Страница:
- Ну, Амальрик, чего здесь делаешь? - сурово спросил он.
Я сказал, что колхоз предоставил мне отпуск.
- Какой там отпуск?! - поразился комендант. - У нас тунеядцы по два года отпуска ждут!
Я сказал, что тяжело болен мой отец, и показал телеграмму.
- Ну и что! - возразил комендант, однако пошел к начальнику милиции.
Вышел подполковник, курчавый, с довольно большой плешью и начал просматривать мое дело.
- Вы говорите, что хотите ехать ухаживать за отцом, - наконец, сказал он, - а вот в постановлении суда сказано, что вы за ним не ухаживали, а ухаживали соседи.
Я возразил, что это все вранье, что соседи, наоборот, преследовали отца и доносили на меня.
- Что ж, - сказал наконец начальник, - пусть едет.
Однако, когда все почти было улажено, поездка чуть не сорвалась. Комендант спросил меня, на какие деньги я думаю ехать, зайцем что ли. Он хорошо понимал, что в колхозе никаких денег заработать я не мог. Чтобы его успокоить и не затруднять мой отъезд, я сказал, что колхоз даст мне авансом деньги на дорогу. От волнения я как-то забыл сказать, что колхоз мне уже дал деньги, но не стал поправляться, считая, что это в общем-то безразлично - дал или еще даст. Но, к моему несчастью, комендант решил помочь мне и позвонил в колхоз попросить, чтоб мне дали деньги. Как же он разозлился, когда ему ответили, что деньги я уже получил! Он хотел мне помочь, а я его обманул! "Никуда не поедешь!" - закричал он и сгоряча чуть не разорвал маршрутный лист. Я страшно расстроился. Насилу уверил я его, что в моей лжи не было никакой корысти, напротив, я обманул его даже себе во вред, ведь скажи я, что деньги уже получил, он не беспокоился бы, что я поеду зайцем, что просто от волнения я оговорился и не стал поправляться, не придав этому большого значения. Комендант еще раз сходил к начальнику, велел мне написать объяснение, которое подшил к делу, и только тогда подписал и дал мне маршрутный лист. Это был белый листок бумаги, даже без фотографии, где было сказано, что Амальрику Андрею Алексеевичу, находящемуся на высылке в Кривошеинском районе Томской области, разрешен проезд в город Москву по маршруту Кривошеино-Томск-Новосибирск-Свердловск-Москва с 25 сентября по 12 октября 1965 года. При отклонении от указанного маршрута листок терял силу. На прощание комендант посоветовал мне не опаздывать с возвращением, так как от этого зависит, уйду ли я "по половинке" и не устроить скандала своим соседям в Москве, "чтоб не попасть в историю еще хуже", и сказал, что ближайший катер отходит через полчаса. Тогда я решил, чтоб не тратить драгоценное время, не возвращаться в Гурьевку, а сразу ехать в Москву. С дороги я написал бригадиру письмо, попросил пока куда-нибудь сложить мои вещи.
В милиции, еще ожидая своей участи, я увидел вдруг знакомое лицо: это был Борис, с которым мы вместе проделали путь с Красной Пресни до Кривошеина. Оказалось, что и его отпускают в Москву, причем окончательно. Еще в июле я слышал в Гурьевке разговоры, что кого-то из недав-но прибывших "тунеядцев" в драке зарубили топором, а кого-то зарезали, потом еще я слышал, что двое ссыльных ограбили магазин в какой-то деревне, очень глупо: украли несколько бутылок водки, шоколад и сгущенное молоко, тут же недалеко напились в кустах от радости, что "сделали дело", и заснули. Утром их кто-то будит: вставайте опохмеляться! Они глядят - а это милиция.
Вот что рассказал мне Борис. Его вместе с Толей, москвичом, который шел в ссылку уже второй раз, прислали в колхоз на следующий день после нас и оставили в Новокривошеине. Вскоре там Толя подрался по пьянке с одним местным мужиком, и тот топором рассек ему бедро. Едва Толю отвезли в больницу, как туда же угодил Борис. Он выпивал в Кривошеине в столовой с одним ссыльным, блатным из провинции, и по пьянке начал слегка куражиться: я-де москвич, а вот кто ты такой? Тот смолчал, а когда они вышли из столовой, за обиду вонзил ему нож в спину. Бориса окровавленного без сознания доставили в больницу, где сразу же сделали операцию. Блатному, который его порезал, дали два года. В больнице Толя, по словам Бориса, подружился тоже с блатным, дружком Надьки из Сочи, который лежал там с больным от лагерной пищи желудком. Он и подбил Толю на это глупейшее дело с магазином, за которое Толя получил три года. Был он, как я думаю, человек неплохой, но на редкость безвольный и легко поддающийся чужому влия-нию. Пока мы шли по этапу, он всё хотел попасть куда-нибудь вместе со мной, и я думаю, если бы так случилось, он не попал бы опять в тюрьму. Я не хочу оправдать тут Толю или сказать, что он был осужден невинно, но мне кажется, что система непрерывного административно-судебного давления создает у людей, раз оступившихся, сознание обреченности и отверженности и шаг за шагом сама толкает их ко все более серьезным правонарушениям.
Что до Бориса, то, выйдя из больницы, он получил бюллетень и ничего не делал, понемногу беря продукты в колхозной кладовой. От нечего делать он заходил то в милицию, где зарекомен-довал себя с самой лучшей стороны, так что ему предложили даже стать осведомителем, то в больницу. Наконец, пробыв несколько недель на бюллетене, он уговорил хирурга, который делал ему операцию, дать справку, что в результате ранения он непригоден к физическому труду. С этой справкой милиция, как полагается, передала дело на рассмотрение суда. На суде Борис с пафосом рассказал, что он пострадал за то, что сделал своему неудавшемуся убийце замечание: нельзя-де приносить с собой и распивать в столовой водку. Его тут же разоблачили, что он пил вместе с ним, но, конечно, на основании медицинского заключения суд принял решение о его освобождении. Борис уже предвкушал, как он удивит своим скорым возвращением местную милицию, особенно радовала его мысль о предстоящей расправе над женой, которую он считал виновницей своей высылки. "Сперва я поведу себя тихо, - объяснял он, - а когда пропишусь - тогда поговорим". Но прежде ему предстояло как-то доехать до Москвы. Он, как и я, не только ничего не заработал в колхозе, но и сильно задолжал. Правда, председатель "простил" ему долг за продукты, которые он брал после операции, но ехать все равно было не на что. Борис долго вымогал деньги то в мили-ции, то в исполкоме, то в собесе, приравнивая "тунеядцев" к пенсионерам, но везде, разумеется, получал отказ. В милиции ему посоветовали ехать Христа-ради, предъявляя вместо билета справку об освобождении. На свою беду, он тащил с собой еще два огромных мешка с теплыми вещами, которые ему прислала на зиму жена, не ожидая столь скорого возвращения мужа. У него было всего семь рублей, добытых довольно хитроумным способом: он брал в колхозной кладовой яйца якобы для поправки после операции и сдавал их по девять копеек в кривошеинские магазины под видом сочувствующего советской власти колхозника.
На катер Бориса провожал еще один ссыльный, со светлыми пшеничными усами. Это был Санька Глазов, пастух из Новокривошеина, тот, с кем я разговаривал в день приезда. Вчера он получил заработанное за год зерно, продал его и сегодня уже все деньги успел пропить. Его дружба с Борисом началась, когда он купил у него часы, история которых началась в столыпин-ском вагоне. Колхоз дал Саньке пятнадцать рублей авансом для покупки часов, потому что пасту-ху без часов трудно, десять рублей получил Борис, а пять они вместе пропили. На следующий день Санька уже кому-то продал часы и пропил деньги уже в одиночестве, как Борис, надо полагать, пропил в одиночестве свою десятку.
На катере Борис решил билет не брать, иначе с семью рублями далеко не уедешь. В случае контроля он, вместе со справкой об освобождении, собирался предъявить справку, что в 1947 году несколько месяцев плавал рулевым на канале Москва-Волга, значит сам речник. "Уволили меня, как ты сам понимаешь, за пьянку", - добавил он мне. Я тоже решил ехать без билета, он стоил как-никак три рубля, а я не знал еще, сколько будет стоить дорога от Томска до Москвы. Мы медленно шли вверх по Оби, то и дело останавливаясь у маленьких пристаней, уже темнело, впереди стали зажигаться огни бакенов. Народу в катер постепенно набралось очень много, я заснул внизу на полу между чьими-то ногами и тюком.
В Томск прибыли в середине ночи. На трапе у сходящих пассажиров стали проверять билеты. Перепрыгнув на стоящую рядом баржу, а с нее на следующую, мы с Борисом перебрались на берег, и, минуя пристань, вышли на пустую улицу, к трамвайным путям. Трамваи еще не ходили. Ночной Томск показался мне красивым, но очень провинциальным, вроде старых замосковных городов, даже с деревянными тротуарами.
Часа через два подошел первый трамвай, и мы через весь город доехали до вокзала Томск-1. Поезд "Томск-Москва" отходил только вечером, однако уже утром можно было доехать до стан-ции Тайга на Транссибирской магистрали, а там поезда на Москву шли часто. Едва открылась касса, я взял до Москвы бесплацкартный билет, то есть билет без права на постельное место. Стоил он, к моему счастью, всего двадцать три рубля, на оставшиеся семь рублей я ел в дороге. В ожидании поезда до Тайги мы сидели в буфете, где разговорились с человеком лет сорока пяти, с каким-то серым изможденным лицом. Он сидел за столиком один и пил сухое вино. Оказалось, что денег на водку у него уже нет: все пропил. Как нам рассказала буфетчица, он двадцать лет просидел в лагере, и едва вышел, как пропил все заработанные деньги, пьяный потерял только что полученные документы и допивает последнюю бутылку сухого вина без надежды уехать отсюда на родину. Судя по столь долгому сроку заключения и тому, что он сидел с 1945 года, это был, вероятно, бывший власовец или бендеровец.
Подошел поезд. Я с билетом в руках втащил на себе мешки Бориса, а тот влез с толпой студен-тов, возвращающихся из колхоза; многие из них, надо думать, сами ехали без билетов. Станция Тайга стоит на Транссибирской магистрали на месте отхода ветки на Томск, вокзал здесь больше и оборудованнее, чем в Томске. Я закомпостировал в кассе свой билет на ближайший поезд в сторо-ну Москвы - это был скорый "Владивосток-Москва". Борис не знал, как ему быть, не надеясь сесть в поезд без билета. Я посоветовал ему взять билет до ближайшей станции, садиться на первый поезд западного направления и ехать на нем, пока не ссадят, а там садиться на следующий. Он взял билет на киевский поезд, который подходил раньше моего, и мы расстались. Борису не очень хотелось расставаться со мной, но он думал, что если его ссадят с киевского поезда, то как раз в следующем он встретит меня. Я же был даже рад, что остался один, потому что чувствовал себя смутно и мне было порой тягостно общение с Борисом.
Почти перед самым прибытием моего поезда меня задержала милиция: внушил подозрение мой вид - пиджак, выглядывающий из-под ватника, грязные резиновые сапоги, черный берет, бородка и очки. Пришлось предъявить маршрутный лист. В вагоне мне удалось захватить самую верхнюю полку, куда обычно ставят чемоданы, и три ночи я проспал на ней, положив под голову ватник. Утром и вечером я пил чай, а обедать ходил в вагон-ресторан, так что обратное путешест-вие совершил с несколько большим комфортом, чем путешествие в Томск. Радости, что я еду в Москву, я, как ни странно, не чувствовал; чувствовал все время какую-то неясную тоску.
Вечером двадцать седьмого сентября поезд подходил к Москве. Прижавшись к окну, я мог видеть, как мелькают знакомые мне пригородные платформы. На Ярославском вокзале я остановился у киоска и на последние деньги выпил молока. Всего четыре месяца меня не было в Москве, а как все для меня изменилось!
Поезд прибыл около одиннадцати, на дачу к отцу ехать было уже поздно, домой я не хотел и через час разбудил и очень удивил моих друзей.
Глава девятнадцатая
СМЕРТЬ ОТЦА
Друзья сказали мне, что были у отца неделю с лишним назад и собирались снова ехать дня через два. Они ничего не знали о телеграмме. По их словам, отец чувствовал себя не плохо, но очень беспокоился, где он будет жить. Он уже не мог оставаться далее на даче и очень боялся ехать в Москву и жить один, в вечном страхе перед соседями. Да он и не мог бы жить один: кто бы приносил ему продукты, готовил еду, мыл его; кто бы, наконец, вызвал врача, если бы с ним что-нибудь случилось? Мои друзья предполагали, что либо отец сможет жить у них, что было бы очень сложно и для них и для отца, либо дома, но к нему будет ежедневно кто-нибудь заходить. Я мало верил в осуществимость обоих этих проектов.
На следующее утро я вдвоем со своей приятельницей поехал к отцу. Мы ошиблись и сели не в тот поезд - не доходя до нашей станции, он свернул на другую ветку, и нам пришлось идти пешком. Я хорошо помню этот солнечный сентябрьский день, сосны на краю дороги. По малень-кому бетонному туннелю для ручья мы прошли под железнодорожной насыпью. Я много раз навещал здесь отца в прошлые годы, обычно он сидел на крыльце, в нетерпении ожидая меня, или же у окна. На этот раз я не увидел его в окне. Хотя я понимал, что застану его, вероятно, лежащим, однако болезненное предчувствие остро сжало мне сердце. Из соседней комнаты, заслышав наши шаги, с растерянным лицом вышла и обняла меня хозяйка. Так я узнал, что отец умер. Он умер, не приходя в сознание, 23 сентября, в тот же день, когда я получил телеграмму о его болезни. Дядя послал мне вторую телеграмму, но она меня уже не застала. Пока я был в дороге, не получая от меня известий, отца похоронили.
Значение каждой утраты осознаешь постепенно. Я хотел бы сказать здесь немного об отце и об истории своей семьи, о чем мне много рассказывал отец, когда я был еще маленьким мальчиком.
Наша фамилия не безразлична для истории, в несколько искаженном виде она упоминается еще в Библии, по-видимому, это было имя арабских шейхов. Оно снова появляется в эпоху кресто-вых походов, когда имя Амальрик носили двое кипрских королей. Так же звали папского легата, который во время похода против альбигейцев, на вопрос, как при взятии города отличить еретика от католика, ответил знаменитой фразой: "Режьте всех, Бог узнает своих". В другом отношении к католицизму был Амальрик из Вены, знаменитый средневековый философ-пантеист. Его учение было осуждено католической церковью, а его останки вырыты и сожжены. Однако он имел много последователей, особенно на юге Франции, где существовала секта амальрикан. Возможно, что фамилия нашей семьи произошла от кого-либо из последователей этой секты, потому что мой прапрадед Жан Амальрик приехал в середине прошлого века в Россию из южнофранцузского города Авиньона, бывшего когда-то резиденцией пап.
Жан Амальрик приехал в Россию с целью разбогатеть и открыл в Москве кружевную мануфак-туру. Однако он отличался пристрастием к бутылке и в пьяном состоянии сгорел вместе со своей женой, домом и фабрикой. Чудом спасся только его четырехлетний сын, тоже Жан, которого по-русски стали называть Иван Иванович, мой прадед. Заботу о мальчике взяла на себя французская колония в Москве, особенно полюбил его один старичок-француз, перед смертью открывший ему секрет составления красок. Благодаря этому Иван Иванович стал впоследствии старшим мастером на ситценабивной фабрике Гюбнера, которая существует и поныне. Женился он на дочери москов-ского купца первой гильдии Белкина, против воли ее родителей: он умыкнул ее из Новодевичьего монастыря, где она находилась на воспитании. От этого брака у него родилось три сына и одна дочь; старший сын, Сергей Иванович, был моим дедушкой. Прадед отличался характером суровым и вспыльчивым: если, возвращаясь с фабрики, он заставал жену, попивающую чай с кумушками, чего он не любил, то сразу же выбрасывал за окно скатерть вместе со всеми чашками и вазочками. Так же доставалось от него и рабочим, которых он в ярости мог колотить палкой. Правда, он тут же давал рубль, так что некоторые рабочие даже старались специально вывести его из себя. Тем не менее среди рабочих он пользовался уважением, и когда начались забастовки, его единственного из мастеров не вывезли на тачке. Был обычай во время беспорядков нелюбимых мастеров выво-зить на тачке с фабрики или завода. Сам прадедушка был социалистом, но прудонистского толка, и Маркса крайне не любил. Кончил он трагически. Он ослеп, и доселе независимому и властному человеку пришлось бросить работу и жить у своих сыновей. Вдобавок он не мог читать, к чему привык с детства. Не вынеся этого, он перерезал себе горло, чуть ли не на глазах своего внука, моего маленького отца.
Дедушка мой, Сергей Иванович, был фигурой во многих отношениях менее замечательной, чем его отец. Был он человек довольно ограниченный, но решительный. В детстве он захотел доказать, что он "ни в огне не горит, ни в воде не тонет": разжег у себя во дворе костер, поставил в него бочку с водой и сам залез в нее. Насилу его удалось спасти. Он отличался необычайной физической силой. Воинскую повинность он отбывал в Преображенском полку, и, пораженный его силой, император Александр III согнул руками и подарил ему серебряный рубль. Александр III, как известно, тоже отличался необыкновенной физической силой. Рубль этот долго хранился у нас в семье, пока не пропал во время последней войны. Дедушка никогда не болел, может быть, именно поэтому его сразила первая же болезнь. Он умер от тифа в 1921 году на Украине.
Бабушка была лет на десять моложе деда, но отличалась характером взбалмошным и властным и забрала его в свои руки. Брак этот, как можно думать, был не очень удачным, и всю любовь бабушка перенесла сначала на своего единственного сына, моего отца, а потом на единственного внука. И для меня мое детство делится на две половины: светлую - до смерти бабушки в 1947 году, и более темную, после ее смерти. История ее семьи тоже очень любопытна. Ее дед, мой прапрадед Тит Ложечко, был небогатым украинским помещиком. Незадолго до освобождения крестьян он приревновал свою крепостную любовницу к одному дворовому, топором убил обоих и, чтобы скрыть следы преступления, замуровал обоих в стену своего дома. Однако дело откры-лось, он был лишен дворянства и сослан в Сибирь на каторгу. Он, видимо, вообще отличался садистскими наклонностями - еще до этого убийства двое его детей мальчиками бежали от него в Америку. Не знаю, что стало с младшим, но старший брат, Онуфрий Титович, мой прадед, работал там машинистом на железной дороге. Впоследствии он вернулся в Россию, как раз когда у нас начался железнодорожный бум, и стал начальником Курского вокзала. По дороге в Россию он женился в Швеции на дочери пастора из одной маленькой деревушки. Все жители этой деревни, включая пастора и его дочь, страдали летаргическим сном, будто бы даже прадедушка нашел дочь пастора полузамерзшей, спящей в снегу и, пораженный ее красотой, спас ее от смерти. Мой отец проспал в детстве целую неделю, а его двоюродный брат до сих пор постоянно носит с собой открытку, что он не умер, а спит летаргическим сном, на тот случай, если он вдруг заснет, а его по ошибке вздумают хоронить. От этого украинско-шведского брака родилось трое детей: сын Нико-лай и две дочери. Старшая, Клавдия, моя бабушка, родилась под колесами поезда: ее мать, уже на сносях, переходила железнодорожные пути у Курского вокзала и, чтобы не обходить товарный поезд, решила пролезть под вагоном. В этот момент поезд тронулся, и, пока над ее головой пробе-гали вагоны, от страха она родила. С детства бабушка отличалась характером независимым, поссорилась со своей матерью и несколько лет жила у одинокой карелки. Двадцати одного года она вышла замуж за моего деда, который познакомился с ней на балу в Благородном Собрании, закружил в вальсе, подхватил на руки и увез в карете.
В 1906 году у них родился сын Алексей, мой отец. Он рос в московской обеспеченной семье, в квартире на Разгуляе, в атмосфере среднего достатка, либеральных разговоров и зимних поездок к дедушке на извозчике через всю Москву, минуя Спасские ворота, где вспоминался известный стишок:
Кто царь-колокол поднимет,
кто царь-пушку повернет,
шапку кто, гордец, не снимет
у Кремля седых ворот?!
Восьми лет его отдали в коммерческое училище. Родители работали в акционерном страховом обществе "Россия" и хотели, чтобы сын стал коммерсантом или инженером. Бабушка была стра-ховым агентом, ее кабинет находился в большом угловом доме на Лубянской площади, где сейчас одно из управлений КГБ.
Внезапно привычный порядок, который казался таким прочным и незыблемым, перевернулся вверх дном. Рухнуло и страховое общество, да никто и не стал бы страховать или страховаться: человеческая жизнь утратила всякую цену. Трудно стало понять, что хорошо и что плохо: в Учредительное собрание бабушка голосовала за кадетов, а дедушка за большевиков. В доме не было куска хлеба, зато большие запасы шоколадного какао и черной икры, которые спешно распродали Эйнем и Чернышев. Перезимовав в Москве, семья решила ехать на юг, навстречу двигавшейся с юга Добровольческой армии. В маленьком городе Обояни под Харьковом дедушка, год назад голосовавший за большевиков, расплакался, увидев трехцветный флаг и броневик с надписью: "За Русь святую!" Однако броневики с трехцветными флагами снова повернули обрат-но на юг. Сгоряча дедушка и бабушка хотели эмигрировать во Францию, "на старую родину", но, к счастью, решили остаться в России.
Когда кончилась гражданская война, отцу шел пятнадцатый год. Нужно было искать работу. Отец добровольцем вступил в Красный гусарский полк по борьбе с бандитизмом, привлеченный, видимо, его романтическим названием. Полк этот ликвидировал остатки многочисленных банд на Украине. Однако спустя год бабушка с сыном и племянником поехали назад в Москву. Вскоре по их прибытии пришла телеграмма о смерти деда.
В Москве бабушка начала работать в Госстрахе, и они с отцом поселились в той же комнате на Никитстком, впоследствии Суворовском бульваре, где прошли мои детство и юность и где делали обыск Бушмакин и Киселев. После долгих мытарств отец устроился работать осветителем на кинофабрику, впоследствии с кинохроникой он объездил всю страну. В 1928 году он женился на моей матери, которая работала в то время ассистентом режиссера. Она была старше отца на шесть с половиной лет, но до самой войны сохранила необычайную моложавость. Я родился в 1938 году и был долго ожидаемым и желанным ребенком.
Отец, которого революция застала в третьем классе коммерческого училища, никогда не оставлял мысли учиться дальше. Особенно повлиял на него в этом отношении старший брат моей матери, Евгений Григорьевич Шаблеев. О семье моей мамы и о дяде я уже говорил ранее. Дядя был человек очень разносторонний, окончил он Коммерческий институт, а также историко-фило-логический и юридический факультеты университета. Дядя очень любил поэзию, был другом нашего великого поэта Велимира Хлебникова. Заниматься ему пришлось разными вещами: он был художественным руководителем студии мультфильмов, директором музея в Донском монастыре, следователем прокуратуры по особо важным делам. В 1937 году он был арестован, ему собирались дать пять лет, что по тем временам было минимальным сроком и давалось просто "на всякий случай", но дядя, видимо, был идеалистом: слишком отвратительным вблизи показалось ему то, что он долгое время считал нужным или хотя бы закономерным для России, на суде он вышел из себя, сказал, что "это не советский суд, а фашистский застенок", и поплатился за это жизнью.
Не без влияния моего дяди отец окончил рабочую аспирантуру Института кинофотоискусства и в 1935 году поступил на исторический факультет Московского университета. Не успел он посту-пить, как тут же был отчислен: надо было освободить места для людей с партийными рекоменда-циями. С огромным трудом, дойдя до министра, отцу удалось отстоять свое право учиться.
В 1939 году советские войска вступили в Польшу, и отца призвали в армию. Во время краткосрочной кампании он получил чин лейтенанта. В 1940 году он служил на Северном флоте. В июне 1941 года отец закончил университетский курс и сдавал экзамены, когда началась война. Он был обязан явиться в первый день мобилизации.
Войну отец начал опять на Северном флоте. Когда немцы стояли под Москвой, отец в офицер-ской компании сказал, что в неудачах первых месяцев войны виноват Сталин. На следующий день его арестовали и вскоре он предстал перед трибуналом. Трибунал осудил его на восемь лет. Отец рассказывает, что перед тем, как судья зачитал приговор, толстомордый сотрудник НКВД, сидевший сбоку, протянул ему какой-то пакет, но тот, махнув рукой, сказал: "Это потом". После суда отца поместили в барак смертников, каждый день нескольких человек выводили на расстрел, и отец ждал своей очереди, думая, что в пакете, который передали судье, было распоряжение о его казни. Однако его опасения не оправдались, через несколько дней он был перевезен на остров Ягры в Белом море, в концлагерь, построенный еще англичанами во время оккупации Архангель-ской области в гражданскую войну. По-видимому, трудно представить себе более жуткое место: заключенных почти не кормили, и часты были случаи людоедства, а когда привозили хлеб, неко-торые заключенные, отталкивая охрану, хватали буханку, с жадностью набрасывались на хлеб и тут же умирали от заворота кишек. Свирепствовала цынга, у отца до смерти сохранились на ногах черные пятна. Когда началась сталинградская битва и нужда в офицерском составе была исключи-тельно высока, отца реабилитировали и послали на сталинградский фронт. Однако из-за железно-дорожной путаницы состав, в котором он ехал, попал на Урал. Около года отец пробыл на Урале, командуя ротой особого полка резерва офицерского состава, а в 1943 году был послан на фронт. В чине капитана он командовал сначала ротой, потом батальоном и весной 1944 года был тяжело ранен осколком мины. Сутки пролежал он в болоте, пока не был подобран связистами. В полевом госпитале отцу сделали операцию, осколок пробил печень, сорвал диафрагму и повредил легкое. Не было хлороформа, и операцию пришлось делать без наркоза. Отец держал за руку сестру, и у той к концу операции остался черный след от сжатых от боли пальцев отца. Вскоре он получил инвалидность.
Я сказал, что колхоз предоставил мне отпуск.
- Какой там отпуск?! - поразился комендант. - У нас тунеядцы по два года отпуска ждут!
Я сказал, что тяжело болен мой отец, и показал телеграмму.
- Ну и что! - возразил комендант, однако пошел к начальнику милиции.
Вышел подполковник, курчавый, с довольно большой плешью и начал просматривать мое дело.
- Вы говорите, что хотите ехать ухаживать за отцом, - наконец, сказал он, - а вот в постановлении суда сказано, что вы за ним не ухаживали, а ухаживали соседи.
Я возразил, что это все вранье, что соседи, наоборот, преследовали отца и доносили на меня.
- Что ж, - сказал наконец начальник, - пусть едет.
Однако, когда все почти было улажено, поездка чуть не сорвалась. Комендант спросил меня, на какие деньги я думаю ехать, зайцем что ли. Он хорошо понимал, что в колхозе никаких денег заработать я не мог. Чтобы его успокоить и не затруднять мой отъезд, я сказал, что колхоз даст мне авансом деньги на дорогу. От волнения я как-то забыл сказать, что колхоз мне уже дал деньги, но не стал поправляться, считая, что это в общем-то безразлично - дал или еще даст. Но, к моему несчастью, комендант решил помочь мне и позвонил в колхоз попросить, чтоб мне дали деньги. Как же он разозлился, когда ему ответили, что деньги я уже получил! Он хотел мне помочь, а я его обманул! "Никуда не поедешь!" - закричал он и сгоряча чуть не разорвал маршрутный лист. Я страшно расстроился. Насилу уверил я его, что в моей лжи не было никакой корысти, напротив, я обманул его даже себе во вред, ведь скажи я, что деньги уже получил, он не беспокоился бы, что я поеду зайцем, что просто от волнения я оговорился и не стал поправляться, не придав этому большого значения. Комендант еще раз сходил к начальнику, велел мне написать объяснение, которое подшил к делу, и только тогда подписал и дал мне маршрутный лист. Это был белый листок бумаги, даже без фотографии, где было сказано, что Амальрику Андрею Алексеевичу, находящемуся на высылке в Кривошеинском районе Томской области, разрешен проезд в город Москву по маршруту Кривошеино-Томск-Новосибирск-Свердловск-Москва с 25 сентября по 12 октября 1965 года. При отклонении от указанного маршрута листок терял силу. На прощание комендант посоветовал мне не опаздывать с возвращением, так как от этого зависит, уйду ли я "по половинке" и не устроить скандала своим соседям в Москве, "чтоб не попасть в историю еще хуже", и сказал, что ближайший катер отходит через полчаса. Тогда я решил, чтоб не тратить драгоценное время, не возвращаться в Гурьевку, а сразу ехать в Москву. С дороги я написал бригадиру письмо, попросил пока куда-нибудь сложить мои вещи.
В милиции, еще ожидая своей участи, я увидел вдруг знакомое лицо: это был Борис, с которым мы вместе проделали путь с Красной Пресни до Кривошеина. Оказалось, что и его отпускают в Москву, причем окончательно. Еще в июле я слышал в Гурьевке разговоры, что кого-то из недав-но прибывших "тунеядцев" в драке зарубили топором, а кого-то зарезали, потом еще я слышал, что двое ссыльных ограбили магазин в какой-то деревне, очень глупо: украли несколько бутылок водки, шоколад и сгущенное молоко, тут же недалеко напились в кустах от радости, что "сделали дело", и заснули. Утром их кто-то будит: вставайте опохмеляться! Они глядят - а это милиция.
Вот что рассказал мне Борис. Его вместе с Толей, москвичом, который шел в ссылку уже второй раз, прислали в колхоз на следующий день после нас и оставили в Новокривошеине. Вскоре там Толя подрался по пьянке с одним местным мужиком, и тот топором рассек ему бедро. Едва Толю отвезли в больницу, как туда же угодил Борис. Он выпивал в Кривошеине в столовой с одним ссыльным, блатным из провинции, и по пьянке начал слегка куражиться: я-де москвич, а вот кто ты такой? Тот смолчал, а когда они вышли из столовой, за обиду вонзил ему нож в спину. Бориса окровавленного без сознания доставили в больницу, где сразу же сделали операцию. Блатному, который его порезал, дали два года. В больнице Толя, по словам Бориса, подружился тоже с блатным, дружком Надьки из Сочи, который лежал там с больным от лагерной пищи желудком. Он и подбил Толю на это глупейшее дело с магазином, за которое Толя получил три года. Был он, как я думаю, человек неплохой, но на редкость безвольный и легко поддающийся чужому влия-нию. Пока мы шли по этапу, он всё хотел попасть куда-нибудь вместе со мной, и я думаю, если бы так случилось, он не попал бы опять в тюрьму. Я не хочу оправдать тут Толю или сказать, что он был осужден невинно, но мне кажется, что система непрерывного административно-судебного давления создает у людей, раз оступившихся, сознание обреченности и отверженности и шаг за шагом сама толкает их ко все более серьезным правонарушениям.
Что до Бориса, то, выйдя из больницы, он получил бюллетень и ничего не делал, понемногу беря продукты в колхозной кладовой. От нечего делать он заходил то в милицию, где зарекомен-довал себя с самой лучшей стороны, так что ему предложили даже стать осведомителем, то в больницу. Наконец, пробыв несколько недель на бюллетене, он уговорил хирурга, который делал ему операцию, дать справку, что в результате ранения он непригоден к физическому труду. С этой справкой милиция, как полагается, передала дело на рассмотрение суда. На суде Борис с пафосом рассказал, что он пострадал за то, что сделал своему неудавшемуся убийце замечание: нельзя-де приносить с собой и распивать в столовой водку. Его тут же разоблачили, что он пил вместе с ним, но, конечно, на основании медицинского заключения суд принял решение о его освобождении. Борис уже предвкушал, как он удивит своим скорым возвращением местную милицию, особенно радовала его мысль о предстоящей расправе над женой, которую он считал виновницей своей высылки. "Сперва я поведу себя тихо, - объяснял он, - а когда пропишусь - тогда поговорим". Но прежде ему предстояло как-то доехать до Москвы. Он, как и я, не только ничего не заработал в колхозе, но и сильно задолжал. Правда, председатель "простил" ему долг за продукты, которые он брал после операции, но ехать все равно было не на что. Борис долго вымогал деньги то в мили-ции, то в исполкоме, то в собесе, приравнивая "тунеядцев" к пенсионерам, но везде, разумеется, получал отказ. В милиции ему посоветовали ехать Христа-ради, предъявляя вместо билета справку об освобождении. На свою беду, он тащил с собой еще два огромных мешка с теплыми вещами, которые ему прислала на зиму жена, не ожидая столь скорого возвращения мужа. У него было всего семь рублей, добытых довольно хитроумным способом: он брал в колхозной кладовой яйца якобы для поправки после операции и сдавал их по девять копеек в кривошеинские магазины под видом сочувствующего советской власти колхозника.
На катер Бориса провожал еще один ссыльный, со светлыми пшеничными усами. Это был Санька Глазов, пастух из Новокривошеина, тот, с кем я разговаривал в день приезда. Вчера он получил заработанное за год зерно, продал его и сегодня уже все деньги успел пропить. Его дружба с Борисом началась, когда он купил у него часы, история которых началась в столыпин-ском вагоне. Колхоз дал Саньке пятнадцать рублей авансом для покупки часов, потому что пасту-ху без часов трудно, десять рублей получил Борис, а пять они вместе пропили. На следующий день Санька уже кому-то продал часы и пропил деньги уже в одиночестве, как Борис, надо полагать, пропил в одиночестве свою десятку.
На катере Борис решил билет не брать, иначе с семью рублями далеко не уедешь. В случае контроля он, вместе со справкой об освобождении, собирался предъявить справку, что в 1947 году несколько месяцев плавал рулевым на канале Москва-Волга, значит сам речник. "Уволили меня, как ты сам понимаешь, за пьянку", - добавил он мне. Я тоже решил ехать без билета, он стоил как-никак три рубля, а я не знал еще, сколько будет стоить дорога от Томска до Москвы. Мы медленно шли вверх по Оби, то и дело останавливаясь у маленьких пристаней, уже темнело, впереди стали зажигаться огни бакенов. Народу в катер постепенно набралось очень много, я заснул внизу на полу между чьими-то ногами и тюком.
В Томск прибыли в середине ночи. На трапе у сходящих пассажиров стали проверять билеты. Перепрыгнув на стоящую рядом баржу, а с нее на следующую, мы с Борисом перебрались на берег, и, минуя пристань, вышли на пустую улицу, к трамвайным путям. Трамваи еще не ходили. Ночной Томск показался мне красивым, но очень провинциальным, вроде старых замосковных городов, даже с деревянными тротуарами.
Часа через два подошел первый трамвай, и мы через весь город доехали до вокзала Томск-1. Поезд "Томск-Москва" отходил только вечером, однако уже утром можно было доехать до стан-ции Тайга на Транссибирской магистрали, а там поезда на Москву шли часто. Едва открылась касса, я взял до Москвы бесплацкартный билет, то есть билет без права на постельное место. Стоил он, к моему счастью, всего двадцать три рубля, на оставшиеся семь рублей я ел в дороге. В ожидании поезда до Тайги мы сидели в буфете, где разговорились с человеком лет сорока пяти, с каким-то серым изможденным лицом. Он сидел за столиком один и пил сухое вино. Оказалось, что денег на водку у него уже нет: все пропил. Как нам рассказала буфетчица, он двадцать лет просидел в лагере, и едва вышел, как пропил все заработанные деньги, пьяный потерял только что полученные документы и допивает последнюю бутылку сухого вина без надежды уехать отсюда на родину. Судя по столь долгому сроку заключения и тому, что он сидел с 1945 года, это был, вероятно, бывший власовец или бендеровец.
Подошел поезд. Я с билетом в руках втащил на себе мешки Бориса, а тот влез с толпой студен-тов, возвращающихся из колхоза; многие из них, надо думать, сами ехали без билетов. Станция Тайга стоит на Транссибирской магистрали на месте отхода ветки на Томск, вокзал здесь больше и оборудованнее, чем в Томске. Я закомпостировал в кассе свой билет на ближайший поезд в сторо-ну Москвы - это был скорый "Владивосток-Москва". Борис не знал, как ему быть, не надеясь сесть в поезд без билета. Я посоветовал ему взять билет до ближайшей станции, садиться на первый поезд западного направления и ехать на нем, пока не ссадят, а там садиться на следующий. Он взял билет на киевский поезд, который подходил раньше моего, и мы расстались. Борису не очень хотелось расставаться со мной, но он думал, что если его ссадят с киевского поезда, то как раз в следующем он встретит меня. Я же был даже рад, что остался один, потому что чувствовал себя смутно и мне было порой тягостно общение с Борисом.
Почти перед самым прибытием моего поезда меня задержала милиция: внушил подозрение мой вид - пиджак, выглядывающий из-под ватника, грязные резиновые сапоги, черный берет, бородка и очки. Пришлось предъявить маршрутный лист. В вагоне мне удалось захватить самую верхнюю полку, куда обычно ставят чемоданы, и три ночи я проспал на ней, положив под голову ватник. Утром и вечером я пил чай, а обедать ходил в вагон-ресторан, так что обратное путешест-вие совершил с несколько большим комфортом, чем путешествие в Томск. Радости, что я еду в Москву, я, как ни странно, не чувствовал; чувствовал все время какую-то неясную тоску.
Вечером двадцать седьмого сентября поезд подходил к Москве. Прижавшись к окну, я мог видеть, как мелькают знакомые мне пригородные платформы. На Ярославском вокзале я остановился у киоска и на последние деньги выпил молока. Всего четыре месяца меня не было в Москве, а как все для меня изменилось!
Поезд прибыл около одиннадцати, на дачу к отцу ехать было уже поздно, домой я не хотел и через час разбудил и очень удивил моих друзей.
Глава девятнадцатая
СМЕРТЬ ОТЦА
Друзья сказали мне, что были у отца неделю с лишним назад и собирались снова ехать дня через два. Они ничего не знали о телеграмме. По их словам, отец чувствовал себя не плохо, но очень беспокоился, где он будет жить. Он уже не мог оставаться далее на даче и очень боялся ехать в Москву и жить один, в вечном страхе перед соседями. Да он и не мог бы жить один: кто бы приносил ему продукты, готовил еду, мыл его; кто бы, наконец, вызвал врача, если бы с ним что-нибудь случилось? Мои друзья предполагали, что либо отец сможет жить у них, что было бы очень сложно и для них и для отца, либо дома, но к нему будет ежедневно кто-нибудь заходить. Я мало верил в осуществимость обоих этих проектов.
На следующее утро я вдвоем со своей приятельницей поехал к отцу. Мы ошиблись и сели не в тот поезд - не доходя до нашей станции, он свернул на другую ветку, и нам пришлось идти пешком. Я хорошо помню этот солнечный сентябрьский день, сосны на краю дороги. По малень-кому бетонному туннелю для ручья мы прошли под железнодорожной насыпью. Я много раз навещал здесь отца в прошлые годы, обычно он сидел на крыльце, в нетерпении ожидая меня, или же у окна. На этот раз я не увидел его в окне. Хотя я понимал, что застану его, вероятно, лежащим, однако болезненное предчувствие остро сжало мне сердце. Из соседней комнаты, заслышав наши шаги, с растерянным лицом вышла и обняла меня хозяйка. Так я узнал, что отец умер. Он умер, не приходя в сознание, 23 сентября, в тот же день, когда я получил телеграмму о его болезни. Дядя послал мне вторую телеграмму, но она меня уже не застала. Пока я был в дороге, не получая от меня известий, отца похоронили.
Значение каждой утраты осознаешь постепенно. Я хотел бы сказать здесь немного об отце и об истории своей семьи, о чем мне много рассказывал отец, когда я был еще маленьким мальчиком.
Наша фамилия не безразлична для истории, в несколько искаженном виде она упоминается еще в Библии, по-видимому, это было имя арабских шейхов. Оно снова появляется в эпоху кресто-вых походов, когда имя Амальрик носили двое кипрских королей. Так же звали папского легата, который во время похода против альбигейцев, на вопрос, как при взятии города отличить еретика от католика, ответил знаменитой фразой: "Режьте всех, Бог узнает своих". В другом отношении к католицизму был Амальрик из Вены, знаменитый средневековый философ-пантеист. Его учение было осуждено католической церковью, а его останки вырыты и сожжены. Однако он имел много последователей, особенно на юге Франции, где существовала секта амальрикан. Возможно, что фамилия нашей семьи произошла от кого-либо из последователей этой секты, потому что мой прапрадед Жан Амальрик приехал в середине прошлого века в Россию из южнофранцузского города Авиньона, бывшего когда-то резиденцией пап.
Жан Амальрик приехал в Россию с целью разбогатеть и открыл в Москве кружевную мануфак-туру. Однако он отличался пристрастием к бутылке и в пьяном состоянии сгорел вместе со своей женой, домом и фабрикой. Чудом спасся только его четырехлетний сын, тоже Жан, которого по-русски стали называть Иван Иванович, мой прадед. Заботу о мальчике взяла на себя французская колония в Москве, особенно полюбил его один старичок-француз, перед смертью открывший ему секрет составления красок. Благодаря этому Иван Иванович стал впоследствии старшим мастером на ситценабивной фабрике Гюбнера, которая существует и поныне. Женился он на дочери москов-ского купца первой гильдии Белкина, против воли ее родителей: он умыкнул ее из Новодевичьего монастыря, где она находилась на воспитании. От этого брака у него родилось три сына и одна дочь; старший сын, Сергей Иванович, был моим дедушкой. Прадед отличался характером суровым и вспыльчивым: если, возвращаясь с фабрики, он заставал жену, попивающую чай с кумушками, чего он не любил, то сразу же выбрасывал за окно скатерть вместе со всеми чашками и вазочками. Так же доставалось от него и рабочим, которых он в ярости мог колотить палкой. Правда, он тут же давал рубль, так что некоторые рабочие даже старались специально вывести его из себя. Тем не менее среди рабочих он пользовался уважением, и когда начались забастовки, его единственного из мастеров не вывезли на тачке. Был обычай во время беспорядков нелюбимых мастеров выво-зить на тачке с фабрики или завода. Сам прадедушка был социалистом, но прудонистского толка, и Маркса крайне не любил. Кончил он трагически. Он ослеп, и доселе независимому и властному человеку пришлось бросить работу и жить у своих сыновей. Вдобавок он не мог читать, к чему привык с детства. Не вынеся этого, он перерезал себе горло, чуть ли не на глазах своего внука, моего маленького отца.
Дедушка мой, Сергей Иванович, был фигурой во многих отношениях менее замечательной, чем его отец. Был он человек довольно ограниченный, но решительный. В детстве он захотел доказать, что он "ни в огне не горит, ни в воде не тонет": разжег у себя во дворе костер, поставил в него бочку с водой и сам залез в нее. Насилу его удалось спасти. Он отличался необычайной физической силой. Воинскую повинность он отбывал в Преображенском полку, и, пораженный его силой, император Александр III согнул руками и подарил ему серебряный рубль. Александр III, как известно, тоже отличался необыкновенной физической силой. Рубль этот долго хранился у нас в семье, пока не пропал во время последней войны. Дедушка никогда не болел, может быть, именно поэтому его сразила первая же болезнь. Он умер от тифа в 1921 году на Украине.
Бабушка была лет на десять моложе деда, но отличалась характером взбалмошным и властным и забрала его в свои руки. Брак этот, как можно думать, был не очень удачным, и всю любовь бабушка перенесла сначала на своего единственного сына, моего отца, а потом на единственного внука. И для меня мое детство делится на две половины: светлую - до смерти бабушки в 1947 году, и более темную, после ее смерти. История ее семьи тоже очень любопытна. Ее дед, мой прапрадед Тит Ложечко, был небогатым украинским помещиком. Незадолго до освобождения крестьян он приревновал свою крепостную любовницу к одному дворовому, топором убил обоих и, чтобы скрыть следы преступления, замуровал обоих в стену своего дома. Однако дело откры-лось, он был лишен дворянства и сослан в Сибирь на каторгу. Он, видимо, вообще отличался садистскими наклонностями - еще до этого убийства двое его детей мальчиками бежали от него в Америку. Не знаю, что стало с младшим, но старший брат, Онуфрий Титович, мой прадед, работал там машинистом на железной дороге. Впоследствии он вернулся в Россию, как раз когда у нас начался железнодорожный бум, и стал начальником Курского вокзала. По дороге в Россию он женился в Швеции на дочери пастора из одной маленькой деревушки. Все жители этой деревни, включая пастора и его дочь, страдали летаргическим сном, будто бы даже прадедушка нашел дочь пастора полузамерзшей, спящей в снегу и, пораженный ее красотой, спас ее от смерти. Мой отец проспал в детстве целую неделю, а его двоюродный брат до сих пор постоянно носит с собой открытку, что он не умер, а спит летаргическим сном, на тот случай, если он вдруг заснет, а его по ошибке вздумают хоронить. От этого украинско-шведского брака родилось трое детей: сын Нико-лай и две дочери. Старшая, Клавдия, моя бабушка, родилась под колесами поезда: ее мать, уже на сносях, переходила железнодорожные пути у Курского вокзала и, чтобы не обходить товарный поезд, решила пролезть под вагоном. В этот момент поезд тронулся, и, пока над ее головой пробе-гали вагоны, от страха она родила. С детства бабушка отличалась характером независимым, поссорилась со своей матерью и несколько лет жила у одинокой карелки. Двадцати одного года она вышла замуж за моего деда, который познакомился с ней на балу в Благородном Собрании, закружил в вальсе, подхватил на руки и увез в карете.
В 1906 году у них родился сын Алексей, мой отец. Он рос в московской обеспеченной семье, в квартире на Разгуляе, в атмосфере среднего достатка, либеральных разговоров и зимних поездок к дедушке на извозчике через всю Москву, минуя Спасские ворота, где вспоминался известный стишок:
Кто царь-колокол поднимет,
кто царь-пушку повернет,
шапку кто, гордец, не снимет
у Кремля седых ворот?!
Восьми лет его отдали в коммерческое училище. Родители работали в акционерном страховом обществе "Россия" и хотели, чтобы сын стал коммерсантом или инженером. Бабушка была стра-ховым агентом, ее кабинет находился в большом угловом доме на Лубянской площади, где сейчас одно из управлений КГБ.
Внезапно привычный порядок, который казался таким прочным и незыблемым, перевернулся вверх дном. Рухнуло и страховое общество, да никто и не стал бы страховать или страховаться: человеческая жизнь утратила всякую цену. Трудно стало понять, что хорошо и что плохо: в Учредительное собрание бабушка голосовала за кадетов, а дедушка за большевиков. В доме не было куска хлеба, зато большие запасы шоколадного какао и черной икры, которые спешно распродали Эйнем и Чернышев. Перезимовав в Москве, семья решила ехать на юг, навстречу двигавшейся с юга Добровольческой армии. В маленьком городе Обояни под Харьковом дедушка, год назад голосовавший за большевиков, расплакался, увидев трехцветный флаг и броневик с надписью: "За Русь святую!" Однако броневики с трехцветными флагами снова повернули обрат-но на юг. Сгоряча дедушка и бабушка хотели эмигрировать во Францию, "на старую родину", но, к счастью, решили остаться в России.
Когда кончилась гражданская война, отцу шел пятнадцатый год. Нужно было искать работу. Отец добровольцем вступил в Красный гусарский полк по борьбе с бандитизмом, привлеченный, видимо, его романтическим названием. Полк этот ликвидировал остатки многочисленных банд на Украине. Однако спустя год бабушка с сыном и племянником поехали назад в Москву. Вскоре по их прибытии пришла телеграмма о смерти деда.
В Москве бабушка начала работать в Госстрахе, и они с отцом поселились в той же комнате на Никитстком, впоследствии Суворовском бульваре, где прошли мои детство и юность и где делали обыск Бушмакин и Киселев. После долгих мытарств отец устроился работать осветителем на кинофабрику, впоследствии с кинохроникой он объездил всю страну. В 1928 году он женился на моей матери, которая работала в то время ассистентом режиссера. Она была старше отца на шесть с половиной лет, но до самой войны сохранила необычайную моложавость. Я родился в 1938 году и был долго ожидаемым и желанным ребенком.
Отец, которого революция застала в третьем классе коммерческого училища, никогда не оставлял мысли учиться дальше. Особенно повлиял на него в этом отношении старший брат моей матери, Евгений Григорьевич Шаблеев. О семье моей мамы и о дяде я уже говорил ранее. Дядя был человек очень разносторонний, окончил он Коммерческий институт, а также историко-фило-логический и юридический факультеты университета. Дядя очень любил поэзию, был другом нашего великого поэта Велимира Хлебникова. Заниматься ему пришлось разными вещами: он был художественным руководителем студии мультфильмов, директором музея в Донском монастыре, следователем прокуратуры по особо важным делам. В 1937 году он был арестован, ему собирались дать пять лет, что по тем временам было минимальным сроком и давалось просто "на всякий случай", но дядя, видимо, был идеалистом: слишком отвратительным вблизи показалось ему то, что он долгое время считал нужным или хотя бы закономерным для России, на суде он вышел из себя, сказал, что "это не советский суд, а фашистский застенок", и поплатился за это жизнью.
Не без влияния моего дяди отец окончил рабочую аспирантуру Института кинофотоискусства и в 1935 году поступил на исторический факультет Московского университета. Не успел он посту-пить, как тут же был отчислен: надо было освободить места для людей с партийными рекоменда-циями. С огромным трудом, дойдя до министра, отцу удалось отстоять свое право учиться.
В 1939 году советские войска вступили в Польшу, и отца призвали в армию. Во время краткосрочной кампании он получил чин лейтенанта. В 1940 году он служил на Северном флоте. В июне 1941 года отец закончил университетский курс и сдавал экзамены, когда началась война. Он был обязан явиться в первый день мобилизации.
Войну отец начал опять на Северном флоте. Когда немцы стояли под Москвой, отец в офицер-ской компании сказал, что в неудачах первых месяцев войны виноват Сталин. На следующий день его арестовали и вскоре он предстал перед трибуналом. Трибунал осудил его на восемь лет. Отец рассказывает, что перед тем, как судья зачитал приговор, толстомордый сотрудник НКВД, сидевший сбоку, протянул ему какой-то пакет, но тот, махнув рукой, сказал: "Это потом". После суда отца поместили в барак смертников, каждый день нескольких человек выводили на расстрел, и отец ждал своей очереди, думая, что в пакете, который передали судье, было распоряжение о его казни. Однако его опасения не оправдались, через несколько дней он был перевезен на остров Ягры в Белом море, в концлагерь, построенный еще англичанами во время оккупации Архангель-ской области в гражданскую войну. По-видимому, трудно представить себе более жуткое место: заключенных почти не кормили, и часты были случаи людоедства, а когда привозили хлеб, неко-торые заключенные, отталкивая охрану, хватали буханку, с жадностью набрасывались на хлеб и тут же умирали от заворота кишек. Свирепствовала цынга, у отца до смерти сохранились на ногах черные пятна. Когда началась сталинградская битва и нужда в офицерском составе была исключи-тельно высока, отца реабилитировали и послали на сталинградский фронт. Однако из-за железно-дорожной путаницы состав, в котором он ехал, попал на Урал. Около года отец пробыл на Урале, командуя ротой особого полка резерва офицерского состава, а в 1943 году был послан на фронт. В чине капитана он командовал сначала ротой, потом батальоном и весной 1944 года был тяжело ранен осколком мины. Сутки пролежал он в болоте, пока не был подобран связистами. В полевом госпитале отцу сделали операцию, осколок пробил печень, сорвал диафрагму и повредил легкое. Не было хлороформа, и операцию пришлось делать без наркоза. Отец держал за руку сестру, и у той к концу операции остался черный след от сжатых от боли пальцев отца. Вскоре он получил инвалидность.