцера. Надзиратель — здоровенный детина, ходят слухи, что в жестокости с ним может соперничать только сам директор.
— Куда его? — спрашивает он. — В кузницу?
— Нет, лучше — на сахарную плантацию. Пусть на земле поработает, — смеется директор.
Фаусто кивает.
— Глаз с него не спускай. Это злобная тварь. Ничего, мы его быстро приведем в чувство… Понял, негодяй?
Педро не опускает перед ним глаз. Надзиратель подталкивает его к двери.
Только теперь он видит все здание колонии. Во дворике парикмахер машинкой остригает его наголо, белокурые завитки падают на землю Ему дают штаны и куртку из голубоватой бумажной ткани, и он переодевается. Потом Фаусто ведет его в мастерскую:
— Найдется мачете и серп?
Он вручает то и другое Педро и отправляет на плантацию сахарного тростника, где работают содержащиеся в колонии дети. Педро так ослабел, что едва удерживает в руках мачете. Надзиратели то и дело бьют его, но он не произносит ни звука.
Вечером их строем ведут обратно. Педро пытается угадать, кто же приносил ему сигареты. Они поднимаются по лестнице, входят в дортуар, не зря помещающийся на третьем этаже: попробуй-ка спрыгнуть! Дверь за ними запирается. Фаусто приказывает:
— Грасса, молитву!
Краснолицый мальчик выходит вперед и начинает читать «Символ веры».Все хором повторяют за ним слова молитвы и крестятся. Потом следует «Отче наш» и «Богородице» — голоса звучат громко и внятно, хотя все устали до смерти. Наконец-то можно лечь… Кровать застелена грязным одеялом, белье — одеяло да наволочку на каменно твердой подушке — здесь меняют раз в две недели.
Уже засыпая, Педро чувствует на плече чью-то руку.
— Ты Педро Пуля?
— Да.
— Это я к тебе приходил тогда, передавал весточку…
Педро разглядывает его. На вид этому мулату лет десять.
— Они еще наведывались?
— Каждый Божий день. Все спрашивали, когда тебя выпустят из карцера.
— Скажи им, что я — на плантации.
— Скажу.
— Сколько же дней я там проторчал?
— Восемь. Не каждый выдержит. Одного парня оттуда вынесли ногами вперед…
Мальчик уходит. Педро не успел спросить, как его зовут. Он хочет сейчас только одного — спать. Но раздается какой-то шум, и из-за дощатой перегородки появляется надзиратель Фаусто.
— В чем дело?
В ответ — молчание.
— Встать! — хлопает он в ладоши.
Обводит взглядом лица мальчишек:
— Так. Никто, значит, не знает?
Молчание. Надзиратель, протирая глаза, обходит ряды кроватей. Стрелки огромных часов на стене показывают десять.
— Никто не желает говорить?
Молчание. Надзиратель скрипит зубами:
— Будете час стоять столбом. До одиннадцати. Кто приляжет, пойдет в карцер. Он как раз освободился…
Тишину прорезает детский голос:
— Сеньор надзиратель…
Голос принадлежит маленькому, изжелта-бледному мальчику.
— Ну, Энрике, говори.
— Я знаю, почему был шум.
Все неотрывно смотрят на доносчика. Фаусто подбадривает его:
— Говори, Энрике, выкладывай что знаешь.
— Жеремиас, сеньор надзиратель, забрался в кровать к Берто. Они, сеньор надзиратель, хотели заняться своими гадостями…
— Жеремиас! Берто!
Названные выходят вперед.
— К дверям! Стоять до двенадцати! Остальным — спать! — И Фаусто еще раз оглядывает своих воспитанников. Когда надзиратель уходит к себе, Жеремиас показывает Энрике кулак. Педро засыпает под оживленное жужжание голосов.
Утром, в столовой, они пьют водянистый кофе, жуют черствые хлебцы. Сосед по столу, понизив голос, спрашивает Педро:
— Это ты — вожак «капитанов»?
— Я.
— Видел в газете твою фотографию… Ты — молодец! Но тебе крепко досталось… — Он сочувственно смотрит в исхудалое лицо Педро, проглатывает кусок и продолжает: — Надолго тут застрянешь?
— Нет. Скоро смоюсь.
— Я тоже. Я кое-что уже придумал… Возьмешь меня к себе?
— Возьму.
— А где ваша «норка»?
— На Кампо-Гранде всегда найдешь кого-нибудь из наших, — осторожно отвечает Педро.
— Думаешь, донесу? — с обидой спрашивает тот.
Надзиратель Кампос хлопает в ладоши. Все встают и строем расходятся по мастерским или на плантации. Днем Педро замечает на дороге Безногого. Однако надзиратель тут же прогоняет его.
Наказание. Это слово звучит в колонии чаще всех прочих. За малейшую провинность мальчишек избивают, по каждому пустяку секут или запирают в карцер. В душах воспитанников копится ненависть.
Подобравшись к краю плантации, он умудряется передать Безногому записку, и на следующий день находит среди зарослей тростника моток веревки — тонкой, прочной, новенькой веревки. Наверно, кто-нибудь из друзей подкинул ее ночью. В мотке Педро обнаруживает нож и кладет его в карман. Но как пронести веревку в дортуар? Под рубаху не спрячешь — сразу будет заметно. Днем бежать невозможно: надзиратели караулят каждый шаг.
Внезапно начинается свалка. Жеремиас бросился на Фаусто с мачете. На выручку тому, размахивая хлыстами, кинулись надзиратели, Жеремиаса хватают. Педро, воспользовавшись суматохой, сует веревку под блузу и бежит в спальню. Навстречу ему вниз по лестнице спешит надзиратель с револьвером. Педро успевает юркнуть в открытую дверь, и тот не замечает его.
Педро прячет веревку под матрас и бегом возвращается на плантацию. Жеремиаса волокут в карцер. Надзиратели пересчитывают мальчишек. Ранулфо и Кампос устремляются вдогонку за Агостиньо, который воспользовался суматохой и убежал. Фаусто, бережно неся пораненную руку, идет в лазарет. Директор, яростно сверкая глазами, снует вперед-назад. Снова пересчитывают воспитанников, и один из надзирателей спрашивает Педро:
— Ты где был?
— Отошел в сторонку, чтоб меня не впутали в это дело.
Надзиратель глядит на него недоверчиво, но больше не цепляется.
Приволакивают беглеца Агостиньо, его избивают тут же, на глазах у всех. Потом директор приказывает:
— В карцер его!
— Там ведь Жеремиас… — напоминает Ранулфо.
— Пусть вдвоем посидят, веселей будет!..
От этих слов Педро пробирает дрожь. Как можно уместиться вдвоем в этой каморке, где и одному тесно?
В эту ночь он решает ничего не предпринимать, потому что все надзиратели настороже и особенно бдительны. Мальчишки скрипят зубами в бессильной ярости.
Но двое суток спустя, когда Фаусто ушел в свою комнатку за перегородкой, когда все уснули, Педро поднялся с кровати, вытащил из-под матраса моток веревки. Его койка стояла у самого окна. Он распахнул створки, привязал веревку к выступавшему из стены костылю, выбросил свободный конец наружу. Она оказалась коротка и повисла довольно высоко от земли. Стараясь не шуметь, он вытянул веревку обратно. В эту минуту его сосед поднял голову от подушки:
— Рвешь когти?
Этот паренек пользовался недоброй славой наушника. Потому его и положили рядом с новеньким. Педро вытащил нож:
— Видал? Постарайся уснуть. Если только цыкнешь — глотку перережу, честное слово Педро Пули. А если донесешь потом… Ты слыхал про «капитанов»?
— Слыхал…
— Ну, так они тебя на дне морском достанут.
Положив нож рядом, Педро снова подтягивает веревку, привязывает к ней простыню, затягивает морским узлом — этому искусству обучил его когда-то Богумил. Еще раз грозит мальчишке, выбрасывает веревку и, ступив на подоконник, начинает спуск. Он не успевает преодолеть и половины пути, как над головой раздаются крики: мальчишка все-таки поднял тревогу. Педро скользит по веревке, потом разжимает руки и прыгает. В животе что-то оборвалось, но он уже катится по земле, перемахивает через забор, спасаясь от сторожевых псов, которых на ночь спускают с цепи, выбирается на дорогу. У него в запасе есть еще несколько минут; пока надзиратели оденутся, пока спустятся, пока отправят по его следу собак. Педро сбрасывает с себя одежду, берет в зубы нож — чтобы ищейки не нашли по запаху. И, голый, в холодном предутреннем сумраке бежит навстречу солнцу, навстречу свободе.
Профессор прочел заголовок в «Жорнал да Тарде»:
Потом шло длинное интервью с разъяренным директором. Весь пакгауз надрывается от смеха. Даже падре Жозе Педро хохочет, — хохочет так, словно он — полноправный член шайки.
Хватило месяца в приюте, чтобы из души Доры ушла радость, а из тела — бодрость и сила. Она родилась на холме, она провела детство на его крутых улочках. Потом началась полная приключений жизнь в шайке! Дора не была тепличным цветком. Дора любила солнце, улицу, свободу.
Здесь, в приюте, ей туго заплели волосы в две косички, стянули их розовыми бантами. Дали голубое полотняное платье и синий передник. Посадили за парту вместе с девочками пяти-шести лет. Кормили плохо. Наказывали. Оставляли без обеда, не выпускали на прогулку. Потом началась горячка — положили в приютский лазарет. Вышла она оттуда еле живой. Температура держалась, но она никому об этом не говорила, потому что ненавидела унылую больничную палату, — туда никогда не заглядывало солнце и, казалось, вечно царят унылые сумерки — медленная смерть дня. Если удавалось она подходила к воротам, видела круживших у приюта Профессора или Большого Жоана. Однажды они сумели просунуть ей записку. Педро сбежал из колонии, Педро скоро выкрадет ее отсюда. Радость придала ей сил.
Во второй записке было сказано, чтобы она постаралась снова попасть в лазарет. Но стараться не пришлось: монахиня заметила, как пылает лицо Доры, положила ей ладонь на лоб:
— Да ты же вся горишь!..
И снова полутьма палаты. Там как в могиле: тяжелые шторы не впускают солнце. Врач осмотрел ее и печально покачал головой.
Но появление «капитанов» точно залило лазарет светом. «Как он исхудал», — подумала Дора, увидев перед собой Педро. Рядом с ним стояли Профессор, Большой Жоан, Кот. Профессор припугнул сиделку ножом. Лежавшая на соседней койке девочка, хворавшая ветрянкой, тряслась под простыней. Жар испепелял Дору, она едва смогла подняться.
— Куда вы? Ей очень плохо! — прошептала сиделка.
— Ничего, Педро, я пойду… — сказала Дора.
Они вышли. У ворот стоял Вертун, держа за ошейник огромного пса, которому предварительно скормил кусок мяса. Кот открыл створку, пропустил всех вперед и сказал:
— Прошло как по маслу.
— Скорей, скорей, пока переполох не начался, — поторопил их Профессор.
Они зашагали по улице. Дора больше не чувствовала жара: она шла рядом с Педро, она держала его за руку.
Прикрывал отход Вертун: он поигрывал ножом, на угрюмом лице сияла улыбка.
«Капитаны» смотрят на ту, кто стала им сестрой и матерью. Профессор — на свою любимую. Педро — на свою невесту. Все молчат. «Мать святого» дона Анинья творит заговор, чтобы унялась сжигающая Дору горячка, веткой бузины отгоняет лихорадку. Блестящие от жара глаза Доры улыбаются. Кажется, что покой, осеняющий по ночам Баию, поселился теперь и в ее душе.
«Капитаны» молча смотрят на сестру, мать, невесту. Ее свалила лихорадка. Куда девалась прежняя ее веселость, почему она не играет больше со своими сыновьями, почему не выходит по вечерам на воровской промысел со своими братьями — неграми, белыми, мулатами? Почему исчезла радость из ее глаз? Теперь в них — только покой, безмятежный покой баиянской ночи; Педро Пуля сжимает ее руку.
А «капитанам» тревожно, «капитаны» боятся потерять Дору. Но в глазах у нее — покой, покой баиянской ночи, и глаза ее покорно закрываются, когда матушка Анинья веткой бузины отгоняет от нее лихорадку.
Ночной покой снисходит на пакгауз.
Пес воет на луну. Безногий провожает матушку Анинью через пески. Жрица сказала, что лихорадка скоро уймется. Леденчик побежал за падре: может, тот знает какое-нибудь верное средство.
В пакгаузе тихо. Дора попросила «капитанов» идти спать, и они улеглись на полу, но мало кому удается заснуть этой ночью: все они думают о болезни Доры. А она поцеловала брата, отправила его спать. Он еще несмышленыш, он многого не понимает, он знает, что сестра больна, но даже и не думает о том, что она навсегда может покинуть его. А «капитаны» только об этом и думают, только этого и бояться. Неужто снова окажутся они без матери, без сестры, без невесты?
Рядом с Дорой остались только Педро и Большой Жоан. Негр улыбается, но Дора видит, что улыбается он через силу, наперекор снедающей его тоске, только чтобы утешить ее и подбодрить. Педро сжимает руку Доры. Чуть поодаль, скорчившись, уронив голову в ладони, сидит Профессор.
— Педро… — зовет Дора.
— Я здесь.
— Сядь поближе.
Педро пододвигается. Голос ее еле слышен.
— Хочешь чего-нибудь? — ласково спрашивает он.
— Ты любишь меня?
— Разве ты не знаешь?..
— Полежи со мной.
Педро вытягивается рядом с ней. Большой Жоан отходит к Профессору; оба молчат, оба грустят. Тихая ночь опустилась на пакгауз, и в неестественно блестящих глазах Доры — отзвук этой тишины.
— Ближе…
Педро придвигается, теперь они лежат вплотную друг к другу. Дора кладет его руку себе на грудь. Тело ее так и пышет горячечным жаром. Ладонь Педро — на ее девичьей груди. Дора водит его рукой по своей груди, спрашивает:
— Ты знаешь, что я уже взрослая?..
Его рука — на ее груди, тела их совсем близко. В глазах у нее — безмерный покой.
— Это случилось там, в приюте… Теперь я могу быть твоей женой.
Педро глядит на нее испуганно:
— Ведь ты же больна…
— Обними меня перед тем, как я умру…
— Ты не умрешь!
— Если обнимешь, не умру.
Тела их сливаются. Педро пронизывает порыв, пугающий его самого. Он боится причинить Доре боль, но она вроде бы не чувствует ее.
— Теперь ты моя, — говорит он прерывистым голосом.
Ее пылающее от жара лицо становится счастливым. Безмятежный покой уступает место радости. Педро осторожно отстраняется.
— Как хорошо, — шепчет Дора. — Я — твоя жена.
Педро целует ее, и прежнее выражение кроткого спокойствия появляется на лице Доры. Она смотрит на него с любовью.
— Теперь я буду спать… — слышит он.
Педро лежит рядом, сжимает ее горячую руку. Это его жена.
Мир и покой нисходят на новобрачных. Любовь всегда сладостна и добра, даже если смерть — совсем рядом. Тела их неподвижны, но в детских сердцах нет больше страха. Только покой, — покой баиянской ночи.
На рассвете Педро дотрагивается до лба Доры. Он — ледяной. Сердце ее не бьется. Крик его раскатывается по всему пакгаузу, и разбуженные им «капитаны» вскакивают. Большой Жоан глядит на Дору широко открытыми глазами, потом поворачивается к Педро:
— Ты не должен был…
— Она сама позвала меня, — отвечает тот и торопливо выходит из пакгауза, чтобы не разрыдаться при всех.
Профессор стоит над телом Доры, не решаясь дотронуться до него. Одно он понимает ясно: здесь ему больше оставаться незачем, теперешняя его жизнь в шайке кончена. Леденчик и падре Жозе Педро входят в пакгауз. Священник берет руку Доры, потом прикасается к ее лбу.
— Умерла.
Он начинает читать молитву, и почти все повторяют за ним:
— «Отче наш, сущий на небесах…»
Педро вспоминает, как молились хором в колонии. Плечи его начинают трястись, он затыкает уши. Поворачивается, смотрит на мертвую Дору — Леденчик вложил ей в пальцы лиловый цветок — и плачет навзрыд.
Пришли матушка Анинья и Богумил. Педро молча сидит в стороне. Жрица говорит:
— Как тень исчезла она с этого света, а на том станет святой. Зумби17, король Палмареса, стал святым, и мы устраиваем кандобле в его честь. Роза Палмейрао тоже стала святой… Те, кто не знал страха при жизни, становятся нашими святыми.
— Как тень исчезла… — повторяет Большой Жоан. Как тень возникла она, как тень исчезла. Никто не может понять и объяснить это, — никто, даже Педро, который был ее мужем, даже Профессор, который любил ее.
— Господь принял ее душу, — говорит падре. — Она была безгрешна, она не знала, что такое грех…
Леденчик молится. Богумил знает, чего ждут от него. Надо взять тело Доры на борт баркаса и похоронить ее в море, у старого форта. Иного выхода нет. Но как объяснить это падре Жозе Педро? Безногий торопливо и сбивчиво растолковывает ему положение. Сначала падре приходит в ужас: это грех, на который он не может согласиться. Потом понимает, что хоронить Дору по обряду — это значит выдать «капитанов» властям. Педро Пуля хранит молчание.
А вокруг — тихая ночь. И в мертвых глазах Доры — матери, сестры, невесты, жены — покой. Кое-кто всхлипывает. Тело понесут Вертун и Большой Жоан. У Вертуна руки точно одеревенели, а Жоан рыдает как женщина. Матушка Анинья набрасывает на тело Доры белое кружевное покрывало.
— Иеманжа примет ее. Дора тоже станет святой.
Педро Пуля обнимает мертвую Дору, не дает вынести ее. Профессор подходит к нему:
— Отпусти. Я тоже любил ее. Что уж теперь…
Дору выносят в безмятежную ночную тишину, к таинственному необозримому морю. Падре читает молитвы, и странная похоронная процессия движется в темноте к баркасу Богумила. Педро, стоя на берегу, видит, как отчаливает парусник и уходит все дальше. Он простирает вслед ему руки.
«Капитаны» возвращаются к себе. Тает вдалеке белый парус. Луна освещает песок пляжа, и на поверхности воды звезд столько же, сколько на небе. Ночь тиха и спокойна, как лицо Доры.
В баиянской гавани существует поверье: новая звезда загорается на небе, когда умирает бесстрашный человек. Так было с Зумби, с Лукасом да Фейра, с Безоуро, со всеми отважными неграми. Но если умирает женщина, пусть хоть самая храбрая на свете, звезда не появляется. Роза Палмейрао, Мария Кабасу стали святыми на африканских кандомбле, но ни одна из них не превратилась после смерти в звезду.
Педро Пуля бросается в воду. Он не может больше сидеть в пакгаузе, слушать всхлипывания и причитания. Он пойдет следом за Дорой, и в царстве Иеманжи они будут вместе. Он плывет за баркасом. Он видит, как с палубы простирает к нему руки Дора. Больше для него нет ничего и не будет вовек. А силы его уже на исходе. Он плывет, глядя на звезды, на огромную желтую луну. Разве страшно умереть, отыскивая любимую? Разве страшно утонуть, плывя навстречу любви?
И разве имеет значение, что в эту ночь астрономы заметили в небе над Баией комету — звезду с золотой гривой? Педро видел, как Дора превратилась в звезду и взлетела в небеса. Дора оказалась отважней всех, смелей Розы Палмейрао и Марии Кабасу: в смертный свой час эта девочка, едва вошедшая в пору, наградила его своей любовью. Вот потому и засияла над Баней новая звезда, — звезда с длинной золотой гривой, звезда, которая не загоралась еще ни в чью честь.
Педро Пуля счастлив. Мир и покой осеняют наконец и его. Теперь он знает, что среди тысяч звезд, горящих в баиянском небе, равном которому нет на свете, будет отныне сиять ему его звезда.
Далеко от берега подобрал его баркас Богумила.
С того дня, как умерла Дора, прошло не много времени, и «капитаны» еще не успели забыть тех кратких, но запомнившихся им дней, которые она провела у них, не забыли о ее болезни и смерти, и кое-кто, входя, еще смотрит по привычке в тот угол, где она любила сидеть вместе с Профессором и Большим Жоаном, смотрит так, словно надеется опять увидеть ее там. Никто не может понять, как это так получилось, что у них нежданно-негаданно появилась мать и сестра, и потому они продолжают искать ее глазами, хоть и видели, как отчалил от берега баркас Богумила, чтобы похоронить Дору в морской пучине. Один только Педро Пуля не ищет Дору в пакгаузе, а все поглядывает на небо, мечтая разглядеть среди множества звезд ту, у которой такая длинная золотистая грива.
А Профессор, придя однажды вечером в «норку», не зажег свечу, не открыл книгу, ни с кем не завел разговора. С тех пор, как лихорадка унесла Дору, прежняя его жизнь кончилась безвозвратно. Ее присутствие придавало всему смысл и новое значение. Пакгауз в такие минуты казался ему рамой ненаписанных картин: вот Дора по-матерински склоняется над Котом, и ее белокурые волосы падают ему на грудь. Вот она целует брата и шепчет ему «покойной ночи». Вот она поет кому-то колыбельную, вот, точно бесстрашная мулатка из сертанов, горделиво улыбается Вертуну, любуясь его отвагой. Вот после целого дня, проведенного на улицах Баии, после всех приключений, преследований и погонь она, хохоча, вбегает в пакгауз, и волосы ее летят за нею. А вот она, сгорая от лихорадки, простирает руки к возлюбленному, зовя его для первого и последнего объятия. А теперь пакгауз стал для него рамой, из которой вырезали холст; теперь все прежнее потеряло для него смысл. А может быть, и наоборот: приобрело новый смысл, отталкивающий и ужасный. Профессор сильно изменился со дня смерти Доры: стал молчалив и угрюм, постоянно о чем-то размышлял и где-то отыскал того человека, который дал ему на улице Чили свою карточку.
Какое-то время спустя снова раздается стук. Он подает голос.
— Тебе велели передать, чтобы не вешал нос. Они тебя вытащат, как только выйдешь из карцера…
— Сейчас что, ночь? — спрашивает Педро.
— Вечер.
— Помираю, так пить хочется…
В ответ — ни звука. Педро в отчаянии думает, что этот паренек ушел. Но почему он не слышал шагов на лестнице?
— Терпи. Кружку сюда никак не просунуть, — вдруг слышит он. — Закурить хочешь?
— Еще бы!
— Подожди минуту.
Через минуту в дверь еле слышно стучат, и откуда-то снизу раздается голос:
— Я просунул сигаретку. Пошарь посередине.
Педро осторожно вытягивает из щели под дверью сплющенную сигарету, спичку и кусочек коробка.
— Спасибо, — шепчет он.
За дверью возникает какой-то шум, слышится звонкая пощечина, звук падающего тела, а потом другой, незнакомый голос произносит:
— Еще раз поймаю — прибавлю срок!
Педро съеживается. Этот парень наверняка поплатится за свою доброту. Когда он выйдет отсюда, обязательно возьмет его к себе. К солнцу, к свободе. Осторожно, чтобы не уронить единственную спичку, он закуривает, пряча сигарету в кулак, чтобы сквозь щели между ступенями не заметили огонек. Снова наваливается на него безмолвие, лезут в голову тягостные мысли, проплывают перед глазами лица.
Докурив, он на коленях пристраивается в углу. Если б можно было заснуть… Исчезло бы страдальческое лицо Доры.
Сколько часов провел он здесь? Сколько дней? Тьма по-прежнему беспросветна, жажда все так же безжалостна. Три раза приносили ему воду и фасоль. Он уже понял, что пить соленый фасолевый отвар нельзя — от него жажда мучит еще сильней. Он ослабел, ноги точно чужие. От параши в углу исходит зловоние, ее не выносят. Живот у него болит, кажется, будто все кишки перепутались. Ноги не слушаются. Поддерживает его одна только ненависть, — ненависть, переполняющая душу.
— Сволочи… Сукины дети…
Только это и сумел он произнести, да и то шепотом. Нет больше сил кричать, барабанить в дверь. Ясно, что здесь он и умрет. Он видит распростертую на полу, умирающую от жажды Дору, а рядом — Большого Жоана, отделенного от девочки решеткой. Здесь же стоят плачущие Профессор и Леденчик.
В четвертый раз принесли ему воды и фасоли. Воду он выпил, а есть не стал. Слабым голосом произнес:
— Сволочи… Сволочи…
Но еще до того, как ему принесли еду (если можно назвать это едой), в этот день (для Педро все дни превратились в одну нескончаемую ночь) знакомый голос снова окликнул его. Он отозвался, не вставая:
— Сколько дней я тут?
— Пять.
— Дай закурить.
Сигарета немного подбодрила его, мысли прояснились, и он понял, что через пять дней умрет. Такую пытку не вынесет и взрослый мужчина. И ненависть его достигла предела — дальше уж некуда.
Опять ночь. У него на глазах умирает Дора. Рядом с нею, за прутьями решетки — Большой Жоан. Плачет Леденчик, плачет Профессор. Во сне все это или наяву? Ох как болит живот…
Сколько же времени будет длиться эта тьма? Сколько будет мучиться перед смертью Дора? Вонь от бочонка в углу нестерпима. Дора умирает, кончается. Может, и он живет последние минуты?
Рядом с Дорой вдруг появляется лицо директора. Пришел помучить ее перед смертью. Почему она так долго не умирает? Лучше бы — сразу… А теперь вот директор пришел, чтобы муки ее стали невыносимыми…
— Вставай, — слышит он голос. Директор пинает его ногой.
Педро шире открывает глаза. Доры нет. Перед ним — ухмыляющееся лицо директора:
— Ну, образумился?
Падая, Педро успевает подумать: «Как режет глаза свет! Жива ли Дора?»
Он снова в кабинете директора. Тот все улыбается.
— Как тебе у нас в гостях? Нравится? Теперь небось больше не потянет воровать, а? Я и не таких обламывал!
Педро исхудал до неузнаваемости: кожа да кости. Лицо у него даже не бледное, а зеленое, оттого что желудок расстроен. Рядом с ним стоит надзиратель Фаусто — это его голос слышал он во тьме карцера. Надзиратель — здоровенный детина, ходят слухи, что в жестокости с ним может соперничать только сам директор.
— Куда его? — спрашивает он. — В кузницу?
— Нет, лучше — на сахарную плантацию. Пусть на земле поработает, — смеется директор.
Фаусто кивает.
— Глаз с него не спускай. Это злобная тварь. Ничего, мы его быстро приведем в чувство… Понял, негодяй?
Педро не опускает перед ним глаз. Надзиратель подталкивает его к двери.
Только теперь он видит все здание колонии. Во дворике парикмахер машинкой остригает его наголо, белокурые завитки падают на землю Ему дают штаны и куртку из голубоватой бумажной ткани, и он переодевается. Потом Фаусто ведет его в мастерскую:
— Найдется мачете и серп?
Он вручает то и другое Педро и отправляет на плантацию сахарного тростника, где работают содержащиеся в колонии дети. Педро так ослабел, что едва удерживает в руках мачете. Надзиратели то и дело бьют его, но он не произносит ни звука.
Вечером их строем ведут обратно. Педро пытается угадать, кто же приносил ему сигареты. Они поднимаются по лестнице, входят в дортуар, не зря помещающийся на третьем этаже: попробуй-ка спрыгнуть! Дверь за ними запирается. Фаусто приказывает:
— Грасса, молитву!
Краснолицый мальчик выходит вперед и начинает читать «Символ веры».Все хором повторяют за ним слова молитвы и крестятся. Потом следует «Отче наш» и «Богородице» — голоса звучат громко и внятно, хотя все устали до смерти. Наконец-то можно лечь… Кровать застелена грязным одеялом, белье — одеяло да наволочку на каменно твердой подушке — здесь меняют раз в две недели.
Уже засыпая, Педро чувствует на плече чью-то руку.
— Ты Педро Пуля?
— Да.
— Это я к тебе приходил тогда, передавал весточку…
Педро разглядывает его. На вид этому мулату лет десять.
— Они еще наведывались?
— Каждый Божий день. Все спрашивали, когда тебя выпустят из карцера.
— Скажи им, что я — на плантации.
— Скажу.
— Сколько же дней я там проторчал?
— Восемь. Не каждый выдержит. Одного парня оттуда вынесли ногами вперед…
Мальчик уходит. Педро не успел спросить, как его зовут. Он хочет сейчас только одного — спать. Но раздается какой-то шум, и из-за дощатой перегородки появляется надзиратель Фаусто.
— В чем дело?
В ответ — молчание.
— Встать! — хлопает он в ладоши.
Обводит взглядом лица мальчишек:
— Так. Никто, значит, не знает?
Молчание. Надзиратель, протирая глаза, обходит ряды кроватей. Стрелки огромных часов на стене показывают десять.
— Никто не желает говорить?
Молчание. Надзиратель скрипит зубами:
— Будете час стоять столбом. До одиннадцати. Кто приляжет, пойдет в карцер. Он как раз освободился…
Тишину прорезает детский голос:
— Сеньор надзиратель…
Голос принадлежит маленькому, изжелта-бледному мальчику.
— Ну, Энрике, говори.
— Я знаю, почему был шум.
Все неотрывно смотрят на доносчика. Фаусто подбадривает его:
— Говори, Энрике, выкладывай что знаешь.
— Жеремиас, сеньор надзиратель, забрался в кровать к Берто. Они, сеньор надзиратель, хотели заняться своими гадостями…
— Жеремиас! Берто!
Названные выходят вперед.
— К дверям! Стоять до двенадцати! Остальным — спать! — И Фаусто еще раз оглядывает своих воспитанников. Когда надзиратель уходит к себе, Жеремиас показывает Энрике кулак. Педро засыпает под оживленное жужжание голосов.
Утром, в столовой, они пьют водянистый кофе, жуют черствые хлебцы. Сосед по столу, понизив голос, спрашивает Педро:
— Это ты — вожак «капитанов»?
— Я.
— Видел в газете твою фотографию… Ты — молодец! Но тебе крепко досталось… — Он сочувственно смотрит в исхудалое лицо Педро, проглатывает кусок и продолжает: — Надолго тут застрянешь?
— Нет. Скоро смоюсь.
— Я тоже. Я кое-что уже придумал… Возьмешь меня к себе?
— Возьму.
— А где ваша «норка»?
— На Кампо-Гранде всегда найдешь кого-нибудь из наших, — осторожно отвечает Педро.
— Думаешь, донесу? — с обидой спрашивает тот.
Надзиратель Кампос хлопает в ладоши. Все встают и строем расходятся по мастерским или на плантации. Днем Педро замечает на дороге Безногого. Однако надзиратель тут же прогоняет его.
Наказание. Это слово звучит в колонии чаще всех прочих. За малейшую провинность мальчишек избивают, по каждому пустяку секут или запирают в карцер. В душах воспитанников копится ненависть.
Подобравшись к краю плантации, он умудряется передать Безногому записку, и на следующий день находит среди зарослей тростника моток веревки — тонкой, прочной, новенькой веревки. Наверно, кто-нибудь из друзей подкинул ее ночью. В мотке Педро обнаруживает нож и кладет его в карман. Но как пронести веревку в дортуар? Под рубаху не спрячешь — сразу будет заметно. Днем бежать невозможно: надзиратели караулят каждый шаг.
Внезапно начинается свалка. Жеремиас бросился на Фаусто с мачете. На выручку тому, размахивая хлыстами, кинулись надзиратели, Жеремиаса хватают. Педро, воспользовавшись суматохой, сует веревку под блузу и бежит в спальню. Навстречу ему вниз по лестнице спешит надзиратель с револьвером. Педро успевает юркнуть в открытую дверь, и тот не замечает его.
Педро прячет веревку под матрас и бегом возвращается на плантацию. Жеремиаса волокут в карцер. Надзиратели пересчитывают мальчишек. Ранулфо и Кампос устремляются вдогонку за Агостиньо, который воспользовался суматохой и убежал. Фаусто, бережно неся пораненную руку, идет в лазарет. Директор, яростно сверкая глазами, снует вперед-назад. Снова пересчитывают воспитанников, и один из надзирателей спрашивает Педро:
— Ты где был?
— Отошел в сторонку, чтоб меня не впутали в это дело.
Надзиратель глядит на него недоверчиво, но больше не цепляется.
Приволакивают беглеца Агостиньо, его избивают тут же, на глазах у всех. Потом директор приказывает:
— В карцер его!
— Там ведь Жеремиас… — напоминает Ранулфо.
— Пусть вдвоем посидят, веселей будет!..
От этих слов Педро пробирает дрожь. Как можно уместиться вдвоем в этой каморке, где и одному тесно?
В эту ночь он решает ничего не предпринимать, потому что все надзиратели настороже и особенно бдительны. Мальчишки скрипят зубами в бессильной ярости.
Но двое суток спустя, когда Фаусто ушел в свою комнатку за перегородкой, когда все уснули, Педро поднялся с кровати, вытащил из-под матраса моток веревки. Его койка стояла у самого окна. Он распахнул створки, привязал веревку к выступавшему из стены костылю, выбросил свободный конец наружу. Она оказалась коротка и повисла довольно высоко от земли. Стараясь не шуметь, он вытянул веревку обратно. В эту минуту его сосед поднял голову от подушки:
— Рвешь когти?
Этот паренек пользовался недоброй славой наушника. Потому его и положили рядом с новеньким. Педро вытащил нож:
— Видал? Постарайся уснуть. Если только цыкнешь — глотку перережу, честное слово Педро Пули. А если донесешь потом… Ты слыхал про «капитанов»?
— Слыхал…
— Ну, так они тебя на дне морском достанут.
Положив нож рядом, Педро снова подтягивает веревку, привязывает к ней простыню, затягивает морским узлом — этому искусству обучил его когда-то Богумил. Еще раз грозит мальчишке, выбрасывает веревку и, ступив на подоконник, начинает спуск. Он не успевает преодолеть и половины пути, как над головой раздаются крики: мальчишка все-таки поднял тревогу. Педро скользит по веревке, потом разжимает руки и прыгает. В животе что-то оборвалось, но он уже катится по земле, перемахивает через забор, спасаясь от сторожевых псов, которых на ночь спускают с цепи, выбирается на дорогу. У него в запасе есть еще несколько минут; пока надзиратели оденутся, пока спустятся, пока отправят по его следу собак. Педро сбрасывает с себя одежду, берет в зубы нож — чтобы ищейки не нашли по запаху. И, голый, в холодном предутреннем сумраке бежит навстречу солнцу, навстречу свободе.
Профессор прочел заголовок в «Жорнал да Тарде»:
Главарю «Капитанов песка» удалось бежать из исправительной колонии
Потом шло длинное интервью с разъяренным директором. Весь пакгауз надрывается от смеха. Даже падре Жозе Педро хохочет, — хохочет так, словно он — полноправный член шайки.
Сиротский приют
Хватило месяца в приюте, чтобы из души Доры ушла радость, а из тела — бодрость и сила. Она родилась на холме, она провела детство на его крутых улочках. Потом началась полная приключений жизнь в шайке! Дора не была тепличным цветком. Дора любила солнце, улицу, свободу.
Здесь, в приюте, ей туго заплели волосы в две косички, стянули их розовыми бантами. Дали голубое полотняное платье и синий передник. Посадили за парту вместе с девочками пяти-шести лет. Кормили плохо. Наказывали. Оставляли без обеда, не выпускали на прогулку. Потом началась горячка — положили в приютский лазарет. Вышла она оттуда еле живой. Температура держалась, но она никому об этом не говорила, потому что ненавидела унылую больничную палату, — туда никогда не заглядывало солнце и, казалось, вечно царят унылые сумерки — медленная смерть дня. Если удавалось она подходила к воротам, видела круживших у приюта Профессора или Большого Жоана. Однажды они сумели просунуть ей записку. Педро сбежал из колонии, Педро скоро выкрадет ее отсюда. Радость придала ей сил.
Во второй записке было сказано, чтобы она постаралась снова попасть в лазарет. Но стараться не пришлось: монахиня заметила, как пылает лицо Доры, положила ей ладонь на лоб:
— Да ты же вся горишь!..
И снова полутьма палаты. Там как в могиле: тяжелые шторы не впускают солнце. Врач осмотрел ее и печально покачал головой.
Но появление «капитанов» точно залило лазарет светом. «Как он исхудал», — подумала Дора, увидев перед собой Педро. Рядом с ним стояли Профессор, Большой Жоан, Кот. Профессор припугнул сиделку ножом. Лежавшая на соседней койке девочка, хворавшая ветрянкой, тряслась под простыней. Жар испепелял Дору, она едва смогла подняться.
— Куда вы? Ей очень плохо! — прошептала сиделка.
— Ничего, Педро, я пойду… — сказала Дора.
Они вышли. У ворот стоял Вертун, держа за ошейник огромного пса, которому предварительно скормил кусок мяса. Кот открыл створку, пропустил всех вперед и сказал:
— Прошло как по маслу.
— Скорей, скорей, пока переполох не начался, — поторопил их Профессор.
Они зашагали по улице. Дора больше не чувствовала жара: она шла рядом с Педро, она держала его за руку.
Прикрывал отход Вертун: он поигрывал ножом, на угрюмом лице сияла улыбка.
Тихая ночь
«Капитаны» смотрят на ту, кто стала им сестрой и матерью. Профессор — на свою любимую. Педро — на свою невесту. Все молчат. «Мать святого» дона Анинья творит заговор, чтобы унялась сжигающая Дору горячка, веткой бузины отгоняет лихорадку. Блестящие от жара глаза Доры улыбаются. Кажется, что покой, осеняющий по ночам Баию, поселился теперь и в ее душе.
«Капитаны» молча смотрят на сестру, мать, невесту. Ее свалила лихорадка. Куда девалась прежняя ее веселость, почему она не играет больше со своими сыновьями, почему не выходит по вечерам на воровской промысел со своими братьями — неграми, белыми, мулатами? Почему исчезла радость из ее глаз? Теперь в них — только покой, безмятежный покой баиянской ночи; Педро Пуля сжимает ее руку.
А «капитанам» тревожно, «капитаны» боятся потерять Дору. Но в глазах у нее — покой, покой баиянской ночи, и глаза ее покорно закрываются, когда матушка Анинья веткой бузины отгоняет от нее лихорадку.
Ночной покой снисходит на пакгауз.
Дора, жена
Пес воет на луну. Безногий провожает матушку Анинью через пески. Жрица сказала, что лихорадка скоро уймется. Леденчик побежал за падре: может, тот знает какое-нибудь верное средство.
В пакгаузе тихо. Дора попросила «капитанов» идти спать, и они улеглись на полу, но мало кому удается заснуть этой ночью: все они думают о болезни Доры. А она поцеловала брата, отправила его спать. Он еще несмышленыш, он многого не понимает, он знает, что сестра больна, но даже и не думает о том, что она навсегда может покинуть его. А «капитаны» только об этом и думают, только этого и бояться. Неужто снова окажутся они без матери, без сестры, без невесты?
Рядом с Дорой остались только Педро и Большой Жоан. Негр улыбается, но Дора видит, что улыбается он через силу, наперекор снедающей его тоске, только чтобы утешить ее и подбодрить. Педро сжимает руку Доры. Чуть поодаль, скорчившись, уронив голову в ладони, сидит Профессор.
— Педро… — зовет Дора.
— Я здесь.
— Сядь поближе.
Педро пододвигается. Голос ее еле слышен.
— Хочешь чего-нибудь? — ласково спрашивает он.
— Ты любишь меня?
— Разве ты не знаешь?..
— Полежи со мной.
Педро вытягивается рядом с ней. Большой Жоан отходит к Профессору; оба молчат, оба грустят. Тихая ночь опустилась на пакгауз, и в неестественно блестящих глазах Доры — отзвук этой тишины.
— Ближе…
Педро придвигается, теперь они лежат вплотную друг к другу. Дора кладет его руку себе на грудь. Тело ее так и пышет горячечным жаром. Ладонь Педро — на ее девичьей груди. Дора водит его рукой по своей груди, спрашивает:
— Ты знаешь, что я уже взрослая?..
Его рука — на ее груди, тела их совсем близко. В глазах у нее — безмерный покой.
— Это случилось там, в приюте… Теперь я могу быть твоей женой.
Педро глядит на нее испуганно:
— Ведь ты же больна…
— Обними меня перед тем, как я умру…
— Ты не умрешь!
— Если обнимешь, не умру.
Тела их сливаются. Педро пронизывает порыв, пугающий его самого. Он боится причинить Доре боль, но она вроде бы не чувствует ее.
— Теперь ты моя, — говорит он прерывистым голосом.
Ее пылающее от жара лицо становится счастливым. Безмятежный покой уступает место радости. Педро осторожно отстраняется.
— Как хорошо, — шепчет Дора. — Я — твоя жена.
Педро целует ее, и прежнее выражение кроткого спокойствия появляется на лице Доры. Она смотрит на него с любовью.
— Теперь я буду спать… — слышит он.
Педро лежит рядом, сжимает ее горячую руку. Это его жена.
Мир и покой нисходят на новобрачных. Любовь всегда сладостна и добра, даже если смерть — совсем рядом. Тела их неподвижны, но в детских сердцах нет больше страха. Только покой, — покой баиянской ночи.
На рассвете Педро дотрагивается до лба Доры. Он — ледяной. Сердце ее не бьется. Крик его раскатывается по всему пакгаузу, и разбуженные им «капитаны» вскакивают. Большой Жоан глядит на Дору широко открытыми глазами, потом поворачивается к Педро:
— Ты не должен был…
— Она сама позвала меня, — отвечает тот и торопливо выходит из пакгауза, чтобы не разрыдаться при всех.
Профессор стоит над телом Доры, не решаясь дотронуться до него. Одно он понимает ясно: здесь ему больше оставаться незачем, теперешняя его жизнь в шайке кончена. Леденчик и падре Жозе Педро входят в пакгауз. Священник берет руку Доры, потом прикасается к ее лбу.
— Умерла.
Он начинает читать молитву, и почти все повторяют за ним:
— «Отче наш, сущий на небесах…»
Педро вспоминает, как молились хором в колонии. Плечи его начинают трястись, он затыкает уши. Поворачивается, смотрит на мертвую Дору — Леденчик вложил ей в пальцы лиловый цветок — и плачет навзрыд.
Пришли матушка Анинья и Богумил. Педро молча сидит в стороне. Жрица говорит:
— Как тень исчезла она с этого света, а на том станет святой. Зумби17, король Палмареса, стал святым, и мы устраиваем кандобле в его честь. Роза Палмейрао тоже стала святой… Те, кто не знал страха при жизни, становятся нашими святыми.
— Как тень исчезла… — повторяет Большой Жоан. Как тень возникла она, как тень исчезла. Никто не может понять и объяснить это, — никто, даже Педро, который был ее мужем, даже Профессор, который любил ее.
— Господь принял ее душу, — говорит падре. — Она была безгрешна, она не знала, что такое грех…
Леденчик молится. Богумил знает, чего ждут от него. Надо взять тело Доры на борт баркаса и похоронить ее в море, у старого форта. Иного выхода нет. Но как объяснить это падре Жозе Педро? Безногий торопливо и сбивчиво растолковывает ему положение. Сначала падре приходит в ужас: это грех, на который он не может согласиться. Потом понимает, что хоронить Дору по обряду — это значит выдать «капитанов» властям. Педро Пуля хранит молчание.
А вокруг — тихая ночь. И в мертвых глазах Доры — матери, сестры, невесты, жены — покой. Кое-кто всхлипывает. Тело понесут Вертун и Большой Жоан. У Вертуна руки точно одеревенели, а Жоан рыдает как женщина. Матушка Анинья набрасывает на тело Доры белое кружевное покрывало.
— Иеманжа примет ее. Дора тоже станет святой.
Педро Пуля обнимает мертвую Дору, не дает вынести ее. Профессор подходит к нему:
— Отпусти. Я тоже любил ее. Что уж теперь…
Дору выносят в безмятежную ночную тишину, к таинственному необозримому морю. Падре читает молитвы, и странная похоронная процессия движется в темноте к баркасу Богумила. Педро, стоя на берегу, видит, как отчаливает парусник и уходит все дальше. Он простирает вслед ему руки.
«Капитаны» возвращаются к себе. Тает вдалеке белый парус. Луна освещает песок пляжа, и на поверхности воды звезд столько же, сколько на небе. Ночь тиха и спокойна, как лицо Доры.
Звезда с золотой гривой
В баиянской гавани существует поверье: новая звезда загорается на небе, когда умирает бесстрашный человек. Так было с Зумби, с Лукасом да Фейра, с Безоуро, со всеми отважными неграми. Но если умирает женщина, пусть хоть самая храбрая на свете, звезда не появляется. Роза Палмейрао, Мария Кабасу стали святыми на африканских кандомбле, но ни одна из них не превратилась после смерти в звезду.
Педро Пуля бросается в воду. Он не может больше сидеть в пакгаузе, слушать всхлипывания и причитания. Он пойдет следом за Дорой, и в царстве Иеманжи они будут вместе. Он плывет за баркасом. Он видит, как с палубы простирает к нему руки Дора. Больше для него нет ничего и не будет вовек. А силы его уже на исходе. Он плывет, глядя на звезды, на огромную желтую луну. Разве страшно умереть, отыскивая любимую? Разве страшно утонуть, плывя навстречу любви?
И разве имеет значение, что в эту ночь астрономы заметили в небе над Баией комету — звезду с золотой гривой? Педро видел, как Дора превратилась в звезду и взлетела в небеса. Дора оказалась отважней всех, смелей Розы Палмейрао и Марии Кабасу: в смертный свой час эта девочка, едва вошедшая в пору, наградила его своей любовью. Вот потому и засияла над Баней новая звезда, — звезда с длинной золотой гривой, звезда, которая не загоралась еще ни в чью честь.
Педро Пуля счастлив. Мир и покой осеняют наконец и его. Теперь он знает, что среди тысяч звезд, горящих в баиянском небе, равном которому нет на свете, будет отныне сиять ему его звезда.
Далеко от берега подобрал его баркас Богумила.
Песнь Баии, песнь свободы
Пути-дороги
С того дня, как умерла Дора, прошло не много времени, и «капитаны» еще не успели забыть тех кратких, но запомнившихся им дней, которые она провела у них, не забыли о ее болезни и смерти, и кое-кто, входя, еще смотрит по привычке в тот угол, где она любила сидеть вместе с Профессором и Большим Жоаном, смотрит так, словно надеется опять увидеть ее там. Никто не может понять, как это так получилось, что у них нежданно-негаданно появилась мать и сестра, и потому они продолжают искать ее глазами, хоть и видели, как отчалил от берега баркас Богумила, чтобы похоронить Дору в морской пучине. Один только Педро Пуля не ищет Дору в пакгаузе, а все поглядывает на небо, мечтая разглядеть среди множества звезд ту, у которой такая длинная золотистая грива.
А Профессор, придя однажды вечером в «норку», не зажег свечу, не открыл книгу, ни с кем не завел разговора. С тех пор, как лихорадка унесла Дору, прежняя его жизнь кончилась безвозвратно. Ее присутствие придавало всему смысл и новое значение. Пакгауз в такие минуты казался ему рамой ненаписанных картин: вот Дора по-матерински склоняется над Котом, и ее белокурые волосы падают ему на грудь. Вот она целует брата и шепчет ему «покойной ночи». Вот она поет кому-то колыбельную, вот, точно бесстрашная мулатка из сертанов, горделиво улыбается Вертуну, любуясь его отвагой. Вот после целого дня, проведенного на улицах Баии, после всех приключений, преследований и погонь она, хохоча, вбегает в пакгауз, и волосы ее летят за нею. А вот она, сгорая от лихорадки, простирает руки к возлюбленному, зовя его для первого и последнего объятия. А теперь пакгауз стал для него рамой, из которой вырезали холст; теперь все прежнее потеряло для него смысл. А может быть, и наоборот: приобрело новый смысл, отталкивающий и ужасный. Профессор сильно изменился со дня смерти Доры: стал молчалив и угрюм, постоянно о чем-то размышлял и где-то отыскал того человека, который дал ему на улице Чили свою карточку.