Андерсон Пол Уильям. Антология фантастических рассказов

   Возможно, здесь важнее философия — она подсказывает, как лучше использовать ум, который уже есть у человека, она дает возможность понимать и правильно оценивать человеческие достоинства, она учит, как должен действовать человек в своих взаимоотношениях со вселенной.
   И если кимонцы все понимают, если они добились своего, разобравшись во всем, то нельзя представить себе, чтобы они брали к себе на службу других разумных существ в качестве щенков. Или даже в качестве товарищей по детским играм. Но это могло бы быть в том случае, если бы игра приносила пользу не их детям, а детям Земли. Они осознавали бы, какой ущерб наносит подобная практика, и пошли бы на нее только в том случае, если бы в конце концов из всего этого вышел толк.
   Бишоп сидел, думал, и собственные мысли казались ему логичными, потому что даже в истории его родной планеты бывали периоды, когда переход на новую, высшую ступень развития требовал издержек.
   И еще. В св
   оем развитии люди не скоро обретут парапсихические способности, так как они могут быть губительно использованы обществом, которое эмоционально и интеллектуально не подготовлено к обращению с ними. Ни одна культура, которая не достигла зрелости, не может обрести парапсихического могущества, потому что это не игра для подростков. В сравнении с кимонцами люди могут считать себя лишь детьми.
   С этим было трудно согласиться. Это не укладывалось в голове. Но согласиться было необходимо. Необходимо.
   — Уже поздно, сэр, — сказал шкаф. — Вы, по-видимому, устали.
   — Вы хотите, чтобы я лег спать.
   — Я только предположил, что вы устали, сэр.
   — Ладно, — сказал Бишоп.
   Он встал и пошел в спальню, улыбаясь про себя. Послали спать… как ребенка. И он пошел.
   Не сказал: «Я лягу, когда мне будет надо». Не цеплялся за свое достоинство взрослого. Не капризничал, не стучал ногами, не вопил.
   Пошел спать… как ребенок, которому велено идти в постель.
   Может быть, так и надо делать. Может быть, это ответ на все вопросы. Может быть, это единственный ответ.
   Бишоп обернулся.
   — Шкаф!
   — Что вам угодно, сэр?
   — Ничего. То есть от вас мне ничего не надо. Спасибо за то, что подлечили руку.
   — Ну и хорошо, — сказал шкаф. — Спокойной ночи!
   Может быть, это и есть ответ. Вести себя, как ребенок. А как поступает ребенок? Он идет спать, когда ему велят. Он слушается взрослых. Он ходит в школу. Он… Погодите!
    Он ходит в школу!
   Он ходит в школу, потому что ему надо многому научиться. Он ходит в детский сад, а потом в школу, а потом в колледж. Он понимает, что ему надо многому научиться, прежде чем он займет свое место в мире взрослых.
   Но я ходил в школу, подумал Бишоп. Я ходил в школу долгие годы. Я усердно учился и выдержал экзамен, на котором провалились тысячи других. Я был подготовлен к поездке на Кимон.
   Однако будь ты на Земле хоть доктором, по прибытии на Кимон ты становишься всего лишь «выпускником» детского сада.
   Монти немного овладел телепатией. И другие тоже. Максайн может телепортировать себя, и она не дала стакану разбиться об пол. Наверно, и другие на это способны.
   А они только еще постигают азы.
   Телепатия и умение не дать стакану разбиться — это еще далеко не все. Парапсихическое могущество — это далеко не единственное достижение культуры Кимона.
   Может быть, мы готовы, думал Бишоп. Может быть, мы уже почти вышли из подросткового возраста. Может быть, мы уже почти готовы к восприятию культуры взрослых. А иначе почему бы кимонцы пустили к себе из всей Галактики только нас?
   У Бишопа голова шла кругом.
   На Земле один из тысячи выдерживает экзамен, дающий право поехать на Кимон. Может быть, на Кимоне одного из тысячи находят достойным приобщения к культуре Кимона.
   Но прежде чем начать приобщаться к культуре, прежде чем начать учиться, следует признать, что ты ничего не знаешь. Надо признать, что ты еще ребенок. С капризами тебя никуда не пустят. Надо отбросить ложное самолюбие, которым ты, как щитом, закрываешься от культуры, требующей твоего понимания.
   Эх, Морли, наверно, я получил ответ, — сказал про себя Бишоп, — ответ, которого ты ждешь на Земле. Но я не могу сообщить тебе его. Его нельзя передать другому. Его должен найти каждый сам для себя.
   Жаль, что Земля не подготовлена к тому, чтобы найти этот ответ. Такого не проходят в школах Земли.
   Армии и пушки не смогут взять штурмом цитадель кимонской культуры, потому что воевать с народом, обладающим парапсихическими способностями, просто невозможно.
   Только мудрое терпение поможет разгадать тайны планеты. А земляне люди нетерпеливые, не мирные. Здесь все по-другому. Здесь надо стать другим.
   Надо начать с признания, что я ничего не знаю. Потом сказать, что я хочу знать. И дать обещание, что буду усердно учиться. Может быть, нас для того и привозят сюда, чтобы один из тысячи имел возможность сообразить это. Может быть, кимонцы наблюдают за нами, надеясь, что сообразит не только один из тысячи. Может быть, им больше хочется передать свои знания, чем нам учиться. Потому что они одиноки в Галактике, в которой нет существ, подобных им.
   Неужели все живущие в гостинице потерпели неудачу? Неужели они никогда не пытались догадаться, в чем дело, или пытались, но безуспешно?
   А другие… по одному из каждой тысячи… где они?
   Бишоп терялся в догадках.
   Но, может быть, все это предположения? Мечты? Завтра утром он проснется и узнает, что ошибался. Он спустится в бар, выпьет с Максайн или Монти и будет смеяться над тем, о чем мечтает сейчас.
   Школа. Но это была бы не школа… по крайней мере она была бы совсем не похожа на те школы, в которых он когда-то учился.
   Хорошо бы…
   — Ложитесь-ка спать, сэр, — сказал шкаф.
   — Наверно, надо ложиться, — согласился Бишоп. — День был тяжелый и долгий.
   — Вы захотите встать пораньше, — заметил шкаф, — чтобы не опоздать в школу.

Когда выхода не видят

РОБЕРТ КРЭЙН
ПУРПУРНЫЕ ПОЛЯ

   — Выглядишь ты просто отлично, — сказала Роз, провожая его к двери. — Такой молодой, красивый… Я страшно горжусь тобой.
   Он ласково взял ее за подбородок и поцеловал.
   — Скотт, — прошептала она и отстранилась, чтобы лучше видеть его лицо. — Желаю, чтобы тебе повезло у мистера Пэйнтера.
   — Не беспокойся, — ответил он. — Все уладится как нельзя лучше. — И, уловив в ее глазах тревогу, добавил: — Пэйнтер славный малый. Пользуется огромным влиянием.
   Она легонько хлопнула его по плечу.
   — Беги же, не то опоздаешь на поезд.
   Он улыбнулся. Она по-прежнему называет это поездами.
   — Моновагон, — поправил он.
   — Поезд, моновагон — какая разница? Это ведь одно и то же, не так ли? — Она чуть-чуть надула губы: ей не по душе были все эти новомодные выдумки. — Возвращайся пораньше, к обеду.
   — Постараюсь.
   — Желаю удачи! — пылко сказала она. — Желаю удачи, мой родной!
   Ведь я всего-навсего ищу работу, подумал он. Так ли уж трудно найти работу?
   Он вошел в гараж, залез в маленький гиромобиль и съехал под уклон, чтобы завелся мотор. Аккумуляторы садились, он хотел их поберечь. С аккумуляторами теперь творится что-то неладное: их хватает всего на месяц-другой. Было время, когда один аккумулятор служил два или три года, но это еще до войны, двадцать лет назад. До Программы.
   Он оставил гиромобиль на привокзальной стоянке и вышел на платформу — высокий, порывистый, безупречно сложенный, покрытый бронзовым загаром. Моновагон запаздывал на девять минут, и Скотту стало смешно. Он вспомнил французскую пословицу насчет того, что все меняется, но чем больше перемен, тем больше все остается по-старому; правда, это не совсем верно, — вот, например, Францию последняя война почти стерла с лица земли, да и здесь Программа многое изменила, в том числе Конституцию. А вот железнодорожная компания «Лонг-Айленд», как упорно величает ее Роз, по-прежнему не соблюдает графиков, хоть и называется теперь корпорацией «Юниверсал Монорелс».
   Когда прибыл маленький моновагон, Скотт прошел в головное купе, чтобы покурить, и задымил сигаретой, как только застегнул предохранительный пояс. Не так давно на линии произошло несколько крушений, и по указу Программы были введены предохранительные пояса. Скотт вспомнил, как молодой диктор телерамы комментировал этот указ: спокойно и доходчиво объяснил, что такое предохранительные ремни, как они защищают тело пассажира от ушибов при внезапных остановках, и так далее, и тому подобное. А затем молодой диктор стал распространяться о том, как плохо жилось до войны, когда всем заправляли старикашки, когда за общественный транспорт отвечали пятидесятилетние и даже шестидесятилетние. Программа все это изменила, гордо заявил молодой диктор. Все моноинженеры моложе тридцати, у всех у них великолепное здоровье и высоченные коэффициенты сообразительности.
   Вот потому-то, думал Скотт, и нужны предохранительные пояса.
   Роз быстро убрала в доме, приняла ванну и очень старательно оделась. Долго водила щеткой по волосам, пока они не заблестели, потом наложила на щека слой румян и хорошенько втерла их в кожу. Сегодня надо выглядеть как можно лучше, быть молодой и полной жизни. Она не сказала Скотту, куда идет. Не хотела его тревожить. Бедный Скотт, подумала она. Бедняжка мой родной! У него и так забот хватает.
   Откинувшийся на спинку кресла Скотт ощущал прилив самонадеянности. Сегодняшний день будет для него счастливым. Нет никого, кто сказал бы дурное слово о Пэйнтере, — такой это чуткий и отзывчивый человек. Пэйнтер работает помощником директора корпорации «Консолидейтед Комьюникейшенз» — ведает там штатами; а ведь на службе у этой корпорации семьдесят тысяч человек. Пэйнтер всегда найдет место для надежного и опытного работника. Пэйнтер все устроит, думал Скотт.
   Скотт окинул взглядом открытый моновагон с низенькими стенками, увидел головы и плечи юнцов, едущих на работу, и невольно подивился новому миру, новому поколению. Казалось, все эти молодые люди вылупились из яиц в один и тот же летний день. Все они были мускулисты, у всех на толстых шеях сидели несуразно маленькие головки, у всех одинаково неулыбчивые глаза, одинаково прямые носы, одинаково сжатые чувственные губы. Роз вечно восхищалась этими юнцами — они словно сошли с давнишних рекламных картинок, которые призывали курить только сигареты «Зани» или мыться только Охотничьим Мылом. Но вот теперь они стали типичны для всей страны. Чиновники Программы. Все в чистеньких синих костюмах с черными галстуками и в черных полуботинках; все выдающиеся, фантастически выдающиеся, энергия в них бьет через край. Теперь они правят страной — это власть, на которой зиждется Программа. Скотт вспомнил Тридцать Девятую Поправку к конституции:
   «Лица, достигшие тридцати пяти лет, не подлежат принятию на правительственную службу…»
   Роз перешла через дорогу — навестить Энн Питерс. Дверь открыла сама Энн, прехорошенькая, точно картинка. Двадцатипятилетняя Энн была замужем за чиновником Программы. Роз весело сказала:
   — Здравствуй, милочка Энн. Опять хочу попросить у тебя гиромобиль.
   Питерсы жили припеваючи. На жалованье Программы они позволяли себе держать два гиромобиля, и им хоть сейчас разрешили бы двоих, даже троих детей.
   Энн широко раскрыла глаза.
   — В клинику?
   — Да, — с улыбкой подтвердила Роз.
   — Ты ведь туда второй раз, — сказала Энн. Она в ужасе посмотрела на старшую приятельницу.
   — Не бойся, милочка. Все будет очень хорошо.
   — Господи, — пробормотала Энн. — Господи!
   — Не будь такой глупышкой.
   — Схожу за ключами, — сказала Энн. Вернулась она смертельно бледная, словно ее только что рвало.
   — Спасибо, — поблагодарила Роз. — Ты ужасно добрая.
   Энн залилась слезами.
   Строят тот еще мир, думал Скотт, подходя к зданию «Консолидейтед Комыоникейшенз». Программа. Молодые люди вытеснили старикашек и принялись за всеобщую реорганизацию в свете собственных представлений. Безжалостные, неумолимые, неутомимые молодые люди, чей взор устремлен к звездам.
   В необъятном холле Скотту улыбнулась красивая молоденькая блондинка, дежурная по приему:
   — Чем могу служить? Скотт радостно сказал:
   — Здравствуйте. Я записан на прием к помощнику директора по кадрам, мистеру Пэйнтеру.
   С точеным лицом девушки произошло что-то странное: оно окаменело. Миндалевидные голубые глаза стали холодными и неприветливыми. Девушка ответила:
   — Очень жаль, но мистер Пэйнтер здесь больше не работает.
   — Нет! — воскликнул Скотт. — Не может быть!
   Она отвернулась.
   Скотт быстро проговорил:
   — Я записан на девять тридцать. Мне кажется, новый помощник директора примет меня.
   — Подождите, пожалуйста. — Она вышла с безучастным видом и почти мгновенно вернулась. — Можете подняться. Лифтом на шестьдесят восьмой этаж, по коридору направо. — Девушка отошла, словно ее раздражало присутствие Скотта.
   В приемной помощника по штатам уже было человек пять-шесть. Скотт не мог заставить себя взглянуть на них. Блондинка, восседающая в отгороженном углу, томно произнесла:
   — Да?
   — Мне назначен прием на девять тридцать.
   — Разрешите ваше свидетельство о годности Программе.
   Скотт вручил ей маленький пластмассовый прямоугольник.
   Она бросила беглый взгляд и сказала:
   — Присядьте, пожалуйста.
   Он сел спиной к остальным. И так он уже знал о них слишком многое. Все они — его двойники, люди лет под сорок; наверное, все они пришли к Пэйнтеру, полные надежд, и всем им теперь одинаково страшно.
   Регистраторша в клинике — прелесть, подумала Роз, тоненькая фигурка, белокурые жесткие волосы, огромные голубые глаза. Одно у нее плохо, она, как видно, разучилась улыбаться. Отчего это современные девушки такие серьезные? Что с ними стряслось?
   Роз весело сказала:
   — Добрый день, сестра.
   — Добрый день.
   — Знаете, мне назначен прием у того симпатичного молодого доктора.
   — Разрешите ваше брачное свидетельство, — ответила сестра. —
   Роз протянула ей документ.
   — Доктор сейчас освободится, миссис Дьюар, — сказала сестра. — Присядьте, пожалуйста.
   Роз быстро проговорила:
   — Скажите, сестра, вы не знаете…
   — Очень жаль, но у нас не принято отвечать на вопросы, касающиеся обследования.
   Роз со вздохом села.
   Новый помощник по штатам был типичным чиновником Программы — смуглый, с фигурой футболиста, с маленькой красивой головкой на неимоверно мощной шее. Его огромный письменный стол был совершенно пуст, если не считать свидетельства о годности Скотта — оно лежало как раз в центре белоснежного листа промокашки. Кабинет был просторен, гигиеничен, удобен: механизм, созданный для того, чтобы в нем работали.
   Новый помощник вежливо спросил:
   — Есть у вас копии для сводки, сэр?
   — Я выслал мистеру Пэйнтеру восемнадцать копий, как полагается.
   — Мистер Пэйнтер здесь больше не работает.
   Какого черта, что там случилось с Пэйнтером? — мысленно рассвирепел Скотт. На лбу у него проступила испарина.
   Молодой человек вышел из кабинета и вернулся с розовой папкой в руках. Он сел и углубился в чтение бумаг, подшитых в папку; при этом лицо его оставалось непроницаемым. Наконец он бесстрастно произнес:
   — Понятно. Так чем я могу быть вам полезен, сэр?
   Разве это не ясно любому дураку? — злобно подумал Скотт. Вслух он сказал:
   — Я ищу работы. Как видите, я специалист по микротранзисторам…
   — У нас уже укомплектована научно-исследовательская группа по микротранзисторам, — прервал его помощник по штатам. — Там нет вакансий.
   — По сигмоклистронам… — начал было Скотт.
   — Сигмоклистроны сняты с производства.
   Помощник по кадрам в упор посмотрел на Скотта. Несколько мгновений оба молчали.
   — У меня хороший послужной список, — заговорил Скотт. — Не может быть, чтобы я нигде не пригодился.
   Голос молодого чиновника зазвучал сухо и официально:
   — Скажите, вам приходилось иметь дело со спектром Голсмена?
   — Нет, — ответил Скотт. Он даже не знал, что такое спектр Голсмена. Программа не очень-то поощряла публикацию научных работ в печати.
   — Есть у вас допуск к П-электронике?
   — Нет, — ответил Скотт. — Я был на год-другой старше, чем нужно, чтобы принять участие в создании П-электроники…
   Молодой человек не дослушал.
   — Судя по вашему свидетельству, вам сорок один год.
   — Да, — подтвердил Скотт и осекся. — Да.
   — Очень жаль, но мы связаны возрастным лимитом. — Взгляд помощника по штатам помрачнел, стал враждебным, будто помощник отстаивал жизненно важное дело. Новый мир, мир Программы, мир, где старикашки не нужны. Но сюда примешивалось кое-что еще: гнев, озлобленность, охватывающие всех чиновников Программы, когда они видят людей старшего поколения. «Старикашки едва не погубили весь мир, — поучала Программа. — На них лежит ответственность за все войны в истории человечества, они преграждали путь прогрессу. Мы никогда не допустим, чтобы старикашки вновь пришли к власти».
   Скотт сказал:
   — Я думал, мой послужной список…
   — У вас прекрасный послужной список, сэр. Просто в настоящее время у нас нет вакансий для специалистов вашего профиля.
   — Вот что, — гневно сказал Скотт. Он отвернул лацкан пиджака и показал маленький золотой значок с изображением поднятой руки. — Сто первый ракетный полк. Слыхали о Сто первом ракетном?
   Это был последний козырь. Во время третьей мировой войны Сто первый ракетный полк спас Нью-Йорк. В его честь в Центральном Парке воздвигли обелиск высотою в сто один фут.
   — Конечно, мистер Дьюар, — подхватил молодой человек. — Сто первому ракетному полку мы обязаны решительно всем.
   — В таком случае…
   Молодой человек улыбнулся.
   — Страна не забыла вас, сэр. Вам совершенно не о чем тревожиться, право же. Не сомневайтесь, о вас позаботится Программа.
   В виски Скотту ударила кровь. Он взял с незапятнанной белой промокашки свидетельство о годности и поспешно вышел.
   Какой красивый доктор! — думала Роз. До чего обаятелен, и внешность у него романтическая. Они с сестрой были бы чудесной парочкой… если бы только хоть изредка улыбались. Улыбались и смеялись.
   — А, это вы, миссис Дьюар. Обследование закончено. — Он порылся в стопке бумажек.
   — Вот как? — прошептала Роз.
   Он подал ей красную карточку.
   — Смотрите не потеряйте.
   На карточке стоял типографский штамп: Программа, обследование способности к материнству. Пониже были выведены имя и фамилия Роз, дата, а в самом низу — размашистым почерком одно слово: Отрицательная.
   — Нет, — простонала Роз. — Нет, умоляю вас…
   — Обследование окончательное, — непреклонно ответил доктор.
   — Но ведь у меня уже есть двое детей, доктор. Они на Юноне, изумительные, умные, на редкость удачные дети. Прошу вас, выслушайте меня. Я уже родила двоих, я еще молода…
   — Тридцать семь лет, — напомнил ей доктор. Он делал над собой усилие, чтобы оставаться в рамках вежливости. — Вы исполнили свой долг, миссис Дьюар. Страна благодарна вам. И ни о чем не надо беспокоиться: о вас позаботится Программа.
   Он перехватил ее взгляд — взгляд загнанного зверя — и отвернулся с профессиональной безапелляционностью:
   — Сестра! Дайте миссис Дьюар успокоительного.
   — Нет, — твердила Роз. — Нет. Нет.
   Не отступлюсь, — думал Скотт. — Моя возьмет, я еще покажу этим молокососам, что меня не так легко одолеть.
   Только нельзя терять время, — думал он. — Они-то времени не теряют.
   Выйдя из «Консолидейтед Комьюникейшенз», он подозвал тримобиль. Сказал водителю: «Вспомогательная Служба Программы. Да поживее». Тот ответил: «Есть, сэр», странно улыбнулся и странно вздохнул. Они покатили солнечными улицами, миновали несколько кварталов, и лишь тогда водитель спросил:
   — Работу ищете?
   Скотт подавил ярость.
   — Ну да.
   — Мне и самому через неделю на покой, — сказал шеф. — На днях срезали потолок для шоферов. Тридцать четыре. А мне тридцать шесть.
   — Скверно, — отозвался Скотт.
   — Говорят, власти позаботятся, — продолжал водитель. — Не дадут помереть с голоду, как бывало в старое время.
   — Ну конечно, конечно, — буркнул Скотт.
   Доехав до Вспомогательной Службы, он проворно вбежал в отдел найма государственных служащих — и тотчас же пал духом. Огромную комнату перегораживал барьер из нержавеющей стали, и в каждом конце его дежурили молодые охранники. За барьером стояли письменные столы дежурных по приему. Перед барьером — четыре ряда скамей, сплошь занятых людьми. В очереди было человек семьдесят-восемьдесят, не меньше.
   Один из охранников вразвалочку подошел к Скотту, записал его фамилию и адрес.
   — Ладно, — сказал охранник. — Присаживайтесь… Вас вызовут.
   Скотт примостился на краешке последней скамьи. Немного погодя он успокоился и стал смиренно разглядывать дежурных и посетителей — молодых людей и своих ровесников. Он заметил, что деятели Программы необычайно вежливы. Они внимательно выслушивают, задают учтивые вопросы, заглядывают в личные дела и в справочники, часто хватаются за видеофон. Но никогда не улыбаются. Холодное выражение их красивых лиц неизменно. Словно гарнизон крепости: вооруженные, обученные, самоуверенные.
   Не уйду в отставку, — подумал Скотт. — Богом клянусь, не уйду.
   Вдруг он узнал одного из тех, кто уже побывал на приеме, — высокого, плотного человека, начинающего лысеть. Он встал и окликнул знакомого:
   — Клем!
   — Эй, там, — буркнул охранник. — Потише!
   Скотт продолжал стоять. Знакомый улыбнулся ему, закивал и ткнул рукой в сторону выхода. Скотт пожертвовал местом на скамье и направился к двери. В коридоре Клем сказал:
   — И ты тут, Скотт. Здравствуй.
   — Здравствуй, Клем.
   — Зря теряешь время, дружище.
   — Да, — согласился Скотт. — Я и сам так думаю.
   — Я-то хотел еще попытать счастья в Общественном Водопроводе, — сказал Клем, — но теперь придумал кое-что получше. Пойдем выпьем.
   — Отчего бы и нет? — ответил Скотт. Ждать здесь было бессмысленно.
   Они вышли на солнечный свет, и тримобиль подвез их к какому-то дому в районе Семидесятой стрит. На третьем этаже, в уютно обставленной комнате, человек десять тихо сидели над рюмками.
   — Мое прибежище, — пояснил Клем. — Здесь я забываю о Программе.
   Из- за стойки маленького бара однорукий бармен улыбнулся сначала Клему, потом Скотту. Клем сказал:
   — Джо, познакомься со Скоттом Дьюаром.
   — Здравствуй, Скотт. — Джо с улыбкой стиснул его руку.
   — Джо служил на «Наутилусе-12», — продолжал Клем. — Помнишь, старый добрый «Наутилус-12», Скотт?
   — Еще бы, — ответил Скотт. — Заслуженная посудина. Вся изрешеченная осколками.
   Джо гордо посмеивался.
   Клем отвернул лацкан на пиджаке Скотта, и блеснул золотой значок с изображением поднятой руки — символ мощи и вызова на бой.
   — Сто первый! — оживился Джо.
   — Этот малый командовал нашим отделением, — сказал ему Клем. — Двадцать лет назад. Джо покачал головой в восхищении.
   — Ну и дела! Мы вам обязаны решительно всем. — Так по традиции приветствовали оставшихся в живых воинов Сто первого ракетного — спасителей Нью-Йорка.
   — Расскажи это своей Программе, — мрачно пошутил Клем. — Но прежде всего, Джо, приготовь два мартини. Они нам необходимы как никогда.
   В ожидании коктейля Клем спросил:
   — У тебя есть что-нибудь новое, Скотт?
   — Нет.
   — У меня тоже ничего хорошего. Ты, кажется, собирался на прием в «Консолидейтед Комьюникейшенз»?
   — Точно, — ответил Скотт. — Сегодня утром меня должен был принять Пэйнтер, но он там уже не работает. Я говорил с его преемником. Ничего не вышло.
   — До меня дошли слухи о Пэйнтере, — мягко сказал Клем. — Это очень любопытно.
   — Что именно?
   — Пэйнтер был хороший человек. Помогал людям. Для нашей возрастной группы делал все, что мог. Ему самому было тридцать пять.
   — И что же?
   — Отправили его на отдых, — докончил Клем. — Сейчас тридцатипятилетних уже не считают надежными. Судя по всем признакам, надо ждать нового возрастного лимита.
   — Боже правый! — вскричал Скотт. — Чем же это кончится? Не могут же младенцы править миром. У них нет опыта.
   — Потребность в рабочей силе все уменьшается, — пояснил Клем. — Автоматов и вычислительных машин становится все больше, а людей все меньше.
   — Значит, будет все больше и больше крушений на монорельсовых дорогах, — загремел Скотт, — все больше и больше ракет будет взрываться при старте, все больше и больше жизней…
   — Спокойно, — предостерег его Клем.
   Джо осторожно пододвинул им мартини через стойку.
   — По крайней мере, — улыбнулся Клем, — о нас-то Программа позаботится. Заслуженные ветераны, и так далее, и тому подобное. Нам совершенно не о чем тревожиться. — Он поднял бокал. — Предлагаю тост, командир, за Пурпурные Поля.
   Дрожащим голосом Скотт повторил:
   — За Пурпурные Поля.
   — Вот ключи, милочка, — сказала Роз своей приятельнице Энн Питере. — Большое тебе спасибо за гиромобиль.
   — Как… как сошло?
   — Как сошло что, Энн?
   — Ну, в… в клинике.
   — Ах, там все было очаровательно, милочка, совершенно очаровательно. Такая приятная молодежь. Милее не бывает. Право же, они так внима…
   Она была не в силах продолжать, хотя ей очень не хотелось пугать приятельницу. С годами Энн не становится моложе, и в свое время с нею случится то же самое; но пока незачем ей об этом знать, как незачем сообщать кое-какие факты ребенку. Роа повернулась и нетвердой походкой перешла улицу, направляясь к своему дому.