Страница:
Подбегают ребята.
– С ума сошли! – кричат они. – Чуть не расшиблись!
Девочки окружают Катарину. Парень наклоняется к колесу.
– Четыре спицы, – говорит он. – Теперь не поездишь. У тебя что, тормоз отказал?
– Да, – говорю я.
Постепенно страсти утихают, и мы все движемся по дорожке, ведя в руках велосипеды.
Мы с Катариной идем последними. Некоторое время мы молчим.
– Ты мне ничего не сказала, – наконец говорю я.
– Я тебе потом скажу.
– Когда?
– Приходи сегодня вечером к нам, – говорит Катарина.
Краус открыл дверь и увидел меня, нарядного и приглаженного.
– А-а, – сказал он, – это ты…
– Здравствуйте.
– Здравствуй.
Я протягиваю руку. Краус пожимает ее. Я напряжен, взволнован и поэтому не замечаю сдержанности Крауса. Я вхожу в комнату и вглядываюсь.
– А Катарина где?
– У себя, – говорит Краус. – Погоди… Опять раздается звонок в дверь, и Краус идет открывать.
Оставшись один, я отворяю дверь в соседнюю комнату и останавливаюсь на пороге.
Катарина в новом платье, в туфлях на высоком каблуке поправляет шелковый чулок на высокой ноге. Она быстро поднимает голову, и две секунды мы смотрим друг на друга. Потом она резко опускает платье, и я отступаю назад, прикрывая дверь.
Плохо соображая, я слышу голоса и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Плащ висит у него через руку.
Встретив мой смятый и настороженный взгляд, он кланяется. Я нехотя отвечаю.
– Катарина готова? – спрашивает блондин.
– Переодевается, – отвечает Краус. Блондин смотрит на часы.
– Извините меня, – говорит он. – Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.
У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза.
Прерывая молчание, входит Катарина. Я оборачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.
– Катарина… – говорю я. Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.
– Разве ты не сказала ему, что уходишь? – сурово спрашивает Краус.
– Я же не знала, – тихо отвечает Катарина.
– Она не знала, – подтверждает блондин. Никто теперь не смотрит на меня.
– Катарина… – говорю я. – Разве ты забыла?
– Мы опаздываем, – мягко говорит блондин.
Я оборачиваюсь к нему. Я смотрю на его отвратительные усики.
– Вы не опоздаете, – говорю я. – Вы всюду успеете. Как пишут в плохих романах… вы чертовски аккуратны.
– Ну-ну, малыш… – улыбаясь, говорит блондин, но глаза у него холодные. Я делаю шаг вперед.
– Алеша! – громко говорит Катарина.
Я смотрю на нее. Глаза у нее отчаянные.
Я выбегаю в дверь.
Я сбегаю по лестнице и выскакиваю из парадного.
Остановившись у ворот, я затравленно оглядываюсь по сторонам. Сумрачный вечер в переулке. Черная «эмка» стоит у ворот. Булыжники мостовой текут вниз по переулку и сворачивают за угол.
Я слышу скрип песка под ногами идущих и стискиваю кулаки.
Из ворот выходят Краус с Катариной и блондин. Блондин подходит к черной «эмке», отворяет дверцу, и Катарина, не глядя на меня, садится в машину.
Ко мне подходит Краус.
– Того, о чем ты думаешь, не бойся, – говорит он. – Я тебя в обиду не дам. Ты мне веришь?
Я смотрю в землю.
– Красавец мужчина, – говорю я. – Кто этот тип?
– Случайный знакомый, – говорит Краус. – Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом.
Он пожимает мне локоть и идет к машине. Я иду по переулку и слышу, как, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.
Потом раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая.
Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина. Я поднял голову.
– Здравствуй, – сказала она. – Не сердись на меня. Я не хотела.
Она пришла ко мне в это раннее утро свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате.
Мне больно смотреть на нее – так она хороша, и я отвожу глаза.
Она останавливается.
– Я бы этот вальс до смерти танцевала, – говорит она. – Самый мой любимый вальс… А твой?
– Конечно, – отвечаю я.
– Обещай мне одну вещь, – говорит она.
– Какую?
– Если ты когда-нибудь приедешь в Вену, приди на кладбище к памятнику Штрауса.
– А ты?
– Что?
– Разве мы не вместе приедем? – спрашиваю я. – Когда произойдет мировая революция…
– Конечно, – быстро отвечает Катарина. – Знаешь что?
– Что?
– Хочешь меня поцеловать? – спрашивает она.
Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.
– Ну?… – говорит она.
Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами.
Она закрывает глаза.
Я обнимаю ее за шею, и голова у нее откидывается.
И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся…
…Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга.
Слезы катятся у нее из глаз.
Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны уходят в легкий туман. Перрон блестит, как зеркало.
Это Катарина уезжает. Куда она уезжает, мне не сказали. Я мог бы даже не знать этого. Катарина настояла.
– Прощай, – говорит Катарина. – Последний звонок… Помни меня…
– Всегда… – говорю я.
Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и в берете. Она входит в вагон, и поезд тихо идет со станции.
Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Я тупо гляжу в землю.
Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по пустому перрону.
Глава 5. «РИО-РИТА».
Глава 6. ЛУНА НАД БЛАГУШЕЙ.
– С ума сошли! – кричат они. – Чуть не расшиблись!
Девочки окружают Катарину. Парень наклоняется к колесу.
– Четыре спицы, – говорит он. – Теперь не поездишь. У тебя что, тормоз отказал?
– Да, – говорю я.
Постепенно страсти утихают, и мы все движемся по дорожке, ведя в руках велосипеды.
Мы с Катариной идем последними. Некоторое время мы молчим.
– Ты мне ничего не сказала, – наконец говорю я.
– Я тебе потом скажу.
– Когда?
– Приходи сегодня вечером к нам, – говорит Катарина.
Краус открыл дверь и увидел меня, нарядного и приглаженного.
– А-а, – сказал он, – это ты…
– Здравствуйте.
– Здравствуй.
Я протягиваю руку. Краус пожимает ее. Я напряжен, взволнован и поэтому не замечаю сдержанности Крауса. Я вхожу в комнату и вглядываюсь.
– А Катарина где?
– У себя, – говорит Краус. – Погоди… Опять раздается звонок в дверь, и Краус идет открывать.
Оставшись один, я отворяю дверь в соседнюю комнату и останавливаюсь на пороге.
Катарина в новом платье, в туфлях на высоком каблуке поправляет шелковый чулок на высокой ноге. Она быстро поднимает голову, и две секунды мы смотрим друг на друга. Потом она резко опускает платье, и я отступаю назад, прикрывая дверь.
Плохо соображая, я слышу голоса и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Плащ висит у него через руку.
Встретив мой смятый и настороженный взгляд, он кланяется. Я нехотя отвечаю.
– Катарина готова? – спрашивает блондин.
– Переодевается, – отвечает Краус. Блондин смотрит на часы.
– Извините меня, – говорит он. – Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.
У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза.
Прерывая молчание, входит Катарина. Я оборачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.
– Катарина… – говорю я. Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.
– Разве ты не сказала ему, что уходишь? – сурово спрашивает Краус.
– Я же не знала, – тихо отвечает Катарина.
– Она не знала, – подтверждает блондин. Никто теперь не смотрит на меня.
– Катарина… – говорю я. – Разве ты забыла?
– Мы опаздываем, – мягко говорит блондин.
Я оборачиваюсь к нему. Я смотрю на его отвратительные усики.
– Вы не опоздаете, – говорю я. – Вы всюду успеете. Как пишут в плохих романах… вы чертовски аккуратны.
– Ну-ну, малыш… – улыбаясь, говорит блондин, но глаза у него холодные. Я делаю шаг вперед.
– Алеша! – громко говорит Катарина.
Я смотрю на нее. Глаза у нее отчаянные.
Я выбегаю в дверь.
Я сбегаю по лестнице и выскакиваю из парадного.
Остановившись у ворот, я затравленно оглядываюсь по сторонам. Сумрачный вечер в переулке. Черная «эмка» стоит у ворот. Булыжники мостовой текут вниз по переулку и сворачивают за угол.
Я слышу скрип песка под ногами идущих и стискиваю кулаки.
Из ворот выходят Краус с Катариной и блондин. Блондин подходит к черной «эмке», отворяет дверцу, и Катарина, не глядя на меня, садится в машину.
Ко мне подходит Краус.
– Того, о чем ты думаешь, не бойся, – говорит он. – Я тебя в обиду не дам. Ты мне веришь?
Я смотрю в землю.
– Красавец мужчина, – говорю я. – Кто этот тип?
– Случайный знакомый, – говорит Краус. – Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом.
Он пожимает мне локоть и идет к машине. Я иду по переулку и слышу, как, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.
Потом раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая.
Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина. Я поднял голову.
– Здравствуй, – сказала она. – Не сердись на меня. Я не хотела.
Она пришла ко мне в это раннее утро свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате.
Мне больно смотреть на нее – так она хороша, и я отвожу глаза.
Она останавливается.
– Я бы этот вальс до смерти танцевала, – говорит она. – Самый мой любимый вальс… А твой?
– Конечно, – отвечаю я.
– Обещай мне одну вещь, – говорит она.
– Какую?
– Если ты когда-нибудь приедешь в Вену, приди на кладбище к памятнику Штрауса.
– А ты?
– Что?
– Разве мы не вместе приедем? – спрашиваю я. – Когда произойдет мировая революция…
– Конечно, – быстро отвечает Катарина. – Знаешь что?
– Что?
– Хочешь меня поцеловать? – спрашивает она.
Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.
– Ну?… – говорит она.
Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами.
Она закрывает глаза.
Я обнимаю ее за шею, и голова у нее откидывается.
И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся…
…Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга.
Слезы катятся у нее из глаз.
Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны уходят в легкий туман. Перрон блестит, как зеркало.
Это Катарина уезжает. Куда она уезжает, мне не сказали. Я мог бы даже не знать этого. Катарина настояла.
– Прощай, – говорит Катарина. – Последний звонок… Помни меня…
– Всегда… – говорю я.
Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и в берете. Она входит в вагон, и поезд тихо идет со станции.
Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Я тупо гляжу в землю.
Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по пустому перрону.
Глава 5. «РИО-РИТА».
Мы идем по ночной Семеновской. Катя молчит, я молчу. Пофыркивая, летят редкие такси. Все я видел и все я здесь, на Семеновской, знаю.
О прошлом поговорили. Теперь на вечер сходим. И то, что впереди, мне известно, и то, что позади. Впереди налево, например, метро Электрозаводская, направо по переулку – телевизионный театр, до этого – театр Моссовета, а до этого – Введенский народный дом, где когда-то в густом ночном саду я играл в казаки-разбойники, и в Чапаева, и в индейцев.
А вон впереди и школа огнями сияет, и доносится танцевальная музыка. Слышно даже, как тенор поет по-английски «Хэвэн, ай эм хэвэн…».
– Он поет, что он в раю, – говорит Катя. – Вы понимаете слова?
– Нет. Мы учили немецкий, – говорю я.
– Ваше поколение было совсем другое?
– Каждое следующее поколение хуже предыдущего, – говорю я.
– Вот как?
– А как же? Мы вам говорим, что вы хуже, а нам родители. И так последнюю тысячу лет все хуже и хуже. Катя молчит.
– Стали много о поколениях болтать. То поколение, это. Все стали воспоминания писать. Мальчишка переходит в девятый класс, пишет воспоминания о восьмом. И все эпоха – эпоха косых воротничков, эпоха галстуков-бабочек, эпоха песни «Ландыши». «Эпоха» – слово серьезное.
– А у вас было много женщин? – спрашивает Катя. И сама немного пугается. – Вот вопрос, да?
– Были… – отвечаю я.
– Я задала дурацкий вопрос, – говорит Катя. – Можете смеяться.
– Я не смеюсь.
Я не смеюсь. Иду себе с девушкой на вечер. Свободный человек. Ничем не занятый. Моложавый. Сигаретка во рту.
Вот и школа впереди. Тени проходят в коридорах, там, где классы, которые, конечно, сейчас заперты, чтобы не прятались в них парочки. Никто не подходит к окнам зала, так как в актовых залах высокие подоконники. Все я здесь знаю наизусть. Все здесь истоптано моими ногами.
Все правильно. Но только когда мы вошли на школьный двор, двери школы были уже заперты.
Мы стоим на пустом школьном дворе. Блестит вдали табличка, но слов не разобрать.
– Опоздали, – говорит Катя. – Двери уже заперли.
– Пустяки, – говорю я. – Идемте. Голоса наши звучат негромко, по-ночному. Катя мерцает своими глазищами. Она теперь совсем красивая.
Я беру ее за локоть и веду прочь от закрытых дверей, вдоль стены со спящими окнами первых этажей.
– Через черный? – догадывается она.
– Ага.
– А почему вы мне так поздно позвонили сегодня? Случилось что-нибудь?
– С приятелями надо было потолковать.
Мы огибаем школу и идем по заднему двору рядом со сваленными старыми партами и угольным шлаком. Из-за забора светят яркие окна одноэтажных цехов ремонтного завода и освещают стену шк9лы с трубами кухни, выведенными наружу.
– Ваши друзья хорошие люди? – спрашивает Катя.
– Настоящие.
– Что значит настоящие?
– Не знаю. Настоящие, и все.
– А я настоящая? – спрашивает Катя. – Как вы считаете?
– Осторожней. Тут гвоздей полно, – отвечаю я.
– Вы не ответили.
– Вы очень красивая. Катя, – говорю я. – Вам трудней всех.
– Да… – говорит Катя.
Я открываю скрипучую ржавую дверь, и мы входим на черную лестницу, л пропускаю ее вперед, и мы поднимаемся по ступеням.
– Сказать вам? – останавливается она.
– Скажите.
– Я платье сшила специально для вечера.
– Покажите, – говорю я. Кирпичные стены. Ящики. Тусклый электрический свет.
Она распахнула плащ, и я увидел бальное платье, короткое, топорщливое.
– Ну как? – спросила она.
– Платье что надо…
– Вам приятно?
– Что?
– Что я в таком платье?
– Ага… А вам?
– Что?
– Вам приятно, что мне нравится платье? Она кивнула и стала подниматься впереди меня. Мимо лестничных ведер. Мимо ящиков и кухонного хлама.
– Стоп, – сказал я, когда она зацепилась плащом за гвоздь.
Начинаю отцеплять плащ. Когда я склоняюсь к плащу, я чувствую, как она смотрит на меня сверху. Когда поднимаю голову, она отводит глаза.
Мы отворили облупленную дверь и вошли в пыльную темноту чердака, прорезанную косыми полосами звездного света из чердачных окон.
Мы двинулись вперед, кланяясь белеющим стропилам.
– Осторожно, – сказал я.
– А что?
– Здесь раньше были кролики.
– Ой, кролики! – воскликнула она тихо.
– Что такое?
– Кролики, смотрите.
Она наклоняется к клеткам, в которых что-то белеет и шевелится. Она подула сквозь проволочную сетку.
– И тогда здесь были кролики? – спросила она.
– Когда?
– Когда меня не было…
– Ага.
– А вы в них дули?
– Дул, а как же, – сказал я. – В хвост и в гриву… Я им капусту воровал.
– Из столовой? Да? Снизу?
– Нет… С огородов, за линией.
– А где там огороды? Нет там огородов.
– Эх, вы! Идемте покажу, хотите?
– Да…
Мы двинулись к чердачному окну, в котором мерцали звезды. Я впереди, она сзади.
– За инструментальным заводом линия электрички, так? – спросил я, оборачиваясь. – Так.
– А за линией – огороды, глядите. Я пропустил ее вперед, подал руку, и она встала на неустойчивые кирпичи и выглянула в окно.
– Видите?
– Нет.
Я выглянул и увидел за линией веселые огоньки домов. Окна горели и переливались.
– Здесь всегда были дома, – сказала Катя.
– Нет, – сказал я, – не всегда. Ветер ночной шевелит наши волосы.
– Знаете, – сказала она. – Мы пока шли здесь всюду и по лестнице… познакомились лучше, чем за весь этот день.
– Вы так думаете?
– Да… Вы сейчас совсем как школьник.
– Это в темноте.
– А вы не думаете, что мы только теперь познакомились?
– Думаю, – сказал я. – Думаю.
Она зашаталась на кирпичах и спрыгнула.
– Осторожно, – сказал я.
Она ударилась рукой и пискнула:
– Ой…
Засмеялась. Помахала рукой и сморщилась.
– Больно?
– Что вы, – удивленно сказала она. – Я счастлива…
И сразу исчезла где-то в темноте. Я шагнул за ней.
– Где же вы?
– Вот я, – сказала она.
Из темноты высунулась рука, которая искала мою руку. Я взял ее за руку. Держась за руки, мы дошли до железной двери, толстой, как в сейфе. Открыли дверь, и на чердак влетела дальняя музыка. Держась за руки, мы вышли на лестничную площадку, и музыка кинулась нам в уши. Дверь чердака закрылась за нами, как дверца сейфа, в котором как будто бы заперли что-то самое лучшее.
Мы стоим некоторое время на этой маленькой чердачной площадке, держась за короткие перила и чуть сутулясь, так как потолок такой низкий, что до него можно дотянуться. А снизу шум, свет и вскрикивающая музыка, доходящая сюда толчками.
– Как будто в космической ракете, – сказала она. – В сверхдальней. И мы приземляемся. Правда? И нас встречают. А у них уже все другое. Потому что прошло много лет. Правда?
– Не знаю. Не летал.
– А мы не раззнакомимся там, на Земле? – спросила она, поглядев на меня сбоку круглым петушиным глазом.
– Нет. Не раззнакомимся.
– Алеша!
Мы с Катей оглядываемся на голос и идем через актовый зал, полный народу. Яркие платья. Люди всех возрастов.
Женщина лет сорока улыбается, машет нам рукой, зовет. Рядом с ней аккуратный старик. Мы подходим, я пожимаю руки женщине и старику и целуюсь с ними. Мы разглядываем их, а они нас. Слышу невнятные восклицания – их и свои:
– Ну как?
– Ничего?
– А как ты? Где ты?
– Владимир Сергеевич, как вы выглядите хорошо! Маша совсем молодая! Катя, это Маша Кононова. Мы с ней учились, а теперь она сама учительница, а это мой учитель по физике, теперь директор…
– Я знаю, – говорит Катя.
– А помнишь, Лешка, какая была квартира двадцать пять, – говорит учительница, и лицо у нее растроганное. – Какая была квартира!
Она положила руку мне на сгиб локтя. А Катя стоит рядом и не знает, куда девать голые руки. Она обхватывает себя за локти и стоит, будто зябнет.
– Ты еще помнишь? – спрашиваю я.
– Ха – говорит учительница. – В ней все собирались перед войной и очень всегда орали Бывало, идешь – с улицы слышно. Твоей девушки тогда и на свете не было.
– Перед войной была, – говорит Катя.
– Да, правда, – говорит учительница.
– А теперь все стали старые – и я и Лешка, а школа все та же… Правда, Алеша?
– Шли бы танцевать, – говорит директор, тревожно поглядывая на Машу.
– Я, Владимир Сергеевич, не умею, – говорит учительница Маша. – Лешка у нас первый танцор был, а за всю школу меня один раз пригласил… Да и то я отказалась.
– Идемте, Алексей Николаевич, – говорит Катя. – Будем танцевать.
И я киваю и улыбаюсь учительнице, и высвобождаю свой локоть, и беру за локоть Катю, и веду ее танцевать. А учительница продолжает улыбаться.
Радиола гремит. Танец веселый, ровный такой. Пары танцуют легко, по-современному, и никто не толкается.
– Не люблю танцевать, – говорю я. – Только устаешь танцуючи.
– А зачем пошли танцевать?
– А как еще обнять девушку незнакомую? – спрашиваю я.
– Это называется флирт? – спрашивает Катя.
– Да, это называется флирт, – говорю я.
– Ах, я такая наивная! – говорит Катя. – А все мужчины – обманщики.
Я хохочу, и на нас поглядывают.
Музыка умолкает. Пары начинают расходиться. Только Катя стоит неподвижно у края пустого круга и не снимает руки с моего плеча.
Я смотрю ей в глаза.
– Так и будем стоять? – спрашиваю я.
– Подождем следующего танца, – отвечает Катя.
– Прелесть вы, – говорю я. – Вам это, конечно, говорили.
– Да.
– Кто?
– Ты…
– Что-то у меня голова кружится, – говорю я, – немножко.
– У меня тоже, – говорит Катя.
– Внимание! – громко говорит репродуктор над сценой. – Дорогие друзья! Радиоузел школы четыреста двадцать семь приготовил для вас сюрприз. Мы подобрали танцевальные пластинки по годам. Для каждого выпуска танец под мелодию самую популярную в год выпуска.
В зале начинают хлопать. Смеяться.
– Начинаем танцы всех выпусков, – говорит репродуктор. – Передаем модную песенку сорок первого года – «Рио-Рита»… Приглашаем на танец наших друзей, выпускников 1941 года, первого выпуска нашей школы…
Щелчок. Вступление. Тишина. Музыка. Все захлопали.
Пошла музыка. Старая, полузабытая. Печальный фокстротик, почти полечка.
– Пошли, Катя.
– Вы сорок первого?
– Да.
– Пошли.
Танцуем мы с Катей.
– Печальный джазик, не правда ли? – говорю я. – Раз-раз… раз-раз…
– Никто не танцует, – говорит Катя. – Почему?
– Раз-раз, – говорю я. – Печальная песенка.
– Алексей Николаевич, что с вами?
– Знаете, Катя, как называется эта песенка? «Не бегай по чердакам» она называется…
– Алексей Николаевич!…
– Ах, легконогая лесенка… песенка вокзала… Вы замечали, что крик паровозный похож на бабий? А, Катя?
Катя молчит. Я улыбаюсь и разговариваю:
– Ах, здравствуй, Москва. Какая ты старая стала… как постарели, поблекли девочки из нашей школы… Сколько вам лет? Двадцать четвертого года рождения? Понятно… Из вашего класса пять мальчиков в живых? А из нашего двое. Вы давно демобилизовались? В прошлом году? В 1946-м?
– …Я в сорок шестом поступила в школу, – говорит Катя. – В пятьдесят шестом закончила… Потом в институт поступила, не сразу… Какой болван придумал эту затею с танцами по годам?
– Пойдемте, Катя.
Раздаются аплодисменты. Это потому, что музыка окончилась, а мы не слышали.
– Пойдемте, Катя.
Нам хлопают со всех сторон.
– Пойдем… А куда?
Мы идем по скрипучему коридору, сзади в дверях аплодисменты гремят. Потом мы спускаемся по каменной лестнице.
– Куда мы идем? – спрашивает Катя. – Почему мы одни танцевали?
– Я покажу вам, где остальные из нашего класса, – говорю я и подвожу ее к стеклянной двери учительской. – Смотрите.
Я прикладываю руку козырьком и прислоняюсь к стеклу. Катя делает то же самое.
– Видите? – говорю я. – Они все в учительской…
– Где? – спрашивает Катя.
– Вон на доске… На мраморной, – говорю я. – Приглядитесь. Там все фамилии золотом выбиты. Весь список двух классов сорок первого года выпуска.
В лунном свете, если приглядеться, белеет доска с надписями. Но доска висит боком, и слов не разобрать.
– Вижу.
– Катя, мне пора домой… У меня завтра трудный день.
– Хорошо… Проводите меня…
– Не обижайтесь.
– Нет.
– Детка, простите меня. Я немножко сдрейфил.
– Я понимаю.
– Только сейчас понял, что мое детство и юность… в общем молодость… это уже история.
– Вы хотели о чем-то поговорить со мной серьезно?
– Я передумал, – сказал я.
О прошлом поговорили. Теперь на вечер сходим. И то, что впереди, мне известно, и то, что позади. Впереди налево, например, метро Электрозаводская, направо по переулку – телевизионный театр, до этого – театр Моссовета, а до этого – Введенский народный дом, где когда-то в густом ночном саду я играл в казаки-разбойники, и в Чапаева, и в индейцев.
А вон впереди и школа огнями сияет, и доносится танцевальная музыка. Слышно даже, как тенор поет по-английски «Хэвэн, ай эм хэвэн…».
– Он поет, что он в раю, – говорит Катя. – Вы понимаете слова?
– Нет. Мы учили немецкий, – говорю я.
– Ваше поколение было совсем другое?
– Каждое следующее поколение хуже предыдущего, – говорю я.
– Вот как?
– А как же? Мы вам говорим, что вы хуже, а нам родители. И так последнюю тысячу лет все хуже и хуже. Катя молчит.
– Стали много о поколениях болтать. То поколение, это. Все стали воспоминания писать. Мальчишка переходит в девятый класс, пишет воспоминания о восьмом. И все эпоха – эпоха косых воротничков, эпоха галстуков-бабочек, эпоха песни «Ландыши». «Эпоха» – слово серьезное.
– А у вас было много женщин? – спрашивает Катя. И сама немного пугается. – Вот вопрос, да?
– Были… – отвечаю я.
– Я задала дурацкий вопрос, – говорит Катя. – Можете смеяться.
– Я не смеюсь.
Я не смеюсь. Иду себе с девушкой на вечер. Свободный человек. Ничем не занятый. Моложавый. Сигаретка во рту.
Вот и школа впереди. Тени проходят в коридорах, там, где классы, которые, конечно, сейчас заперты, чтобы не прятались в них парочки. Никто не подходит к окнам зала, так как в актовых залах высокие подоконники. Все я здесь знаю наизусть. Все здесь истоптано моими ногами.
Все правильно. Но только когда мы вошли на школьный двор, двери школы были уже заперты.
Мы стоим на пустом школьном дворе. Блестит вдали табличка, но слов не разобрать.
– Опоздали, – говорит Катя. – Двери уже заперли.
– Пустяки, – говорю я. – Идемте. Голоса наши звучат негромко, по-ночному. Катя мерцает своими глазищами. Она теперь совсем красивая.
Я беру ее за локоть и веду прочь от закрытых дверей, вдоль стены со спящими окнами первых этажей.
– Через черный? – догадывается она.
– Ага.
– А почему вы мне так поздно позвонили сегодня? Случилось что-нибудь?
– С приятелями надо было потолковать.
Мы огибаем школу и идем по заднему двору рядом со сваленными старыми партами и угольным шлаком. Из-за забора светят яркие окна одноэтажных цехов ремонтного завода и освещают стену шк9лы с трубами кухни, выведенными наружу.
– Ваши друзья хорошие люди? – спрашивает Катя.
– Настоящие.
– Что значит настоящие?
– Не знаю. Настоящие, и все.
– А я настоящая? – спрашивает Катя. – Как вы считаете?
– Осторожней. Тут гвоздей полно, – отвечаю я.
– Вы не ответили.
– Вы очень красивая. Катя, – говорю я. – Вам трудней всех.
– Да… – говорит Катя.
Я открываю скрипучую ржавую дверь, и мы входим на черную лестницу, л пропускаю ее вперед, и мы поднимаемся по ступеням.
– Сказать вам? – останавливается она.
– Скажите.
– Я платье сшила специально для вечера.
– Покажите, – говорю я. Кирпичные стены. Ящики. Тусклый электрический свет.
Она распахнула плащ, и я увидел бальное платье, короткое, топорщливое.
– Ну как? – спросила она.
– Платье что надо…
– Вам приятно?
– Что?
– Что я в таком платье?
– Ага… А вам?
– Что?
– Вам приятно, что мне нравится платье? Она кивнула и стала подниматься впереди меня. Мимо лестничных ведер. Мимо ящиков и кухонного хлама.
– Стоп, – сказал я, когда она зацепилась плащом за гвоздь.
Начинаю отцеплять плащ. Когда я склоняюсь к плащу, я чувствую, как она смотрит на меня сверху. Когда поднимаю голову, она отводит глаза.
Мы отворили облупленную дверь и вошли в пыльную темноту чердака, прорезанную косыми полосами звездного света из чердачных окон.
Мы двинулись вперед, кланяясь белеющим стропилам.
– Осторожно, – сказал я.
– А что?
– Здесь раньше были кролики.
– Ой, кролики! – воскликнула она тихо.
– Что такое?
– Кролики, смотрите.
Она наклоняется к клеткам, в которых что-то белеет и шевелится. Она подула сквозь проволочную сетку.
– И тогда здесь были кролики? – спросила она.
– Когда?
– Когда меня не было…
– Ага.
– А вы в них дули?
– Дул, а как же, – сказал я. – В хвост и в гриву… Я им капусту воровал.
– Из столовой? Да? Снизу?
– Нет… С огородов, за линией.
– А где там огороды? Нет там огородов.
– Эх, вы! Идемте покажу, хотите?
– Да…
Мы двинулись к чердачному окну, в котором мерцали звезды. Я впереди, она сзади.
– За инструментальным заводом линия электрички, так? – спросил я, оборачиваясь. – Так.
– А за линией – огороды, глядите. Я пропустил ее вперед, подал руку, и она встала на неустойчивые кирпичи и выглянула в окно.
– Видите?
– Нет.
Я выглянул и увидел за линией веселые огоньки домов. Окна горели и переливались.
– Здесь всегда были дома, – сказала Катя.
– Нет, – сказал я, – не всегда. Ветер ночной шевелит наши волосы.
– Знаете, – сказала она. – Мы пока шли здесь всюду и по лестнице… познакомились лучше, чем за весь этот день.
– Вы так думаете?
– Да… Вы сейчас совсем как школьник.
– Это в темноте.
– А вы не думаете, что мы только теперь познакомились?
– Думаю, – сказал я. – Думаю.
Она зашаталась на кирпичах и спрыгнула.
– Осторожно, – сказал я.
Она ударилась рукой и пискнула:
– Ой…
Засмеялась. Помахала рукой и сморщилась.
– Больно?
– Что вы, – удивленно сказала она. – Я счастлива…
И сразу исчезла где-то в темноте. Я шагнул за ней.
– Где же вы?
– Вот я, – сказала она.
Из темноты высунулась рука, которая искала мою руку. Я взял ее за руку. Держась за руки, мы дошли до железной двери, толстой, как в сейфе. Открыли дверь, и на чердак влетела дальняя музыка. Держась за руки, мы вышли на лестничную площадку, и музыка кинулась нам в уши. Дверь чердака закрылась за нами, как дверца сейфа, в котором как будто бы заперли что-то самое лучшее.
Мы стоим некоторое время на этой маленькой чердачной площадке, держась за короткие перила и чуть сутулясь, так как потолок такой низкий, что до него можно дотянуться. А снизу шум, свет и вскрикивающая музыка, доходящая сюда толчками.
– Как будто в космической ракете, – сказала она. – В сверхдальней. И мы приземляемся. Правда? И нас встречают. А у них уже все другое. Потому что прошло много лет. Правда?
– Не знаю. Не летал.
– А мы не раззнакомимся там, на Земле? – спросила она, поглядев на меня сбоку круглым петушиным глазом.
– Нет. Не раззнакомимся.
– Алеша!
Мы с Катей оглядываемся на голос и идем через актовый зал, полный народу. Яркие платья. Люди всех возрастов.
Женщина лет сорока улыбается, машет нам рукой, зовет. Рядом с ней аккуратный старик. Мы подходим, я пожимаю руки женщине и старику и целуюсь с ними. Мы разглядываем их, а они нас. Слышу невнятные восклицания – их и свои:
– Ну как?
– Ничего?
– А как ты? Где ты?
– Владимир Сергеевич, как вы выглядите хорошо! Маша совсем молодая! Катя, это Маша Кононова. Мы с ней учились, а теперь она сама учительница, а это мой учитель по физике, теперь директор…
– Я знаю, – говорит Катя.
– А помнишь, Лешка, какая была квартира двадцать пять, – говорит учительница, и лицо у нее растроганное. – Какая была квартира!
Она положила руку мне на сгиб локтя. А Катя стоит рядом и не знает, куда девать голые руки. Она обхватывает себя за локти и стоит, будто зябнет.
– Ты еще помнишь? – спрашиваю я.
– Ха – говорит учительница. – В ней все собирались перед войной и очень всегда орали Бывало, идешь – с улицы слышно. Твоей девушки тогда и на свете не было.
– Перед войной была, – говорит Катя.
– Да, правда, – говорит учительница.
– А теперь все стали старые – и я и Лешка, а школа все та же… Правда, Алеша?
– Шли бы танцевать, – говорит директор, тревожно поглядывая на Машу.
– Я, Владимир Сергеевич, не умею, – говорит учительница Маша. – Лешка у нас первый танцор был, а за всю школу меня один раз пригласил… Да и то я отказалась.
– Идемте, Алексей Николаевич, – говорит Катя. – Будем танцевать.
И я киваю и улыбаюсь учительнице, и высвобождаю свой локоть, и беру за локоть Катю, и веду ее танцевать. А учительница продолжает улыбаться.
Радиола гремит. Танец веселый, ровный такой. Пары танцуют легко, по-современному, и никто не толкается.
– Не люблю танцевать, – говорю я. – Только устаешь танцуючи.
– А зачем пошли танцевать?
– А как еще обнять девушку незнакомую? – спрашиваю я.
– Это называется флирт? – спрашивает Катя.
– Да, это называется флирт, – говорю я.
– Ах, я такая наивная! – говорит Катя. – А все мужчины – обманщики.
Я хохочу, и на нас поглядывают.
Музыка умолкает. Пары начинают расходиться. Только Катя стоит неподвижно у края пустого круга и не снимает руки с моего плеча.
Я смотрю ей в глаза.
– Так и будем стоять? – спрашиваю я.
– Подождем следующего танца, – отвечает Катя.
– Прелесть вы, – говорю я. – Вам это, конечно, говорили.
– Да.
– Кто?
– Ты…
– Что-то у меня голова кружится, – говорю я, – немножко.
– У меня тоже, – говорит Катя.
– Внимание! – громко говорит репродуктор над сценой. – Дорогие друзья! Радиоузел школы четыреста двадцать семь приготовил для вас сюрприз. Мы подобрали танцевальные пластинки по годам. Для каждого выпуска танец под мелодию самую популярную в год выпуска.
В зале начинают хлопать. Смеяться.
– Начинаем танцы всех выпусков, – говорит репродуктор. – Передаем модную песенку сорок первого года – «Рио-Рита»… Приглашаем на танец наших друзей, выпускников 1941 года, первого выпуска нашей школы…
Щелчок. Вступление. Тишина. Музыка. Все захлопали.
Пошла музыка. Старая, полузабытая. Печальный фокстротик, почти полечка.
– Пошли, Катя.
– Вы сорок первого?
– Да.
– Пошли.
Танцуем мы с Катей.
– Печальный джазик, не правда ли? – говорю я. – Раз-раз… раз-раз…
– Никто не танцует, – говорит Катя. – Почему?
– Раз-раз, – говорю я. – Печальная песенка.
– Алексей Николаевич, что с вами?
– Знаете, Катя, как называется эта песенка? «Не бегай по чердакам» она называется…
– Алексей Николаевич!…
– Ах, легконогая лесенка… песенка вокзала… Вы замечали, что крик паровозный похож на бабий? А, Катя?
Катя молчит. Я улыбаюсь и разговариваю:
– Ах, здравствуй, Москва. Какая ты старая стала… как постарели, поблекли девочки из нашей школы… Сколько вам лет? Двадцать четвертого года рождения? Понятно… Из вашего класса пять мальчиков в живых? А из нашего двое. Вы давно демобилизовались? В прошлом году? В 1946-м?
– …Я в сорок шестом поступила в школу, – говорит Катя. – В пятьдесят шестом закончила… Потом в институт поступила, не сразу… Какой болван придумал эту затею с танцами по годам?
– Пойдемте, Катя.
Раздаются аплодисменты. Это потому, что музыка окончилась, а мы не слышали.
– Пойдемте, Катя.
Нам хлопают со всех сторон.
– Пойдем… А куда?
Мы идем по скрипучему коридору, сзади в дверях аплодисменты гремят. Потом мы спускаемся по каменной лестнице.
– Куда мы идем? – спрашивает Катя. – Почему мы одни танцевали?
– Я покажу вам, где остальные из нашего класса, – говорю я и подвожу ее к стеклянной двери учительской. – Смотрите.
Я прикладываю руку козырьком и прислоняюсь к стеклу. Катя делает то же самое.
– Видите? – говорю я. – Они все в учительской…
– Где? – спрашивает Катя.
– Вон на доске… На мраморной, – говорю я. – Приглядитесь. Там все фамилии золотом выбиты. Весь список двух классов сорок первого года выпуска.
В лунном свете, если приглядеться, белеет доска с надписями. Но доска висит боком, и слов не разобрать.
– Вижу.
– Катя, мне пора домой… У меня завтра трудный день.
– Хорошо… Проводите меня…
– Не обижайтесь.
– Нет.
– Детка, простите меня. Я немножко сдрейфил.
– Я понимаю.
– Только сейчас понял, что мое детство и юность… в общем молодость… это уже история.
– Вы хотели о чем-то поговорить со мной серьезно?
– Я передумал, – сказал я.
Глава 6. ЛУНА НАД БЛАГУШЕЙ.
Вот разговор, который я записал потом со стенографической точностью.
– Можно я вам скажу… – она запнулась, – комплимент?
– Что?
– Я вот думала иногда, вот что в вашем поколении привлекательно? Вот попросту… Можно о поколении?
– Валяйте.
– Я раньше думала, может быть, вы покоряете комплиментами. И это есть. А женщине это всегда приятно. Вот вы утром сказали – плащи в грязь, под ноги… Сейчас этого не говорят. Сейчас под ноги кидают только обертки от мороженого.
– Не в этом дело.
– Конечно. И я говорю, не в этом дело. Всему этому можно научиться. И место уступать и целовать руку. Вы целуете руки женщинам?
– Ага.
– Я так и думала. Не это действует. Знаете, что действует?
– Что?
– То, что вы все боитесь разлуки. И замолчала.
Крепко она меня поддела. Мне это даже в голову не приходило.
– В этом что-то есть, – говорю я, а сам чувствую. – Есть! Есть!
– Вы поэтому и встреч боитесь.
– Занятно, – говорю я. – Каждая встреча – это потенциальная разлука. Вы это имеете в виду?
– Сейчас боятся драм, скандалов, а вы больше всего боитесь разлук. Это женщина сразу замечает. Разлук сейчас не боятся. Расстаются легко. А вы боитесь.
– Слишком их было много. Сердце не выдерживает.
– Так надо же дополнять! Надо не бояться встреч, как мы, и надо бояться разлук, как вы. Тогда все будет хорошо.
– Вы умная девочка.
– Знаете что! – сказала она и добавила: – Может быть, я старше вас! Женщина всегда знает, чего хочет, а мужчина никогда не знает. Главный недостаток мужчин, – сказала она задумчиво и важно, – что они как петухи… Откукарекал, а там хоть не рассветай… Покричал, доказал свое «я», смотрит – не о том кукарекал… Его, например, просто тянет к женщине, а он говорит «люблю»… Он любит, а говорит сдавай дружить» и так далее… Он хочет наукой заниматься или искусством, а добивается денег или, наоборот: хочет денег, а занимается искусством и так далее… Вам лишь бы доказать свое «я». Как купцы из Островского, честное слово. А себя никто из вас не знает. А женщина себя знает.
– А какой главный недостаток женщин? – спрашиваю я, дождавшись, пока она кончит. – Знаете?
– Какой?
– Склонность к торопливым обобщениям, – говорю я. – Это мне одна женщина сказала.
– Чепуха. Просто мы ориентируемся быстрей.
– Тот, кто ориентируется, тот не любит, Вы просто не любили никогда.
– Это вы не любили… – сказала она. – Что вы на меня смотрите? Не любили, и все. Я говорю правду. Вы просто боялись разлуки. А если бы ее не было? Еще неизвестно, остались бы вы с Катариной или нет.
– Полегче. Не так категорично.
– А вот Шурка любила вашего отца. Это сразу видно. И может быть, вы ее любили, только она была старше вас.
…ДОГАДАЛАСЬ ПИГАЛИЦА – ПОДУМАЛ ОН СО СТРАХОМ И МЫСЛЕННО ВЫРУГАЛСЯ… – ЗАЧЕМ Я ВСЕ ЭТО НАБОЛТАЛ?…
– А то, что вы боитесь разлук, это хорошо, – сказала она. – Значит, если будет любовь, она будет верная.
– А я еще хотел вас поучать… – сказал я.
– Ничего вы не хотели поучать, – сказала она. – Вы хотели понравиться… произвести впечатление.
– Между прочим, – сказал я скрипучим голосом. – Я тоже не люблю, когда меня поучают!…
– Опять вы не то говорите. Вы не поучений не любите, а искренности.
– Знаете что? – сказал я. – Нам обоим пора по домам.
– Тише, – сказала она. – Тсс…
– Почему?
– Тише…
Какой– то долговязый парень посмотрел на ночное небо и крикнул шепотом:
– Анюта… живей!
Анюта вышла из-за угла и остановилась. Парень посмотрел на нее и затянулся дымом сигареты. Анюта глубоко вдыхает ночной воздух. Разглядывает задворки школы о кучами шлака возле котельной, старые парты, забор, из-за которого торчат косые крыши цехов.
Я только сейчас вспомнил, что я ее даже не заметил на школьном вечере. Катя берет меня за рукав, и мы отходим в тень. Выйти нам уже невозможно. Одна надежда на то, что ничего не будет слышно.
Волосы Кати касаются моей щеки.
– Хорошо бы, если бы было слышно… – говорит она мне на ухо.
– Садитесь… – доносится голос парня. Катя немедленно высовывает нос. Оторвать ее от зрелища невозможно. Положение, мягко выражаясь, щекотливое. Теперь мы уже не совсем невольно свидетели. «Анюта, – мысленно возопил я, – Анюта, веди себя прилично, Анюта, не подведи…»
Анюта опирается на руку парня, взбирается на старые парты и садится, свесив ноги в черных туфлях-лодочках.
– Совсем светло, – говорит она. Музыка доносится сюда еле-еле, и Анюта чуть мурлыкает песенку шестьдесят первого года, совсем веселую джазовую песенку, означающую, что ночь уже кончается. Они там наверху, в актовом зале, уже дотанцевались до шестьдесят первого года. Значит, осталось три каких-нибудь танца, и наступит родимый шестьдесят четвертый год. Год, когда я потерял веру в себя, в свои способности и в то, чем я занимался последние годы. Я слушаю песенку, и мне сейчас уже как-то не до приличий. А что? Посмотрим, как выглядит типовое свидание в шестьдесят четвертом году. Граждане, век-то уже кончается, последняя треть пошла, Анюта, не подведи, Анюта, не показывай типовое свидание.
Анюта обхватывает себя за тонкие локти. Парень накидывает на нее свою куртку, и она принимает ее зябким движением плеч.
– Толич, почему мы сюда пришли? – спрашивает Анюта.
– Вы красавица, – говорит Толич. – Как я этого раньше не замечал! Она улыбается.
– Теперь заметили?
– Еще бы, черт возьми! – говорит Толич и ерошит волосы. – Сейчас я вам подарок сделаю.
– Какой?
– Сейчас… Глядите туда, – Толич кивает на забор, на косые крыши цехов. – Сейчас я скажу: раз… два…
Толич останавливается.
– …Три, – говорит он.
Над забором появляется слепящий край лунного диска.
– Ой… – говорит Анюта и зажмуривается. Помаленьку выползает луна. Глаза парня Толича широко открыты.
– Здравствуй, луна, – говорит он. – Здравствуй, визитная карточка ночи.
– Здорово, – говорит Анюта и смотрит на Толича.
– Я, конечно, не умен, – говорит Толич. – Но я чертовски талантлив. Анюта, это ирония. Я вас завлекаю.
Анюта не отводит глаз от Толича и тихонько улыбается.
– Толя… – говорит она. – Какой вы еще мальчик! Не обижайтесь.
Она протягивает ему руку и спрыгивает с парты.
Потом они уходят со школьного двора.
Вдалеке на улице затихают их голоса.
– …Я еще не умею с вами разговаривать, – доносится голос Толича. – Понимаете? Я не волшебник, я только учусь…
Мы выходим из укрытия и усаживаемся на их место.
Лицо у Кати печальное.
– У всех одно и то же, – говорит она. – А потом они распишутся. Или так будут жить. А потом у них кто-нибудь родится, и опять будет то же самое.
– Пошли домой, Катенька, – говорю я.
Нет, – говорит она. – Я еще с вами побуду.
Зачем?
– Можно я вам скажу… – она запнулась, – комплимент?
– Что?
– Я вот думала иногда, вот что в вашем поколении привлекательно? Вот попросту… Можно о поколении?
– Валяйте.
– Я раньше думала, может быть, вы покоряете комплиментами. И это есть. А женщине это всегда приятно. Вот вы утром сказали – плащи в грязь, под ноги… Сейчас этого не говорят. Сейчас под ноги кидают только обертки от мороженого.
– Не в этом дело.
– Конечно. И я говорю, не в этом дело. Всему этому можно научиться. И место уступать и целовать руку. Вы целуете руки женщинам?
– Ага.
– Я так и думала. Не это действует. Знаете, что действует?
– Что?
– То, что вы все боитесь разлуки. И замолчала.
Крепко она меня поддела. Мне это даже в голову не приходило.
– В этом что-то есть, – говорю я, а сам чувствую. – Есть! Есть!
– Вы поэтому и встреч боитесь.
– Занятно, – говорю я. – Каждая встреча – это потенциальная разлука. Вы это имеете в виду?
– Сейчас боятся драм, скандалов, а вы больше всего боитесь разлук. Это женщина сразу замечает. Разлук сейчас не боятся. Расстаются легко. А вы боитесь.
– Слишком их было много. Сердце не выдерживает.
– Так надо же дополнять! Надо не бояться встреч, как мы, и надо бояться разлук, как вы. Тогда все будет хорошо.
– Вы умная девочка.
– Знаете что! – сказала она и добавила: – Может быть, я старше вас! Женщина всегда знает, чего хочет, а мужчина никогда не знает. Главный недостаток мужчин, – сказала она задумчиво и важно, – что они как петухи… Откукарекал, а там хоть не рассветай… Покричал, доказал свое «я», смотрит – не о том кукарекал… Его, например, просто тянет к женщине, а он говорит «люблю»… Он любит, а говорит сдавай дружить» и так далее… Он хочет наукой заниматься или искусством, а добивается денег или, наоборот: хочет денег, а занимается искусством и так далее… Вам лишь бы доказать свое «я». Как купцы из Островского, честное слово. А себя никто из вас не знает. А женщина себя знает.
– А какой главный недостаток женщин? – спрашиваю я, дождавшись, пока она кончит. – Знаете?
– Какой?
– Склонность к торопливым обобщениям, – говорю я. – Это мне одна женщина сказала.
– Чепуха. Просто мы ориентируемся быстрей.
– Тот, кто ориентируется, тот не любит, Вы просто не любили никогда.
– Это вы не любили… – сказала она. – Что вы на меня смотрите? Не любили, и все. Я говорю правду. Вы просто боялись разлуки. А если бы ее не было? Еще неизвестно, остались бы вы с Катариной или нет.
– Полегче. Не так категорично.
– А вот Шурка любила вашего отца. Это сразу видно. И может быть, вы ее любили, только она была старше вас.
…ДОГАДАЛАСЬ ПИГАЛИЦА – ПОДУМАЛ ОН СО СТРАХОМ И МЫСЛЕННО ВЫРУГАЛСЯ… – ЗАЧЕМ Я ВСЕ ЭТО НАБОЛТАЛ?…
– А то, что вы боитесь разлук, это хорошо, – сказала она. – Значит, если будет любовь, она будет верная.
– А я еще хотел вас поучать… – сказал я.
– Ничего вы не хотели поучать, – сказала она. – Вы хотели понравиться… произвести впечатление.
– Между прочим, – сказал я скрипучим голосом. – Я тоже не люблю, когда меня поучают!…
– Опять вы не то говорите. Вы не поучений не любите, а искренности.
– Знаете что? – сказал я. – Нам обоим пора по домам.
– Тише, – сказала она. – Тсс…
– Почему?
– Тише…
Какой– то долговязый парень посмотрел на ночное небо и крикнул шепотом:
– Анюта… живей!
Анюта вышла из-за угла и остановилась. Парень посмотрел на нее и затянулся дымом сигареты. Анюта глубоко вдыхает ночной воздух. Разглядывает задворки школы о кучами шлака возле котельной, старые парты, забор, из-за которого торчат косые крыши цехов.
Я только сейчас вспомнил, что я ее даже не заметил на школьном вечере. Катя берет меня за рукав, и мы отходим в тень. Выйти нам уже невозможно. Одна надежда на то, что ничего не будет слышно.
Волосы Кати касаются моей щеки.
– Хорошо бы, если бы было слышно… – говорит она мне на ухо.
– Садитесь… – доносится голос парня. Катя немедленно высовывает нос. Оторвать ее от зрелища невозможно. Положение, мягко выражаясь, щекотливое. Теперь мы уже не совсем невольно свидетели. «Анюта, – мысленно возопил я, – Анюта, веди себя прилично, Анюта, не подведи…»
Анюта опирается на руку парня, взбирается на старые парты и садится, свесив ноги в черных туфлях-лодочках.
– Совсем светло, – говорит она. Музыка доносится сюда еле-еле, и Анюта чуть мурлыкает песенку шестьдесят первого года, совсем веселую джазовую песенку, означающую, что ночь уже кончается. Они там наверху, в актовом зале, уже дотанцевались до шестьдесят первого года. Значит, осталось три каких-нибудь танца, и наступит родимый шестьдесят четвертый год. Год, когда я потерял веру в себя, в свои способности и в то, чем я занимался последние годы. Я слушаю песенку, и мне сейчас уже как-то не до приличий. А что? Посмотрим, как выглядит типовое свидание в шестьдесят четвертом году. Граждане, век-то уже кончается, последняя треть пошла, Анюта, не подведи, Анюта, не показывай типовое свидание.
Анюта обхватывает себя за тонкие локти. Парень накидывает на нее свою куртку, и она принимает ее зябким движением плеч.
– Толич, почему мы сюда пришли? – спрашивает Анюта.
– Вы красавица, – говорит Толич. – Как я этого раньше не замечал! Она улыбается.
– Теперь заметили?
– Еще бы, черт возьми! – говорит Толич и ерошит волосы. – Сейчас я вам подарок сделаю.
– Какой?
– Сейчас… Глядите туда, – Толич кивает на забор, на косые крыши цехов. – Сейчас я скажу: раз… два…
Толич останавливается.
– …Три, – говорит он.
Над забором появляется слепящий край лунного диска.
– Ой… – говорит Анюта и зажмуривается. Помаленьку выползает луна. Глаза парня Толича широко открыты.
– Здравствуй, луна, – говорит он. – Здравствуй, визитная карточка ночи.
– Здорово, – говорит Анюта и смотрит на Толича.
– Я, конечно, не умен, – говорит Толич. – Но я чертовски талантлив. Анюта, это ирония. Я вас завлекаю.
Анюта не отводит глаз от Толича и тихонько улыбается.
– Толя… – говорит она. – Какой вы еще мальчик! Не обижайтесь.
Она протягивает ему руку и спрыгивает с парты.
Потом они уходят со школьного двора.
Вдалеке на улице затихают их голоса.
– …Я еще не умею с вами разговаривать, – доносится голос Толича. – Понимаете? Я не волшебник, я только учусь…
Мы выходим из укрытия и усаживаемся на их место.
Лицо у Кати печальное.
– У всех одно и то же, – говорит она. – А потом они распишутся. Или так будут жить. А потом у них кто-нибудь родится, и опять будет то же самое.
– Пошли домой, Катенька, – говорю я.
Нет, – говорит она. – Я еще с вами побуду.
Зачем?