— Ты, правда, веришь, что мы сумеем осуществить задуманное? — спросила Миива.
   — Да, — убежденно отвечал Ванимен. — Я ведь рассказывал тебе о том, как нашел ту укромную быхту. Я нередко наведывался туда, последний раз совсем недавно. Мы скроемся в бухте и выждем подходящий момент.
   Впрочем в это время года долго ждать не придется. Торговля в городе так и кипит, судов в гавани множество. Мы захватим корабль ночью, когда люди боятся выходить в море. Они пустятся в погоню лишь на рассвете, но мы тогда уже будем далеко.
   — А ты умеешь управлять кораблем?
   Этот вопрос застиг Ванимена врасплох. До сих пор еще никто об этом не подумал.
   — Умею. Не слишком хорошо, конечно. Но несколько раз мне случалось наблюдать, как люди водят свои корабли, и я постарался все запомнить.
   Когда-то давно у меня были друзья среди людей, ты помнишь… Мы научимся управлять кораблем. Я думаю, если держаться подальше от берегов и плыть все время в открытом море, то мы сумеем избежать серьезной опасности. И ни в коем случае нельзя действовать спешно. — Голос Ванимена снова зазвучал уверенно и твердо. — У нас непременно будет остров-корабль! На нем мы сможем переждать бурю, отдохнуть, если устанем в пути. Запасы еды нам делать ни к чему, все, что нужно, мы добудем в море. О пресной воде нам также нет нужды беспокоиться, тогда как люди часто гибнут из-за ее отсутствия. Кроме того, в отличие от людей мы с легкостью ориентируемся в морях. Мы знаем, что в конце пути нас ждет наша новая страна, а не тесные узкие проливы, где волны бушуют и грохочут среди скал — уже одно это дает нам огромное преимущество перед людьми. — Ванимен поднял глаза от песка и гальки под ногами и поглядел на запад, где полыхал закат. — Чего заслуживает больше род человеческий: жалости или зависти? Не знаю…
   Миива взяла Ванимена за руку.
   — Ты как-то странно привязан к людям, — сказала она.
   Ванимен кивнул.
   — Да. И с каждым прожитым и уходящим годом моей-жизни эта привязанность крепнет. Я никому о ней не говорю, потому что знаю, вряд ли кто-то из наших сумеет меня понять. Но я чувствую… нет, не знаю… В Творении существует столь многое, помимо нашего Волшебного мира, чарующего и озорного… Не в том дело, что люди наделены бессмертной душой, нет. Мы всегда считали, что жизнь на суше трудна, что слишком дорогой ценой дается она обитателям земли. Но я не могу понять, — Ванимен сжал свободную руку в кулак, лицо морского царя помрачнело, — не могу понять, что для них эта жизнь на земле, где они претерпевают множество страданий и горестей? Что они находят привлекательного в своей жизни, чего мы никогда не увидим и не поймем, ибо наши глаза для этого слепы?..
***
   Ставангер, портовый город на южном побережье Норвегии, мирно дремал при свете ущербной луны. Дорожка серебряного лунного света повисла мерцающим мостом над фьордом, отвесные скалистые берега затаились в черном мраке, крытые тростником и дранкой крыши домов поблескивали серебристым блеском. Неярким тусклым светом луна озарила стены собора и словно вдруг ожила, коснувшись его окон, и обратила свой свет на улицы, с выстроившимися в ряд домами, которые постепенно исчезали вдали, поглощенные густым сумраком ночи. Лунный свет легко скользнул по мачтам и носовым фигурам стоявших у причала кораблей…
   За тонкой роговой пластинкой корабельного фонаря едва теплился огонек свечи, он почти не давал света, на корме корабля, который стоял у причала поодаль от других судов, было совсем темно. Этот корабль недавно пришел в Норвегию из ганзейского портового города Данцига. Как и широко распространенные на севере когги, этот корабль был одномачтовым, но корпус у него был шире и длиннее, чем у обычного когга. Такие суда появились сравнительно недавно. При свете дня можно было бы видеть, что дощатый корпус с клинкерными соединениями досок был выкрашен в ярко-красный цвет с белыми и желтыми полосами.
   Дрожащая лунная дорожка пролегла за бесшумно подплывавшими к кораблю водяными. Не чувствуя холода и не думая об опасности, они плыли за добычей.
   В норвежскую гавань их привел Ванимен. Захват корабля был единственным шансом лири, и все же Ванимен с более легким сердцем совершил бы кражу на берегу, если уж не оставалось другого выхода. Брошенный из воды крюк зацепился за релинг. Ванимен взобрался по веревочной лестнице на борт.
   Ступив на палубу, он сразу же учуял запах человека. Это был вахтенный матрос. Вся команда сошла на берег и ночевала в портовых гостиницах или веселилась в кабаках. Вахтенный шел с кормы, держа в руках фонарь и копье. Тусклый свет на мгновенье блеснул на стальном острие копья, осветил седую бороду и усы — матрос был немолодым человеком, коренастым и плотным.
   — Кто идет? — окликнул он по-немецки и в ту же минуту увидел Ванимена.
   — Господи Иисусе, Дева Мария, спаси и помилуй! — вне себя от ужаса закричал матрос.
   Пустить в ход оружие он не успел — Ванимен поднял трезубец и с размаху вонзил его в живот человека. Удар был так силен, что и сам Ванимен содрогнулся. Трезубец поразил печень. Брызнула кровь; матрос повалился на палубу, корчась в предсмертных муках.
   — Иоханна, Петер, Мария, Фридрих… — задыхаясь, прохрипел он.
   Имена жены и детей? Умирающий обратил на Ванимена застывший взгляд и бессильно приподнял руку.
   — Господи, убереги их от встречи с этой нечистью, — услышал Ванимен. — Святой Михаил архангел, воитель небесный, отомсти за меня…
   Ванимен ударил трезубцем в глаз матроса. Зубец вонзился точно под бровью, умирающий умолк. Меж тем подданные Ванимена один за другим поднялись на борт по веревочному трапу и, не заботясь о том, что их могут услышать на берегу, принялись ходить по палубе и рассматривать снасти. Никто, кроме Ванимена, не понимал по-немецки. Он же некоторое время стоял над убитым человеком, глубоко потрясенный тем, что совершил, затем поднял мертвеца и бросил за борт.
   Управление кораблем оказалось далеко не простым делом, и прежде всего потому, что помощники Ванимена не имели ни малейшего понятия о том, что такое корабль. Их неуклюжая возня и топот, несомненно, были слышны на берегу. Ванимен с минуты на миниту ожидал нападения, но никто из людей так и не появился. Даже если кто-нибудь и услышал шум и суету на корабле, то, наверное, благоразумно решил не вмешиваться в чужие дела, из-за которых не стоило рисковать и выходить темной ночью на пристань.
   В городе, вероятно, имелась вооруженная стража, но, по-видимому, стражники ничего не заподозрили и подумали, что на корабле происходит обычная пьяная перебранка илш драка.
   Наконец, корабль отчалил. Парус развернули, и его тут же наполнил ночной бриз, дувший с суши, которого Ванимен дожидался в течение последнего часа. Сверхъестественная острота зрения и способность видеть в темноте позволяли Ванимену и его матросам править кораблем в ночном море. Вскоре они вышли из залива, и Ставангер остался за кормой. И тогда дети, женщины — все, кто ждали в море, поднялись на палубу корабля.
   На рассвете они были уже далеко от берегов Норвегии.

6

   Ингеборг Хьялмарсдаттер было около тридцати лет. Жила она в Альсе.
   Рано потеряв родителей, Ингеборг поспешила выйти замуж за первого же парня, которому приглянулась. Но, как оказалось, Ингеборг была бесплодна, муж ее бросил и уходя забрал лодку, на которой рыбачил, а ей не оставил ничего. Другие парни не торопились засылать сватов.
   Церковная община заботилась о бедняках по-своему: их отдавали в услужение более или менее зажиточным хозяевам. А уж те отлично умели выжимать из батраков все соки и не слишком утруждали себя заботой о пропитании и одежде своих подопечных. Ингеборг не пошла в батрачки.
   Она упросила Рыжего Йенса одолжить ей свою лодку на время, когда проходили косяки сельди. Йенс хоть и неохотно, в конце концов уступил, и Ингеборг обошла на лодке все побережье, торгуя тем, что у нее было — собой. В Альс она вернулась с пригоршней шиллингов. С тех пор она каждый год совершала такое путешествие. В остальное время Ингеборг сидела дома, а по базарным дням ходила на рынок в Хадсунн, пешком, по лесной дороге.
   Отец Кнуд пытался увещеваниями наставить Ингеборг на праведный путь, призывал грешницу изменить свою жизнь и привычки.
   — А вы можете найти мне работу лучше этой? — смеялась в ответ Ингеборг.
   По долгу службы отцу Кнуду пришлось отлучить ее от церковной общины, и хорошо еще, что Ингеборг не запретили посещать богослужения в церкви.
   Но она появлялась там лишь изредка. Женщины поселка, встретив Ингеборг на улице, злобно шипели ей вслед ругательства и швыряли в нее рыбьими головами и костями. Мужчины смотрели на вещи более снисходительно, но все же смалодушничали перед злобой законных супруг и не возражали, когда было решено изгнать блудницу из поселка.
   Ингеборг поселилась в убогой лачуге на морском берегу, примерно в миле к северу от Альса. Почти все холостые парни наведывались сюда, и многие рыбачьи лодки приставали к берегу неподалеку от ее хижины, бывали здесь и пришлые случайные люди, и кое-кто из женатых рыбаков, отцов семейств. Если у них не находилось медяков, Ингеборг не отказывалась брать плату рыбой, и потому скоро ее прозвали Ингеборг-Треска. По временам она оставалась одна и тогда подолгу гуляла вдоль берега или в лесах. Разбойников она не боялась: убить ее не убьют, что с нее возьмешь? А никакого другого зла ей уже невозможно причинить. Лесных троллей Ингеборг тоже не боялась.
   С той поры как Тоно впервые постучался в дверь хижины Ингеборг, минуло пять лет. В то время он как раз заинтересовался жизнью людей на ближайших от Лири берегах. Стоял холодный зимний вечер. Ингеборг отворила дверь, впустила юношу в дом, В тот вечер он рассказал ей о себе. Перед тем как прийти к ней, Тоно издали не раз видел, что в хижину тайком и крадучись заходили мужчины, и через некоторое время так же воровато покидали одинокий дом на берегу моря. Тоно хотелось узнать о жизни людей как можно больше, ведь они были его сородичами по материнской линии. Он без обиняков спросил Ингеборг, с какой целью приходят в ее дом мужчины. Кончилось все тем, что Тоно провел с нею ночь. С тех пор он часто приходил к Ингеборг. Она была совеем не такая, как его подружки и возлюбленные в подводном городе, от нее исходило тепло — и тело и сердце у Ингеборг были горячие. Ее ремесло ничуть не смущало Тоно, ведь в его племени парни знают о браке не больше, чем о всех прочих таинствах церкви. Он многому научился у Ингеборг и многое рассказал ей о себе, своем народе и волшебном мире, когда, тесно прижавшись друг к другу, они лежали под ветхим одеялом на ее кровати.
   Тоно нравилось нежное и сильное тело Ингеборг, полюбил он и ее кривоватую невеселую усмешку.
   Ингеборг никогда не требовала с него платы и почти всегда отказывалась от подарков, которые он ей приносил.
   — Я не держу зла на мужчин, — заметила она однажды. — Конечно, кое-кто мне противен, хотя бы этот злыдень, старый скупердяй Кристофер. Не пошла бы я по этой дорожке, так попалась бы в его лапы. Как увижу его поганую ухмылку, так прямо мурашки по коже. — Ингеборг с досадой плюнула на глиняный пол и вздохнула. — Хотя, с другой стороны…
   Деньжонки-то у него водятся… Нет, мужчины в общем редко меня обижали, особенно те, что постарше, а иной раз с каким-нибудь молодым парнем так и вовсе приятно было время провести. — Она потрепала Тоно по волосам. — Но ты для меня значишь больше, Тоно, уж поверь. Неужели ты не понимаешь, почему я не хочу брать с тебя плату?
   — Не понимаю, — честно ответил Тоно. — У меня же полно драгоценностей, за которые люди готовы щедро платить, ты сама говорила. Янтарь, жемчуг, золотые слитки. Ведь я просто хочу как-то помочь тебе, почему же ты отвергаешь помощь?
   — Ах, да потому что слухи пойдут — если уж не говорить о других вещах… Прознают обо всем господа в Хадсунне, услышат, что Ингеборг-Треска продает драгоценности, и пожелают узнать, откуда это у нее такой товар взялся. А я не хочу, чтобы ты, мой последний возлюбленный, попался в их сети. — Она поцеловала Тоно. — Давай лучше о другом поговорим, чем-нибудь хорошем. Расскажи еще что-нибудь про чудесную страну на дне моря. Для меня твои рассказы дороже любых сокровищ, которые можно потрогать руками и купить за деньги.
   Ингеборг уже не раз осторожно намекала Тоно о своем сокровенном желании: чтобы он увел ее с собой в море, как когда-то отец Тоно увел прекрасную Агнету. Но юноша не понял намеков, и Ингеборг оставила эту мысль. Да и с какой стати он должен брать на себя такую обузу — бесплодную Ингеборг-Треску?
   После того дня, когда архидьякон Магнус предал проклятию водяных и подводный город, Ингеборг заперла дверь хижины и целую неделю никого не принимала. Глаза у нее еще долгое время спустя были красными.
   Но прежде чем покинуть воды Ютландии, Тоно снова увиделся с Ингеборг.
   Он вышел из моря без единой нитки на теле, лишь волосы на лбу были схвачены ремешком и на поясе был подвешен острый кремневый нож. В руках он держал копье. Вечер выдался холодный, уже спустились сумерки и над морем курился туман, волны тихо плескались у берега и невнятно о чем-то шептали, звезды на небе, казалось, застыли. Пахло рыбой и водорослями, с берега тянуло сырой землей. Песок скрипел под босыми ногами, острая трава, росшая на дюнах, царапала лодыжки.
   В это время к хижине приблизились двое молодых парней. Они ехали на лошадях и факелами освещали себе дорогу. Тоно, видя в темноте гораздо лучше, чем самый зоркий смертный человек, разглядев шерстяные плащи с капюшонами, штаны и сборчатые рубахи, понял, что парни — местные рыбаки. Он вышел из темноты на свет факелов и загородил всадникам путь.
   — Нет, — сказал он. — Сегодня ночью — нет.
   — Почему же, Тоно? — с глупой ухмылкой спросил один из парней. — Ты ведь не будешь против, если мы, твои приятели, тоже получим свою долю удовольствия. Да и ей-то, Ингеборг, не понравится, если уйдет от нее такая жирная добыча. Мы быстренько, раз уж тебе невтерпеж.
   — Езжайте домой. Здесь останусь я.
   — Тоно, ты же меня знаешь. Мы с тобой и разговоры разговаривали, и в мяч играли, забыл, что ли? А помнишь, ты еще в лодку ко мне забрался, в море-то? Стиг меня зовут.
   — Ты хочешь, чтобы я тебя убил? — спокойно спросил Тоно.
   Оба парня поглядели на него, повыше подняв факелы. В мерцающем неверном свете он казался еще выше ростом, еще сильнее и крепче. Нож, копье… Мокрые, словно морские водоросли, белокурые волосы с тусклым зеленоватым отливом, янтарные глаза, сверкавшие, как огни северного сияния. Парни повернули коней и быстро поскакали назад. Из тумана долетел злобный голос Стига:
   — Правду про вас говорят — нет у вас души, проклятые твари!
   Тоно постучался в дверь хижины. Домик Ингеборг был старой покосившейся бревенчатой лачугой, стены его от времени стали серыми, окон в хижине не было, чтобы не уходило тепло очага, щели были законопачены мхом.
   Ингеборг отворила и, впустив Тоно, плотно закрыла дверь. В доме горел масляный светильник, а еще Ингеборг развела огонь в очаге. Огромные тени метались по стенам, широкой кровати, перед которой стояли стол и табурет, по кухонной утвари на низкой плите и сундуку для одежды. Над очагом висели на крюках вяленая треска, круг колбасы.
   Из-за сырости и тумана дым плохо поднимался в дымоход, которым служило отверстие в крыше. У Тоно в легких уже давно покалывало, с той самой минуты, когда он поднялся на поверхность моря и начал дышать воздухом.
   Для этого нужно было просто резко выдохнуть воду, полностью очистив от нее легкие. Воздух был сухим и колким, дышать им было труднее, чем водой, кроме того, на земле слух Тоно был вдвое слабее, потому что в воздухе все звуки были глуше, чем в воде. Зато видел он на суше гораздо лучше и дальше.
   Дым от очага раздражал легкие. Тоно закашлялся и некоторое время не мог начать говорить. Ингеборг обняла его без слов.
   Ингеборг была небольшого роста, с ладной, чуть полноватой фигурой. У нее были каштановые волосы и блестящие темно-карие глаза, слегка вздернутый нос, мягко очерченный нежный и пухлый рот и множество веснушек на щеках. Голос у Ингеборг был высокий, но не резкий, напротив, в нем звучали мягкие бархатные нотки. Очарованием женственности Ингеборг-Треска далеко превосходила многих знатных дам и особ королевской крови. Тоно был неприятен шедший от ее рубашки запах пота, он раздражал его гораздо сильнее, чем вся та гнусная вонь, которая, вызывая глубокое отвращение, преследовала его в мире людей, но за резким запахом пота его тонкое обоняние улавливало сочный и свежий аромат цветущего женского тела.
   — Я ждала, — пробормотала Ингеборг, — надеялась…
   Тоно освободился от ее объятий, отступил на шаг и, пристально глядя ей в глаза, крепче сжал в руке копье.
   — Где моя сестра? — выкрикнул он гневно.
   — Ах… Она… Не беспокойся, Тоно, у нее все хорошо. Никто ее не обидит. Никто не посмеет обидеть. — Ингеборг пыталась увести его от дверей. — Входи же, бедный мой, любимый мой Тоно. Что ж ты стоишь?
   Входи же, садись, сейчас я налью тебе вина, сейчас все будет хорошо…
   — Они отняли у нее все, что было ее жизнью! — Тоно снова закашлялся и долго не мог отдышаться.
   — Так надо, Тоно. Христиане не позволили бы ей жить среди людей, если бы она не приняла христианскую веру. Ты не должен их осуждать, особенно священников, они ведь люди подневольные, исполняют повеления высшей власти. — Тут Ингеборг вдруг усмехнулась своей обычной кривой усмешкой, скорее горько, а не весело. — Нельзя их осуждать. Твоя сестра заплатила высокую цену — отдала память о прошлой жизни, приобрела же старость, болезни и смерть, которые настанут через какие-то несколько десятков лет… Но за эту цену она купила себе будущее райское блаженство. Ты, может быть, проживешь долгую-долгую жизнь, но после смерти тебя не станет, ты исчезнешь без следа, Тоно, будто задули свечку — и все, нет тебя. Я же… конечно, я хотела бы жить, после того как тело мое умрет. Уж если на то пошло, то пускай хоть в аду… Кому же из нас троих выпала лучшая доля?
   Тоно немного успокоился, но лицо его по-прежнему было мрачным. Он поставил копье в угол у двери и сел на кровать с жестким соломенным тюфяком. Над масляной лампой плясал слабый сине-желтый язычок пламени.
   Запах копоти и дыма был, пожалуй, даже приятным, если бы только он не был таким густым… Тени больше не метались по комнате: забившись в углы и под крышу, они лишь выглядывали из своих укрытей и кое-где свешивались вниз, словно черные рваные лохмотья. Тоно не чувствовал ни холода, ни сырости, несмотря на то что был голым. Ингеборг дрожала и зябко куталась в платок. Она не села, а осталась стоять посреди комнаты.
   — Мне все прекрасно известно, — сказал Тоно, пристально глядя на Ингеборг, которую он видел в тусклом свете очага так же ясно, как при свете дня. — Тут в поселке есть один парень. Он избрал для себя путь священнослужителя. Так вот, он рассказал обо всем моей сестре Эяне. У них было свидание. — Тоно негромко засмеялся. — Эяна говорит, удалец он хоть куда, силы не занимать, только вот в лесу на холоде напал на него чих, так и чихал все время, пока они с ним миловались.
   Тоно помолчал. Когда он снова заговорил, его голос зазвучал сурово и резко:
   — Ладно, если в вашем мире иначе нельзя, значит, делать нечего, придется уступить. Хотя… Вчера мы с Кеннином разыскивали Ирию. Мы хотели убедиться, что у нее все в порядке и что никто ее не обижает.
   Какая вонь, какой смрад стоит в этих тесных каналах, которые вы называете улицами! Мы прошли их все, из конца в конец, не пропустили ни одного дома. Мы были даже в церкви и на кладбище. И нигде ни разу мы не увидели Ирию, даже издали. Понимаешь, ни единого раза за все эти дни. Мы давни не видели Ирию и мы непременно должны отыскать ее, найти, куда бы они ее ни спрятали. Где бы она ни была, в доме или в гробу, мы должны ее увидеть! Даже если она теперь смертная, наша маленькая Ирия, все равно, половина ее крови и плоти унаследованы от отца. И тогда, в тот последний вечер на берегу, от нее пахло так же, как раньше, так пахнет морская вода, согретая лучами солнца… — Тоно ударил себя кулаком по колену. — Мы до сих пор не нашли ее. Кеннин и Эяна были вне себя от ярости, они едва не бросились в поселок, чтобы перебить гарпунами тех, кто отнял у нас сестру. Я убедил их не рисковать жизнью понапрасну, потому что наша гибель ничем не поможет Ирии. И все же я насилу дождался заката, чтобы прийти сюда и застать тебя дома, Ингеборг.
   Она села рядом е Тоно и, обняв за плечи, прижалась щекой к его груди.
   — Я все знаю, — мягко сказала Ингеборг.
   — Знаешь? Говори же, что с моей сестрой?
   — Дело в том, что Магнус Грегерсен увез ее с собой в город Вибор…
   Погоди! Ничего плохого с ней не случилось! Подумай сам: кто посмеет обидеть — да какое там обидеть! — даже помыслить о том, чтобы обидеть дитя, которое является живым доказательством милосердия Божьего?
   Ингеборг произнесла эти слова спокойным и деловитым тоном, но в следующую минуту силы ей изменили и голос задрожал:
   — Ты правильно сделал, Тоно, что пришел ко мне. Вместе с Магнусом Грегерсеном приезжал писец. Он был здесь, и я выведала у него, как они думают устроить дальнейшую жизнь девочки, осененной Господней милостью. Я сказала этому парню, дескать, люди у нас в Альсе не злые, но все очень бедные. Раньше девочка развлекала их своими удивительными рассказами о городе на морском дне, но теперь-то она ничего не помнит.
   Теперь ее нужно учить всему заново, будто она лишь вчера на свет родилась. А кто же захочет взвалить на себя такую обузу? Кто пожелает взять в свою семью приемыша, да еще девочку, ведь она вырастет, значит, надо будет дать за ней приданое. Ox, да ведь и несчастье какое-нибудь может с ней стрястись, в жизни бедняков чего не бывает.
   Вдруг она оступится? Тогда придется ей выходить замуж за первого встречного, чтобы покрыть грех, а то и на ту дорожку встать, по какай я пошла… Так как же они решили устроить ее жизнь? Грамотей из епархии сказал, что ничего плохого с девочкой не случится. Они, мол, увезут ее в Вибор и отдадут в монастырь святой Асмильды.
   — Монастырь? Что это такое? — спросил Тоно.
   Ингеборг как могла объяснила и в заключение добавила:
   — В монастыре Маргрете предоставят кров, монахини будут ее учить.
   Когда достигнет надлежащего возраста, она даст обет и станет монахиней. И будет жить безгрешной чистой жизнью, и люди будут ее глубоко чтить. А потом она умрет, как святая, и будет источать благоухание. Или ты думаешь, что плоть непорочной святой после смерти будет так же гнить и вонять, как твое или мое тело?
   Тоно было ошеломлен.
   — Но ведь это ужасно! — воскликнул он.
   — Да? А многие люди считают такой удел завидным.
   Тоно обернулся и испытующе поглядел ей в глаза.
   — И ты? Ты тоже?..
   — Я-то? Нет.
   — Сидеть взаперти, в четырех стенах всю жизнь до самой смерти, остричь волосы, носить длинную тяжелую рясу, питаться какой-то дрянью и целый день бормотать под нос молитвы богу, пока не иссохнет лоно, которое сам бог и дал женщине, никогда не узнать любви, не родить детей, чтобы продолжить свой род… И не иметь права даже просто выйти погулять весной под цветущими яблонями…
   — Это путь к вечному блаженству, Тоно.
   — О, я предпочитаю блаженство сейчас, в этой жизни. А потом пусть настанет тьма. Да ведь и ты тоже так думаешь, ведь правда, если начистоту? Но что бы ты ни говорила, ты надеешься получить на смертном одре отпущение грехов. Нет, по-моему, не стоят ваши христианские Небеса того, чтобы стремиться жить на них вечно.
   — Но может быть, Маргрета считает по-другому.
   — Маргре… Ах, Ирия.
   Тоно глубоко задумался, опершись подбородком на руку, крепко сжав губы. Слышно было, как тяжело он дышит в душном и дымном воздухе.
   — Ладно, — сказал он после долгого молчания. Если она действительно сама выбрала такую жизнь, пусть все будет по ее воле. Но как нам узнать, правда ли, что Ирия искренне желает такой жизни? И разве сама она отдает себе в этом отчет? Они ведь могут сделать так, что она поверит, будто там, в этих, как их? — монастырях и в самом деле все есть истина и добро. Ингеборг, я не потерплю, чтобы моя сестренка оказалась обманутой.
   — Да вы же сами привели ее на берег, потому что не хотели, чтобы она погибла и была съедена морскими угрями. Какая разница?
   — По твоему, никакой?
   Отчаяние Тоно, обычно сильного и мужественного, для Ингеборг было точно острый нож в сердце. Она крепче обняла его.
   — Милый мой, любимый…
   Но Ингеборг не расплакалась — в ней вдруг проснулось упорство, недаром она была дочерью рыбака.
   — У нас, людей, есть средство, которое открывает все двери, кроме, разве что райских врат, — сказала она. — И средство это вполне законное. Это деньги.
   У Тоно вырвалось какое-то слово, которого Ингеборг не поняла, должно быть, то был его родной язык.
   — Говори, — попросил он, снова переходя на датский язык, и до боли сжал ее руку.