Страница:
– Дочь моя, я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Если бы всё зависело от меня, я бы оставил его здесь до погребения, и мы – вы, я, сеньор Жоан, те, кто его действительно любил, – проводили бы его на кладбище. Только это от меня не зависит.
– Я знаю, со мной он проводил мало времени. Нет, я не жалуюсь… рядом с ним я была счастливой каждую минуту.
– Я попытаюсь связаться с родственниками. Дочь и зять находятся в Аракажу. Если телефон не работает, придется направить нарочного с запиской. – Прежде чем уйти, он спросил: нужно ли прислать человека, чтобы обмыть и одеть тело, или об этом позаботятся Лулу и Нина?
– Я сама позабочусь о нём, пока он мой.
– Я скоро вернусь, принесу свидетельство о смерти, приведу священника.
Зачем священник, ведь Эмилиано в Бога не верил. Впрочем, церковных праздников он не пропускал и возил священника на завод, чтобы тот отслужил мессу на празднике Святой Анны. Падре Винисиус, изучавший теологию в Риме, умел пить вино и был приятным сотрапезником.
10
11
12
13
– Я знаю, со мной он проводил мало времени. Нет, я не жалуюсь… рядом с ним я была счастливой каждую минуту.
– Я попытаюсь связаться с родственниками. Дочь и зять находятся в Аракажу. Если телефон не работает, придется направить нарочного с запиской. – Прежде чем уйти, он спросил: нужно ли прислать человека, чтобы обмыть и одеть тело, или об этом позаботятся Лулу и Нина?
– Я сама позабочусь о нём, пока он мой.
– Я скоро вернусь, принесу свидетельство о смерти, приведу священника.
Зачем священник, ведь Эмилиано в Бога не верил. Впрочем, церковных праздников он не пропускал и возил священника на завод, чтобы тот отслужил мессу на празднике Святой Анны. Падре Винисиус, изучавший теологию в Риме, умел пить вино и был приятным сотрапезником.
10
Доктор любил, когда элегантно одетая Тереза – её туалеты привозились из Баии – хозяйничала за обеденным столом, вокруг которого собирались его друзья и однокашники по факультету права Нассименто Фильо, падре Винисиус, а также Лулу Сантос, специально приехавший из Аракажу.
Они беседовали обо всём сразу: спорили о политике, о кулинарии, литературе и религии, искусстве, мировых и бразильских событиях, о последних идеях и моде, моде, которая с каждым днём становится все более и более вызывающей, о падении нравов и прогрессе науки. На темы искусства, литературы и кулинарии спорили, как правило, только доктор и Жоан Нассименто, последний с отвращением относился к современному искусству – мазне без смысла и красоты; священник не выносил современных писателей, мастеров порнографии и безбожия, а Лулу Сантос утверждал, что нет блюда вкуснее, чем вяленое мясо с маниоковой кашей, – утверждение далеко не бесспорное. Жоан Нассименто Фильо, читающий запоем несостоявшийся литератор, бросивший на полпути курс права, добрый больной человек, приехал в Эстансию, надеясь здесь поправить здоровье легких, и остался навсегда, живя на ренту, обеспечивавшую его существование, а для души преподавал в местной гимназии португальский и французский языки. Он всегда был в курсе книжных новинок и последних работ художников, а еще мечтал полакомиться уткой по-пекински. Доктор привозил ему журналы и книги, и они долгие часы проводили за приятной беседой в саду. Живущие же в городе знакомые не переставали удивляться, чего это ради такой занятый и серьёзный человек, как доктор, убивает время в Эстансии, болтая о разной ерунде с Нассименто Фильо, нежничая с любовницей-деревенщиной?
Когда же разговор заходил о политике и адвокат с врачом чуть не доходили до рукопашной, споря о позиции тех или иных политиков и махинациях на выборах, доктор ограничивался тем, что вежливо слушал. Политику он считал занятием бесчестным, годным для людей низшего сорта с мелочными страстями и гибким спинном хребтом, всегда готовых выполнить чьи-то указания и всегда находящихся на службе у действительно могущественных людей, подлинных хозяев страны. Эти правили безраздельно, каждый в своем краю, в своей наследственной капитании[37]; он, кстати, в Кажазейрасе-до-Норте, где никто без его ведома не мог ударить палец о палец. Доктор к политике всегда питал антипатию, а к политическим деятелям, за которыми нужен глаз и глаз, они же профессионалы лжи, – недоверие.
Всё тот же Амарилио и Лулу Сантос подливали масло и в споры о религии, всегда разжигавшие страсти и никогда ничем не заканчивавшиеся. Выпив вина, Лулу Сантос утверждал, что он – сержипский ученик Кропоткина, нет, он не антиклерикал старого типа, он активный обвинитель сутаны падре Винисиуса, повинной в мировой отсталости, он личный враг Бога. Постоянная полемика между Лулу и еще молодым и вспыльчивым падре, достаточно эрудированным и хорошо аргументирующим свои высказывания, вынуждала Жоана Нассименто Фильо читать стихи Герры Жункейро[38] под бурные аплодисменты народного заступника. Доктор же, попивая хорошее вино, развлекался, слушая их доводы, возражения и дерзости. Присутствующая при этом Тереза внимательно прислушивалась к высказываниям обоих, принимая сторону то одного, то другого, в зависимости от красивости и округлости фраз падре и циничных, подчас грубых слов и богохульства Лулу Сантоса. Падре воздевал руки к небу, моля Господа о прощении присутствующих за грехи, которые, вместо того чтобы благодарить Создателя за великолепный ужин и прекрасные вина, богохульствуют, выражая сомнения даже в его существовании! На спасение, говорил он, могут рассчитывать лишь еда, питье и хозяйка этого дома, остальные все безбожники. Безбожники во всём: Нассименто Фильо – в чтении стихов, доктор – в утверждении, что всё в этом мире начинается и кончается материей, а Боги и религии – плоды человеческого воображения, зараженного страхом, и больше ничего.
В тот вечер, когда подобная фраза была произнесена сидевшим за столом падре, доктор Эмилиано Гедес чуть позже обратился к нему с просьбой:
– Хочу попросить вас, падре, подменить совсем больного, с трудом передвигающегося по своему дому падре Сирило, который обычно приходил ко мне на завод на празднества Святой Анны, отслужить мессу, как это принято. Согласны?
– С большим удовольствием, доктор.
– Я пошлю за вами в субботу, воскресенье вы проведёте в большом доме, покрестите младенцев, обвенчаете брачующихся, отобедаете и, если захотите, останетесь на танцы в доме Раймундо Аликате, фанданго там бесподобное, а если не захотите, привезу обратно.
Но если он не верит, то почему жертвует деньги на церковь, закалывает бычков и свиней и договаривается с падре, чтобы тот отслужил на заводе мессу? Показной атеизм Лулу и его болтовню и богохульство, прорывающиеся при определенных обстоятельствах, Тереза пропускала мимо ушей, хорошо зная, сколь тот суеверен; ведь он, не перекрестившись, никогда не войдет в зал суда. Однако доктор, так отрицательно высказывающийся о религии и в то же время приглашающий падре на завод служить мессу, ставил Терезу в тупик.
Она ему ничего не сказала, но он понял или разгадал её мысли (поначалу Тереза вообще была уверена, что доктор Эмилиано умеет их читать). Когда падре и Нассименто Фильо удалились, продолжая один читать, а другой слушать стихи Герры Жункейро, а Лулу Сантос, закурив последнюю сигару и сказав «Доброй ночи», оставил их одних в саду, доктор, взяв за руку Терезу, заговорил:
– Всегда, когда тебе что-нибудь не ясно, спрашивай меня. Не бойся меня обидеть, Тереза. Обидеть меня ты можешь, если будешь не откровенна. Ты удивлена и не понимаешь, как это я, человек неверующий, нанимаю падре отслужить мессу на заводе и еще к тому же устраиваю праздник, так?
Улыбаясь, она прижалась к груди доктора, глядя ему в глаза.
– Я это делаю не для себя, а для других, которые меня уважают. Понимаешь? Для тех, кто верует и думает, что я верую. Люди нуждаются в религии и праздниках, у них грустная жизнь, да и разве можно, чтобы хотя бы раз в году на заводе не служили мессу, не крестили детей, и не было свадебного обряда? Я выполняю свой долг.
Он поцеловал её в губы и добавил:
– Только здесь, в Эстансии, в этом доме и рядом с тобой я остаюсь самим собой. В других местах я – хозяин завода, банкир, директор предприятия, глава семьи, у меня, не одно лицо, а четыре или пять. Я и католик, и протестант, и иудей…
Только в последний их вечер в саду Тереза поняла всё, что хотел он ей сказать.
Они беседовали обо всём сразу: спорили о политике, о кулинарии, литературе и религии, искусстве, мировых и бразильских событиях, о последних идеях и моде, моде, которая с каждым днём становится все более и более вызывающей, о падении нравов и прогрессе науки. На темы искусства, литературы и кулинарии спорили, как правило, только доктор и Жоан Нассименто, последний с отвращением относился к современному искусству – мазне без смысла и красоты; священник не выносил современных писателей, мастеров порнографии и безбожия, а Лулу Сантос утверждал, что нет блюда вкуснее, чем вяленое мясо с маниоковой кашей, – утверждение далеко не бесспорное. Жоан Нассименто Фильо, читающий запоем несостоявшийся литератор, бросивший на полпути курс права, добрый больной человек, приехал в Эстансию, надеясь здесь поправить здоровье легких, и остался навсегда, живя на ренту, обеспечивавшую его существование, а для души преподавал в местной гимназии португальский и французский языки. Он всегда был в курсе книжных новинок и последних работ художников, а еще мечтал полакомиться уткой по-пекински. Доктор привозил ему журналы и книги, и они долгие часы проводили за приятной беседой в саду. Живущие же в городе знакомые не переставали удивляться, чего это ради такой занятый и серьёзный человек, как доктор, убивает время в Эстансии, болтая о разной ерунде с Нассименто Фильо, нежничая с любовницей-деревенщиной?
Когда же разговор заходил о политике и адвокат с врачом чуть не доходили до рукопашной, споря о позиции тех или иных политиков и махинациях на выборах, доктор ограничивался тем, что вежливо слушал. Политику он считал занятием бесчестным, годным для людей низшего сорта с мелочными страстями и гибким спинном хребтом, всегда готовых выполнить чьи-то указания и всегда находящихся на службе у действительно могущественных людей, подлинных хозяев страны. Эти правили безраздельно, каждый в своем краю, в своей наследственной капитании[37]; он, кстати, в Кажазейрасе-до-Норте, где никто без его ведома не мог ударить палец о палец. Доктор к политике всегда питал антипатию, а к политическим деятелям, за которыми нужен глаз и глаз, они же профессионалы лжи, – недоверие.
Всё тот же Амарилио и Лулу Сантос подливали масло и в споры о религии, всегда разжигавшие страсти и никогда ничем не заканчивавшиеся. Выпив вина, Лулу Сантос утверждал, что он – сержипский ученик Кропоткина, нет, он не антиклерикал старого типа, он активный обвинитель сутаны падре Винисиуса, повинной в мировой отсталости, он личный враг Бога. Постоянная полемика между Лулу и еще молодым и вспыльчивым падре, достаточно эрудированным и хорошо аргументирующим свои высказывания, вынуждала Жоана Нассименто Фильо читать стихи Герры Жункейро[38] под бурные аплодисменты народного заступника. Доктор же, попивая хорошее вино, развлекался, слушая их доводы, возражения и дерзости. Присутствующая при этом Тереза внимательно прислушивалась к высказываниям обоих, принимая сторону то одного, то другого, в зависимости от красивости и округлости фраз падре и циничных, подчас грубых слов и богохульства Лулу Сантоса. Падре воздевал руки к небу, моля Господа о прощении присутствующих за грехи, которые, вместо того чтобы благодарить Создателя за великолепный ужин и прекрасные вина, богохульствуют, выражая сомнения даже в его существовании! На спасение, говорил он, могут рассчитывать лишь еда, питье и хозяйка этого дома, остальные все безбожники. Безбожники во всём: Нассименто Фильо – в чтении стихов, доктор – в утверждении, что всё в этом мире начинается и кончается материей, а Боги и религии – плоды человеческого воображения, зараженного страхом, и больше ничего.
В тот вечер, когда подобная фраза была произнесена сидевшим за столом падре, доктор Эмилиано Гедес чуть позже обратился к нему с просьбой:
– Хочу попросить вас, падре, подменить совсем больного, с трудом передвигающегося по своему дому падре Сирило, который обычно приходил ко мне на завод на празднества Святой Анны, отслужить мессу, как это принято. Согласны?
– С большим удовольствием, доктор.
– Я пошлю за вами в субботу, воскресенье вы проведёте в большом доме, покрестите младенцев, обвенчаете брачующихся, отобедаете и, если захотите, останетесь на танцы в доме Раймундо Аликате, фанданго там бесподобное, а если не захотите, привезу обратно.
Но если он не верит, то почему жертвует деньги на церковь, закалывает бычков и свиней и договаривается с падре, чтобы тот отслужил на заводе мессу? Показной атеизм Лулу и его болтовню и богохульство, прорывающиеся при определенных обстоятельствах, Тереза пропускала мимо ушей, хорошо зная, сколь тот суеверен; ведь он, не перекрестившись, никогда не войдет в зал суда. Однако доктор, так отрицательно высказывающийся о религии и в то же время приглашающий падре на завод служить мессу, ставил Терезу в тупик.
Она ему ничего не сказала, но он понял или разгадал её мысли (поначалу Тереза вообще была уверена, что доктор Эмилиано умеет их читать). Когда падре и Нассименто Фильо удалились, продолжая один читать, а другой слушать стихи Герры Жункейро, а Лулу Сантос, закурив последнюю сигару и сказав «Доброй ночи», оставил их одних в саду, доктор, взяв за руку Терезу, заговорил:
– Всегда, когда тебе что-нибудь не ясно, спрашивай меня. Не бойся меня обидеть, Тереза. Обидеть меня ты можешь, если будешь не откровенна. Ты удивлена и не понимаешь, как это я, человек неверующий, нанимаю падре отслужить мессу на заводе и еще к тому же устраиваю праздник, так?
Улыбаясь, она прижалась к груди доктора, глядя ему в глаза.
– Я это делаю не для себя, а для других, которые меня уважают. Понимаешь? Для тех, кто верует и думает, что я верую. Люди нуждаются в религии и праздниках, у них грустная жизнь, да и разве можно, чтобы хотя бы раз в году на заводе не служили мессу, не крестили детей, и не было свадебного обряда? Я выполняю свой долг.
Он поцеловал её в губы и добавил:
– Только здесь, в Эстансии, в этом доме и рядом с тобой я остаюсь самим собой. В других местах я – хозяин завода, банкир, директор предприятия, глава семьи, у меня, не одно лицо, а четыре или пять. Я и католик, и протестант, и иудей…
Только в последний их вечер в саду Тереза поняла всё, что хотел он ей сказать.
11
Нина принесла таз и ведро, Лулу – кувшин с водой. Они были готовы помочь Терезе, но она их отпустила, если понадобятся, позовёт.
Она одна обмыла тело доктора ватой с теплой водой и вытерла, надушив английским одеколоном, которым он пользовался. Беря с полочки в ванной комнате одеколон, она вспомнила связанный с ним эпизод, происшедший в первые дни её пребывания в этом доме. Теперь для неё остались одни воспоминания. Каждый раз, когда по прошествии стольких лет Тереза вспоминала этот эпизод, она приходила в волнение, сейчас это было совсем некстати. Все воспоминания, ароматы, удовольствия кончились, умерли вместе с доктором. Всё и навсегда кончено, Тереза даже не может представить, что когда-нибудь что-нибудь похожее на желание у неё родится.
Она тщательно одела и обула доктора, выбрав рубашку, носки, галстук, голубой костюм, все в спокойных тонах, как это делал Эмилиано и учил её. Нину и Лулу она позвала только для того, чтобы прибраться в комнате. Ей хотелось, чтобы всё было в порядке. Они начали приборку с постели, посадив пред тем доктора в кресло перед журнальным столиком, на котором лежали книги.
Находясь в кресле с подлокотниками, доктор Эмилиано, казалось, находился в нерешительности, какую выбрать книгу для чтения Терезе в этот вечер.
Ах, никогда больше не сядет Тереза у его ног, никогда не прислонит голову к его коленям, никогда не услышит его теплого голоса, ведущего её по темным жизненным коридорам, уча её, как видеть в темноте, подсказывая, как разгадать и решить встречающиеся на пути загадки. Читая и перечитывая, если это было необходимо, он приобщал её к знаниям и поднимал к своему уровню.
Она одна обмыла тело доктора ватой с теплой водой и вытерла, надушив английским одеколоном, которым он пользовался. Беря с полочки в ванной комнате одеколон, она вспомнила связанный с ним эпизод, происшедший в первые дни её пребывания в этом доме. Теперь для неё остались одни воспоминания. Каждый раз, когда по прошествии стольких лет Тереза вспоминала этот эпизод, она приходила в волнение, сейчас это было совсем некстати. Все воспоминания, ароматы, удовольствия кончились, умерли вместе с доктором. Всё и навсегда кончено, Тереза даже не может представить, что когда-нибудь что-нибудь похожее на желание у неё родится.
Она тщательно одела и обула доктора, выбрав рубашку, носки, галстук, голубой костюм, все в спокойных тонах, как это делал Эмилиано и учил её. Нину и Лулу она позвала только для того, чтобы прибраться в комнате. Ей хотелось, чтобы всё было в порядке. Они начали приборку с постели, посадив пред тем доктора в кресло перед журнальным столиком, на котором лежали книги.
Находясь в кресле с подлокотниками, доктор Эмилиано, казалось, находился в нерешительности, какую выбрать книгу для чтения Терезе в этот вечер.
Ах, никогда больше не сядет Тереза у его ног, никогда не прислонит голову к его коленям, никогда не услышит его теплого голоса, ведущего её по темным жизненным коридорам, уча её, как видеть в темноте, подсказывая, как разгадать и решить встречающиеся на пути загадки. Читая и перечитывая, если это было необходимо, он приобщал её к знаниям и поднимал к своему уровню.
12
По прибытии в Эстансию доктор был вынужден оставить Терезу в обществе одной местной служанки и под охраной Алфредана, так как неотложные дела заставили его выехать в Баию. Ко всем недоверчивая, со следами побоев на теле и разбитым сердцем, которое помнило все унижения, испытанные в доме Жустиниано Дуарте да Роза, любовь к Дану и позор от пребывания в тюрьме, позже – в пансионе, она существовала, не думая о будущем, и никак не могла прийти в себя. Тереза согласилась поехать с доктором из-за сложившихся вокруг неё тяжелых обстоятельств, а также из уважения. Только ли уважения? И влечения, которое она испытала, когда он поцеловал её у дверей пансиона, прежде чем посадить на лошадь. Поехала, не зная, чем всё это кончится. Габи, объявив Терезе о приезде за ней в пансион доктора Эмилиано, встревожила Терезу мимолетным интересом заводчика, капризом власть имущего и, возможно, быстрым её возвращением в пансион, двери которого для неё всегда открыты.
В доме доктора Тереза взяла на себя обязанности сожительницы, не любовницы. В постели она загоралась при одном взгляде на его мужскую фигуру и при первом прикосновении его рук. Неизменной и растущей любви, которой отдалась Тереза, предшествовало сладострастие, а потом нежность и только со временем всё это слилось воедино и стало глубоким. В остальном она продолжала жить так, как жила бы в доме Жустиниано Дуарте да Роза. С утра пораньше она принималась за уборку огромного дома, беря на себя весь тяжёлый и грязный труд, тогда как служанка прохлаждалась, следя за кастрюлями на кухне, или ходила по гостиной с цветной метёлочкой для смахивания пыли, которую уже стерла Тереза. Молчаливый и деятельный, с седеющей курчавой шевелюрой, Алфредан ухаживал за запущенным садом, ходил за покупками и охранял дом и добродетель Терезы. С каждым днём изучая Терезу всё больше и больше, доктор всё еще не знал её до конца и считал осторожность необходимой. А Тереза ухитрялась исполнять и обязанности Алфредана: только он собирался вынести мусор, как оказывалось, что она уже это сделала. Она ела на кухне вместе с работником и служанкой прямо руками, хотя ящики были полны серебряных столовых приборов.
И дом превратился в игрушку: удобный особняк с большим фруктовым садом, две просторные залы – гостиная и столовая, четыре комнаты, смотрящие на реку Пиауитингу, огромная кухня и буфетная, не считая пристройки, где находились ванные, а также комнаты для прислуги, чулан и кладовая. Зачем нужен такой большой дом? – спрашивала себя Тереза, тщательно убирая его. К чему столько мебели, да такой необычной мебели? Много требовалось времени и сил, чтобы поддерживать в приличном виде эту старинную мебель из жаканды, потерявшую вид от старости и неухода. Особняк и сад, мебель, кое-какая английская фарфоровая посуда и столовые серебряные приборы – это были остатки былого величия семьи Монтенегро, последняя чета которых доживала где-то свой век. Как потом узнала Тереза, доктор купил дом, мебель и все остальное, включая столовые приборы, не торгуясь, но и не слишком дорого. К сожалению, напольные часы, домашний алтарь, статуэтки и барельефы святых были увезены любителями старины, заплатившими за них очень дешево.
Доктор был в восторге от сада и мебели, а также от расположения дома – участок находился в хорошем месте, тихом, спокойном уголке. Естественно, что приезд новых жильцов вызвал любопытство тех, кто знал, что особняк продан. Поскольку их досуг был долгим и не заполненным, им нужны были дополнительные сведения о вновь приехавших, и некоторые, привыкшие всё знать, стали даже стучаться в двери дома, чтобы завязать разговор, однако неразговорчивость Алфредана послужила хорошим заслоном от всех возможных бездельников. Им только удалось узнать, что в доме две служанки, занятые тщательной уборкой; одна из местных, другая привезённая и такая чумазая, что и лица не рассмотреть, а так вроде девочка, и очень старательная в работе. Та же, для которой предназначалась эта роскошь, должно быть, пожалует, когда всё будет прибрано и готово к её услугам.
Никто из любопытствующих, будь то мужчина или женщина, не сомневался в назначении этого теплого и богатого гнездышка, весьма подходящего для того, чтобы укрыть здесь любовные связи, как говорил Аминтас Руфо, молодой поэт, вынужденный торговать тканями в магазине отца. Доктор, у которого нет и не было никаких дел в Эстансии и который появляется здесь, чтобы пообедать со своим другом Жоаном Нассименто Фильо, приобрел особняк Монтенегро только для того, чтобы поселить в нём любовницу, судачили окружающие, и причин для того было вполне достаточно. Во-первых, богач – бабник, о чём сплетничают как в Баии, так и в Аракажу, по обе стороны реки Реал, во-вторых, Эстансия удобно расположена на полпути между заводом в Кажазейрасе и городом Аракажу – теми местами, где доктор имел своё дело и семью, и, наконец, место это считалось прекрасным, приятным уголком, идеальным прибежищем для любовных утех.
И вот как-то к вечеру у дома остановился грузовик; шофёр и двое грузчиков стали сгружать большие и маленькие ящики и множество коробок, на некоторых стояла надпись: «Осторожно!» Тут же у дома собрались любопытные. Стоя на противоположной стороне улицы, они по габаритам определяли их содержимое: холодильник, радиоприемник, пылесос, швейная машина; вещей было много, доктор, как видно, не считался с расходами. Скоро, должно быть, прибудет и ожидаемая особа. Они выставили дозорных, организовали дежурство до девяти вечера, но доктор, как знать, может, и нарочно, приехал в автомобиле на рассвете.
Встав в восемь часов утра – обычно в семь он уже был на ногах, но в эту ночь, заснув после приятных игр в постели почти на рассвете, – он не обнаружил Терезы около, а нашёл её за работой со щёткой в руке, тогда как служанка еще только продрала глаза, чтобы с ним поздороваться. Эмилиано не сделал никому никакого замечания, только пригласил Терезу выпить кофе.
– Я уже пила. Девушка подаст вам, сеньор. Извините, что не успела… – И она продолжила уборку.
Доктор в раздумье выпил кофе с молоком, съел кускус из маиса, жареный банан, маниоковые пирожки, следя глазами за Терезой, продолжающей уборку. Она вымыла спальню, собрала мусор, вынесла горшок. Стоя на пороге, служанка ждала, когда он закончит есть, чтобы убрать посуду. После кофе, взяв книги, доктор устроился в гамаке, покинув его около полудня, чтобы принять душ и переодеться. Когда Тереза увидела его одетым, она спросила:
– Можно подавать на стол?
Эмилиано улыбнулся.
– После того как ты примешь душ, переоденешься и будешь готова.
Терезе в этот час даже в голову не могло прийти принимать душ – это сейчас-то, когда еще столько надо сделать работы.
– Я хотела помыться, когда приведу всё в порядок. У меня еще много дел.
– Нет, Тереза. Иди прими душ сейчас же.
Она повиновалась, ведь повиноваться она привыкла. Возвращаясь из ванной, она увидела, как Алфредан несет бутылки в сад, где перед каменной скамьёй уже стоял складной столик, привезенный на грузовике. За ним и ждал её доктор. Одетая в чистое платье, она подошла к нему и спросила:
– Можно подавать?
– Чуть погодя. Садись сюда, со мной. – Он взял бутылку и рюмку. – Давай выпьем за наш дом.
Тереза никогда не пила. Однажды капитан угостил её стопкой кашасы, но она, едва пригубив, не сдержала гримасы отвращения. Но проклятый капитан заставил её выпить стакан и налил снова. Однако никогда больше не предлагал ей выпить – эта девочка слаба, не хватает ей еще разреветься, как на петушином бое, от первой её уже выворачивает. В пансионе Габи, когда какой-нибудь клиент подзывал девицу, чтобы составила ему компанию за рюмкой, обязанностью той было просить вермут или коньяк. Приносимые Аррудой толстые и тёмные стаканы, наполненные чаем, только цветом напоминали коньяк или вермут и еще ценой, что было особенно прибыльно для заведения. Иногда клиент предлагал ей выпить пиво, тогда она делала два-три глотка без всякого энтузиазма. И так никогда и не полюбила пиво, хотя, уже живя у доктора, научилась ценить горькие напитки.
Она взяла бокал и услышала:
– За то, чтобы дом наш был весёлым.
Вспомнив вкус кашасы, она пригубила прозрачное золотистое вино. И с удивлением почувствовала приятный вкус и попробовала снова.
– Это портвейн, – сказал доктор, – одно из прекрасных изобретений человека, лучшее португальское вино. Выпей, не бойся, хороший напиток вреда не причинит.
Тереза не поняла до конца смысла сказанного доктором, но вдруг почувствовала себя, как никогда, спокойно. Доктор рассказал ей о портвейне и о том, что его пьют после еды, с кофе или вечером, но никак не перед обедом. Почему же тогда он дал ей портвейн сейчас? Да потому, что портвейн – король вин. Если бы он дал ей сейчас биттер или джин, которые, очень может быть, ей не понравились бы, тогда она отказалась бы от портвейна, но, начав с него, она, может, попробует и еще что-нибудь. Эмилиано продолжал рассказывать ей о винах, разных, в том числе сладких, которые со временем она должна попробовать и отличить одно от другого: мускат, херес, мадера, малага, токай. Ее жизнь только начинается.
– Забудь всё, что было до сих пор, выкинь из головы всё, здесь ты начинаешь новую жизнь.
Он отодвинул стул, чтобы Тереза села, сам стал накладывать еду, причём ей подал тарелку первой. Она не верила своим глазам: где же такое видано? Они выпили прохладительное из плодов манго, и доктор снова подал ей бокал первой. Смущённая Тереза едва притрагивалась к еде, слушая его рассказы об удивительных кулинарных рецептах, один другого невероятнее, Матерь Божья!
Понемногу Тереза стала чувствовать себя непринуждённей; слушая доктора, она громко изумлялась, когда он описывал ей некоторые иностранные лакомства: плавники акул, столетние яйца, саранчу. Тереза уже слышала, что где-то едят даже лягушек, и доктор подтвердил: превосходное мясо. Однажды ей довелось попробовать ящерицу, поджаренную Шико Полподметки, и ей понравилось. Всякая дичь вкусна, у неё редкий, необычный вкус. А хочет ли знать Тереза, из чего готовят самое вкусное блюдо?
– Из чего?
– Из улиток.
– Из улиток? Ой, какая гадость…
Доктор рассмеялся, но смех его был искренен и весел.
– Так вот, Тереза, как-нибудь я приготовлю блюдо из улиток, и ты оближешь пальчики. Знаешь, я отличный повар.
За этой непринуждённой болтовнёй смущение Терезы прошло, и за десертом она уже смеялась без всякого стеснения, слушая рассказ доктора о том, как французы держат улиток в течение недели в закрытой коробке с дырками, потчуя их пшеничной мукой, единственной едой пленниц, и меняют муку ежедневно, пока улитки не станут совершенно чистыми.
– А саранча? Её действительно едят? Где?
– В Азии, приготовленную с мёдом. В Кантоне обожают собак и змей. Впрочем, и в сертане едят удава-жибойю и крылатого муравья. Это то же самое.
Когда встали из-за стола и доктор взял Терезу за руку, она улыбнулась ему совсем по-иному, с нежностью.
И снова в саду, на той же самой старинной скамье, некогда покрытой изразцами, целуя её влажные от выпитого вина губы, он сказал ей:
– Тебе раз и навсегда надо усвоить одну вещь. Её должна понять эта головка. – Он коснулся её черных волос. – Ты – хозяйка дома, а не служанка. Этот дом – твой, он тебе принадлежит. И если служанка не выполняет работу добросовестно, возьми другую, двух, трех, сколько нужно. Я не хочу тебя видеть грязной, протирающей мебель, выливающей ночные горшки.
Тереза была сражена манерой обращения доктора. Она привыкла слышать крики и брань, получать пощёчины и удары палматории, плеть, когда что-то было не так и не вовремя сделано. Да, она спала в постели капитана, но была последней его рабой. Даже в тюрьме она должна была убирать три камеры и уборную. И в пансионе Габи тоже спать до обеда она не спала, дел у неё всегда было предостаточно.
– Ты – хозяйка дома, не забывай об этом. Ты не можешь быть грязной, плохо одетой. Я хочу тебя видеть красивой… Хотя, даже грязная, в тряпье, ты всё равно красива, но я хочу, чтобы твоя красота была яркой, хочу видеть тебя чистой, элегантной, сеньорой. – Он повторил: – Сеньорой.
«Сеньорой? Ах, сеньорой я никогда не стану…» – подумала Тереза, слушая доктора, и он, словно прочтя её мысли, сказал:
– Ты не станешь сеньорой только в том случае, если не захочешь, если у тебя не будет желания стать ею.
– Я постараюсь…
– Нет, Тереза, постараться – недостаточно.
Тереза взглянула на Эмилиано, и он увидел в её черных глазах тот алмазный блеск.
– Я не знаю, какой должна быть сеньора, но грязной и оборванной вы меня больше не увидите, это я обещаю.
– А служанку, которая бездельничала, позволяя тебе работать, я прогоню…
– Но она не виновата, я ведь сама стала работать… Я привыкла…
– Даже если она не виновата, она все равно не должна здесь оставаться. Для неё ты уже никогда не станешь хозяйкой, ведь она видела, как ты выполняла работу служанки, и уважать тебя не будет. А я хочу, чтобы все относились к тебе с уважением. Ты здесь хозяйка и выше тебя только я, и никто другой.
В доме доктора Тереза взяла на себя обязанности сожительницы, не любовницы. В постели она загоралась при одном взгляде на его мужскую фигуру и при первом прикосновении его рук. Неизменной и растущей любви, которой отдалась Тереза, предшествовало сладострастие, а потом нежность и только со временем всё это слилось воедино и стало глубоким. В остальном она продолжала жить так, как жила бы в доме Жустиниано Дуарте да Роза. С утра пораньше она принималась за уборку огромного дома, беря на себя весь тяжёлый и грязный труд, тогда как служанка прохлаждалась, следя за кастрюлями на кухне, или ходила по гостиной с цветной метёлочкой для смахивания пыли, которую уже стерла Тереза. Молчаливый и деятельный, с седеющей курчавой шевелюрой, Алфредан ухаживал за запущенным садом, ходил за покупками и охранял дом и добродетель Терезы. С каждым днём изучая Терезу всё больше и больше, доктор всё еще не знал её до конца и считал осторожность необходимой. А Тереза ухитрялась исполнять и обязанности Алфредана: только он собирался вынести мусор, как оказывалось, что она уже это сделала. Она ела на кухне вместе с работником и служанкой прямо руками, хотя ящики были полны серебряных столовых приборов.
И дом превратился в игрушку: удобный особняк с большим фруктовым садом, две просторные залы – гостиная и столовая, четыре комнаты, смотрящие на реку Пиауитингу, огромная кухня и буфетная, не считая пристройки, где находились ванные, а также комнаты для прислуги, чулан и кладовая. Зачем нужен такой большой дом? – спрашивала себя Тереза, тщательно убирая его. К чему столько мебели, да такой необычной мебели? Много требовалось времени и сил, чтобы поддерживать в приличном виде эту старинную мебель из жаканды, потерявшую вид от старости и неухода. Особняк и сад, мебель, кое-какая английская фарфоровая посуда и столовые серебряные приборы – это были остатки былого величия семьи Монтенегро, последняя чета которых доживала где-то свой век. Как потом узнала Тереза, доктор купил дом, мебель и все остальное, включая столовые приборы, не торгуясь, но и не слишком дорого. К сожалению, напольные часы, домашний алтарь, статуэтки и барельефы святых были увезены любителями старины, заплатившими за них очень дешево.
Доктор был в восторге от сада и мебели, а также от расположения дома – участок находился в хорошем месте, тихом, спокойном уголке. Естественно, что приезд новых жильцов вызвал любопытство тех, кто знал, что особняк продан. Поскольку их досуг был долгим и не заполненным, им нужны были дополнительные сведения о вновь приехавших, и некоторые, привыкшие всё знать, стали даже стучаться в двери дома, чтобы завязать разговор, однако неразговорчивость Алфредана послужила хорошим заслоном от всех возможных бездельников. Им только удалось узнать, что в доме две служанки, занятые тщательной уборкой; одна из местных, другая привезённая и такая чумазая, что и лица не рассмотреть, а так вроде девочка, и очень старательная в работе. Та же, для которой предназначалась эта роскошь, должно быть, пожалует, когда всё будет прибрано и готово к её услугам.
Никто из любопытствующих, будь то мужчина или женщина, не сомневался в назначении этого теплого и богатого гнездышка, весьма подходящего для того, чтобы укрыть здесь любовные связи, как говорил Аминтас Руфо, молодой поэт, вынужденный торговать тканями в магазине отца. Доктор, у которого нет и не было никаких дел в Эстансии и который появляется здесь, чтобы пообедать со своим другом Жоаном Нассименто Фильо, приобрел особняк Монтенегро только для того, чтобы поселить в нём любовницу, судачили окружающие, и причин для того было вполне достаточно. Во-первых, богач – бабник, о чём сплетничают как в Баии, так и в Аракажу, по обе стороны реки Реал, во-вторых, Эстансия удобно расположена на полпути между заводом в Кажазейрасе и городом Аракажу – теми местами, где доктор имел своё дело и семью, и, наконец, место это считалось прекрасным, приятным уголком, идеальным прибежищем для любовных утех.
И вот как-то к вечеру у дома остановился грузовик; шофёр и двое грузчиков стали сгружать большие и маленькие ящики и множество коробок, на некоторых стояла надпись: «Осторожно!» Тут же у дома собрались любопытные. Стоя на противоположной стороне улицы, они по габаритам определяли их содержимое: холодильник, радиоприемник, пылесос, швейная машина; вещей было много, доктор, как видно, не считался с расходами. Скоро, должно быть, прибудет и ожидаемая особа. Они выставили дозорных, организовали дежурство до девяти вечера, но доктор, как знать, может, и нарочно, приехал в автомобиле на рассвете.
Встав в восемь часов утра – обычно в семь он уже был на ногах, но в эту ночь, заснув после приятных игр в постели почти на рассвете, – он не обнаружил Терезы около, а нашёл её за работой со щёткой в руке, тогда как служанка еще только продрала глаза, чтобы с ним поздороваться. Эмилиано не сделал никому никакого замечания, только пригласил Терезу выпить кофе.
– Я уже пила. Девушка подаст вам, сеньор. Извините, что не успела… – И она продолжила уборку.
Доктор в раздумье выпил кофе с молоком, съел кускус из маиса, жареный банан, маниоковые пирожки, следя глазами за Терезой, продолжающей уборку. Она вымыла спальню, собрала мусор, вынесла горшок. Стоя на пороге, служанка ждала, когда он закончит есть, чтобы убрать посуду. После кофе, взяв книги, доктор устроился в гамаке, покинув его около полудня, чтобы принять душ и переодеться. Когда Тереза увидела его одетым, она спросила:
– Можно подавать на стол?
Эмилиано улыбнулся.
– После того как ты примешь душ, переоденешься и будешь готова.
Терезе в этот час даже в голову не могло прийти принимать душ – это сейчас-то, когда еще столько надо сделать работы.
– Я хотела помыться, когда приведу всё в порядок. У меня еще много дел.
– Нет, Тереза. Иди прими душ сейчас же.
Она повиновалась, ведь повиноваться она привыкла. Возвращаясь из ванной, она увидела, как Алфредан несет бутылки в сад, где перед каменной скамьёй уже стоял складной столик, привезенный на грузовике. За ним и ждал её доктор. Одетая в чистое платье, она подошла к нему и спросила:
– Можно подавать?
– Чуть погодя. Садись сюда, со мной. – Он взял бутылку и рюмку. – Давай выпьем за наш дом.
Тереза никогда не пила. Однажды капитан угостил её стопкой кашасы, но она, едва пригубив, не сдержала гримасы отвращения. Но проклятый капитан заставил её выпить стакан и налил снова. Однако никогда больше не предлагал ей выпить – эта девочка слаба, не хватает ей еще разреветься, как на петушином бое, от первой её уже выворачивает. В пансионе Габи, когда какой-нибудь клиент подзывал девицу, чтобы составила ему компанию за рюмкой, обязанностью той было просить вермут или коньяк. Приносимые Аррудой толстые и тёмные стаканы, наполненные чаем, только цветом напоминали коньяк или вермут и еще ценой, что было особенно прибыльно для заведения. Иногда клиент предлагал ей выпить пиво, тогда она делала два-три глотка без всякого энтузиазма. И так никогда и не полюбила пиво, хотя, уже живя у доктора, научилась ценить горькие напитки.
Она взяла бокал и услышала:
– За то, чтобы дом наш был весёлым.
Вспомнив вкус кашасы, она пригубила прозрачное золотистое вино. И с удивлением почувствовала приятный вкус и попробовала снова.
– Это портвейн, – сказал доктор, – одно из прекрасных изобретений человека, лучшее португальское вино. Выпей, не бойся, хороший напиток вреда не причинит.
Тереза не поняла до конца смысла сказанного доктором, но вдруг почувствовала себя, как никогда, спокойно. Доктор рассказал ей о портвейне и о том, что его пьют после еды, с кофе или вечером, но никак не перед обедом. Почему же тогда он дал ей портвейн сейчас? Да потому, что портвейн – король вин. Если бы он дал ей сейчас биттер или джин, которые, очень может быть, ей не понравились бы, тогда она отказалась бы от портвейна, но, начав с него, она, может, попробует и еще что-нибудь. Эмилиано продолжал рассказывать ей о винах, разных, в том числе сладких, которые со временем она должна попробовать и отличить одно от другого: мускат, херес, мадера, малага, токай. Ее жизнь только начинается.
– Забудь всё, что было до сих пор, выкинь из головы всё, здесь ты начинаешь новую жизнь.
Он отодвинул стул, чтобы Тереза села, сам стал накладывать еду, причём ей подал тарелку первой. Она не верила своим глазам: где же такое видано? Они выпили прохладительное из плодов манго, и доктор снова подал ей бокал первой. Смущённая Тереза едва притрагивалась к еде, слушая его рассказы об удивительных кулинарных рецептах, один другого невероятнее, Матерь Божья!
Понемногу Тереза стала чувствовать себя непринуждённей; слушая доктора, она громко изумлялась, когда он описывал ей некоторые иностранные лакомства: плавники акул, столетние яйца, саранчу. Тереза уже слышала, что где-то едят даже лягушек, и доктор подтвердил: превосходное мясо. Однажды ей довелось попробовать ящерицу, поджаренную Шико Полподметки, и ей понравилось. Всякая дичь вкусна, у неё редкий, необычный вкус. А хочет ли знать Тереза, из чего готовят самое вкусное блюдо?
– Из чего?
– Из улиток.
– Из улиток? Ой, какая гадость…
Доктор рассмеялся, но смех его был искренен и весел.
– Так вот, Тереза, как-нибудь я приготовлю блюдо из улиток, и ты оближешь пальчики. Знаешь, я отличный повар.
За этой непринуждённой болтовнёй смущение Терезы прошло, и за десертом она уже смеялась без всякого стеснения, слушая рассказ доктора о том, как французы держат улиток в течение недели в закрытой коробке с дырками, потчуя их пшеничной мукой, единственной едой пленниц, и меняют муку ежедневно, пока улитки не станут совершенно чистыми.
– А саранча? Её действительно едят? Где?
– В Азии, приготовленную с мёдом. В Кантоне обожают собак и змей. Впрочем, и в сертане едят удава-жибойю и крылатого муравья. Это то же самое.
Когда встали из-за стола и доктор взял Терезу за руку, она улыбнулась ему совсем по-иному, с нежностью.
И снова в саду, на той же самой старинной скамье, некогда покрытой изразцами, целуя её влажные от выпитого вина губы, он сказал ей:
– Тебе раз и навсегда надо усвоить одну вещь. Её должна понять эта головка. – Он коснулся её черных волос. – Ты – хозяйка дома, а не служанка. Этот дом – твой, он тебе принадлежит. И если служанка не выполняет работу добросовестно, возьми другую, двух, трех, сколько нужно. Я не хочу тебя видеть грязной, протирающей мебель, выливающей ночные горшки.
Тереза была сражена манерой обращения доктора. Она привыкла слышать крики и брань, получать пощёчины и удары палматории, плеть, когда что-то было не так и не вовремя сделано. Да, она спала в постели капитана, но была последней его рабой. Даже в тюрьме она должна была убирать три камеры и уборную. И в пансионе Габи тоже спать до обеда она не спала, дел у неё всегда было предостаточно.
– Ты – хозяйка дома, не забывай об этом. Ты не можешь быть грязной, плохо одетой. Я хочу тебя видеть красивой… Хотя, даже грязная, в тряпье, ты всё равно красива, но я хочу, чтобы твоя красота была яркой, хочу видеть тебя чистой, элегантной, сеньорой. – Он повторил: – Сеньорой.
«Сеньорой? Ах, сеньорой я никогда не стану…» – подумала Тереза, слушая доктора, и он, словно прочтя её мысли, сказал:
– Ты не станешь сеньорой только в том случае, если не захочешь, если у тебя не будет желания стать ею.
– Я постараюсь…
– Нет, Тереза, постараться – недостаточно.
Тереза взглянула на Эмилиано, и он увидел в её черных глазах тот алмазный блеск.
– Я не знаю, какой должна быть сеньора, но грязной и оборванной вы меня больше не увидите, это я обещаю.
– А служанку, которая бездельничала, позволяя тебе работать, я прогоню…
– Но она не виновата, я ведь сама стала работать… Я привыкла…
– Даже если она не виновата, она все равно не должна здесь оставаться. Для неё ты уже никогда не станешь хозяйкой, ведь она видела, как ты выполняла работу служанки, и уважать тебя не будет. А я хочу, чтобы все относились к тебе с уважением. Ты здесь хозяйка и выше тебя только я, и никто другой.
13
Довольно долго Тереза была в комнате наедине с умершим. Голова его покоилась на подушке, руки были скрещены на груди. Тереза сорвала в саду только что распустившуюся темно-красную – цвета крови – розу и вложила доктору в руки.
Когда доктор приезжал с завода или из Аракажу на машине, то после нежного поцелуя он отдавал ей чилийскую шляпу и кнут с серебряной рукояткой, а шофер и Алфредан несли портфель, папки с документами, книги и свертки в гостиную и буфетную.
Кнут с серебряной рукояткой доктор брал с собой всегда, и не только когда он разъезжал по плантациям сахарного тростника или пастбищам, но и когда ехал в города Баию, Аракажу, в правление банка, в руководство Совета акционерного общества «Эксимпортэкс». Кнут был украшением, символом и оружием.
И в руках доктора Гедеса это оружие было грозным. Так, в Баии он, взмахнув кнутом, обратил в бегство двух юных налётчиков, решивших, что седовласый полуночник спешился из страха перед ними; а в центре столицы всё тот же кнут заставил дерзкого писаку Аролдо Перу проглотить состряпанную им газетную статью. Нанятый врагами Гедесов нахальный писака, без зазрения совести пачкавший за небольшую плату чужую репутацию и остававшийся безнаказанным, напечатал в одном продажном еженедельнике пасквиль на могущественный клан. Главе семьи Эмилиано Гедесу досталось больше всех: «Соблазнитель невинных крестьянских девушек», «бездушный латифундист, эксплуатирующий труд арендаторов и испольщиков, вор земель», «контрабандист, торгующий сахаром и кашасой, имеющий дурную привычку наносить ущерб общественной казне при преступном попустительстве инспекторов штата». О младших его братьях, Милтоне и Кристоване, говорилось как о «некомпетентных паразитах», «бездарных невеждах», причём о Милтоне говорилось, что он ханжа, а о Кристоване как о неизлечимом пьянице, не говоря уже о Алешандре Гедесе, сыне Милтона, изгнанном из Рио за извращенные сексуальные пристрастия, каковые явились причиной запрета появляться на заводе, где «атлетически сложенные чернокожие рабочие сводили его с ума». Статью читали и обсуждали. «В ней много правды, хотя она и тенденциозно написана», – заявил один информированный политический деятель сертана перед толпой, собравшейся у дверей Правительственного дворца. Сказав это, депутат оглянулся и закрыл рот рукой – на площади появился доктор Эмилиано с кнутом в руке, а навстречу ему твёрдой поступью человека, одержавшего успех, шел журналист Пера. Отступать было некуда, и прославившемуся журналисту пришлось проглотить свою статью всухомятку, утерев рот, окровавленный ударом кнута.
Когда доктор приезжал с завода или из Аракажу на машине, то после нежного поцелуя он отдавал ей чилийскую шляпу и кнут с серебряной рукояткой, а шофер и Алфредан несли портфель, папки с документами, книги и свертки в гостиную и буфетную.
Кнут с серебряной рукояткой доктор брал с собой всегда, и не только когда он разъезжал по плантациям сахарного тростника или пастбищам, но и когда ехал в города Баию, Аракажу, в правление банка, в руководство Совета акционерного общества «Эксимпортэкс». Кнут был украшением, символом и оружием.
И в руках доктора Гедеса это оружие было грозным. Так, в Баии он, взмахнув кнутом, обратил в бегство двух юных налётчиков, решивших, что седовласый полуночник спешился из страха перед ними; а в центре столицы всё тот же кнут заставил дерзкого писаку Аролдо Перу проглотить состряпанную им газетную статью. Нанятый врагами Гедесов нахальный писака, без зазрения совести пачкавший за небольшую плату чужую репутацию и остававшийся безнаказанным, напечатал в одном продажном еженедельнике пасквиль на могущественный клан. Главе семьи Эмилиано Гедесу досталось больше всех: «Соблазнитель невинных крестьянских девушек», «бездушный латифундист, эксплуатирующий труд арендаторов и испольщиков, вор земель», «контрабандист, торгующий сахаром и кашасой, имеющий дурную привычку наносить ущерб общественной казне при преступном попустительстве инспекторов штата». О младших его братьях, Милтоне и Кристоване, говорилось как о «некомпетентных паразитах», «бездарных невеждах», причём о Милтоне говорилось, что он ханжа, а о Кристоване как о неизлечимом пьянице, не говоря уже о Алешандре Гедесе, сыне Милтона, изгнанном из Рио за извращенные сексуальные пристрастия, каковые явились причиной запрета появляться на заводе, где «атлетически сложенные чернокожие рабочие сводили его с ума». Статью читали и обсуждали. «В ней много правды, хотя она и тенденциозно написана», – заявил один информированный политический деятель сертана перед толпой, собравшейся у дверей Правительственного дворца. Сказав это, депутат оглянулся и закрыл рот рукой – на площади появился доктор Эмилиано с кнутом в руке, а навстречу ему твёрдой поступью человека, одержавшего успех, шел журналист Пера. Отступать было некуда, и прославившемуся журналисту пришлось проглотить свою статью всухомятку, утерев рот, окровавленный ударом кнута.