Страница:
Открытое общество делает возможным контроль над вооружениями и невозможной неспровоцированную агрессию. Есть прямая связь между тоталитаризмом и агрессией, и поэтому всякое ограничение насилия внутри есть тем самым сопротивление потенциальному насилию вовне. Поэтому поддержка борьбы за демократизацию СССР диктуется для США в долгосрочной перспективе интересами их собственной безопасности.
Американские сторонники разрядки говорят о необходимости быть с СССР в хороших отношениях, чтобы не увеличивать нестабильность в мире, избегать ядерной войны путем сокращения вооружений, подкармливать советскую экономику в качестве платы за внешнеполитическую сдержанность СССР, - и принимают на веру, что всякая попытка давления на СССР усилит его жесткость и внутри, и вовне.
Однако все это не кажется само собой разумеющимся.
Причина угрозы мирового распада, по-видимому, в том, что проблема бедных и богатых внутри каждой страны стала проблемой бедных и богатых стран. СССР соединяет в себе черты как высокоразвитой, так и слаборазвитой страны, и его экономика, которая хочет ориентироваться на Запад, постоянно конфликтует с его идеологией, которая хочет ориентироваться на "третий мир". Поэтому СССР всегда способен к неожиданным деструктивным шагам, и все полученные от США блага смогут быть направлены на нарушение стабильности в мире.
Три десятилетия мир держится на ядерном равновесии, поскольку риск слишком велик, чтобы начать войну. Не будь ядерного оружия, война между СССР и Западом уже давно началась бы и кончилась - один Бог знает чем. В рамках ядерного равновесия взаимное сокращение безусловно лучше, чем безудержное наращивание, но я не вижу, как само по себе оно способно предотвратить войну: уже сейчас ядерного оружия достаточно, чтоб несколько раз уничтожить мир. Попытки сокращения вооружений без надлежащего контроля, сделанные между первой и второй мировыми войнами, привели не к миру, а к взаимной подозрительности и поощрили агрессора.
Утверждение, что СССР надо "платить", чтобы он не увеличивал беспорядка в мире, производит пугающее впечатление. Идея подкупа СССР разрядкой ли в целом или экономической помощью в частности - ведет к политическому шантажу, когда СССР станет требовать все больше и больше только за свою пассивность. История знает много примеров, как "торговые" государства откупались от "военных", тем самым только разжигая их аппетит, и я боюсь, что в конечном счете все американское зерно не заменит твердости духа.
Имело бы также большое значение, если бы США проводили свою экономическую политику в отношении СССР только на национальном уровне, поскольку СССР всегда хочет быть акулой среди сардинок и с каждым иметь дело поодиночке, будь то собственные инакомыслящие, европейские правительства или американские фирмы.
Нежелание "давить" на СССР не основано ни на чем, кроме боязни малейшего риска. Оказывать давление - опасно, но не оказывать давления еще более опасно, это значит для США самим стать объектом усиливающегося давления. Мне кажется, американцы должны постоянно учитывать не только то, почему США заинтересованы в разрядке, но и то, почему в ней заинтересован СССР, - и лишь после такого анализа можно решать, как далеко заходить США в своих требованиях.
И дело не в том, чтобы постоянно давить или постоянно уступать, а в том, что любую вашу уступку оценят только на фоне вашей предшествующей настойчивости.
Не надо проводить политику ультиматумов по отношению к СССР или задевать его самолюбие (как, впрочем, не надо позволять и СССР задевать престиж США). Но поэтапное смягчение советско-американских отношений, чтобы быть реальным, а не илюзорным, должно сопровождаться поэтапным смягчением советских внутренних условий. Как в каждой порции "кровавой Мэри" должна быть доза томатного сока, так и в каждой "порции" разрядки должна быть доза демократизации советской системы. Иначе этот коктейль постепенно испортит американский желудок.
Декабрь 1975-декабрь 1976,
Москва-Нью-Йорк
Опубликовано в "Newsday" 24.4.77 (США) и частично в "Epoche" май 1977 (ФРГ).
3. ЕВРОПА И СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Как мне кажется, на Западе господствует мнение, что Европе не угрожает советское вторжение. Если бы завтра советские войска перешли границы ФРГ или Австрии, я сам был бы очень удивлен. Похоже, что СССР более заинтересован в сохранении статус кво в Европе и признании того, что уже достигнуто, чем в лобовой атаке.
Можно думать, что советская экспансия осторожно выбирает обходные пути - через Африку или Ближний Восток, а войска, стоящие в Восточной Европе, скорее преследуют цель придать значимость каждому советскому слову, обращенному к западноевропейским правительствам. Войскам не надо двигаться - само их присутствие и обаяние силы, которое исходит от них, - оказывают значительное влияние на ситуацию в Европе.
Однако можно думать, что европейская безопасность основана не на доброй воле Советского Союза и не на воле к сопротивлению европейских государств, которая весьма сомнительна, а на трех преходящих факторах.
Во-первых, на американском военном присутствии в Европе, которое угрожает Советскому Союзу ответным ядерным ударом и удерживает СССР от таких, например, рискованных шагов, как оккупация Западного Берлина.
Во-вторых, на внутренних трудностях в самом СССР и на его недоверчивых отношениях с восточноевропейскими странами; эти трудности побуждают СССР к экономическому сотрудничеству с Западом и к попыткам установить стабильные отношения в Европе.
В-третьих, на постоянной угрозе со стороны Китая и на желании иметь спокойный тыл на случай открытой советско-китайской конфронтации.
Но если безопасность Западной Европы действительно основана на совокупности этих трех факторов, то ее нужно признать весьма неустойчивой.
Во-первых, американское военное присутствие в Европе нельзя считать вечным. В США могут победить идеи изоляционизма и даже готовность рассматривать всю Европу - а не только Восточную - как естественную сферу влияния СССР и как своего рода плату за то, чтобы СССР не трогал США. Идея, что вывод войск США из Западной Европы взамен на частичный вывод войск СССР из Восточной смогут привести к лучшему взаимопониманию СССР-США и способствовать стабильности в мире, может быть очень популярна в США. Американская общественность не понимает, что такое Советский Союз, и склонна рассматривать его как такую же сверхдержаву, как и США, - с внешнеполитическими амбициями, но со стремлением к разумному компромиссу. Если же войска будут выведены, то СССР, пользуясь сухопутной границей, сможет их без труда снова быстро ввести, тогда как для США будет чрезвычайно трудно это сделать как по соображениям стратегического, так и политического характера. Если не к этому времени будет подписан договор об отказе от применения ядерного оружия, руки СССР будут развязаны.
Во-вторых, внутренние трудности - экономический кризис, обострение национальных противоречий, конфликт с интеллигенцией и другие - смогут побуждать советское руководство искать их разрешения как раз во внешнеполитических конфликтах, как это русское правительство уже пыталось делать накануне революций 1905 и 1917 годов. К тому же рост армии, если ей не находить то или иное внешнее применение, будет постоянной угрозой для партийного руководства внутри СССР.
И в-третьих, всегда остается возможность для СССР и Китая найти общий язык. Это особенно вероятно после смерти Мао Цзе-дуна, когда в Китае будет происходить внутриполитическая борьба и Китай постарается не обострять отношений со своим северным соседом. К тому же весьма вероятна победа умеренных элементов, которые постараются установить с СССР хотя и сдержанные, но добрососедские отношения и дадут ему чувство надежного тыла. Существует к тому же мнение, что в китайской армии все еще сильны просоветские элементы. Я не думаю, чтобы СССР и Китай установили хорошие отношения надолго и считаю конфликт межу ними рано или поздно почти неизбежным, но на какое-то время между ними возможно взаимопонимание и даже договоренность о разделе сфер влияния в Европе и Азии - и тогда для Европы могут наступить тяжелые времена. К тому же безразличие Европы к Китаю и двусмысленная позиция США, которые при Никсоне стремились сблизиться с СССР, используя флирт с Китаем скорее как средство шантажа, смогут ускорить процесс сближения Китая с СССР.
Если западные государства, и прежде всего США, не обнаружат достаточно политической воли, чтобы противостоять СССР в Европе и пытаться повлиять на либерализацию его изнутри, и достаточно политического здравомыслия, чтобы попытаться сблизиться с Китаем и поощрить его независимую от СССР позицию, то Франция и Англия в один прекрасный момент смогут оказаться в положении Венгрии и Чехословакии.
11 октября 1976,
Утрехт
Опубликовано в "Survey" No 100, 1976 (Великобритания) и "U.S. News and World Report" 17.1.77 (США)
[1] Не должно удивлять, что именно капиталисты так смело подталкивают свое правительство к сотрудничеству с теми, кто провозгласил своей целью их уничтожение. Вот что писал более ста лет назад английский тред-юнионист Т. Дж. Даннинг, с одобрением цитируемый Марксом: "Раз имеется в наличии достаточная прибыль, капитал становится смелым. Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживленным, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову..."
Есть ли политзаключенные в СССР?
Интервью заместителя министра юстиции СССР г-на Сухарева журналу "Новое время" (1976, No 1) заслуживает, чтобы на него ответил один из тех, кто на себе испытал действие представляемой им юстиции.
После шести лет тюрьмы, лагеря и ссылки я прочел это интервью со смешанным чувством радости и отвращения. С радостью - поскольку сама попытка пространного - на пяти журнальных страницах - оправдания карательной политики говорит о том, насколько чувствительно советское правительство к реакции мирового общественного мнения на нарушения прав человека в СССР, и следовательно, сколь многого могло бы общественное мнение здесь добиться. С отвращением - поскольку почти все, что утверждает г-н заместитель министра, - это ложь, а ложь всегда противно читать.
Он утверждает, что "советский закон" с самого начала преследовал только за "конкретные действия", а не за убеждения, не за принадлежность к тем или иным социальным группам или партиям.
В действительности же с первых месяцев большевистской революции была введена система заложников - система ответственности одних за других. В июле 1918 года Троцкий предложил держать в концлагерях в качестве заложников жен и детей призванных в Красную армию офицеров. В августе Ленин, призывая к "беспощадному террору", приказал: "Сомнительных запереть в концентрационный лагерь". В сентябре нарком внутренних дел Петровский телеграфировал местным советам: "Взять из буржуазии и офицерства... значительное количество заложников".
А вот человек, убивший посла Мирбаха, "чтобы вызвать войну Германии против Советской России", - г-н заместитель министра ссылается на это убийство как на пример "конкретного действия", - в действительности никаким преследованиям не подвергся, продолжал служить в ЧК и был уничтожен только в период сталинских чисток.
Так же из советских источников хорошо известно, что в 1929-31 годах сотни тысяч людей подвергались ссылке и заключению в концлагерь не за "конкретные действия", а только за то, что были так называемыми "кулаками" и "подкулачниками", т. е. зажиточными крестьянами и теми, кто хотел жить зажиточно. С ними высылались и их жены и дети.
В 1941-45 годах, чтобы подвергнуться репрессиям, тоже не нужно было совершать "конкретных действий": достаточно было быть крымским татарином, волжским немцем, калмыком, ингушем, чеченом. Известно, что эти и другие малые народы в полном составе подверглись депортации.
Так в основу деятельности советской юстиции - если ее можно назвать юстицией - был положен сначала классовый, а потом и расовый подход, а отнюдь не понятие "конкретного действия".
Г-н заместитель министра настойчиво повторяет, что в СССР никого никогда не судили за политические и религиозные убеждения, и что он не знает закона, по которому можно было бы преследовать за убеждения. Такой закон есть - это ст. 70 (антисоветская агитация и пропаганда) и ст. 1901 УК РСФСР (распространение сведений, порочащих советский строй), не говоря о том, что можно использовать и другие статьи кодекса или даже внесудебное помещение в психиатрическую больницу.
Работники советской юстиции придают специфический смысл слову "убеждение". Мне и другим заключенным неоднократно говорили: "Вы можете иметь убеждения, но не высказывать их. Мы вас судим не за убеждения, а за то, что вы их высказали". Очевидно, что за убеждение, никак не высказанное и ничем не проявленное, судить невозможно, ибо еще не изобретен аппарат, позволяющий читать чужие мысли. Но коль скоро неортодоксальная мысль печатно, письменно или устно - была высказана, она считается действием, за которое можно судить. При этом, расценивать ли высказанную мысль как "антисоветскую" или нет, зависит целиком от конъюнктурных соображений, никакого юридического определения понятия "антисоветский" нет.
Не надо считать, что "антисоветское" высказывание - это призыв к насильственному свержению советского строя. Во всех известных мне случаях речь шла или о критике его отдельных сторон или о путях его возможной эволюции - зачастую критике с марксистских позиций. Так лее в большинстве случаев осужденных вовсе не обвиняли в связях с какими-либо "зарубежными центрами", а в тех случаях, когда это делали, - это осталось недоказанным.
Судят не только за собственные высказывания и записи, но и за чтение и хранение книг, которые следственными органами и судом могут быть признаны "антисоветскими". При этом никакого опубликованного списка книг, которые запрещено хранить и читать, нет.
Не исключено, что в политлагерях есть люди, действительно осужденные за "конкретные действия", - г-н заместитель министра упоминает, в частности, лиц, осужденных за сотрудничество с немцами во время войны. Люди эти зачастую используются в лагерях его коллегами для травли настоящих политзаключенных, а он хочет спрятать за их жалкими фигурами тысячи людей, воевавших с фашизмом или выросших после войны - и осмелившихся иметь собственные взгляды.
Столь же ложное впечатление он хочет создать и о "местах заключения". В действительности упоминаемые им "нормы питания" рассчитаны на истощение, пятикилограммовые продуктовые передачи разрешены по истечении половины срока один раз в полгода, переписка ограничена и многие письма конфискуются или просто крадутся администрацией, свидания раз в полгода - и тех лишают по произволу администрации, приобретение литературы ограничено, заключенному разрешено иметь не более пяти книг.
Нередки случаи избиения: меня швыряли из конца в конец вагона на перегоне Свердловск - Камышлов, после перенесенного в тюрьме менингита били головой об стену в лагере на Талой, волоком тащили за волосы с третьего этажа в подвал Магаданской тюрьмы. Каждый раз я обращался с жалобой в МВД или в прокуратуру - и каждый раз безрезультатно.
О тяжелом положении заключенных после "освобождения" г-н заместитель министра вообще не говорит ни слова. Между тем они существенно ограничены в выборе места жительства и работы. За многими бывшими заключенными, которые приезжают навестить свои семьи, милиция устраивает настоящую охоту - в частности за мной. Три раза за три месяца меня задерживали и угрожали новым арестом.
Как, наконец, понимать слова, что за "послевоенные годы судимость сократилась в нашей стране более чем в два раза?" Понимать ли это так, что в 1975 году осуждено вдвое меньше, людей, чем в 1945, или что сейчас заключенных вдвое меньше, чем было в первые послевоенные годы? Если это так, то это выглядит довольно страшно.
Ведь в конце сороковых годов у нас насчитывалось, по осторожным оценкам, около пятнадцати миллионов заключенных, после войны на восток эшелон за эшелоном везли бывших пленных, "власовцев", "бандеровцев", бытовиков, политических, колхозников, уголовников. Неужели же теперь после тридцати лет относительного благополучия, после массовых реабилитаций - число заключенных уменьшилось только наполовину?
Общее число заключенных у нас скрывается. По приблизительным подсчетам, их не менее трех миллионов - свыше 1 % всего населения. Но г-н заместитель министра, желая прихвастнуть "сокращением судимости", рисует более мрачную картину - что-то около семи-восьми миллионов.
Сравнивая свои тюремные впечатления 1965 и 1970-73 годов, хочу сказать, что число заключенных за это время скорее увеличилось, чем уменьшилось. Хотя почти во всех тюрьмах, где мне пришлось побывать - в Москве, Свердловске, Новосибирске, Иркутске, Хабаровске, Магадане, построены или строятся новые корпуса, но камеры переполнены, на десять мест иногда приходится тридцать человек, на этапах в семиместное купе набивают пятнадцать-двадцать. В Магаданской области, с населением 400 000, где сейчас отбывают наказание только местные жители, при мне к двум тюрьмам и пяти лагерям добавили еще один, вдобавок женщин и несовершеннолетних отправляют в лагеря в другие области.
Положение политзаключенных трагично - они принадлежат к наиболее чуткой и наиболее честно мыслящей части нашего народа и вместе с тем к изнуренной и озлобленной многомиллионной массе заключенных. Надеюсь, что тем, кто лишили их свободы, не удастся к тому же еще и оболгать их.
Январь 1976,
Москва
Опубликовано в отрывках в "Le Monde" 11-12.1.76 (Франция), "Elseviers Magazine" 24.7.76 и "Centraal Weekblad" 5.3.77 (Голландия), "Menschenrechte" No 6, 1976 (ФРГ)
Нежеланное путешествие в Калугу
Утром 24 февраля в Москве должен был начаться XXV съезд КПСС.
Вечером 20-го мы с женой были в гостях у нашего друга, американского дипломата. Мы попросили его встретить нас на улице: очень часто милиционер, стоящий у ворот, не пускает гостей, спрашивая: куда? зачем?! предъявите паспорт!
Меня насторожило, что кроме постового, у ворот стояли подполковник и майор милиции, оба в парадной форме. Они напряженно молча смотрели на нас. Я подумал, что это, быть может, усиленные меры безопасности накануне съезда, но тревожное предчувствие не оставляло меня.
Когда мы вместе с нашими друзьями Иной и Виталием Рубиными выходили около часу ночи, в воротах уже никто не стоял. Переулок был пуст, но метрах в двадцати позади нас как-то неожиданно появилось двое мужчин. Выйдя на Ленинский проспект, мы простились с Рубиными и прошли несколько шагов к стоянке такси.
Почти сразу же возле нас затормозила машина, выскочили двое и со словами: "Сюда, сюда, Андрей Алексеевич!" - схватили меня. Я стал отбиваться, говоря: "Я сяду, но предъявите сначала ваши документы". Уже наполовину затолкав меня в машину - а третий помогал им изнутри, - один из них, видимо старший, грузный мужчина с испитым и обвислым лицом, показал мне красную книжечку, ладонью закрывая, впрочем, свою фамилию и название учреждения, которое ему эту книжку выдало. Некоторая форма тем самым все же была соблюдена, и я без дальнейшего сопротивления сел в машину. Растерявшаяся Гюзель успела только крикнуть: "Куда вы его везете?" - и мы отъехали.
- Ну вот, давно бы так, Андрей Алексеевич, - сказал старший, - ведь не первый раз.
При этом он все время нервно оглядывался. То, что он не показал мне своего удостоверения, меня даже успокоило: значит, боятся меня. Все, впрочем, носило скорее характер киднэппинга, чем законного задержания.
Обвислый все еще пыхтел и нервно ерзал, не успокоясь от азарта борьбы.
- Чего ж вы так нервничаете, - сказал я, - ведь вы же власть, вы сила, чего вам беспокоиться?
- Мы же живые люди, не из железа, - ответил он обиженно.
Вообще, надо сказать, в продолжение этой истории я сохранял больше хладнокровия, чем мои похитители и те, с кем мне пришлось потом говорить. Отношу это не за счет своей храбрости или выдержки и не хочу сказать, что я не боялся за свою участь, но все это действительно было привычно для меня не первый раз, все уже не раз пережито, и этот оттенок рутины как-то делал меня спокойным.
Также я думал, что Рубины еще не успели сесть на троллейбус, и Гюзель с ними. Так оно и оказалось. Едва мы приехали в 5-е отделение милиции на Арбат и меня завели в комнату, как за окном я услышал голоса Гюзель и Виталия. Дежурная часть, где они уселись дожидаться, находилась справа от входа, а комната, где находился я, - слева. Она служила, видимо, классом для милицейских занятий, по стенам были развешены схемы автоматического оружия и выдержки из приказов и инструкций.
Здесь я провел часа два. Охраняли меня то двое, то один - человек еще довольно молодой и совершенно индифферентный. Он предложил мне "Вечернюю Москву", и я далее начал решать кроссворд. Как оказалось, похитители мои тоже этот кроссворд решали и даже стали спрашивать меня то или иное слово. К стыду своему должен сказать, что силы наши оказались примерно равны, я, так же, как и они, споткнулся на трагедии Эврипида - а они почему-то думали, что уж что-что, а трагедии Эврипида я знаю. Несколько раз спрашивали они у меня паспорт - и тут же возвращали. Наскучив ждать, я лег на лавку и задремал немного.
В 1965 году меня арестовывал капитан Киселев. Я описал его впоследствии в своей книге "Нежеланное путешествие в Сибирь".
Тут дверь в комнату открылась, и вошел майор Киселев. Оказалось, что он дежурный по отделению, да я его уже видел мельком. Он обиженно завел разговор, что же это я с ним не
здороваюсь, не узнаю "старых друзей". Я уже был устал и к разговорам не расположен. Когда Киселев начал отца моего вспоминать, я его оборвал: такие, как он, свели отца в могилу. Киселев обиделся еще больше, но стал рассказывать, что вот он постарел - вид действительно было очень уж обрюзглый и серый, - но на пенсию еще идти не хочет.
- Что ж, тебе твоя поганая работа так нравится? - спросил я.
- Должен же кто-то здесь работать! - раздраженно ответил Киселев, ушел и больше не заходил.
Свое раздражение он начал срывать на Гюзель и Рубиных. Но, впрочем, и с моими посетителями был не очень любезен. Как мне потом рассказали, он все время повторял, препираясь с ними за стеклянной перегородкой: "Меня это не касается! Это ваше дело! Я в это вмешиваться не буду! Он человек известный! Я вам и так выделил комнату, сами все решайте!"
Те суетились, звонили куда-то, один подсел к жене и друзьям, выставив огромное ухо, приехали на машине еще двое. Я лежал и дремал в комнате в другом конце коридора.
- Вставайте, Андрей Алексеевич, поедем, - сказал входя тот, кого я принимал за старшего. Мы сели в ту же машину, молодой рядом с шофером, а я сзади, по обе стороны подсели мои похитители. Были они довольно толсты, но на меня же и ворчали, садясь, что я занял много места.
Куда меня везут, я не спрашивал, как не спрашивал и о причинах задержания. Повернули мы к центру, и я подумал: не на Лубянку ли? Но на проспекте Маркса свернули направо, к Каменному мосту, я подумал: в Лефортово? Но мы выехали на Варшавское шоссе. Все молчали, один оглядывался, нет ли за нами машины. Вдруг сосед мой слева, лет пятидесяти, тоже обрюзглый и с нездоровым цветом лица - почти общий их признак - и с отвратительным запахом изо рта, повернулся ко мне и спросил: "Как ваша фамилия?"
- Ну вот, задержали меня и даже не знаете, как моя фамилия, - сказал я.
- Амальрик Андрей Алексеевич, - насупившись, сказал мужчина, и неожиданно зло добавил, - Ты где работаешь?!
- Что ж это, были на "вы" и вдруг сразу на "ты"?
- А вам это не нравится?
- Я уже столько всего от вашего брата наслышался, что мне в общем все равно, - сказал я, - но если вы хотите со мной разговаривать, вам лучше быть вежливым и также самому назвать себя. Кто вы такой?
- Сотрудник уголовного розыска Чернов, - сказал тот, обдавая меня мерзким запахом. Из какой-то странной стыдливости оперативники КГБ постоянно выдают себя за сотрудников уголовного розыска. Помню, еще в 1962 году меня вот так же ночью схватили, предъявили даже удостоверение уголовного розыска - и отвезли на Лубянку, при этом старший мне сказал гордо: "Видите теперь, кто мы такие!"
- Что вы так нагло себя ведете?! - продолжал мой сосед.
- Разве я оскорбил вас чем-нибудь?
- Не меня, вы наше общество оскорбляете вашей клеветой!
- А вы, - сказал я любезно, - говорите сейчас как бы от имени общества?
- Да, от имени общества.
- Вы, я вижу, с недоверием к этому относитесь, Андрей Алексеевич, как и ко всему другому, - миролюбиво вставил мой правый сосед.
Мы помолчали. И снова левый завел разговор: вы нигде не работаете, ваша работа - распространение клеветы. "Мы все знаем, выдаете себя за историка, понимаете ли, всякие враждебные интервью даете - и в них не все правда! Кто вашу жену вызывал, предлагал ей развестись?! Пишите всякую клевету!"
Я догадался потом, что, видимо, у него так в голове отразилось мое письмо президенту Форду и премьер-министру Ден Ойлу. Я пишу там, что советские власти отказываются рассматривать приглашения советским гражданам от иностранных университетов, и что я и по частному приглашению не смог бы выехать, поскольку жене моей в выезде было отказано, а я боюсь выезжать без жены: известны случаи, когда советское правительство не разрешает женам выехать к мужьям, а мужьям вернуться к женам.
Американские сторонники разрядки говорят о необходимости быть с СССР в хороших отношениях, чтобы не увеличивать нестабильность в мире, избегать ядерной войны путем сокращения вооружений, подкармливать советскую экономику в качестве платы за внешнеполитическую сдержанность СССР, - и принимают на веру, что всякая попытка давления на СССР усилит его жесткость и внутри, и вовне.
Однако все это не кажется само собой разумеющимся.
Причина угрозы мирового распада, по-видимому, в том, что проблема бедных и богатых внутри каждой страны стала проблемой бедных и богатых стран. СССР соединяет в себе черты как высокоразвитой, так и слаборазвитой страны, и его экономика, которая хочет ориентироваться на Запад, постоянно конфликтует с его идеологией, которая хочет ориентироваться на "третий мир". Поэтому СССР всегда способен к неожиданным деструктивным шагам, и все полученные от США блага смогут быть направлены на нарушение стабильности в мире.
Три десятилетия мир держится на ядерном равновесии, поскольку риск слишком велик, чтобы начать войну. Не будь ядерного оружия, война между СССР и Западом уже давно началась бы и кончилась - один Бог знает чем. В рамках ядерного равновесия взаимное сокращение безусловно лучше, чем безудержное наращивание, но я не вижу, как само по себе оно способно предотвратить войну: уже сейчас ядерного оружия достаточно, чтоб несколько раз уничтожить мир. Попытки сокращения вооружений без надлежащего контроля, сделанные между первой и второй мировыми войнами, привели не к миру, а к взаимной подозрительности и поощрили агрессора.
Утверждение, что СССР надо "платить", чтобы он не увеличивал беспорядка в мире, производит пугающее впечатление. Идея подкупа СССР разрядкой ли в целом или экономической помощью в частности - ведет к политическому шантажу, когда СССР станет требовать все больше и больше только за свою пассивность. История знает много примеров, как "торговые" государства откупались от "военных", тем самым только разжигая их аппетит, и я боюсь, что в конечном счете все американское зерно не заменит твердости духа.
Имело бы также большое значение, если бы США проводили свою экономическую политику в отношении СССР только на национальном уровне, поскольку СССР всегда хочет быть акулой среди сардинок и с каждым иметь дело поодиночке, будь то собственные инакомыслящие, европейские правительства или американские фирмы.
Нежелание "давить" на СССР не основано ни на чем, кроме боязни малейшего риска. Оказывать давление - опасно, но не оказывать давления еще более опасно, это значит для США самим стать объектом усиливающегося давления. Мне кажется, американцы должны постоянно учитывать не только то, почему США заинтересованы в разрядке, но и то, почему в ней заинтересован СССР, - и лишь после такого анализа можно решать, как далеко заходить США в своих требованиях.
И дело не в том, чтобы постоянно давить или постоянно уступать, а в том, что любую вашу уступку оценят только на фоне вашей предшествующей настойчивости.
Не надо проводить политику ультиматумов по отношению к СССР или задевать его самолюбие (как, впрочем, не надо позволять и СССР задевать престиж США). Но поэтапное смягчение советско-американских отношений, чтобы быть реальным, а не илюзорным, должно сопровождаться поэтапным смягчением советских внутренних условий. Как в каждой порции "кровавой Мэри" должна быть доза томатного сока, так и в каждой "порции" разрядки должна быть доза демократизации советской системы. Иначе этот коктейль постепенно испортит американский желудок.
Декабрь 1975-декабрь 1976,
Москва-Нью-Йорк
Опубликовано в "Newsday" 24.4.77 (США) и частично в "Epoche" май 1977 (ФРГ).
3. ЕВРОПА И СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Как мне кажется, на Западе господствует мнение, что Европе не угрожает советское вторжение. Если бы завтра советские войска перешли границы ФРГ или Австрии, я сам был бы очень удивлен. Похоже, что СССР более заинтересован в сохранении статус кво в Европе и признании того, что уже достигнуто, чем в лобовой атаке.
Можно думать, что советская экспансия осторожно выбирает обходные пути - через Африку или Ближний Восток, а войска, стоящие в Восточной Европе, скорее преследуют цель придать значимость каждому советскому слову, обращенному к западноевропейским правительствам. Войскам не надо двигаться - само их присутствие и обаяние силы, которое исходит от них, - оказывают значительное влияние на ситуацию в Европе.
Однако можно думать, что европейская безопасность основана не на доброй воле Советского Союза и не на воле к сопротивлению европейских государств, которая весьма сомнительна, а на трех преходящих факторах.
Во-первых, на американском военном присутствии в Европе, которое угрожает Советскому Союзу ответным ядерным ударом и удерживает СССР от таких, например, рискованных шагов, как оккупация Западного Берлина.
Во-вторых, на внутренних трудностях в самом СССР и на его недоверчивых отношениях с восточноевропейскими странами; эти трудности побуждают СССР к экономическому сотрудничеству с Западом и к попыткам установить стабильные отношения в Европе.
В-третьих, на постоянной угрозе со стороны Китая и на желании иметь спокойный тыл на случай открытой советско-китайской конфронтации.
Но если безопасность Западной Европы действительно основана на совокупности этих трех факторов, то ее нужно признать весьма неустойчивой.
Во-первых, американское военное присутствие в Европе нельзя считать вечным. В США могут победить идеи изоляционизма и даже готовность рассматривать всю Европу - а не только Восточную - как естественную сферу влияния СССР и как своего рода плату за то, чтобы СССР не трогал США. Идея, что вывод войск США из Западной Европы взамен на частичный вывод войск СССР из Восточной смогут привести к лучшему взаимопониманию СССР-США и способствовать стабильности в мире, может быть очень популярна в США. Американская общественность не понимает, что такое Советский Союз, и склонна рассматривать его как такую же сверхдержаву, как и США, - с внешнеполитическими амбициями, но со стремлением к разумному компромиссу. Если же войска будут выведены, то СССР, пользуясь сухопутной границей, сможет их без труда снова быстро ввести, тогда как для США будет чрезвычайно трудно это сделать как по соображениям стратегического, так и политического характера. Если не к этому времени будет подписан договор об отказе от применения ядерного оружия, руки СССР будут развязаны.
Во-вторых, внутренние трудности - экономический кризис, обострение национальных противоречий, конфликт с интеллигенцией и другие - смогут побуждать советское руководство искать их разрешения как раз во внешнеполитических конфликтах, как это русское правительство уже пыталось делать накануне революций 1905 и 1917 годов. К тому же рост армии, если ей не находить то или иное внешнее применение, будет постоянной угрозой для партийного руководства внутри СССР.
И в-третьих, всегда остается возможность для СССР и Китая найти общий язык. Это особенно вероятно после смерти Мао Цзе-дуна, когда в Китае будет происходить внутриполитическая борьба и Китай постарается не обострять отношений со своим северным соседом. К тому же весьма вероятна победа умеренных элементов, которые постараются установить с СССР хотя и сдержанные, но добрососедские отношения и дадут ему чувство надежного тыла. Существует к тому же мнение, что в китайской армии все еще сильны просоветские элементы. Я не думаю, чтобы СССР и Китай установили хорошие отношения надолго и считаю конфликт межу ними рано или поздно почти неизбежным, но на какое-то время между ними возможно взаимопонимание и даже договоренность о разделе сфер влияния в Европе и Азии - и тогда для Европы могут наступить тяжелые времена. К тому же безразличие Европы к Китаю и двусмысленная позиция США, которые при Никсоне стремились сблизиться с СССР, используя флирт с Китаем скорее как средство шантажа, смогут ускорить процесс сближения Китая с СССР.
Если западные государства, и прежде всего США, не обнаружат достаточно политической воли, чтобы противостоять СССР в Европе и пытаться повлиять на либерализацию его изнутри, и достаточно политического здравомыслия, чтобы попытаться сблизиться с Китаем и поощрить его независимую от СССР позицию, то Франция и Англия в один прекрасный момент смогут оказаться в положении Венгрии и Чехословакии.
11 октября 1976,
Утрехт
Опубликовано в "Survey" No 100, 1976 (Великобритания) и "U.S. News and World Report" 17.1.77 (США)
[1] Не должно удивлять, что именно капиталисты так смело подталкивают свое правительство к сотрудничеству с теми, кто провозгласил своей целью их уничтожение. Вот что писал более ста лет назад английский тред-юнионист Т. Дж. Даннинг, с одобрением цитируемый Марксом: "Раз имеется в наличии достаточная прибыль, капитал становится смелым. Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживленным, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову..."
Есть ли политзаключенные в СССР?
Интервью заместителя министра юстиции СССР г-на Сухарева журналу "Новое время" (1976, No 1) заслуживает, чтобы на него ответил один из тех, кто на себе испытал действие представляемой им юстиции.
После шести лет тюрьмы, лагеря и ссылки я прочел это интервью со смешанным чувством радости и отвращения. С радостью - поскольку сама попытка пространного - на пяти журнальных страницах - оправдания карательной политики говорит о том, насколько чувствительно советское правительство к реакции мирового общественного мнения на нарушения прав человека в СССР, и следовательно, сколь многого могло бы общественное мнение здесь добиться. С отвращением - поскольку почти все, что утверждает г-н заместитель министра, - это ложь, а ложь всегда противно читать.
Он утверждает, что "советский закон" с самого начала преследовал только за "конкретные действия", а не за убеждения, не за принадлежность к тем или иным социальным группам или партиям.
В действительности же с первых месяцев большевистской революции была введена система заложников - система ответственности одних за других. В июле 1918 года Троцкий предложил держать в концлагерях в качестве заложников жен и детей призванных в Красную армию офицеров. В августе Ленин, призывая к "беспощадному террору", приказал: "Сомнительных запереть в концентрационный лагерь". В сентябре нарком внутренних дел Петровский телеграфировал местным советам: "Взять из буржуазии и офицерства... значительное количество заложников".
А вот человек, убивший посла Мирбаха, "чтобы вызвать войну Германии против Советской России", - г-н заместитель министра ссылается на это убийство как на пример "конкретного действия", - в действительности никаким преследованиям не подвергся, продолжал служить в ЧК и был уничтожен только в период сталинских чисток.
Так же из советских источников хорошо известно, что в 1929-31 годах сотни тысяч людей подвергались ссылке и заключению в концлагерь не за "конкретные действия", а только за то, что были так называемыми "кулаками" и "подкулачниками", т. е. зажиточными крестьянами и теми, кто хотел жить зажиточно. С ними высылались и их жены и дети.
В 1941-45 годах, чтобы подвергнуться репрессиям, тоже не нужно было совершать "конкретных действий": достаточно было быть крымским татарином, волжским немцем, калмыком, ингушем, чеченом. Известно, что эти и другие малые народы в полном составе подверглись депортации.
Так в основу деятельности советской юстиции - если ее можно назвать юстицией - был положен сначала классовый, а потом и расовый подход, а отнюдь не понятие "конкретного действия".
Г-н заместитель министра настойчиво повторяет, что в СССР никого никогда не судили за политические и религиозные убеждения, и что он не знает закона, по которому можно было бы преследовать за убеждения. Такой закон есть - это ст. 70 (антисоветская агитация и пропаганда) и ст. 1901 УК РСФСР (распространение сведений, порочащих советский строй), не говоря о том, что можно использовать и другие статьи кодекса или даже внесудебное помещение в психиатрическую больницу.
Работники советской юстиции придают специфический смысл слову "убеждение". Мне и другим заключенным неоднократно говорили: "Вы можете иметь убеждения, но не высказывать их. Мы вас судим не за убеждения, а за то, что вы их высказали". Очевидно, что за убеждение, никак не высказанное и ничем не проявленное, судить невозможно, ибо еще не изобретен аппарат, позволяющий читать чужие мысли. Но коль скоро неортодоксальная мысль печатно, письменно или устно - была высказана, она считается действием, за которое можно судить. При этом, расценивать ли высказанную мысль как "антисоветскую" или нет, зависит целиком от конъюнктурных соображений, никакого юридического определения понятия "антисоветский" нет.
Не надо считать, что "антисоветское" высказывание - это призыв к насильственному свержению советского строя. Во всех известных мне случаях речь шла или о критике его отдельных сторон или о путях его возможной эволюции - зачастую критике с марксистских позиций. Так лее в большинстве случаев осужденных вовсе не обвиняли в связях с какими-либо "зарубежными центрами", а в тех случаях, когда это делали, - это осталось недоказанным.
Судят не только за собственные высказывания и записи, но и за чтение и хранение книг, которые следственными органами и судом могут быть признаны "антисоветскими". При этом никакого опубликованного списка книг, которые запрещено хранить и читать, нет.
Не исключено, что в политлагерях есть люди, действительно осужденные за "конкретные действия", - г-н заместитель министра упоминает, в частности, лиц, осужденных за сотрудничество с немцами во время войны. Люди эти зачастую используются в лагерях его коллегами для травли настоящих политзаключенных, а он хочет спрятать за их жалкими фигурами тысячи людей, воевавших с фашизмом или выросших после войны - и осмелившихся иметь собственные взгляды.
Столь же ложное впечатление он хочет создать и о "местах заключения". В действительности упоминаемые им "нормы питания" рассчитаны на истощение, пятикилограммовые продуктовые передачи разрешены по истечении половины срока один раз в полгода, переписка ограничена и многие письма конфискуются или просто крадутся администрацией, свидания раз в полгода - и тех лишают по произволу администрации, приобретение литературы ограничено, заключенному разрешено иметь не более пяти книг.
Нередки случаи избиения: меня швыряли из конца в конец вагона на перегоне Свердловск - Камышлов, после перенесенного в тюрьме менингита били головой об стену в лагере на Талой, волоком тащили за волосы с третьего этажа в подвал Магаданской тюрьмы. Каждый раз я обращался с жалобой в МВД или в прокуратуру - и каждый раз безрезультатно.
О тяжелом положении заключенных после "освобождения" г-н заместитель министра вообще не говорит ни слова. Между тем они существенно ограничены в выборе места жительства и работы. За многими бывшими заключенными, которые приезжают навестить свои семьи, милиция устраивает настоящую охоту - в частности за мной. Три раза за три месяца меня задерживали и угрожали новым арестом.
Как, наконец, понимать слова, что за "послевоенные годы судимость сократилась в нашей стране более чем в два раза?" Понимать ли это так, что в 1975 году осуждено вдвое меньше, людей, чем в 1945, или что сейчас заключенных вдвое меньше, чем было в первые послевоенные годы? Если это так, то это выглядит довольно страшно.
Ведь в конце сороковых годов у нас насчитывалось, по осторожным оценкам, около пятнадцати миллионов заключенных, после войны на восток эшелон за эшелоном везли бывших пленных, "власовцев", "бандеровцев", бытовиков, политических, колхозников, уголовников. Неужели же теперь после тридцати лет относительного благополучия, после массовых реабилитаций - число заключенных уменьшилось только наполовину?
Общее число заключенных у нас скрывается. По приблизительным подсчетам, их не менее трех миллионов - свыше 1 % всего населения. Но г-н заместитель министра, желая прихвастнуть "сокращением судимости", рисует более мрачную картину - что-то около семи-восьми миллионов.
Сравнивая свои тюремные впечатления 1965 и 1970-73 годов, хочу сказать, что число заключенных за это время скорее увеличилось, чем уменьшилось. Хотя почти во всех тюрьмах, где мне пришлось побывать - в Москве, Свердловске, Новосибирске, Иркутске, Хабаровске, Магадане, построены или строятся новые корпуса, но камеры переполнены, на десять мест иногда приходится тридцать человек, на этапах в семиместное купе набивают пятнадцать-двадцать. В Магаданской области, с населением 400 000, где сейчас отбывают наказание только местные жители, при мне к двум тюрьмам и пяти лагерям добавили еще один, вдобавок женщин и несовершеннолетних отправляют в лагеря в другие области.
Положение политзаключенных трагично - они принадлежат к наиболее чуткой и наиболее честно мыслящей части нашего народа и вместе с тем к изнуренной и озлобленной многомиллионной массе заключенных. Надеюсь, что тем, кто лишили их свободы, не удастся к тому же еще и оболгать их.
Январь 1976,
Москва
Опубликовано в отрывках в "Le Monde" 11-12.1.76 (Франция), "Elseviers Magazine" 24.7.76 и "Centraal Weekblad" 5.3.77 (Голландия), "Menschenrechte" No 6, 1976 (ФРГ)
Нежеланное путешествие в Калугу
Утром 24 февраля в Москве должен был начаться XXV съезд КПСС.
Вечером 20-го мы с женой были в гостях у нашего друга, американского дипломата. Мы попросили его встретить нас на улице: очень часто милиционер, стоящий у ворот, не пускает гостей, спрашивая: куда? зачем?! предъявите паспорт!
Меня насторожило, что кроме постового, у ворот стояли подполковник и майор милиции, оба в парадной форме. Они напряженно молча смотрели на нас. Я подумал, что это, быть может, усиленные меры безопасности накануне съезда, но тревожное предчувствие не оставляло меня.
Когда мы вместе с нашими друзьями Иной и Виталием Рубиными выходили около часу ночи, в воротах уже никто не стоял. Переулок был пуст, но метрах в двадцати позади нас как-то неожиданно появилось двое мужчин. Выйдя на Ленинский проспект, мы простились с Рубиными и прошли несколько шагов к стоянке такси.
Почти сразу же возле нас затормозила машина, выскочили двое и со словами: "Сюда, сюда, Андрей Алексеевич!" - схватили меня. Я стал отбиваться, говоря: "Я сяду, но предъявите сначала ваши документы". Уже наполовину затолкав меня в машину - а третий помогал им изнутри, - один из них, видимо старший, грузный мужчина с испитым и обвислым лицом, показал мне красную книжечку, ладонью закрывая, впрочем, свою фамилию и название учреждения, которое ему эту книжку выдало. Некоторая форма тем самым все же была соблюдена, и я без дальнейшего сопротивления сел в машину. Растерявшаяся Гюзель успела только крикнуть: "Куда вы его везете?" - и мы отъехали.
- Ну вот, давно бы так, Андрей Алексеевич, - сказал старший, - ведь не первый раз.
При этом он все время нервно оглядывался. То, что он не показал мне своего удостоверения, меня даже успокоило: значит, боятся меня. Все, впрочем, носило скорее характер киднэппинга, чем законного задержания.
Обвислый все еще пыхтел и нервно ерзал, не успокоясь от азарта борьбы.
- Чего ж вы так нервничаете, - сказал я, - ведь вы же власть, вы сила, чего вам беспокоиться?
- Мы же живые люди, не из железа, - ответил он обиженно.
Вообще, надо сказать, в продолжение этой истории я сохранял больше хладнокровия, чем мои похитители и те, с кем мне пришлось потом говорить. Отношу это не за счет своей храбрости или выдержки и не хочу сказать, что я не боялся за свою участь, но все это действительно было привычно для меня не первый раз, все уже не раз пережито, и этот оттенок рутины как-то делал меня спокойным.
Также я думал, что Рубины еще не успели сесть на троллейбус, и Гюзель с ними. Так оно и оказалось. Едва мы приехали в 5-е отделение милиции на Арбат и меня завели в комнату, как за окном я услышал голоса Гюзель и Виталия. Дежурная часть, где они уселись дожидаться, находилась справа от входа, а комната, где находился я, - слева. Она служила, видимо, классом для милицейских занятий, по стенам были развешены схемы автоматического оружия и выдержки из приказов и инструкций.
Здесь я провел часа два. Охраняли меня то двое, то один - человек еще довольно молодой и совершенно индифферентный. Он предложил мне "Вечернюю Москву", и я далее начал решать кроссворд. Как оказалось, похитители мои тоже этот кроссворд решали и даже стали спрашивать меня то или иное слово. К стыду своему должен сказать, что силы наши оказались примерно равны, я, так же, как и они, споткнулся на трагедии Эврипида - а они почему-то думали, что уж что-что, а трагедии Эврипида я знаю. Несколько раз спрашивали они у меня паспорт - и тут же возвращали. Наскучив ждать, я лег на лавку и задремал немного.
В 1965 году меня арестовывал капитан Киселев. Я описал его впоследствии в своей книге "Нежеланное путешествие в Сибирь".
Тут дверь в комнату открылась, и вошел майор Киселев. Оказалось, что он дежурный по отделению, да я его уже видел мельком. Он обиженно завел разговор, что же это я с ним не
здороваюсь, не узнаю "старых друзей". Я уже был устал и к разговорам не расположен. Когда Киселев начал отца моего вспоминать, я его оборвал: такие, как он, свели отца в могилу. Киселев обиделся еще больше, но стал рассказывать, что вот он постарел - вид действительно было очень уж обрюзглый и серый, - но на пенсию еще идти не хочет.
- Что ж, тебе твоя поганая работа так нравится? - спросил я.
- Должен же кто-то здесь работать! - раздраженно ответил Киселев, ушел и больше не заходил.
Свое раздражение он начал срывать на Гюзель и Рубиных. Но, впрочем, и с моими посетителями был не очень любезен. Как мне потом рассказали, он все время повторял, препираясь с ними за стеклянной перегородкой: "Меня это не касается! Это ваше дело! Я в это вмешиваться не буду! Он человек известный! Я вам и так выделил комнату, сами все решайте!"
Те суетились, звонили куда-то, один подсел к жене и друзьям, выставив огромное ухо, приехали на машине еще двое. Я лежал и дремал в комнате в другом конце коридора.
- Вставайте, Андрей Алексеевич, поедем, - сказал входя тот, кого я принимал за старшего. Мы сели в ту же машину, молодой рядом с шофером, а я сзади, по обе стороны подсели мои похитители. Были они довольно толсты, но на меня же и ворчали, садясь, что я занял много места.
Куда меня везут, я не спрашивал, как не спрашивал и о причинах задержания. Повернули мы к центру, и я подумал: не на Лубянку ли? Но на проспекте Маркса свернули направо, к Каменному мосту, я подумал: в Лефортово? Но мы выехали на Варшавское шоссе. Все молчали, один оглядывался, нет ли за нами машины. Вдруг сосед мой слева, лет пятидесяти, тоже обрюзглый и с нездоровым цветом лица - почти общий их признак - и с отвратительным запахом изо рта, повернулся ко мне и спросил: "Как ваша фамилия?"
- Ну вот, задержали меня и даже не знаете, как моя фамилия, - сказал я.
- Амальрик Андрей Алексеевич, - насупившись, сказал мужчина, и неожиданно зло добавил, - Ты где работаешь?!
- Что ж это, были на "вы" и вдруг сразу на "ты"?
- А вам это не нравится?
- Я уже столько всего от вашего брата наслышался, что мне в общем все равно, - сказал я, - но если вы хотите со мной разговаривать, вам лучше быть вежливым и также самому назвать себя. Кто вы такой?
- Сотрудник уголовного розыска Чернов, - сказал тот, обдавая меня мерзким запахом. Из какой-то странной стыдливости оперативники КГБ постоянно выдают себя за сотрудников уголовного розыска. Помню, еще в 1962 году меня вот так же ночью схватили, предъявили даже удостоверение уголовного розыска - и отвезли на Лубянку, при этом старший мне сказал гордо: "Видите теперь, кто мы такие!"
- Что вы так нагло себя ведете?! - продолжал мой сосед.
- Разве я оскорбил вас чем-нибудь?
- Не меня, вы наше общество оскорбляете вашей клеветой!
- А вы, - сказал я любезно, - говорите сейчас как бы от имени общества?
- Да, от имени общества.
- Вы, я вижу, с недоверием к этому относитесь, Андрей Алексеевич, как и ко всему другому, - миролюбиво вставил мой правый сосед.
Мы помолчали. И снова левый завел разговор: вы нигде не работаете, ваша работа - распространение клеветы. "Мы все знаем, выдаете себя за историка, понимаете ли, всякие враждебные интервью даете - и в них не все правда! Кто вашу жену вызывал, предлагал ей развестись?! Пишите всякую клевету!"
Я догадался потом, что, видимо, у него так в голове отразилось мое письмо президенту Форду и премьер-министру Ден Ойлу. Я пишу там, что советские власти отказываются рассматривать приглашения советским гражданам от иностранных университетов, и что я и по частному приглашению не смог бы выехать, поскольку жене моей в выезде было отказано, а я боюсь выезжать без жены: известны случаи, когда советское правительство не разрешает женам выехать к мужьям, а мужьям вернуться к женам.