Страница:
– Ого! А зачем ходишь слушать. Я знаю, как вы с Гартом стояли у стены и слушали.
Хорре говорит угрюмо:
– Это он поднял меня с постели.
– И опять поднимет.
– Нет! – сердито рычит Хорре.– А вот я сам встану ночью – слышишь, Дан – встану ночью и разобью твою музыку.
– А я наплюю в твое море.
– Ну-ка, попробуй! – говорит матрос с недоверием.– Как же ты плюнешь?
– А вот так, – Дан с остервенением плюет в направлении моря.
Смятенно хрипит испуганный Хорре:
– Ах, какой же ты человек. Эй, Дан, смотри, тебе будет нехорошо: ты сам говоришь о погибших в море.
Дан испуганно:
– Кто говорит о погибших в море? Ты, ты?
– Собака!
Уходит, ворча и покашливая, размахивает рукою и горбится. Хорре остается один перед всею громадою моря и неба.
– Ушел. Так буду же смотреть на тебя, море, пока не лопнут от жажды мои глаза!
Ревет, приближаясь, океан.
Картина 4
Картина 5
Картина 6
Хорре говорит угрюмо:
– Это он поднял меня с постели.
– И опять поднимет.
– Нет! – сердито рычит Хорре.– А вот я сам встану ночью – слышишь, Дан – встану ночью и разобью твою музыку.
– А я наплюю в твое море.
– Ну-ка, попробуй! – говорит матрос с недоверием.– Как же ты плюнешь?
– А вот так, – Дан с остервенением плюет в направлении моря.
Смятенно хрипит испуганный Хорре:
– Ах, какой же ты человек. Эй, Дан, смотри, тебе будет нехорошо: ты сам говоришь о погибших в море.
Дан испуганно:
– Кто говорит о погибших в море? Ты, ты?
– Собака!
Уходит, ворча и покашливая, размахивает рукою и горбится. Хорре остается один перед всею громадою моря и неба.
– Ушел. Так буду же смотреть на тебя, море, пока не лопнут от жажды мои глаза!
Ревет, приближаясь, океан.
Картина 4
У самой воды, на тесной площадке каменистого берега стоит человек – маленькое, темное, неподвижное пятно. Позади его холодный, почти отвесный скат уходящего ввысь гранита, а перед глазами – в непроницаемом мраке – глухо и тяжко колышется океан. В открытом голосе валов, идущих снизу, чувствуется его мощная близость. Даже пофыркивание слышно – будто плещется, играя, стадо чудовищ, сопит, ложится на спину и вздыхает удовлетворенно, получает свои чудовищные удовольствия.
И пахнет открыто океан: могучим запахом глубин, гниющих водорослей, своей травы. Сегодня он спокоен и как всегда – один.
И один только огонек в черном пространстве воды и ночи – далекий маяк святого Креста.
Слышится скрежет камешков под осторожною стопою: то Хаггарт спускается к морю по крутой, но привычной тропинке. Останавливается, молчит сдержанно, выдыхая напряжение опасного спуска, и снова идет. Вот уже внизу он – выпрямляется и смотрит долго на того, кто уже занял свое странно-обычное место на самой границе пучины. Делает несколько шагов вперед и приветствует нерешительно и мягко – даже робко приветствует Хаггарт:
– Здравствуйте, неизвестный господин. Вы уже здесь давно?
Печальный, мягкий и важный голос отвечает:
– Здравствуй, Хаггарт. Да, я уже здесь давно.
– Вы смотрите?
– Смотрю и слушаю.
– Вы позволите мне стать возле вас и смотреть туда же, куда смотрите и вы, господин? Боюсь, что я мешаю вам своим непрошеным присутствием – ведь когда я пришел, вы были уже здесь, господин, – но я так люблю это место. Здесь уединенно и море близко, а земля за спиною молчит; и здесь открываются мои глаза. Как ночная птица, я лучше вижу в темноте: день ослепляет меня. Ведь я вырос на море, господин.
– Нет, ты не мешаешь мне, Хаггарт. Но не мешаю ли я тебе? Тогда я могу уйти.
– Вы так вежливы, господин, – бормочет Хаггарт.
– Но я тоже люблю это место, – продолжает печальный и важный голос.– И мне также нравится, что за спиною моей холодный и спокойный гранит. Ты вырос на море, Хаггарт: скажи мне, что это за неяркий огонек направо?
– Это маяк святого Креста.
– Ага! Маяк святого Креста. Я этого не знал. Но разве такой неяркий огонь может помочь в бурю? Я смотрю, и мне все кажется, что он гаснет. Вероятно, это неправда.
Хаггарт говорит, сдержанно волнуясь:
– Вы пугаете меня, господин. Зачем вы спрашиваете то, что сами знаете лучше меня. Вы хотите меня искусить – ведь вы знаете все.
В печальном голосе нет улыбки – только печаль.
– Нет, я знаю мало. Я знаю даже меньше, чем ты, так как знаю больше. Прости за несколько запутанную фразу, Хаггарт, но язык так трудно поддается не только чувству, но даже мысли.
– Вы вежливы, – бормочет Хаггарт взволнованно,– вы вежливы и всегда спокойны. Вы всегда печальны и у вас тонкая рука с перстнями, и вы говорите как очень важное лицо. Кто вы, господин?
– Я тот, кого ты назвал: кому всегда печально.
– Когда я прихожу, вы уже здесь; когда я ухожу, вы остаетесь. Отчего вы никогда не хотите уйти со мною, господин?
– У тебя одна дорога, Хаггарт, у меня другая.
– Я вижу вас только ночью. Я знаю всех людей вокруг поселка, и нет никого, кто был бы похож на вас. Иногда я думаю, что вы владелец того старого замка, где жил и я – тогда я должен вам сказать: замок разрушен бурею.
– Я не знаю, о ком ты говоришь.
– Я не понимаю, откуда, но вы знаете мое имя: Хаггарт. Но я не хочу вас обманывать: хотя и жена моя Мариетт зовет меня так, но я сам выдумал это имя. У меня есть другое, настоящее имя, о котором здесь никто не слыхал.
– Я знаю и другое твое имя, Хаггарт. Я знаю и третье твое имя, которого ты сам не знаешь. Но едва ли стоит об этом говорить. Смотри лучше вот в эту черную глубину и расскажи мне о твоей жизни: правда ли, что она так радостна? Говорят, что ты всегда улыбаешься. Говорят, что ты самый смелый и красивый рыбак на всем побережье. И говорят еще, что ты очень любишь жену свою Мариетт.
– О, господин! – восклицает Хаггарт сдержанно:– Моя жизнь так печальна, что в самой этой черной глубине ты не нашел бы образа, подобного ей. О, господин! Так глубоки мои страдания, что в самой этой черной глубине ты не нашел бы места страшнее и глубже.
– О чем же печаль твоя и страдания твои, Хаггарт?
– О жизни, господин. Вот ваши благородные и печальные глаза смотрят туда же, куда и мои: в эту страшную темную даль. Скажите же мне: что движется там? Что покоится и ждет, безмолвствует и кричит, и поет, и жалуется своими голосами? О чем эти голоса, которые тревожат меня и наполняют душу мою призраками печали и ни о чем не говорят? И откуда эта ночь? И откуда моя печаль? И вы ли это вздыхаете, господин, или в ваш голос вплетается вздох океана? – я плохо начинаю слышать, о, господин мой, мой милый господин!
Печальный отвечает голос:
– Это я вздыхаю, Хаггарт. Это твоей печали отвечает моя великая печаль. Ты видишь ночью, как ночная птица, Хаггарт: так взгляни же на тонкие руки мои, одетые перстнями – не бледны ли они? И на лицо мое взгляни – не бледно ли оно? Не бледно ли оно – не бледно ли оно?.. О, Хаггарт, мой милый Хаггарт!
Безмолвно тоскуют. Плескается, ворочаясь, тяжелый океан, плюет и фыркает, сопит спокойно. Сегодня он спокоен и один – как всегда.
– Передай Хаггарту… – говорит печальный голос.
– Хорошо. Я передам Хаггарту.
– Передай Хаггарту, что я люблю его.
Молчанье – и тихо звучит бессильный и жалобный упрек:
– Коли бы не был так строг ваш голос, господин, я подумал бы, что вы смеетесь надо мною. Разве я не Хаггарт, что еще должен передавать что-то Хаггарту? Но нет: иной смысл я чувствую в ваших словах, и вы снова пугаете меня, господин. А когда боится Хаггарт, то это действительно страх. Хорошо: я передам Хаггарту все, что вы изволили сказать.
– Поправь мне плащ: мне холодно плечу. Но мне все кажется, что огонек этот гаснет. Маяк святого Креста – ты так назвал его, я не ошибаюсь?
– Да, так зовут его здесь.
– Ага! Так зовут его здесь.
Молчание.
– Мне надо уже идти? – спрашивает Хаггарт.
– Да, иди.
– А вы останетесь здесь?
– Я останусь здесь.
Хаггарт отступает на несколько шагов.
– Прощайте, господин.
– Прощай, Хаггарт.
Снова скрежещут камешки под осторожной стопою: не оглядываясь, взбирается Хаггарт на крутизну.
О какой великой печали говорит эта ночь?
И пахнет открыто океан: могучим запахом глубин, гниющих водорослей, своей травы. Сегодня он спокоен и как всегда – один.
И один только огонек в черном пространстве воды и ночи – далекий маяк святого Креста.
Слышится скрежет камешков под осторожною стопою: то Хаггарт спускается к морю по крутой, но привычной тропинке. Останавливается, молчит сдержанно, выдыхая напряжение опасного спуска, и снова идет. Вот уже внизу он – выпрямляется и смотрит долго на того, кто уже занял свое странно-обычное место на самой границе пучины. Делает несколько шагов вперед и приветствует нерешительно и мягко – даже робко приветствует Хаггарт:
– Здравствуйте, неизвестный господин. Вы уже здесь давно?
Печальный, мягкий и важный голос отвечает:
– Здравствуй, Хаггарт. Да, я уже здесь давно.
– Вы смотрите?
– Смотрю и слушаю.
– Вы позволите мне стать возле вас и смотреть туда же, куда смотрите и вы, господин? Боюсь, что я мешаю вам своим непрошеным присутствием – ведь когда я пришел, вы были уже здесь, господин, – но я так люблю это место. Здесь уединенно и море близко, а земля за спиною молчит; и здесь открываются мои глаза. Как ночная птица, я лучше вижу в темноте: день ослепляет меня. Ведь я вырос на море, господин.
– Нет, ты не мешаешь мне, Хаггарт. Но не мешаю ли я тебе? Тогда я могу уйти.
– Вы так вежливы, господин, – бормочет Хаггарт.
– Но я тоже люблю это место, – продолжает печальный и важный голос.– И мне также нравится, что за спиною моей холодный и спокойный гранит. Ты вырос на море, Хаггарт: скажи мне, что это за неяркий огонек направо?
– Это маяк святого Креста.
– Ага! Маяк святого Креста. Я этого не знал. Но разве такой неяркий огонь может помочь в бурю? Я смотрю, и мне все кажется, что он гаснет. Вероятно, это неправда.
Хаггарт говорит, сдержанно волнуясь:
– Вы пугаете меня, господин. Зачем вы спрашиваете то, что сами знаете лучше меня. Вы хотите меня искусить – ведь вы знаете все.
В печальном голосе нет улыбки – только печаль.
– Нет, я знаю мало. Я знаю даже меньше, чем ты, так как знаю больше. Прости за несколько запутанную фразу, Хаггарт, но язык так трудно поддается не только чувству, но даже мысли.
– Вы вежливы, – бормочет Хаггарт взволнованно,– вы вежливы и всегда спокойны. Вы всегда печальны и у вас тонкая рука с перстнями, и вы говорите как очень важное лицо. Кто вы, господин?
– Я тот, кого ты назвал: кому всегда печально.
– Когда я прихожу, вы уже здесь; когда я ухожу, вы остаетесь. Отчего вы никогда не хотите уйти со мною, господин?
– У тебя одна дорога, Хаггарт, у меня другая.
– Я вижу вас только ночью. Я знаю всех людей вокруг поселка, и нет никого, кто был бы похож на вас. Иногда я думаю, что вы владелец того старого замка, где жил и я – тогда я должен вам сказать: замок разрушен бурею.
– Я не знаю, о ком ты говоришь.
– Я не понимаю, откуда, но вы знаете мое имя: Хаггарт. Но я не хочу вас обманывать: хотя и жена моя Мариетт зовет меня так, но я сам выдумал это имя. У меня есть другое, настоящее имя, о котором здесь никто не слыхал.
– Я знаю и другое твое имя, Хаггарт. Я знаю и третье твое имя, которого ты сам не знаешь. Но едва ли стоит об этом говорить. Смотри лучше вот в эту черную глубину и расскажи мне о твоей жизни: правда ли, что она так радостна? Говорят, что ты всегда улыбаешься. Говорят, что ты самый смелый и красивый рыбак на всем побережье. И говорят еще, что ты очень любишь жену свою Мариетт.
– О, господин! – восклицает Хаггарт сдержанно:– Моя жизнь так печальна, что в самой этой черной глубине ты не нашел бы образа, подобного ей. О, господин! Так глубоки мои страдания, что в самой этой черной глубине ты не нашел бы места страшнее и глубже.
– О чем же печаль твоя и страдания твои, Хаггарт?
– О жизни, господин. Вот ваши благородные и печальные глаза смотрят туда же, куда и мои: в эту страшную темную даль. Скажите же мне: что движется там? Что покоится и ждет, безмолвствует и кричит, и поет, и жалуется своими голосами? О чем эти голоса, которые тревожат меня и наполняют душу мою призраками печали и ни о чем не говорят? И откуда эта ночь? И откуда моя печаль? И вы ли это вздыхаете, господин, или в ваш голос вплетается вздох океана? – я плохо начинаю слышать, о, господин мой, мой милый господин!
Печальный отвечает голос:
– Это я вздыхаю, Хаггарт. Это твоей печали отвечает моя великая печаль. Ты видишь ночью, как ночная птица, Хаггарт: так взгляни же на тонкие руки мои, одетые перстнями – не бледны ли они? И на лицо мое взгляни – не бледно ли оно? Не бледно ли оно – не бледно ли оно?.. О, Хаггарт, мой милый Хаггарт!
Безмолвно тоскуют. Плескается, ворочаясь, тяжелый океан, плюет и фыркает, сопит спокойно. Сегодня он спокоен и один – как всегда.
– Передай Хаггарту… – говорит печальный голос.
– Хорошо. Я передам Хаггарту.
– Передай Хаггарту, что я люблю его.
Молчанье – и тихо звучит бессильный и жалобный упрек:
– Коли бы не был так строг ваш голос, господин, я подумал бы, что вы смеетесь надо мною. Разве я не Хаггарт, что еще должен передавать что-то Хаггарту? Но нет: иной смысл я чувствую в ваших словах, и вы снова пугаете меня, господин. А когда боится Хаггарт, то это действительно страх. Хорошо: я передам Хаггарту все, что вы изволили сказать.
– Поправь мне плащ: мне холодно плечу. Но мне все кажется, что огонек этот гаснет. Маяк святого Креста – ты так назвал его, я не ошибаюсь?
– Да, так зовут его здесь.
– Ага! Так зовут его здесь.
Молчание.
– Мне надо уже идти? – спрашивает Хаггарт.
– Да, иди.
– А вы останетесь здесь?
– Я останусь здесь.
Хаггарт отступает на несколько шагов.
– Прощайте, господин.
– Прощай, Хаггарт.
Снова скрежещут камешки под осторожной стопою: не оглядываясь, взбирается Хаггарт на крутизну.
О какой великой печали говорит эта ночь?
Картина 5
– Твои руки в крови, Хаггарт. Кого ты убил, Хаггарт?
– Молчи, Хорре. Я убил того. Молчи и слушай – он сейчас начнет играть. Я уже стоял здесь и слушал, но вдруг так сжало сердце! – и я не мог уже оставаться один.
– Не мути мой разум, Нони, не искушай меня, я убегу отсюда. Ночью, когда я уже сплю, ты налетаешь на меня, как демон, хватаешь за шиворот, волочешь сюда – я ничего не понимаю. Скажи, мальчик, нужно спрятать труп?
– Да, да!
– Отчего же ты не бросил его в море?
– Тише! О чем ты болтаешь? Мне нечего бросать в море.
– Но руки твои в крови…
– Молчи, Хорре! Сейчас он начнет. Молчи и слушай, тебе я говорю: ты мне друг или нет, Хорре?
Тащит его ближе к темному окну церкви. Хорре бормочет:
– Какая темнота. Если ты поднял меня с постели для этой проклятой музыки…
– Да, да, для этой проклятой музыки.
– То ты напрасно нарушил мой честный сон. Я не хочу музыки, Нони!
– Так! Или мне было бегать по улице, стучать в окна и кричать: эй, кто там живой! Идите помогать Хаггарту, станьте с ним против пушек.
– Ты что-то путаешь, Нони! Выпей джину, мальчик. Какие пушки?
– Тише, матрос.
Оттаскивает его от окна.
– Ох, ты треплешь меня, как шквал.
– Тише! Он, кажется, посмотрел на нас в окно: что-то белое мелькнуло за стеклом. Ты можешь засмеяться, Хорре: если бы он вышел сейчас, я закричал бы, как женщина.
Тихо смеется.
– Ты про Дана так говоришь? Я ничего не понимаю, Нони.
– Но разве это Дан? Конечно, это не Дан, это кто-то другой. Дай мне руку, матросик.
– Я думаю, что ты просто хлебнул лишнего, Нони, как тогда – помнишь, в башне? И рука у тебя дрожит. Но только тогда игра была другая…
– Тсс!..
Хорре, понижая голос:
– Но рука твоя, действительно, в крови… Ой, ты ломаешь мне пальцы!
Хаггарт угрожающе:
– Если ты не замолчишь, собака, я сломаю тебе каждую кость! Я вытяну из тебя каждую жилу, если ты не замолчишь – собака!
Молчание. Тихо стонет, будто жалуется, далекий прибой – далеко ушло море от черной земли. И ночь безмолвна. Пришла неведомо откуда и стала над землею; стала над землею и молчит; молчит и ждет чего-то. И дикие туманы колыхнулись ей навстречу – дыхнуло море призраками, гонит на землю стадо безголовых покорных великанов. Туман идет.
– Почему он не зажигает огня? – хмуро, но уже покорно спрашивает Хорре.
– Ему не нужно огня.
– Может быть, в церкви никого уже и нет?
– Есть.
– Поднимается туман. Какая тишина! Пахнет чем-то нехорошим – как ты думаешь, Нони?
– Тсс…
Первые тихие звуки органа. Сидит кто-то в темноте один и на непонятном языке говорит Богу о самом важном. И как ни слабы звуки – вдруг сразу исчезла тишина, колыхнулась ночь и всеми мириадами своих призрачных глаз уставилась на темную церковь. Тревожный шепчет голос:
– Слушай. Он всегда так начинает. Сразу хватает за душу! Откуда у него сила? Он сразу берет за сердце.
– Мне не нравится.
– Слушай! Вот он притворяется Хаггартом. Хорре! Маленький Хаггарт на коленях у матери. Смотри: все руки полны золотыми лучами, маленький Хаггарт играет золотыми лучами. Смотри!
– Я не вижу, Нони. Пусти мою руку, мне больно.
– Вот он притворяется Хаггартом! Слушай.
Глухо звучат томительные аккорды. Хаггарт тихо стонет.
– О чем ты, Нони? Тебе больно?
– Да. Ты понимаешь, о чем он говорит?
– Нет.
– Он говорит о самом важном – о таком важном, Хорре, что если бы мы могли понять… Я хочу понять. Слушай, Хорре, слушай! Зачем он притворяется Хаггартом? – это не моя душа. Моя душа не знает этого.
– Чего, Нони?
– Не знаю. Какие ужасные сны в этой стране. Слушай. Вот! Теперь он будет плакать и скажет: это Хаггарт плачет. Он будет звать Бога и скажет: это Хаггарт зовет. Он лжет – Хаггарт не звал, Хаггарт не знает Бога.
Снова сдержанно стонет.
– Тебе больно?
– Да. Молчи.
Хаггарт сдержанно вскрикивает:
– Ох, Хорре!
– Да что с тобою, Нони?
– Да скажи же ему, что это не Хаггарт. Это ложь! – торопливо шепчет Хаггарт.– Он думает, что он знает, а он сам ничего не знает. Он маленький, дрянной старик с красными, как у кролика глазами, и его завтра слопает смерть. Ха! Он торгует бриллиантами, пересыпает их с руки на руку, как старый жид, а сам умирает от голоду. Обман, Хорре, обман! Давай громко говорить, Хорре, мы здесь одни.
Кричит, обращаясь к гремящему органу:
– Эй, музыкант! На твоих крыльях не может подняться и муха – самая маленькая муха не может подняться. Эй, музыкант! Давай твою дырявую шляпу, и я кину в нее грош – больше не стоит твое лганье. Ты что болтаешь там о Боге, кроличьи глазки? – замолчи, мне стыдно тебя слушать. Клянусь, мне стыдно тебя слушать! Не веришь? Все зовешь? Куда?
– Бей их в лоб, Нони.
– Молчи, собака! Но какая ужасная страна: что делают в ней с человеческим сердцем. Какие ужасные сны в этой стране!
Умолкает. Торжественно поет орган.
– Отчего ты замолчал, Нони? – тревожно спрашивает матрос.
– Я слушаю. Хорошая музыка, Хорре. А разве я что-нибудь говорил?
– Ты даже кричал, Нони, и меня заставил кричать с собою.
– Это неправда. Я все время молчу, ты, знаешь ли, я ведь даже ни разу не раскрывал рта! Тебе что-нибудь приснилось, Хорре. Может быть, ты думаешь, что ты возле церкви? Ты просто спишь на твоей постели, матрос. Это сон.
Хорре со страхом:
– Хлебни-ка джину, Нони.
– Не надо. Я уже хлебнул чего-то другого.
– Твои руки?
– Молчи, Хорре. Разве ты не замечаешь, что все молчит и слушает, и один ты болтаешь? А то ведь и музыкант может обидеться!
Тихо смеется. О торжественном примирении человека с Богом гудят созвучья медных труб. Густеет туман.
Громкий топот ног – кто-то тревожный пробегает по пустынной улице.
– Нони! – шепчет матрос:– Кто-то пробежал!
– Я слышу.
– Нони! Еще кто-то бежит. Дело неладно.
Мечутся среди ночи испуганные люди; удваивает шаги ночное эхо – удесятеряет их страх и кажется, будто весь поселок, охваченный ужасом, убегает куда-то. Колеблясь, танцуя молчаливо, как на волнах, проплывает фонарь.
– Это его нашли, Хорре. Это убитого нашли, матрос! Я не выбросил его в море, я принес его и прислонил головою к двери его дома. Его нашли.
Еще проплывает, качаясь, фонарь. Точно услышав тревогу, сразу на высоком аккорде обрывает орган. Мгновенье тишины, пустоты жуткого ожидания – и всю ее заполняет до самых краев отчаянный женский вопль.
Туман густеет.
– Молчи, Хорре. Я убил того. Молчи и слушай – он сейчас начнет играть. Я уже стоял здесь и слушал, но вдруг так сжало сердце! – и я не мог уже оставаться один.
– Не мути мой разум, Нони, не искушай меня, я убегу отсюда. Ночью, когда я уже сплю, ты налетаешь на меня, как демон, хватаешь за шиворот, волочешь сюда – я ничего не понимаю. Скажи, мальчик, нужно спрятать труп?
– Да, да!
– Отчего же ты не бросил его в море?
– Тише! О чем ты болтаешь? Мне нечего бросать в море.
– Но руки твои в крови…
– Молчи, Хорре! Сейчас он начнет. Молчи и слушай, тебе я говорю: ты мне друг или нет, Хорре?
Тащит его ближе к темному окну церкви. Хорре бормочет:
– Какая темнота. Если ты поднял меня с постели для этой проклятой музыки…
– Да, да, для этой проклятой музыки.
– То ты напрасно нарушил мой честный сон. Я не хочу музыки, Нони!
– Так! Или мне было бегать по улице, стучать в окна и кричать: эй, кто там живой! Идите помогать Хаггарту, станьте с ним против пушек.
– Ты что-то путаешь, Нони! Выпей джину, мальчик. Какие пушки?
– Тише, матрос.
Оттаскивает его от окна.
– Ох, ты треплешь меня, как шквал.
– Тише! Он, кажется, посмотрел на нас в окно: что-то белое мелькнуло за стеклом. Ты можешь засмеяться, Хорре: если бы он вышел сейчас, я закричал бы, как женщина.
Тихо смеется.
– Ты про Дана так говоришь? Я ничего не понимаю, Нони.
– Но разве это Дан? Конечно, это не Дан, это кто-то другой. Дай мне руку, матросик.
– Я думаю, что ты просто хлебнул лишнего, Нони, как тогда – помнишь, в башне? И рука у тебя дрожит. Но только тогда игра была другая…
– Тсс!..
Хорре, понижая голос:
– Но рука твоя, действительно, в крови… Ой, ты ломаешь мне пальцы!
Хаггарт угрожающе:
– Если ты не замолчишь, собака, я сломаю тебе каждую кость! Я вытяну из тебя каждую жилу, если ты не замолчишь – собака!
Молчание. Тихо стонет, будто жалуется, далекий прибой – далеко ушло море от черной земли. И ночь безмолвна. Пришла неведомо откуда и стала над землею; стала над землею и молчит; молчит и ждет чего-то. И дикие туманы колыхнулись ей навстречу – дыхнуло море призраками, гонит на землю стадо безголовых покорных великанов. Туман идет.
– Почему он не зажигает огня? – хмуро, но уже покорно спрашивает Хорре.
– Ему не нужно огня.
– Может быть, в церкви никого уже и нет?
– Есть.
– Поднимается туман. Какая тишина! Пахнет чем-то нехорошим – как ты думаешь, Нони?
– Тсс…
Первые тихие звуки органа. Сидит кто-то в темноте один и на непонятном языке говорит Богу о самом важном. И как ни слабы звуки – вдруг сразу исчезла тишина, колыхнулась ночь и всеми мириадами своих призрачных глаз уставилась на темную церковь. Тревожный шепчет голос:
– Слушай. Он всегда так начинает. Сразу хватает за душу! Откуда у него сила? Он сразу берет за сердце.
– Мне не нравится.
– Слушай! Вот он притворяется Хаггартом. Хорре! Маленький Хаггарт на коленях у матери. Смотри: все руки полны золотыми лучами, маленький Хаггарт играет золотыми лучами. Смотри!
– Я не вижу, Нони. Пусти мою руку, мне больно.
– Вот он притворяется Хаггартом! Слушай.
Глухо звучат томительные аккорды. Хаггарт тихо стонет.
– О чем ты, Нони? Тебе больно?
– Да. Ты понимаешь, о чем он говорит?
– Нет.
– Он говорит о самом важном – о таком важном, Хорре, что если бы мы могли понять… Я хочу понять. Слушай, Хорре, слушай! Зачем он притворяется Хаггартом? – это не моя душа. Моя душа не знает этого.
– Чего, Нони?
– Не знаю. Какие ужасные сны в этой стране. Слушай. Вот! Теперь он будет плакать и скажет: это Хаггарт плачет. Он будет звать Бога и скажет: это Хаггарт зовет. Он лжет – Хаггарт не звал, Хаггарт не знает Бога.
Снова сдержанно стонет.
– Тебе больно?
– Да. Молчи.
Хаггарт сдержанно вскрикивает:
– Ох, Хорре!
– Да что с тобою, Нони?
– Да скажи же ему, что это не Хаггарт. Это ложь! – торопливо шепчет Хаггарт.– Он думает, что он знает, а он сам ничего не знает. Он маленький, дрянной старик с красными, как у кролика глазами, и его завтра слопает смерть. Ха! Он торгует бриллиантами, пересыпает их с руки на руку, как старый жид, а сам умирает от голоду. Обман, Хорре, обман! Давай громко говорить, Хорре, мы здесь одни.
Кричит, обращаясь к гремящему органу:
– Эй, музыкант! На твоих крыльях не может подняться и муха – самая маленькая муха не может подняться. Эй, музыкант! Давай твою дырявую шляпу, и я кину в нее грош – больше не стоит твое лганье. Ты что болтаешь там о Боге, кроличьи глазки? – замолчи, мне стыдно тебя слушать. Клянусь, мне стыдно тебя слушать! Не веришь? Все зовешь? Куда?
– Бей их в лоб, Нони.
– Молчи, собака! Но какая ужасная страна: что делают в ней с человеческим сердцем. Какие ужасные сны в этой стране!
Умолкает. Торжественно поет орган.
– Отчего ты замолчал, Нони? – тревожно спрашивает матрос.
– Я слушаю. Хорошая музыка, Хорре. А разве я что-нибудь говорил?
– Ты даже кричал, Нони, и меня заставил кричать с собою.
– Это неправда. Я все время молчу, ты, знаешь ли, я ведь даже ни разу не раскрывал рта! Тебе что-нибудь приснилось, Хорре. Может быть, ты думаешь, что ты возле церкви? Ты просто спишь на твоей постели, матрос. Это сон.
Хорре со страхом:
– Хлебни-ка джину, Нони.
– Не надо. Я уже хлебнул чего-то другого.
– Твои руки?
– Молчи, Хорре. Разве ты не замечаешь, что все молчит и слушает, и один ты болтаешь? А то ведь и музыкант может обидеться!
Тихо смеется. О торжественном примирении человека с Богом гудят созвучья медных труб. Густеет туман.
Громкий топот ног – кто-то тревожный пробегает по пустынной улице.
– Нони! – шепчет матрос:– Кто-то пробежал!
– Я слышу.
– Нони! Еще кто-то бежит. Дело неладно.
Мечутся среди ночи испуганные люди; удваивает шаги ночное эхо – удесятеряет их страх и кажется, будто весь поселок, охваченный ужасом, убегает куда-то. Колеблясь, танцуя молчаливо, как на волнах, проплывает фонарь.
– Это его нашли, Хорре. Это убитого нашли, матрос! Я не выбросил его в море, я принес его и прислонил головою к двери его дома. Его нашли.
Еще проплывает, качаясь, фонарь. Точно услышав тревогу, сразу на высоком аккорде обрывает орган. Мгновенье тишины, пустоты жуткого ожидания – и всю ее заполняет до самых краев отчаянный женский вопль.
Туман густеет.
Картина 6
Чадит, догорая, масляная лампа; уже близко к рассвету. Большая, чистая, рыбацкая хижина; к потолку привешен кораблик, искусно сделанный – и даже паруса распущены. Стал он как-то невольно сосредоточием вниманья и все, кто говорит, молчит или слушает, смотрят на него, изучают каждый уже знакомый парус. За темной занавеской труп Филиппа: эта хижина принадлежала ему.
Ждут Хаггарта – его пошли искать. На лавках вдоль стены расселись старые рыбаки, сложили руки на коленях, иные словно дремлют, иные покуривают трубки. Говорят вдумчиво и осторожно: как бы не сказать чего лишнего. Когда приходит новый запоздавший рыбак, он сперва смотрит за занавеску, потом молча втискивается в ряд; и кому не хватило места на лавке, те, видимо, чувствуют себя неловко.
Аббат грузно шагает по комнате, заложив руки за спину и опустив голову; если кто попадается на дороге, молча рукой отстраняет его. Молчит и судорожно хмурит брови. Изредка взглядывает на дверь или в окно, прислушивается.
Все только мужчины. Из женщин одна Мариетт: она сидит за столом и неотступно, горящими глазами, следит за отцом. И тихо вздрагивает при каждом громком слове, звуке открываемой двери, далеких еще шагах.
Ночью пришел с моря туман и покрыл землю. И такая от тумана тишина, что слышны редкие, протяжные удары колокола: то на далеком маяке святого Креста предостерегают заблудившиеся в тумане корабли.
Чей-то голос в углу:
– По удару видно, что это не наш убил. У нас так не умеют бить. Он воткнул нож здесь, рванул сюда и почти отделил голову.
– Этого не сделаешь тупым ножом!
– Да. Этого не сделаешь и слабою рукою. Я раз видел в гавани убитого матроса: он был зарезан как раз так же.
Молчание.
– А где его мать? – спрашивает кто-то, кивая на занавеску.
– Ее отхаживает Селли. Селли взяла ее к себе.
Старый рыбак тихо спрашивает соседа:
– Тебе кто сказал?
– Меня разбудила Франсина. А тебе кто сказал, Марлэ?
– Кто-то постучал в окно.
– Кто постучал в окно?
– Не знаю.
Молчание.
– Как же ты не знаешь? Кто первый увидел?
– Кто-то проходил и увидел.
– Кому же у нас проходить? У нас некому проходить.
Рыбак с другого конца отзывается:
– У нас некому проходить. Расскажи-ка, Фома.
Фома вынимает трубку:
– Я сосед Филиппа, вот этого, – показывает на занавеску.– Да, да, вы все знаете, что я его сосед. А если кто не знает, то я опять-таки скажу, как на суде: я его сосед, вот тут рядом, – оборачивается к окну.
Входит пожилой рыбак и молча втискивается в ряд.
– Ну, что, Тибо? – спрашивает аббат, останавливаясь.
– А ничего.
– Не нашли Хаггарта?
– Нет. Такой туман, что они себя боятся потерять. Ходят и перекликаются, иные держатся за руки. И фонаря не видно в десяти шагах.
Аббат опускает голову и продолжает ходить. Старый рыбак говорит, ни к кому не обращаясь.
– Много теперь кораблей на море таращат глаза.
– Я шел как слепой, – говорит Тибо.– Слышно, как звонит святой Крест. Но он точно перебежал, звон доносится слева.
– Туман обманывает.
Старый Десфосо говорит:
– Этого у нас не было никогда! С тех пор, как Дюгамель багром разбил голову Жаку. Это было тридцать лет, сорок лет…
– Ты что говоришь, Десфосо? – останавливается аббат.
– Я говорю: с тех пор, как Дюгамель разбил голову Жаку…
– Да, да! – говорит аббат и снова ходит.
– Тогда еще Дюгамель сам бросился со скалы в море и разбился – вон когда это было. Сам так и бросился.
Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего. Молчание.
– Ты что рассказываешь, Фома?
Фома вынимает трубку:
– Больше ничего, как кто-то постучал ко мне в окно.
– Ты не знаешь, кто?
– Нет. Да и ты никогда, не узнаешь. Вот я и вышел, гляжу, а Филипп сидит у своей двери. Ну, я и не удивился: Филипп часто стал бродить по ночам с тех пор, как…
Нерешительно умолкает. Мариетт резко:
– С каких пор? Ты сказал: с тех пор?
Молчание. Отвечает Десфосо, прямо и тяжело:
– Как пришел твой Хаггарт. Рассказывай, Фома
– Я ему и говорю: ты зачем стучишь, Филипп? Тебе что-нибудь надо? А он молчит.
– А он молчит?
– А он молчит. Так если тебе ничего не надо, иди-ка ты лучше спать, дружище – говорю я. А он молчит. Глянул я, а горло у него и перехвачено.
Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего. Молчание. Входит новый рыбак, глядит за занавеску и молча втискивается в ряды. Слышны за дверью женские голоса; аббат останавливается.
– Эй, Лебон! Прогони женщин, – говорит он:– им тут нечего делать, скажи.
Лебон идет.
– Погоди, – останавливается аббат.– Спроси, как его мать, ее отхаживает Селли.
Десфосо говорит:
– Ты говоришь, прогнать женщин, аббат. А твоя дочь? – она здесь.
Аббат смотрит на Мариетт, и та говорит:
– Я отсюда не пойду.
Молчание. Аббат снова шагает; смотрит на привешенный кораблик и спрашивает:
– Это он делал?
Все смотрят на корабль.
– Он, – отвечает Десфосо.– Это он сделал, когда хотел плыть в Америку матросом. Тогда он все расспрашивал меня, как снастится трехмачтовый бриг.
Снова все смотрят на корабль, на его аккуратненькие паруса-лоскуточки. Входит Лебон.
– Не знаю, как тебе сказать, аббат. Женщины говорят, будто Хаггарта и его матроса ведут сюда. Женщины боятся.
Мариетт вздрагивает и переводит глаза на дверь; аббат останавливается:
– Ого, уже светает, туман синеет! – говорит один рыбак другому, но голос его срывается.
– Да. Отлив начался, – отвечает тот глухо.
Молчание – и в молчании звучат нестройные шаги идущих. Несколько молодых рыбаков с возбужденными лицами вводят связанного Хаггарта и за ним проталкивают Хорре, также связанного, Хаггарт спокоен; у матроса, как только его связали, появилось что-то свободно-хищное в движениях, в ухватке, в остроте бегающего взора.
Один из приведших Хаггарта тихо говорит аббату:
– Он был около церкви. Мы десять раз проходили мимо и не видели никого, пока он сам не позвал: вы не меня ищете? Такой туман, отец.
Аббат молча кивает головой и садится. Мариетт бледными губами улыбается мужу, но тот не смотрит на нее – так же, как и все, он удивленно уставился глазами на игрушечный кораблик.
– Здравствуй, Хаггарт, – говорит аббат.
– Здравствуй, отец.
– Это ты мне говоришь: отец?
– Тебе.
– Ты ошибся, Хаггарт. Я тебе не отец.
Рыбаки одобрительно переглядываются.
– Ну, тогда здравствуй, аббат, – с внезапным равнодушием говорит Хаггарт и снова с интересом рассматривает кораблик.
Хорре бормочет:
– Так, так держись, Нони.
– Кто делал эту игрушку? – спрашивает Хаггарт, но не получает ответа.
– Здравствуй, Гарт! – говорит Мариетт, улыбаясь.– Это я, твоя жена, Мариетт. Дай, я развяжу тебе руки.
С улыбкой, делая вид, что не замечает кровавых пятен, распутывает веревки. Все молча смотрят на нее; смотрит и Хаггарт на ее склоненную тревожную голову.
– Благодарю, – говорит он, расправляя руки.
– Хорошо бы и мне развязать руки, – говорит Хорре, но не получает ответа.
Аббат. Хаггарт, это ты убил Филиппа?
Хаггарт. Я.
Аббат. Не скажешь ли ты, – эй, ты, Хаггарт! – что ты сам своей рукою убил его? Может быть, ты сказал матросу: матрос, пойди, убей Филиппа, и он это сделал, так как любит тебя и чтит, как начальника? Может быть, так вышло дело? – скажи, Хаггарт. Я называл тебя сыном, Хаггарт.
Хаггарт. Нет, я не приказывал матросу. Я сам своею рукою убил Филиппа.
Молчание.
Хорре. Нони! Скажи-ка им, чтобы развязали мне руки и отдали трубку!
– Не торопись! – гремит поп.– Побудешь и связанным, пьяница! И бойся развязанной веревки, как бы не свернулась она петлей.
Но, следуя какому-то неуловимому движению или взгляду Хаггарта, Мариетт подходит к матросу и распутывает узлы. И снова все молча смотрят на ее склоненную, тревожную голову. Потом переводят глаза на Хаггарта – как смотрели прежде на кораблик, так теперь на него.
И сам он позабыл об игрушке – словно очнувшись, обводит взором рыбаков, долго глядит на темную занавеску.
Аббат. Хаггарт, это тебя я спрашиваю. Кто принес тело Филиппа?
Хаггарт. Я. Это я принес его и посадил у двери, головой к двери, лицом к морю. Это было трудно, так как он все падал. Но это сделал я.
Аббат. Зачем ты сделал так?
Хаггарт. Не знаю, наверное. Я слыхал, что у Филиппа есть мать, старуха и я подумал, что так будет приятнее им обоим – и ему и матери.
Аббат( сдержанно). Ты смеешься над нами?
Хаггарт. Нет. Почему ты думаешь, что я смеюсь? Мне совсем не смешно, как и вам. Это он, Филипп, сделал кораблик?
Никто не отвечает. Мариетт говорит, вставая и через стол наклоняясь к Хаггарту:
– Ты не сказал ли так, Хаггарт: мой бедный мальчик! Я убил тебя, потому что должен был убить, а теперь я отнесу тебя к матери, мой милый мальчик.
– Это очень печальные слова. Кто подсказал их тебе, Мариетт? – удивленно спрашивает Хаггарт.
– Я слышала их. И не сказал ли ты дальше: мать, вот я принес тебе твоего сына и у твоей двери посадил его: возьми твоего мальчика, мать.
Хаггарт молчит.
– Не знаю, – с горечью гудит аббат:– не знаю, у нас никто не убивает, и мы не знаем, как это делается. Может быть, так и надо: убить и убитого принести к порогу матери… Ты что смотришь на меня, рожа?
Хорре( грубо). И – по-моему – его надо было бросить в море. Ваш Хаггарт с ума сошел, я давно говорю это.
Вдруг старый Десфосо кричит при гуле одобрения остальных:
– Ты молчи! Его мы отправим в город, а тебя сами повесим, как кошку, хоть ты и не убивал.
– Тише, старик, тише! – останавливает аббат, пока Хорре с молчаливым презрением смотрит поверх голов.– Хаггарт, я спрашиваю тебя: за что ты отнял жизнь у Филиппа? Она была ему нужна, как тебе твоя.
Хаггарт. Он был женихом Мариетт – и…
Аббат. Ну?
Хаггарт. И… Не хочу говорить. Зачем вы раньше не спросили, пока он был жив? Теперь я убил его.
– Но… – говорит аббат и в тяжелом голосе его звучит мольба:– может быть, ты уже раскаиваешься, Хаггарт? Ты славный человек, Гарт, я тебя знаю, ты трезвый не можешь обидеть и мухи. Может быть, ты хлебнул лишнего, это бывает с молодыми людьми, и Филипп что-нибудь сказал тебе, а ты…
– Нет.
– Нет? Ну, нет, так нет – верно, дети? А может быть, на тебя что-нибудь нашло, ведь это тоже бывает с людьми: вдруг найдет на человека красный туман, завоет в сердце зверь и… Тут достаточно и слова, чтобы…
– Нет, Филипп ничего мне не говорил. Он проходил по дороге, когда я выскочил из-за большого камня и всадил нож ему в горло. Он не успел даже испугаться. Но если хотите… – Хаггарт нерешительно обводит глазами рыбаков,– мне немного жаль его. То есть, так, совсем немного. Это он делал игрушку?
Аббат угрюмо опускает голову. И снова кричит Десфосо при одобрительных кивках остальных.
– Нет! Ты спроси его, аббат, что делал он у церкви. Дан видел их в окно. Не скажешь ли ты, что с твоим проклятым матросом не был у церкви. Что ты там делал, говори?
Хаггарт пристально смотрит на вопрошающего и медленно говорит:
Ждут Хаггарта – его пошли искать. На лавках вдоль стены расселись старые рыбаки, сложили руки на коленях, иные словно дремлют, иные покуривают трубки. Говорят вдумчиво и осторожно: как бы не сказать чего лишнего. Когда приходит новый запоздавший рыбак, он сперва смотрит за занавеску, потом молча втискивается в ряд; и кому не хватило места на лавке, те, видимо, чувствуют себя неловко.
Аббат грузно шагает по комнате, заложив руки за спину и опустив голову; если кто попадается на дороге, молча рукой отстраняет его. Молчит и судорожно хмурит брови. Изредка взглядывает на дверь или в окно, прислушивается.
Все только мужчины. Из женщин одна Мариетт: она сидит за столом и неотступно, горящими глазами, следит за отцом. И тихо вздрагивает при каждом громком слове, звуке открываемой двери, далеких еще шагах.
Ночью пришел с моря туман и покрыл землю. И такая от тумана тишина, что слышны редкие, протяжные удары колокола: то на далеком маяке святого Креста предостерегают заблудившиеся в тумане корабли.
Чей-то голос в углу:
– По удару видно, что это не наш убил. У нас так не умеют бить. Он воткнул нож здесь, рванул сюда и почти отделил голову.
– Этого не сделаешь тупым ножом!
– Да. Этого не сделаешь и слабою рукою. Я раз видел в гавани убитого матроса: он был зарезан как раз так же.
Молчание.
– А где его мать? – спрашивает кто-то, кивая на занавеску.
– Ее отхаживает Селли. Селли взяла ее к себе.
Старый рыбак тихо спрашивает соседа:
– Тебе кто сказал?
– Меня разбудила Франсина. А тебе кто сказал, Марлэ?
– Кто-то постучал в окно.
– Кто постучал в окно?
– Не знаю.
Молчание.
– Как же ты не знаешь? Кто первый увидел?
– Кто-то проходил и увидел.
– Кому же у нас проходить? У нас некому проходить.
Рыбак с другого конца отзывается:
– У нас некому проходить. Расскажи-ка, Фома.
Фома вынимает трубку:
– Я сосед Филиппа, вот этого, – показывает на занавеску.– Да, да, вы все знаете, что я его сосед. А если кто не знает, то я опять-таки скажу, как на суде: я его сосед, вот тут рядом, – оборачивается к окну.
Входит пожилой рыбак и молча втискивается в ряд.
– Ну, что, Тибо? – спрашивает аббат, останавливаясь.
– А ничего.
– Не нашли Хаггарта?
– Нет. Такой туман, что они себя боятся потерять. Ходят и перекликаются, иные держатся за руки. И фонаря не видно в десяти шагах.
Аббат опускает голову и продолжает ходить. Старый рыбак говорит, ни к кому не обращаясь.
– Много теперь кораблей на море таращат глаза.
– Я шел как слепой, – говорит Тибо.– Слышно, как звонит святой Крест. Но он точно перебежал, звон доносится слева.
– Туман обманывает.
Старый Десфосо говорит:
– Этого у нас не было никогда! С тех пор, как Дюгамель багром разбил голову Жаку. Это было тридцать лет, сорок лет…
– Ты что говоришь, Десфосо? – останавливается аббат.
– Я говорю: с тех пор, как Дюгамель разбил голову Жаку…
– Да, да! – говорит аббат и снова ходит.
– Тогда еще Дюгамель сам бросился со скалы в море и разбился – вон когда это было. Сам так и бросился.
Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего. Молчание.
– Ты что рассказываешь, Фома?
Фома вынимает трубку:
– Больше ничего, как кто-то постучал ко мне в окно.
– Ты не знаешь, кто?
– Нет. Да и ты никогда, не узнаешь. Вот я и вышел, гляжу, а Филипп сидит у своей двери. Ну, я и не удивился: Филипп часто стал бродить по ночам с тех пор, как…
Нерешительно умолкает. Мариетт резко:
– С каких пор? Ты сказал: с тех пор?
Молчание. Отвечает Десфосо, прямо и тяжело:
– Как пришел твой Хаггарт. Рассказывай, Фома
– Я ему и говорю: ты зачем стучишь, Филипп? Тебе что-нибудь надо? А он молчит.
– А он молчит?
– А он молчит. Так если тебе ничего не надо, иди-ка ты лучше спать, дружище – говорю я. А он молчит. Глянул я, а горло у него и перехвачено.
Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего. Молчание. Входит новый рыбак, глядит за занавеску и молча втискивается в ряды. Слышны за дверью женские голоса; аббат останавливается.
– Эй, Лебон! Прогони женщин, – говорит он:– им тут нечего делать, скажи.
Лебон идет.
– Погоди, – останавливается аббат.– Спроси, как его мать, ее отхаживает Селли.
Десфосо говорит:
– Ты говоришь, прогнать женщин, аббат. А твоя дочь? – она здесь.
Аббат смотрит на Мариетт, и та говорит:
– Я отсюда не пойду.
Молчание. Аббат снова шагает; смотрит на привешенный кораблик и спрашивает:
– Это он делал?
Все смотрят на корабль.
– Он, – отвечает Десфосо.– Это он сделал, когда хотел плыть в Америку матросом. Тогда он все расспрашивал меня, как снастится трехмачтовый бриг.
Снова все смотрят на корабль, на его аккуратненькие паруса-лоскуточки. Входит Лебон.
– Не знаю, как тебе сказать, аббат. Женщины говорят, будто Хаггарта и его матроса ведут сюда. Женщины боятся.
Мариетт вздрагивает и переводит глаза на дверь; аббат останавливается:
– Ого, уже светает, туман синеет! – говорит один рыбак другому, но голос его срывается.
– Да. Отлив начался, – отвечает тот глухо.
Молчание – и в молчании звучат нестройные шаги идущих. Несколько молодых рыбаков с возбужденными лицами вводят связанного Хаггарта и за ним проталкивают Хорре, также связанного, Хаггарт спокоен; у матроса, как только его связали, появилось что-то свободно-хищное в движениях, в ухватке, в остроте бегающего взора.
Один из приведших Хаггарта тихо говорит аббату:
– Он был около церкви. Мы десять раз проходили мимо и не видели никого, пока он сам не позвал: вы не меня ищете? Такой туман, отец.
Аббат молча кивает головой и садится. Мариетт бледными губами улыбается мужу, но тот не смотрит на нее – так же, как и все, он удивленно уставился глазами на игрушечный кораблик.
– Здравствуй, Хаггарт, – говорит аббат.
– Здравствуй, отец.
– Это ты мне говоришь: отец?
– Тебе.
– Ты ошибся, Хаггарт. Я тебе не отец.
Рыбаки одобрительно переглядываются.
– Ну, тогда здравствуй, аббат, – с внезапным равнодушием говорит Хаггарт и снова с интересом рассматривает кораблик.
Хорре бормочет:
– Так, так держись, Нони.
– Кто делал эту игрушку? – спрашивает Хаггарт, но не получает ответа.
– Здравствуй, Гарт! – говорит Мариетт, улыбаясь.– Это я, твоя жена, Мариетт. Дай, я развяжу тебе руки.
С улыбкой, делая вид, что не замечает кровавых пятен, распутывает веревки. Все молча смотрят на нее; смотрит и Хаггарт на ее склоненную тревожную голову.
– Благодарю, – говорит он, расправляя руки.
– Хорошо бы и мне развязать руки, – говорит Хорре, но не получает ответа.
Аббат. Хаггарт, это ты убил Филиппа?
Хаггарт. Я.
Аббат. Не скажешь ли ты, – эй, ты, Хаггарт! – что ты сам своей рукою убил его? Может быть, ты сказал матросу: матрос, пойди, убей Филиппа, и он это сделал, так как любит тебя и чтит, как начальника? Может быть, так вышло дело? – скажи, Хаггарт. Я называл тебя сыном, Хаггарт.
Хаггарт. Нет, я не приказывал матросу. Я сам своею рукою убил Филиппа.
Молчание.
Хорре. Нони! Скажи-ка им, чтобы развязали мне руки и отдали трубку!
– Не торопись! – гремит поп.– Побудешь и связанным, пьяница! И бойся развязанной веревки, как бы не свернулась она петлей.
Но, следуя какому-то неуловимому движению или взгляду Хаггарта, Мариетт подходит к матросу и распутывает узлы. И снова все молча смотрят на ее склоненную, тревожную голову. Потом переводят глаза на Хаггарта – как смотрели прежде на кораблик, так теперь на него.
И сам он позабыл об игрушке – словно очнувшись, обводит взором рыбаков, долго глядит на темную занавеску.
Аббат. Хаггарт, это тебя я спрашиваю. Кто принес тело Филиппа?
Хаггарт. Я. Это я принес его и посадил у двери, головой к двери, лицом к морю. Это было трудно, так как он все падал. Но это сделал я.
Аббат. Зачем ты сделал так?
Хаггарт. Не знаю, наверное. Я слыхал, что у Филиппа есть мать, старуха и я подумал, что так будет приятнее им обоим – и ему и матери.
Аббат( сдержанно). Ты смеешься над нами?
Хаггарт. Нет. Почему ты думаешь, что я смеюсь? Мне совсем не смешно, как и вам. Это он, Филипп, сделал кораблик?
Никто не отвечает. Мариетт говорит, вставая и через стол наклоняясь к Хаггарту:
– Ты не сказал ли так, Хаггарт: мой бедный мальчик! Я убил тебя, потому что должен был убить, а теперь я отнесу тебя к матери, мой милый мальчик.
– Это очень печальные слова. Кто подсказал их тебе, Мариетт? – удивленно спрашивает Хаггарт.
– Я слышала их. И не сказал ли ты дальше: мать, вот я принес тебе твоего сына и у твоей двери посадил его: возьми твоего мальчика, мать.
Хаггарт молчит.
– Не знаю, – с горечью гудит аббат:– не знаю, у нас никто не убивает, и мы не знаем, как это делается. Может быть, так и надо: убить и убитого принести к порогу матери… Ты что смотришь на меня, рожа?
Хорре( грубо). И – по-моему – его надо было бросить в море. Ваш Хаггарт с ума сошел, я давно говорю это.
Вдруг старый Десфосо кричит при гуле одобрения остальных:
– Ты молчи! Его мы отправим в город, а тебя сами повесим, как кошку, хоть ты и не убивал.
– Тише, старик, тише! – останавливает аббат, пока Хорре с молчаливым презрением смотрит поверх голов.– Хаггарт, я спрашиваю тебя: за что ты отнял жизнь у Филиппа? Она была ему нужна, как тебе твоя.
Хаггарт. Он был женихом Мариетт – и…
Аббат. Ну?
Хаггарт. И… Не хочу говорить. Зачем вы раньше не спросили, пока он был жив? Теперь я убил его.
– Но… – говорит аббат и в тяжелом голосе его звучит мольба:– может быть, ты уже раскаиваешься, Хаггарт? Ты славный человек, Гарт, я тебя знаю, ты трезвый не можешь обидеть и мухи. Может быть, ты хлебнул лишнего, это бывает с молодыми людьми, и Филипп что-нибудь сказал тебе, а ты…
– Нет.
– Нет? Ну, нет, так нет – верно, дети? А может быть, на тебя что-нибудь нашло, ведь это тоже бывает с людьми: вдруг найдет на человека красный туман, завоет в сердце зверь и… Тут достаточно и слова, чтобы…
– Нет, Филипп ничего мне не говорил. Он проходил по дороге, когда я выскочил из-за большого камня и всадил нож ему в горло. Он не успел даже испугаться. Но если хотите… – Хаггарт нерешительно обводит глазами рыбаков,– мне немного жаль его. То есть, так, совсем немного. Это он делал игрушку?
Аббат угрюмо опускает голову. И снова кричит Десфосо при одобрительных кивках остальных.
– Нет! Ты спроси его, аббат, что делал он у церкви. Дан видел их в окно. Не скажешь ли ты, что с твоим проклятым матросом не был у церкви. Что ты там делал, говори?
Хаггарт пристально смотрит на вопрошающего и медленно говорит: