Сказать, что все были потрясены, значит, не сказать абсолютно ничего. Бабушка привстала со стула и, казалось, готова была живьем съесть Коновалова, посмевшего произнести эти слова; Анечка открыла прелестный ротик и на долгое время забыла о нем; Рыльский выпучил розовые глаза, и, казалось, готов был вот-вот расхохотаться.
   – А как вы догадались? – спросил я. – По словам Виктора, когда он сказал, что Константин был заколот ножом в горло, хотя сам в кабинет вроде не входил и, значит, знать этого не мог? Или как-то еще?
   Коновалов ответил: как-то еще.
   – Клубочек начал распутываться с момента приезда в Мыскино дизайнера фирмы «Интерьер-сервис»… Я правильно говорю? – обратился он к Романову.
   Романов отрицательно покачал головой.
   – Нет, еще раньше. Когда Константин сказал, что в субботу, после истечения срока договора с его нынешним владельцем, он официально объявит о покупке вишневого сада. И добавил одну весьма странную, но ужасно знакомую фразу: «Сверх долга надавал девяносто, осталось за мной»… Я никак не мог вспомнить, где ее слышал? Но вспомнил. Эта фраза принадлежит персонажу пьесы Чехова «Вишневый сад» Лопахину. А произнес он ее, когда рассказывал Раневской о покупке ее поместья с вишневым садом… Надо сказать, что для Лопахина – предприимчивого мещанина, или, как бы сейчас выразились, «нового русского», покупка дворянского поместья стала значительным событием. Этим он как бы поднялся по социальной лестнице, встал на одну ступень с его бывшей владелицей. И вот, когда я вспомнил, кому принадлежит эта фраза, понял, что вишневый сад в интерпретации Константина – это вовсе не насаждение фруктовых деревьев, как мы с вами подумали тогда. Но что конкретно он подразумевал под этим выражением? Ответ на этот вопрос мне удалось найти в документах дизайнера… Помните, когда дизайнер вошел в зал, где сидел Виктор, он сразу спросил: кто здесь Худобин. Из чего я сделал вывод: договор на проект реконструкции дома Виктор заключал не с ним, а с кем-то из руководства фирмы. Но потом, провожая дизайнера, я посмотрел выданный ему лист заказа и увидел, что ошибался. Оказывается, договор на производство работ с руководством фирмы «Интерьер-сервис» заключал не Виктор Худобин, как это можно было предположить, а кто бы вы думали? Худобин Константин!
   – Вы понимаете, что это значит! – воскликнул Коновалов. – Это значит, что дом Анатолия Худобина принадлежит не его сыну, а его племяннику! Племянник сверх долга надавал девяносто, и осталось за ним! Мы тут же обратились в регистрационную палату и выяснили, что действительно у них лежит договор сделки, кстати, истекший в день убийства Константина, по которому Виктор Худобин под залог недвижимого имущества…
   – …дома в Мыскино, – вставил Романов.
   – …взял у своего двоюродного брата двести тысяч долларов…
   – …и вовремя не вернул их!
   – Да. Но самое интересное, – продолжал Коновалов, – заключается в том, что регистрационная палата после проверки документов по каким-то техническим причинам отказалась регистрировать сделку!
   – Виктор первым узнал об этом и решил убить брата!
   – Ведь тогда ни деньги не надо будет отдавать, ни недвижимость, которая, после отказа в регистрации сделки, формально осталась за ним!
   – И все бы хорошо! – вздохнул Романов.
   – Да только Михаил оказался отцом девочки Тани…
   – А Борис Сергеевич не поверил в то, что я – убийца Константина.
   У меня от их болтовни голова пошла кругом. Я так ничего и не понял: что собственно произошло? Виктор убил брата? Потратил двести тысяч долларов? Потерял такой дом?!
   Стараясь успокоится, помассировал пальцами виски.
   «То, что Виктор не нашел двухсот тысяч долларов, чтобы выкупить у Константина дом в Мыскино, это объяснимо, – подумал я. – С деньгами, судя по завещанию, у Худобиных в последнее время и вправду была напряженка. Одни только фотографии молодой бабушки – мое единственное наследство от дяди Толи – как нельзя лучше характеризуют состояние их финансов. Я, конечно, не надеялся на автомобиль, но…»
   Но больше всего меня огорчило то, что Константина убил именно Виктор. Нельзя сказать, чтобы я сильно жалел Константина и очень удивился поступку Виктора, но когда брат убивает брата – это, по-моему, уже слишком! Так поступать нельзя! Во все времена брат был синонимом самого близкого человека, как мать, как отец, как бабушка! А тут?
   Я встал из-за стола и подошел к окну. Посмотрел на то, как ветер сдувает с деревьев капли дождя, глотнул свежего воздуха и, немного успокоившись, вернулся к столу.
   «И чего это я вдруг раскипятился, – удивился себе. – Забыл, что это Худобины! Хищники! А с хищников какой спрос?»
   А страсти за столом тем временем накалились до предела. Желая доказать, что ее любимый племянник никого не трогал, бабушка сцепилась с Коноваловым.
   – Вы же сами сказали, что Виктор не мог убить Константина! – кричала она. – Помните? Что каких-то там отпечатков нет! Еще чего-то! А теперь что? Брякнули и забыли? Да?
   – Да, – поддержал ее Рыльский. – Я тоже не понял: с чего это они вдруг все кинулись признаваться в убийстве Константина, как будто им за это обещали Нобелевскую премию мира? Ну, с Аней всё понятно. Она просто неправильно истолковала мою просьбу никому ничего не рассказывать. А остальные?
   – Остальные? – усмехнулся Коновалов. – А остальные – это, знаете ли, кто как. Вот, например, Екатерина Николаевна! Она взяла на себя убийство одного племянника, для того чтобы выгородить другого. Про Анну вы уже сказали, а что касается Курочкина, то… – Тут он внезапно осекся. – Курочкин-то почему дуру гнал? – обратился с вопросом к Романову. – Вы мне об этом ничего не говорили!
   Романов перевел на меня взгляд. Спросил: не считаю ли я возможным рассказать о том, чем занимался в пятницу, когда убили Константина, с трех до пяти часов дня.
   Я для приличия подумал немного и ответил, что нет, не считаю.
   – Но вы же понимаете, – принялся уговаривать Романов, – убийство такая вещь, в которой недомолвок не должно быть в принципе. Слишком многое поставлено на карту. Виктор мертв. Мне кажется: вам пора рассказать обо всем.
   Я молчал.
   – Если не хотите говорить, – настаивал Романов, – разрешите, вместо вас скажу я.
   Что поставлено на карту, честно говоря, я не понял. Зато понял другое: на чужой роток накинуть платок мне не удастся. Поэтому я еще немного подумал и разрешил. Тем более что стыдиться-то мне по большому счету нечего. Я не тварь дрожащая – я право имею. Я свободный человек и отчитываться за свои поступки ни перед кем не обязан.
   – Ну, хватит его обхаживать, как барышню на выданье! – не выдержал культурного обращения со мной Коновалов. – Давайте, говорите сами, что знаете. А о том: пора обо всем рассказать или не пора, я как-нибудь потом сам разберусь!
   – Хорошо! – Романов стукнул пустым бокалом по столу и сказал, что я взял на себя убийство Константина потому, что я – джентльмен. И как джентльмен, я не мог прилюдно сообщить: чем и с кем занимался в час, когда было совершено убийство.
   – А с кем он чем занимался? – опешил Коновалов.
   – С Анной!
   – С какой Анной? С Худобиной?!
   Бабушка вскочила с места и под хохот Рыльского набросилась на Романова, требуя немедленно сказать, какой дурак внушил ему мысль о том, что я способен соблазнить жену своего почти что родного дяди.
   Романов ответил, что это она сама.
   – Я?! – опустилась на стул бабушка.
   – Да, да, Екатерина Николаевна, не удивляйтесь! Это вы сказали, что Игоря не было в своей комнате, когда вы заходили туда поправлять его постель! Это вы обратили внимание на то, что его водолазка одета наизнанку! Так что, извините! После ваших слов любой дурак догадается о том, что Игорь раздевался не в своей спальне!
   Рыльский захохотал еще громче.
   – Ну, народ! Ну, семейка! Один другого хлеще! Джентльмен!
   Он вытер выступившие на глазах слезы и сказал, что всё это, конечно, смешно и весело, однако не дает ответа на вопрос: для чего Виктор вместе со всеми признался в убийстве Константина.
   – Вот именно, что вместе со всеми, – буркнул Романов. – Главный принцип любого преступника: «не высовывайся – будь как все». Поэтому после того, как Екатерина Николаевна, Анна и Игорь Курочкин признались в убийстве, которого не совершали, ему ничего не осталось, как сделать то же самое, надеясь, что в скором времени какой-нибудь умник докажет обратное.
   Хитро прищурившись, Коновалов спросил Романова: кого это он, интересно знать, назвал умником. Уж не того ли, кто слезно вымаливал прощение у Виктора Худобина после того, как по ошибке обвинил его в убийстве Константина.
   – Почему это по ошибке? – обиделся Романов.
   – А потому, что обвинили вы его в тот раз бездоказательно!
   – А теперь? – спросила Анечка.
   – Что теперь? – не понял Коновалов.
   – А теперь у вас доказательства есть?
   Я чуть не упал со стула. Нет, ну что за прелесть наша Аня! Другая на ее месте спряталась бы за бутылку «Мартеля», растворилась среди салатов и постаралась бы никому не попадаться на глаза! А эта вела себя так, словно ничего не случилось. Так, словно ее уличили не в супружеской неверности, а в том, что она просадила зарплату Виктора в мужском стриптиз-баре.
   «Нет, нет, молодец! – похвалил я ее. – Так и надо. У нас ведь как? Почувствуешь вину – начнут презирать. Станешь оправдываться – замучают упреками. Один раз не дашь сдачи – будут клевать до конца жизни!»
   Коновалов сказал, что доказательств у них, увы, нет.
   – Ну, вот видите! – радостно захлопала в ладоши Анечка. – Доказательств нет! А это значит, что Витя никого не убивал!
   – Зато, – продолжал Коновалов, – у нас есть свидетель.
   – Кто? – опустила руки Анечка.
   – Екатерина Николаевна.
   «Ну вот, опять Екатерина Николаевна! – вздохнул я. – И чего они к ней прицепились? Неужто они не видят, как ей тяжело! Она и так уже выдала внука и сноху. Мало им?»
   – Я не понимаю вас, – как мне показалось, обреченно прошептала бабушка.
   – Что же тут непонятного? – спросил Коновалов. – Ну, посудите сами. Стал бы Виктор стирать свои отпечатки с бокалов, из которых, все видели, он пил до обеда? Значит, их стер тот, кто хотел сделать как лучше. Правильно? А кто мог хотеть сделать как лучше, кроме вас и Анны? Ну, про Анну я вообще не хочу говорить после того, как она в тот день изменила мужу. Но даже если бы она и захотела стереть отпечатки, все равно бы не смогла этого сделать, поскольку, во-первых, не знала, что это Виктор убил Константина, а во-вторых, когда вошла в кабинет, там уже находился Рыльский. И Рыльский не мог этого сделать, поскольку проспал все, что можно, и ни о чем не знал вообще. Я уж не говорю про то, что среди вас нет никого, ради которого он пошел бы на подлог… В общем, остаетесь только вы и ваш внук… Но если это не вы стерли отпечатки пальцев, то тогда это сделал Игорь. Больше некому.
   Расчет Коновалова оказался верен. Бабушка не могла позволить, чтобы на меня легла даже тень подозрения в укрывательстве преступления, карающегося статьей уголовного кодекса.
   Она отрицательно покачала головой и сказала, что ее внук этого сделать не мог.
   Коновалов согласился: я действительно этого сделать не мог по причине того, что в кабинет не входил.
   – А вы сразу его и пожалели, да? – он укоризненно покачал головой. – А Романова вы не пожалели? Нет? А вы не подумали о том, что если бы ваш план удался, то сидел бы он, бедолага, в тюрьме лет эдак восемь. А ведь Василий Сергеевич абсолютно ни в чем не повинен! И вообще, у него сын растет! А его кормить-поить надо! Воспитывать! Как вы думаете?
   Бабушка повернула голову в сторону Романова и внимательно посмотрела на него. У нее был такой вид, будто она хотела извиниться перед ним, но не знала, как извиняются перед неодушевленными предметами. А извиниться, конечно, было за что. И прежде всего за то, что в Романове она видела не живого человека, у которого к тому же есть ребенок, а безликого исполнителя завещания, чей приезд в Мыскино случайно совпал с несчастьями, обрушившимися на семью Худобиных.
   «А может, – мелькнула у меня мысль, – я ошибаюсь в своих предположениях? Может, глядя на Романова, она думает не о нем, а о Викторе. О том, что никому: ни Виктору, ни всем нам, хуже не будет, если она сейчас выдаст его».
   Я оказался прав. Бабушка подумала-подумала и выдала Виктора.
   – Это я вытерла бокалы, – призналась она.
   – И нож тоже? – быстро спросил Коновалов.
   – Да. И нож тоже.
   – А кто вынул его из горла Константина и вложил в руку Романова? Вы?
   Бабушка молча кивнула.
   – Как все было? Расскажите.
   – Я задремала, – немного помолчав, сказала бабушка. – А потом внезапно проснулась и услышала ругань из кабинета. Ругались, судя по голосам, Витя и Костя. Я глянула: Максим – на месте, спит, а Вити нет. Пошла смотреть, что там. Вышла в коридор, а тут как раз дверь в туалете хлопнула. Я – в кабинет! Захожу и глазам своим не верю! Романов храпит, а Костя уже не дышит. Я и давай плакать. И думать. Ведь я же не совсем дура, всё понимаю. Ну, или почти всё. Я только не понимаю как! – она повысила голос. – Да, Костя жадный, да, он нехороший! Но как! Как это могло случиться? Ведь Витя… он же такой умный, такой рассудительный! Он всегда учился на одни пятерки! Меня уважал! И вдруг…
   – Понятно! – перебил ее Коновалов – Значит, вы зашли в кабинет, увидели, что Константин не дышит, и поняли, что его убил Виктор, который за несколько секунд до вашего появления вошел в туалет. Затем вы решили, что он в запарке мог забыть про отпечатки пальцев, и стерли их. Так?
   – Конечно! Ведь Витя был такой впечатлительный! Такой эмоциональный! Для него то, что случилось, я уверена, явилось страшным ударом!
   Бабушка подняла голову, призывая всех, кто знал Виктора, подтвердить это. Не дождавшись поддержки, сложила ладони на коленях и, протяжно вздохнув, спросила Коновалова: арестует ли он ее.
   Коновалов невнятно пожал плечами: ни да, ни нет, и сказал туманную фразу про долг и личную ответственность, без которой законопослушный гражданин не может считаться полностью законопослушным.
   – Конечно, арестует! – засмеялся Рыльский. – И закуют тебя, Екатерина Николаевна, в кандалы по самую пипочку, повесят на плечо суму с табличкой «Она слишком сильно любила своего племянника» и отправят по диким степям Забайкалья на вечную каторгу!
   – А чего это вы развеселились? – строго спросил его Коновалов.
   Рыльский сказал, что на секунду представил себе состояние Виктора, когда тот услышал о том, что отпечатки его пальцев исчезли, нож перекочевал к Романову, и все вокруг наперебой признаются в совершенном им убийстве.
   – Он, наверное, подумал, что сошел с ума!
   Вот уж не знаю, о чем там подумал Виктор и думал ли он вообще о чем-нибудь, но лично я в этот момент подумал о том, что он никогда в уме и не был. Он всегда вел себя, как сумасшедший. Готов был в любой момент, по поводу и без повода, обидеть, ударить, сломать…
   – А кстати, – вспомнил я. – Вы выяснили, что за сумасшедший сломал шпингалет?
   – Это он, – одновременно ткнули пальцами друг в друга Коновалов и Романов.
   – Вообще-то это действительно я, – секундой позже признался Коновалов. – Но придумал всё равно он.
   – Зачем?
   – Затем, что мы не могли доказать причастность Михаила к убийству Виолетты и Виктора Худобиных, – ответил Коновалов. – Улик-то нет! Вот мы и решили спровоцировать его на новое преступление. Для этого Василий Сергеевич придумал историю про извращенца Романова, которую вы, должно быть, еще помните… Вечером мы сломали шпингалет и сами якобы случайно обнаружили поломку. Потом Екатерина Николаевна, нижайший ей поклон за нечаянную помощь, вызвала Михаила починить окно, дав мне возможность спокойно рассказать ему нашу историю… Михаил, как я позже понял из его письма Курочкину, больно реагирует на воспоминание о своей погибшей дочери. Поэтому-то, как мы и предполагали, он решился на еще одно убийство.
   – Какого письма? – не понял я. – Никакого письма я от Иванова не получал!
   – Разве? – удивился Коновалов. – А я почему-то думал, что отдал его! Извини!
   С этими словами он вынул из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенные листы бумаги. Приоткрыл их – посмотрел, то ли это письмо, о котором говорил, и передал мне. И попросил порвать его, как только прочту.
   – Сам понимаешь, у нас в милиции не принято, чтобы опера служили у убийц почтальонами, – объяснил он свою просьбу. – По крайней мере, официально.
   Я сказал, что он может не волноваться. И развернул первый лист.
   «Здравствуй, Игорь, – писал мне Михаил Иванов. – Ты, наверное, удивишься, узнав, от кого это письмо. Я и сам признаться еще час назад удивился бы решению написать тебе. Ты, может, спросишь, что случилось. Отвечу тебе. Ничего. Всё, что могло случиться со мной и плохого и хорошего, уже случилось. Еще раньше, когда я по пьянке сбил человека и попал в тюрьму. Ну об этом ты, наверное, уже слышал. Ты не слышал другого. И раз уж я заговорил об этом – скажу до конца. А ты, если не хочешь читать – не читай, выбрось. Я все равно об этом никогда не узнаю. Я вот чего хотел сообщить тебе, Игорь. Плохо, что я задавил человека. И то, что попал в тюрьму, тоже плохо. Но поверь, куда хуже, что дочь оставил без присмотра. Вот она где настоящая беда! Я когда узнал, что ее убили какие-то Худобины, на которых и управы-то на воле не нашлось, чуть последнего ума не лишился. Я ее – мою единственную драгоценность воспитывал, из ложечки кормил, платьица ей подбирал, а они, суки… Но не об этом я хотел сказать. Я вот что хотел сказать – не пей ты водку! Все беды от этого. У меня вся жизнь пошла наперекосяк из-за одного стакана! В тюрьму угодил, Танечку не защитил, жену потерял. Там дров с горя наломал и получил еще червонец. Хотел было в петлю залезть да передумал. Зачем? Что в петле, что в тюрьме – везде плохо. Скажу дальше. Пришел срок – вышел я на волю. Выпил как водится от души. А когда похмелился и огляделся – захотелось еще выпить. Еще выпил. Протрезвел и опять ничего не разберу. Вроде люди те же самые, разве что некоторые побогаче стали, а жизнь совсем другая пошла. А может, и жизнь пошла другая, подумал я, что люди побогаче стали? Решил посмотреть я на этих людей. Не помню, как оказался в Мыскино, протрезвел, лишь когда услышал фамилию Худобин. Я давай к ним! Интересно мне стало знать, как живут люди, убившие мою дочку? Может, думаю, раскаиваются и жалеют о том. Прихожу к Анатолию, так, мол, и так, говорю первое, что взбрело в голову, не нужен ли работник по хозяйству помогать? А сам молчу, кто я такой. А Анатолий возьми да согласись! Помогать, говорит, мне не надо, надо работать, а помощников, говорит, с советчиками тут и без тебя хватает. Понравился он мне тогда. Правильный мужик, не то что его дети. Виктор – дурак – считал себя умнее отца. Приедет, бывало, покричит, а получит от Анатолия по первое число и тут же, поджав хвост, засобирается в город. И Виолетта не лучше. То у одного хахаля жила, то у другого. И до того у нее всё было запутано-перепутано, что Анатолий иной раз не знал, у кого ее искать. Но к отцу она приезжала исправно. Возьмет деньги, быстро пересчитает, чмокнет в щечку и тут же спешит обратно – жизнь устраивать. А вот чего у нее было не отнять, так это красоты. Красивая была, что моя Танечка! Я когда ее на дне рождения в белом платье увидел, радостную, счастливую, дочку сразу вспомнил. И подумал, что может, оттого она такая красивая, что красоту у убитой Танечки взяла, оттого она такая счастливая, что счастье, предназначенное дочери, всё до последней капельки ей досталось, и радостная она потому, что не ей, а кровиночке моей суждено было рано умереть. И до того мне горько стало – хоть выходи в поле, становись на четвереньки и волком вой. Но я простил ее тогда. И всех Худобиных простил вместе с ней. Подумал, раз судьба распорядилась так, а не иначе, значит, так тому и быть. Пусть они живут вместо моей Танечки, красиво живут, счастливо, радостно, как могла бы жить она. А потом Виолетка-шалава всё испортила. Ближе к полуночи зашел я в подсобку моток веревки положить на место и чуть не наступил на нее. А Виолетке хоть бы хны! Лежит на телогрейках, пьяная, с задранным подолом и матерится на меня. А у меня в тот момент не поверишь, как будто пелена с глаз спала. Неужели, ужаснулся я, вот этой потаскушке моя дочь дала свою красоту, а я прощение? И вспомнилось мне, как мечтал я, получив известие об убийстве Танечки, закинуть веревку на осиновый сук и вздернуть ее убийц высоко и коротко. И вот еще что знай. Ни тогда, ни после жалости к Худобиным я не испытывал. Больше того. Когда Василий сказал, что Виктор убил Константина, я пожалел, что раньше не удосужился наказать душегубца. Можешь ругать меня за это, можешь хвалить, дело твое. Я не за тем пишу тебе, чтобы ты судил меня. Сегодня я подписал признание, а что будет дальше – не знаю и не хочу знать. Я хочу знать вот что. Кем я, Михаил Петрович Иванов, останусь в глазах людей и в их памяти. Вот это по-настоящему заботит меня, и только… За этим навсегда прощаюсь с вами. Не поминайте лихом. Ваш Михаил».
   За столом продолжался долгий, как дождь в Мыскино, разговор о семье Худобиных. Романов говорил о том, что на самом деле никакой анонимки не было, и анонимщика тоже не было, и вообще, ничего не было, кроме желания дяди Толи спровоцировать убийцу Виолетты на необдуманные поступки.
   «Какая это, в сущности, ерунда! – думал я, складывая листы в стопку. – Была анонимка? Не была? Придумал ее дядя Толя или же это Романов выдумал ее для того, чтобы было, чем развлечь нас дождливым июньским вечером? Главное, что бабушка не станет больше запираться в спальне, Анечка наконец-то перестанет шарахаться от меня, как от чумного, а я забуду о том, что „Курочкины – далекие предки Худобиных. Потому что вымершие Худобины стали теперь далекими предками рода Курочкиных“.
   На глазах Коновалова я разорвал письмо на мелкие клочья и бросил в пустую тарелку. Взял зажигалку и со словами: «Гори оно всё синим пламенем», поджег. Бумага вспыхнула и меньше чем за минуту превратилась в серый пепел.
   «Вот и всё», – подумал я, возвращая зажигалку Коновалову. Пусть не все плохие истории, которые изредка происходят с нами, всегда заканчиваются хорошо – хорошо уже то, что все плохие истории когда-то да заканчиваются.
   И это тоже не я сказал – так сказала бабушка.