Амнуэль Павел. Простые числа

Павел Амнуэль
 
Простые числа

 
   Я не жду от жизни ничего хорошего. Не жду c тех пор, как умерла Софа, меня отправили на заслуженный отдых, а Вадик с семьей уехал в Штаты и поступил работать в престижную, по его словам, компьютерную фирму, где (опять же по его словам) ценят «русские» мозги, подразумевая под этим мозги, скорее, советские, старой закваски. Сейчас, конечно, наши тоже кое-чего стоят, но разве можно сравнить нынешнее образование с тем, когда… Ну вот. Как только начинаю о чем-то думать, мысль сразу сворачивает на проторенную колею - что это, если не свидетельство старости? С другой стороны, ведь действительно. Не скажу ничего о математике или, скажем, о биологии с химией, но в моей родной астрофизике разве не в семидесятые годы прошлого уже века сложилось поколение, с которым до сих пор считаются на Западе и на работы которого и сейчас можно найти ссылки в самых престижных журналах? Какие имена! Рашид Сюняев, Витя Шварцман, Коля Шакура, а чуть позже Коля Бочкарев, Володя Липунов, Толя Черепащук… Конечно, я понимаю, что никому, кроме профессионалов, эти имена не скажут ничего, но тем, кто хоть что-то понимает в астрофизике…
   И опять я не о том. Об астрофизике я не собираюсь говорить ни слова - из науки я ушел… нет, если по-честному, то ушли меня, и, что совсем было не по-человечески, произошло это ровно на седьмой день после смерти Софы. Ко мне пришли коллеги, все такие же… ну, или почти такие же, как я - возраст пенсионный, но кто по своей воле оставит работу, которой посвятил жизнь? - и мы сидели, поминали Софу, говорили о том, какой она была отзывчивой, домовитой и умной. О ее уме вспоминал в тот вечер каждый, даже Анатолий Гаврилович, который Софу терпеть не мог, потому что она всегда говорила ему в лицо ту правду, которой никто, кроме нее, ему не сказал бы. И уже когда собирались расходиться, Анатолий этот Гаврилович поднялся и сообщил, будто не приговор зачитал, а великую радость поведал: мол, дирекция вас очень просит, Петр Романович, учитывая ваш возраст и то, что в последнее время в обсерватории стало плохо со ставками… В общем, пенсия у вас будет хорошая.
   Вот тогда время для меня и остановилось. Не биологическое, оно-то, конечно, движется независимо от сознания и только в одну сторону, как река, которую невозможно перегородить плотиной и заставить изменить русло. Я имею в виду собственное психологическое время, которое то течет подобно великой реке Волге, то вдруг останавливается, застывает, как скованный льдом ручей, а бывает, что несется, будто горный поток, подбирая по дороге валуны воспоминаний, или даже словно цунами сметает все, оставляя позади груды развалин прошлого - самых страшных развалин на свете, потому что разрушенный бомбой город можно восстановить, а сломанная, уничтоженная жизнь не денется уже никуда…
   Нет, положительно, старость - такая болезнь, которая неожиданно приходит и так же неожиданно забывается: сначала ты эту болезнь остро осознаешь, а потом, видимо, не то чтобы привыкаешь, но перестаешь считать болезнью. Это, мол, жизнь, а жизнь не болезнь, хотя и заканчивается всегда летальным исходом…
   Вообще-то, я хотел рассказать о человеке, которому, в отличие от меня, не удалось дожить до старости, но почему-то начал рассказ с себя, хотя по сравнению с покойным Олегом Николаевичем Парицким я, конечно, личность в истории маленькая. Впрочем, о масштабе личности человека, погибшего на нашем пруду 15 февраля, судят сейчас по-разному: одни говорят, что такого мощного ума земля не рождала лет сто или больше, другие считают, что разговоры о гениальности Па-рицкого сильно преувеличены, а то, чем он занимался, вообще говоря, ближе не к математике, а к самому что ни на есть научному шарлатанству.
   На мой же непросвещенный взгляд…
   Впрочем, свой взгляд я еще смогу высказать и даже попробую его обосновать, но сначала, как говорит наш участковый инспектор Михаил Алексеевич Веденеев, «голые факты, не прикрытые одеждами следственных версий»…
   В тот день я ездил в Репино за продуктами. Это недалеко - минут двадцать автобусом. Правда, автобусы через наш поселок проходят редко, но если знать расписание, то времени на ожидание теряешь не так уж много. Знать расписание, однако, дано не каждому, потому что, как однажды предположил все тот же Олег Николаевич, меняется оно, похоже, еженедельно и составляется с помощью генератора случайных чисел. О числах, впрочем, Парицкий мог говорить по любому поводу, и автобусное расписание, действительно странное, было поводом не хуже прочих.
   Прошу прощения. Вместо того чтобы излагать неприкрытые факты, я опять начал философствовать. Факты же таковы. В Репино я выехал автобусом в 11.45, а вернулся в 15.30. Еще подъезжая к остановке, увидел милицейскую машину с проблесковыми маячками, стоявшую у дома, где жил Парицкий. Естественно, мне и в голову не пришло, что Олег Николаевич чем-то нарушил наше уголовное или любое иное законодательство, и потому я решил, что милиция прибыла в наш поселок по каким-то своим делам, знать которые простым смертным не следует. Я отнес домой сумку с продуктами (конкретное ее содержание к моему рассказу не имеет ни малейшего отношения) и вышел посмотреть, куда направятся товарищи милиционеры, покинув поселок. Тогда я и увидел, что дверь в домик Парицкого раскрыта настежь, двое милиционеров топчутся у порога, а на противоположной стороне улицы собралось человек двадцать, даже Никита приковылял на своем костыле.
   Подошел и я, предчувствуя какую-то беду, но еще не понимая - какую именно.
   - Что тут происходит? - спросил я у стоявшего ближе ко мне Никиты, потерявшего ногу во время одной из чеченских кампаний, не знаю - первой или второй, в то время я еще в поселке не жил, а спрашивать не хотел.
   - Олег Николаевич, - хмуро сказал Никита.
   - Что? - нетерпеливо спросил я. - Что Олег Николаевич?
   - Утонул, - сообщил Никита.
   - Утонул? - Это было все равно что сказать, будто Парицкого задрал медведь. Где он мог утонуть в середине февраля? Не в собственной же ванной! Речка наша, впадавшая в Неву, давно застыла, пруд тоже, а до Финского залива далеко, и чтобы там утонуть, нужно быть моржом, в то время как Олег Николаевич даже в августовскую теплынь не любил купаться, о чем сам мне как-то рассказывал.
   Оставив Никиту, я направился к одному из милиционеров, представился и задал тот же вопрос: «Что происходит?»
   На этот раз ответ оказался более пространным и точным. Более того, меня даже попросили войти в дом, усадили в маленькой гостиной на стул, на котором я обычно и сидел, когда приходил к Парицкому, и, прежде чем сообщить интересовавшую меня информацию, устроили перекрестный допрос. Перекрестный в том смысле, что вопросы задавали сидевший справа от меня гражданин в штатском и сидевший слева участковый Веденеев, знакомство с которым у меня было шапочным - однажды, вскоре после того как я переехал в поселок, Михаил Алексеевич явился ко мне вечером, выпил три стакана чая с вареньем и выпытал всю биографию, начиная со дня рождения 3 апреля 1948 года в городе Клинцы Брянской области и заканчивая покупкой дачного домика после смерти Софы и выхода на пенсию.
   Ответив на вопросы, которые не могли иметь отношения к какому бы то ни было происшествию с Олегом Николаевичем, я задал - в третий уже раз - свой: «Что тут, в конце концов, происходит?»
   Тогда участковый Веденеев и сообщил, что час примерно назад тело Парицкого было обнаружено в пруду, расположенном метрах в пятистах от поселка в направлении Питера. Пруд, понятно, замерз еще в ноябре, переправляться по льду на противоположный берег никому
   - и тем более Парицкому - в голову прийти не могло, потому что, во-первых, делать там было решительно нечего, а во-вторых, вокруг пруда шла тропа, по которой идти было куда удобнее, чем по льду, не очень-то прочному по причине мягкости нынешней зимы. Именно по этой тропе и шел некто (имени свидетеля Веденеев мне не назвал, и я лишь потом узнал, что это был Антон Челяев, добиравшийся пешком от станции), увидевший, что метрах в десяти от берега лед сломан, образовалась довольно большая полынья и в ней (могу себе представить, что почувствовал Антон!) виднеется человеческое лицо с выпученными глазами и раскрытым ртом.
   Антон сразу понял, что спасать тут некого, и потому, не сходя с места, достал мобильник и позвонил в «скорую» и милицию. Участковый прибыл на место спустя семь минут (это Михаил Алексеевич особо подчеркивал, чтобы все обратили внимание на его оперативность), а «скорая» не приехала вообще, и тело пришлось вывозить в морг на милицейской машине.
   Предварительные следственные действия, предпринятые еще до моего возвращения из Репино, заставили (именно так Веденеев сказал
   - заставили, и никак иначе) прийти к единственно верному заключению: Парицкий сдуру решил за каким-то чертом пересечь пруд по льду, но лед нынче сами знаете какой и, понятно, проломился, в результате чего Олег Николаевич оказался в ледяной воде, из которой не смог выбраться. Несчастный случай, да.
   Скорее всего.
   - Чисто теоретически, - сказал участковый, массируя себе затылок, - можно допустить, что Парицкий… э-э… покончил с собой. Зачем, скажите, в здравом уме переть по льду, когда… ну, вы понимаете. Но мы должны отработать обе версии. Вот потому мы вас и спрашиваем. Вы лучше других знали покойного. Вы с ним общались. Что вы можете сказать о его душевном состоянии? Может быть… Депрессия?
   - Нет, - сказал я. - Даже теоретически - нет. Олег Николаевич вел такой образ жизни, какой ему нравился. Он делал то, что считал нужным. Скорее уж я бы покончил с собой, чем он…
   Я бы с собой тоже не покончил, но об этом я участковому, тем более в присутствии штатского следователя, говорить не стал. Но если чисто теоретически рассуждать о поводах, то у меня их было достаточно, а у Парицкого не было вообще. Чушь.
   - Чушь, - убежденно сказал я. - Не мог он покончить с собой. Тем более так.
   - Ага, - с удовлетворением произнес штатский и записал в свой блокнот длинную фразу.
   - Я тоже так думаю, - кивнул Веденеев. - Спасибо, Петр Романович, за помощь, идите домой, на вас прямо лица нет.
   - Да, - вспомнил он, когда я встал и на нетвердых ногах направился к двери, - скажите, Петр Романович, вы ведь хорошо знали Парицкого… Кому сообщить о его смерти? Я знаю, что у него была жена, верно?
   - Лена, - кивнул я. - Она в Питере живет. Если хотите, я ей позвоню…
   - Да-да, - с готовностью согласился Веденеев, - позвоните. Скажите, что тело отвезли в Репино, пусть она обратится в тамошнее отделение милиции, вот телефон, спросит майора Кандыбу, он ей объяснит, что дальше делать.
   Я взял листок, положил в карман куртки и вышел из полумрака комнаты в полумрак наступившего вечера. Звонить Лене мне не хотелось. Что я ей скажу? Но еще меньше мне хотелось, чтобы Лене звонил Веденеев или этот в штатском. Чужой голос и слова, которые не приведи Бог услышать… Лучше я сам.
   Но почему, черт побери, Олег поперся, как выразился участковый, по льду нашего пруда на противоположный берег?
   Познакомились мы летом, я уже не помню точную дату, хотя Олег Николаевич сказал бы, что запомнить ее очень легко, потому что если что-то очень известное умножить на что-то, известное еще больше, то как раз это число и получится - какие проблемы? У Парицкого с запоминанием чисел проблем не было никогда, но ведь это профессиональное: так библиотекарь помнит по фамилиям всех читателей (точно знаю, Софа моя почти полвека работала в научной библиотеке обсерватории), а актер - текст длинной и неинтересной пьесы. Олег Николаевич был по профессии математиком, диссертацию защищал по теории чисел, название я здесь приводить не стану, хотя - в отличие от даты нашего знакомства - прекрасно помню.
   И помню, что день, когда мы познакомились, был очень теплым и солнечным, я только что переселился в купленный довольно дешево домик, сын помог с перевозкой вещей и сразу уехал в Пулково - не в обсерваторию, конечно, а в аэропорт, но дорога шла мимо моей бывшей работы, и я хотел проводить Вадика, чтобы по пути туда и обратно еще раз бросить взгляд на знакомые с юности купола и вспомнить… «Нет, - сказал сын, - зачем тебе лишний раз расстраиваться?» Тоже верно.
   Вадик уехал, а я побродил по обеим пока еще не обжитым комнатам, стало мне тоскливо, и я пошел в лес, благо до ближайших деревьев было ходу минут десять, если не торопиться, а идти и думать о вечном.
   Я и думал о вечном, когда увидел сидевшего на пне молодого мужчину - лет тридцати или чуть больше - с узким лицом и широко расставленными глазами, густыми бровями и распадавшейся на три потока каштановой шевелюрой. Рост я сразу определить не смог - это потом, когда Парицкий встал, представившись, я увидел, как он высок: больше метра восьмидесяти точно, на голову выше меня.
   - Вы сегодня переселились? - спросил он. - Астрофизик, да? Знаете, это замечательно. А то ведь…
   Он как-то неопределенно махнул рукой, а я, впустив наконец в сознание названное им имя, воскликнул:
   - Постойте! Вы тот самый Парицкий?
   Мне сразу стало неловко, и я хотел принести свои извинения, ну, сорвалось с языка, не всем приятно, когда о них говорят «тот самый».
   Парицкий действительно поморщился, будто проглотил ломтик лимона, и сказал:
   - Тот самый. Если вы имеете в виду…
   - Нет-нет, - поспешил откреститься я от всего, что могло приписать мне воображение нового знакомого. - Ничего я в виду не имел. Вы математик?
   - Математик, - кивнул он и добавил: - Тот самый. И если нам повезло оказаться рядом в этом поселке - мне так повезло точно, - то не объясните ли, Петр Романович, почему в космологии принято говорить о темной энергии, когда это, насколько я понимаю, всего лишь возрождение известной эйнштейновской космологической постоянной?
   - Ну как же! - воскликнул я, обрадовавшись, что могу поговорить с умным человеком на профессиональные темы. - Есть разница, и не только терминологическая.
   Дальнейший разговор опускаю, поскольку содержание его имело бы смысл изложить на страницах академического журнала.
   Вечером мы сидели в гостиной у Парицкого, пили чай с вафлями и спорили о кризисе современного образования. Домой я ушел засветло, но совершенно не представляю, сколько на самом деле было времени - стояли белые ночи, и на дворе могла быть и полночь, и пресловутый Час Быка, а может, наоборот, было еще рано, и меня просто сморили усталость и неожиданное умственное напряжение этого тяжелого дня?
   Так мы познакомились и потом - до наступления холодов - ходили друг к другу в гости едва ли не каждый вечер, а порой и в дневные часы, если у него или у меня возникала неожиданная идея, которую следовало срочно обсудить. Парицкий не обзавелся ни обычным телефоном, ни мобильным, так что визиты наши всегда происходили неожиданно, но никогда не казались обременительными.
   - Не могло этого быть, - уверенно сказала Лена, когда я сообщил ей о том, как погиб ее бывший муж.
   Я долго готовился к этому звонку, не выношу женских слез, и по всем человеческим законам жена, пусть и бывшая, должна была охнуть, услышав о том, что случилось, потом воскликнуть «Нет!», а после этого заплакать в трубку или долго молчать, переживая и не находя слов.
   - Быть такого не могло! - повторила Лена. - Вы сами, Петр Романович, можете поверить в то, что Олег поперся по тонкому льду на какой-то там противоположный берег?
   Вот и она сказала «поперся», будто нет в русском языке других слов для обозначения этого действия.
   - Но ведь… - сказал я и замолчал, потому что мне наконец послышались в трубке звуки, напоминавшие ожидаемый плач. Но это, скорее всего, были помехи на линии, потому что Лена правильно закончила начатую мной фразу, сказав совершенно трезвым, хотя и немного взволнованным голосом:
   - Но ведь он пошел, да? Вот я и спрашиваю вас, Петр Романович - почему? Что заставило Олега сделать это? Что-то совершенно экстраординарное, вы понимаете?
   Ах, какая разница… Может, он что-то увидел? Услышал? Показалось что-то? Кто сейчас на это ответит, да и смысл-то какой в поисках ответа? Олег Николаевич погиб так, как погиб, и этот наблюдательный факт невозможно изменить любыми предположениями.
   По-разному люди реагируют на трагическое известие. Когда умерла Софа… Нет, не буду я это вспоминать, не буду, не хочу, не стану…
   - Где, вы сказали, сейчас Олег? В Репино? Спасибо, что позвонили, Петр Романович, спокойной ночи.
   Можно было подумать, услышав эти слова, что Парицкий напился, буянил, попал в милицию и сейчас спал там на узкой деревянной скамье, а дежурный милиционер составлял в это время протокол. Странный человек - Лена всегда казалась мне странной, но я и знал-то ее больше по рассказам самого Олега Николаевича, потому что, когда мы с ним познакомились, он уже давно состоял в разводе. Лену я видел дважды, когда она приезжала к бывшему мужу, чтобы то ли забрать у него какие-то вещи, то ли, наоборот, привозила какие-то бумаги.
   Как бы то ни было, но цели своей Лена добилась: положив трубку, я долго ходил по комнате из угла в угол, думал о соседе, вспоминал и, чем более в эти воспоминания углублялся, тем меньше понимал, за каким, действительно, чертом Олег поперся на противоположный берег нашего небольшого пруда прямо по льду, прекрасно понимая, что это не Финский залив, и толщина ледяной корки здесь вряд ли превышает пару-тройку сантиметров. Прежде чем ступить на лед, Олег должен был выбрать,должен был принять решение, и я не мог себе представить, почему он не обошел пруд кругом. Торопился? Значит, увидел на противоположном берегу такое…
   Что?
   Я посмотрел на часы: было двадцать два тридцать шесть. Время, вообще-то, не очень позднее, тем более для нашего участкового, который, по его же словам, раньше двух спать не ложился. Не потому что дела, а потому что бессонница.
   - Михаил Алексеевич? - спросил я, хотя, конечно, прекрасно узнал голос.
   - Петр Романович? - узнал и меня по голосу участковый и спросил участливо: - Тоже Парицкий из головы не идет?
   - Да, - признался я. - Как-то это все… странно. Ужасно, я хочу сказать. Такой молодой… Тридцать шесть. Жить бы и жить… Но… Странно.
   - Вы не против, если я к вам сейчас загляну? - спросил Веденеев. Вообще-то… Михаил Алексеевич непременно принесет бутылку,
   а пить мне совершенно не хотелось, даже за помин души, тем более, что и Олег не одобрил бы… Но и сидеть наедине со своими мыслями мне хотелось еще меньше.
   - Конечно, - сказал я, - заглядывайте.
   Я выставил на стол консервы, коробку вафель, банку маринованных огурцов - что еще можно было использовать в качестве закуски? И думал о том, под каким предлогом отказаться пить за упокой души раба Божия Олега. Но странное дело - Веденеев пришел с пустыми руками и приступил к делу, едва переступив порог.
   - Я, собственно, вот о чем, - сказал он, сбросив полушубок и шапку на диван, и присел к столу, отодвинув на противоположный край приготовленную закуску. - Вы мне тогда так и не ответили: почему…
   - Олег Николаевич поперся по льду на противоположный берег, - закончил я. - Да, я все время об этом думаю. Лена… Я ей звонил… Она тоже считает, что не мог он этого сделать, будучи в здравом уме.
   - Вот, - согласился Веденеев. - К сожалению, темнеет нынче рано. В четыре уже темно, вытащить-то его успели еще при свете, а потом… И следы, когда вытаскивали, затоптали.
   - Следы? Какие следы?
   - Не знаю, - резко сказал Михаил Алексеевич. - Но если Париц-кий при всей его осторожности полез на лед, то была причина! Что-то он увидел. Или кто-то его повел. Может - позвал.
   - С противоположного берега? - спросил я.
   - Почему нет? Что-то там было. Так я подумал. Но сейчас темно, не увидишь.
   - А ночью может выпасть снег, - мрачно сказал я.
   - Вряд ли, - покачал головой Веденеев. - Небо ясное, мороз. Наоборот: если есть какие-то следы, к утру они только четче обозначатся. Когда рассветет… Думаю, часов в девять самое время. Как вы…
   - Конечно, - сразу согласился я. - Будете идти, позвоните, я выйду.
   - Значит, договорились, - сказал Михаил Алексеевич и, вытащив двумя пальцами из банки огурец, отправил его в рот. - Надо бы помянуть Олега Николаевича, но это потом. Завтра. Когда разберемся.
   Он ушел, а я с трудом уснул в три часа ночи. Может, в четыре. А может, и вовсе не спал, потому что все время вспоминал что-то, и было ли это во сне или в реальности, я сказать не мог - да и какая, собственно, разница?
   Парицкий был «тот самый», и после нашего знакомства в лесу я специально вышел вечером в интернет, нашел посвященный работам Олега Николаевича сайт (на английском, по-русски сделать такой сайт ни у кого почему-то не дошли руки) и перечитал резюме основных его статей, полный текст которых был для меня вообще-то недоступен - математику я знал, конечно, неплохо, но ровно настолько, насколько мне это было нужно для решения астрофизических задач, достаточно сложных для физика и вполне примитивных для математика-профессионала.
   О Парицком заговорили в научных кругах еще тогда, когда он учился на четвертом курсе питерского матмеха - в одной из курсовых студент, как выяснилось, доказал неполноту «решета Аткина» для простых чисел. Доказательство, как оказалось потом, было недостаточно общим, но сначала шум в научных кругах получился изрядный - даже у нас в обсерватории теоретики из отдела небесной механики посвятили исследованию талантливого студента семинар, на котором я высидел до середины и смылся, не поняв и половины того, что было написано на доске и сказано с кафедры.
   После университета Парицкому предложили остаться на кафедре и писать диссертацию на любую понравившуюся ему тему из любимой им теории чисел. Он же, однако, предпочел пойти младшим научным в Стекловский институт, где и числился до того дня, когда о нем заговорили по совершенно иной причине, с математикой связанной косвенно. За несколько лет Парицкий опубликовал десятка два работ, каждая из которых получила известность как замечательная, неожиданная, уникальная… Честно говоря, меня это не интересовало ни в малейшей степени - современная теория чисел так же далека от астрофизики звезд на поздней стадии эволюции, как белые карлики - от голубых сверхгигантов. Но фамилию Парицкого невозможно было не услышать, работая в любом научном учреждении, хоть как-то связанном с математикой: в двадцать четыре года он усовершенствовал тест Миллера-Рабина, в двадцать шесть расправился с задачей Виттинге-ра, в двадцать семь… И все ждали, когда Парицкий иссякнет - известно ведь, что математики лишь до тридцатилетнего возраста радуют своими оригинальными идеями и научными изобретениями, а затем наступает спад. Почему происходит именно так, не знает толком никто, но факт остается фактом - науке не известны математические открытия, сделанные учеными старше тридцатника.
   Несколько лет назад о Парицком действительно говорить перестали, как и следовало ожидать, фонтан идей иссяк, статьи продолжали появляться в математических журналах, но не содержали в себе ничего экстраординарного. К тому же поговаривали, будто Парицкий женился, и жена ему попалась суровая в том смысле, что требовала от мужа внимания и отвлекала от научной деятельности.
   Потом я слышал еще краем уха, что жена Парицкого бросила - а может, он сам от нее ушел, в таких делах никогда не знаешь правды, да ее, наверное, и не существует. Кто-то сказал на семинаре, что теперь, возможно, Парицкий опять что-нибудь выдаст этакое… и он действительно выдал, но экстравагантный его поступок не имел прямого отношения ни к теории чисел, ни вообще к математике. Год назад Французская академия присудила Парицкому - первому из российских ученых - золотую медаль за доказательство бесконечности количества простых чисел Мерсенна. К медали прилагалась денежная премия в миллион евро, сумма немалая даже для хорошо обеспеченного европейского ученого, а для нашего - так вовсе клад. Парицкого пригласили в Париж, об этом писали все газеты, даже те, чьи сотрудники вряд ли отличали Евклида от Эйлера. Проблема состояла не в том, что давать интервью Парицкий наотрез отказался. Он попросту исчез - не показывался на работе, не появлялся дома, в маленькой своей квартирке на Суворовском проспекте, не приехал на телевидение, где должна была состояться запись передачи о положении в современной российской науке. Не появился Парицкий и в Париже, а свет на таинственное исчезновение лауреата пролил репортер желтой газетки, название которой я успел забыть за ненадобностью. Фамилию репортера, впрочем, запомнил, да и трудно было выбросить ее из памяти - Попандопуло была его фамилия, попробуйте забыть, ничего не получится. Так вот, этот потомок персонажа «Свадьбы в Малиновке» нашел Парицкого в доме его матери в деревне… так и хотелось написать «Гадюкино», но на самом деле деревня называлась Гадырино и находилась километрах в пятидесяти от Владимира, где старушка, оказывается, жила, выйдя на пенсию, после смерти мужа, который при жизни был (слушайте! слушайте!) служащим в Счетной палате. Считать числа - сделал вывод журналист - Парицкого научил отец, вот откуда у него эта тяга к арифметическим вычислениям.
   Как бы то ни было, никакой новой информации Попандопуло в Га-дырино не получил - видать, его и в дом не впустили. Во всяком случае, в статье, которую репортер опубликовал после возвращения в Питер, дом Парицких был сфотографирован только снаружи, правда, с разных ракурсов и даже сверху - видимо, для съемки журналисту пришлось залезть на дерево. Вывод, который сделал Попандопуло, исходя из разговоров с соседями и личных наблюдений: ехать во Францию Парицкий не собирается, премия ему нужна, как рыбе зонтик, пусть отдают свой миллион кому-нибудь другому и не мешают ему заниматься цифрами. «Миллион, - писал журналист, - такая цифра, от которой никто не откажется в здравом уме. Значит, ум у Парицкого не здравый, как, видимо, у всех гениев, известно ведь, сколько среди них было в истории шизофреников».