Страница:
Каково же там будет им, мальчикам и девочкам, старшему из которых едва исполнилось четырнадцать, а младшей – Лялечке Опанасенко, дочери расстрелянного чекистами гласного Екатеринодарской городской Думы, – всего шестой годик? Им было несладко и здесь, где дети «пролетариев» всячески шпыняли «недорезанных буржуев», повторяя, пусть неосознанно, взрослых, но что будет там?..
– Нет, – решительно отложила она в сторону «мандат» и почувствовала, как сердце проваливается куда-то в желудок. – Я не могу отпустить с вами этих детей. Большинство из них еще слишком мало и…
– А вам и не придется никого никуда отпускать, – улыбнулся «товарищ Мартинс» (бог знает, кто по национальности – прибалтиец, еврей, немец или кто-нибудь еще из многочисленных «интернационалистов», заполонивших за последние годы многострадальную Россию), в очередной раз преображаясь, будто вместо лица у него была гуттаперчевая маска, легко меняющая свои очертания. – Вот бумага, обязывающая вас сопровождать ваших подопечных до места их будущего жительства. И далее.
– Как это «далее»? – обмерла девушка, даже не пытаясь сложить воедино буквы, внезапно пустившиеся в стремительный пляс, расплывающиеся, наезжающие одна на другую, прикидывающиеся своими товарками.
– Да не волнуйтесь вы, – «товарищ Мартинс», будто фокусник, извлек откуда-то чистый, даже накрахмаленный платок и подал Капе, едва сдерживающей слезы. – Просто, думаю, что вам с ними там будет самое место. Вы ведь, Капитолина Никитична, сама из «бывших», а? Дочка купца первой гильдии Никиты Егоровича Ледогорова – я не ошибаюсь?
Слезы так стремительно хлынули из глаз девушки, что ненавистная «гуттаперчевая» физиономия тут же расплылась во что-то невнятное, даже отдаленно не напоминающее обычное человеческое лицо…
Откинувшись на подушки пролеточного сиденья, Виктор Кобылкин, известный в воровском мире бывшей Северной Пальмиры по кличке Барин, лениво наблюдал, как «шестерки» выносят из только что ограбленной квартиры тюки с добром. Сыгравшая, как обычно, главную роль Вика Манская сидела рядом с ним, отвернувшись и пряча лицо под свисающей со шляпки вуалью. Ее трясла непрекращающаяся дрожь.
– Перестать, Графиня, – покровительственно погладил ее по неестественно прямой спине главарь налетчиков. – Ну, перестарались мальчики. Что с того? Парой буржуев больше, парой меньше – какая разница?
– Это ведь кровососы, Графиня, – встрял сидящий на облучке Вася Крапленый, правая рука главаря. – Народ обирают. А мы их. Прямо как этот… ну… О! Робин Гад!
– Гуд, – процедила молодая женщина сквозь зубы.
– Чё?
– Робин Гуд. Когда ты наконец запомнишь, мясник?!
– А чё? Я думал, это у него кликуха такая – Гад. Я знавал одного делового с Одессы, так у него вообще погоняло было – Му…
– Заткнись! – лениво пнул подельника ногой в лаковом штиблете Барин. – Иди лучше посмотри, чтобы ребятишки себе чего не притырили. Грузите – и на хазу. Там разберемся, что к чему. Графиня, – обратился он к спутнице. – Давай поедем отдельно от этой братии. Вижу, что тебе их общество неприятно.
– Да, Барин, – кивнула Вика, благодарно взглянув на бандита. – Давай уедем отсюда.
– Чухонец! – махнул рукой отирающемуся рядом бандиту Барин. – Вези нас отсюда… Куда прикажешь, Графиня? В кабак? К Лямчику?
Вике сейчас было все равно. Хотелось только забыться, отвлечься, провалиться в небытие, чтобы не стояли перед глазами содрогающиеся в агонии тела пожилой супружеской четы, плавающие в крови, хлещущей из раскроенных черепов. И водка вряд ли смогла бы смыть эту намертво впечатавшуюся в сетчатку картину. Только марафет[8]…
– К Лямчику.
– О-о! Да ты серьезно сегодня настроена, Графиня! – Барин ткнул кулаком в спину Чухонца, бывшего извозчика, свое дело знавшего туго. – Давай на Ватный!
Пролетка послушно закачалась на дутых шинах по брусчатке.
Вика не слушала ленивую пустопорожнюю болтовню сидящего рядом мужчины, следя, как проплывают рядом редкие в столь поздний час освещенные окна. Подумать только – еще каких-то два года назад она, юная и наивная, почти любила этого напыщенного хлыща, нахватавшегося манер, при ближайшем рассмотрении подходящих к нему, как овечья шкура – волку. Он, так внезапно появившийся в ее жизни, казался таким сильным, уверенным, надежным. Почти как тот самый принц на белом коне из девичьих снов. Как ей, семнадцатилетней, льстило внимание взрослого, привлекательного внешне мужчины, да еще – принадлежащего к такой романтической профессии.
Но сверкающие доспехи рыцаря очень скоро потеряли свой бутафорский блеск, а белый конь превратился в жалкую клячу неопределенной окраски… Дерзкому налетчику просто нужна была девушка для прикрытия. Невинное на первый взгляд создание, которому охотно откроют двери даже ночью даже самые подозрительные из потенциальных жертв. И всякие Дуньки и Маньки для этой роли не годились. Да и самому Барину было приятнее работать с броской, обладающей настоящими манерами девицей, чем с полуграмотными «Фёклами» с рабочих окраин. Близость настоящей княжны («Графиня», как ему казалось, звучало лучше, чем родовой титул), пусть даже бывшей, ему, сыну спившегося еще при «старом режиме» мастерового и прачки, льстила донельзя. Он даже не требовал от нее большего, чем просто быть рядом. Быть может, в нем, позабывшем и презревшем все на свете человеческие законы, еще сидело занозой генетическое преклонение раба перед своим господином.
О, как хотелось Виктории освободиться из липкой паутины, которой Барин опутал ее с ног до головы. Платья, туфли, шляпки и нижнее белье по последней парижской моде, золотые «цацки» с «камушками» на многие тысячи старых, царских рублей, деликатесы и вина из лучших ресторанов… И марафет. А главное – кровь, кровь и кровь, которую проливала не она. Даже капля этой крови не попала на нее, не замарала. Но она все равно чувствовала себя перемазанной с ног до головы тягучей, липкой, мертвой черной кровью, похожей на ту, что текла из стариковских голов, разрубленных топором Васи Крапленого. И избавиться от огромного чувства вины можно было только одним способом… Существовали и другие, но молодое сильное тело, так и не познавшее толком любви, хотело жить и страшилось смерти больше, чем позора и бесчестия.
Она не поняла, что произошло.
Проезжающая по узкой темной улочке мимо темного зева проходного двора пролетка резко качнулась, дико всхрапнул мешком валящийся с козел Чухонец, дернулась, больно ударив острым локтем в бок девушки, рука сидящего рядом Барина, но тут же обмякла, выпустив сцапанный из-за пазухи последним инстинктивным движением смертельно раненного зверя «наган». Что происходило рядом с ней, Вика не видела: она зажмурила глаза сразу же, как только в поле ее зрения попала торчащая из-под левой лопатки Чухонца нестрашная на вид металлическая спица, по которой весело бежала черная в полутьме жидкость. И думала лишь об одном:
«Все. Это возмездие. Спаси, сохрани и помилуй меня, Господи… Лишь бы быстрее…»
О своем оружии – маленьком дамском «брауниге», лежащем в миниатюрной сумочке, она даже не вспоминала.
Пролетка еще раз качнулась, освободившись от лишнего груза, и незнакомый голос шепнул прощавшейся с жизнью девушке на ухо, овеяв полузабытым запахом «зубного эликсира», канувшего в прошлое вместе с мирной жизнью:
– Не бойтесь, Виктория Львовна. Я не сделаю вам ничего дурного.
– Кто вы? – чуть приоткрыла глаза Вика, изумленная своим именем, услышанным чуть ли не впервые за два года. Она так привыкла к «Графине», что порой дивилась странно звучавшему «Вика», «Виктория». А уж по имени-отчеству ее давно не звал никто…
– Неважно. Мне поручено передать вам привет от вашего брата.
– Сережа жив?!..
2
– Нет, – решительно отложила она в сторону «мандат» и почувствовала, как сердце проваливается куда-то в желудок. – Я не могу отпустить с вами этих детей. Большинство из них еще слишком мало и…
– А вам и не придется никого никуда отпускать, – улыбнулся «товарищ Мартинс» (бог знает, кто по национальности – прибалтиец, еврей, немец или кто-нибудь еще из многочисленных «интернационалистов», заполонивших за последние годы многострадальную Россию), в очередной раз преображаясь, будто вместо лица у него была гуттаперчевая маска, легко меняющая свои очертания. – Вот бумага, обязывающая вас сопровождать ваших подопечных до места их будущего жительства. И далее.
– Как это «далее»? – обмерла девушка, даже не пытаясь сложить воедино буквы, внезапно пустившиеся в стремительный пляс, расплывающиеся, наезжающие одна на другую, прикидывающиеся своими товарками.
– Да не волнуйтесь вы, – «товарищ Мартинс», будто фокусник, извлек откуда-то чистый, даже накрахмаленный платок и подал Капе, едва сдерживающей слезы. – Просто, думаю, что вам с ними там будет самое место. Вы ведь, Капитолина Никитична, сама из «бывших», а? Дочка купца первой гильдии Никиты Егоровича Ледогорова – я не ошибаюсь?
Слезы так стремительно хлынули из глаз девушки, что ненавистная «гуттаперчевая» физиономия тут же расплылась во что-то невнятное, даже отдаленно не напоминающее обычное человеческое лицо…
* * *
– Графиня, ты, как всегда, была на высоте!Откинувшись на подушки пролеточного сиденья, Виктор Кобылкин, известный в воровском мире бывшей Северной Пальмиры по кличке Барин, лениво наблюдал, как «шестерки» выносят из только что ограбленной квартиры тюки с добром. Сыгравшая, как обычно, главную роль Вика Манская сидела рядом с ним, отвернувшись и пряча лицо под свисающей со шляпки вуалью. Ее трясла непрекращающаяся дрожь.
– Перестать, Графиня, – покровительственно погладил ее по неестественно прямой спине главарь налетчиков. – Ну, перестарались мальчики. Что с того? Парой буржуев больше, парой меньше – какая разница?
– Это ведь кровососы, Графиня, – встрял сидящий на облучке Вася Крапленый, правая рука главаря. – Народ обирают. А мы их. Прямо как этот… ну… О! Робин Гад!
– Гуд, – процедила молодая женщина сквозь зубы.
– Чё?
– Робин Гуд. Когда ты наконец запомнишь, мясник?!
– А чё? Я думал, это у него кликуха такая – Гад. Я знавал одного делового с Одессы, так у него вообще погоняло было – Му…
– Заткнись! – лениво пнул подельника ногой в лаковом штиблете Барин. – Иди лучше посмотри, чтобы ребятишки себе чего не притырили. Грузите – и на хазу. Там разберемся, что к чему. Графиня, – обратился он к спутнице. – Давай поедем отдельно от этой братии. Вижу, что тебе их общество неприятно.
– Да, Барин, – кивнула Вика, благодарно взглянув на бандита. – Давай уедем отсюда.
– Чухонец! – махнул рукой отирающемуся рядом бандиту Барин. – Вези нас отсюда… Куда прикажешь, Графиня? В кабак? К Лямчику?
Вике сейчас было все равно. Хотелось только забыться, отвлечься, провалиться в небытие, чтобы не стояли перед глазами содрогающиеся в агонии тела пожилой супружеской четы, плавающие в крови, хлещущей из раскроенных черепов. И водка вряд ли смогла бы смыть эту намертво впечатавшуюся в сетчатку картину. Только марафет[8]…
– К Лямчику.
– О-о! Да ты серьезно сегодня настроена, Графиня! – Барин ткнул кулаком в спину Чухонца, бывшего извозчика, свое дело знавшего туго. – Давай на Ватный!
Пролетка послушно закачалась на дутых шинах по брусчатке.
Вика не слушала ленивую пустопорожнюю болтовню сидящего рядом мужчины, следя, как проплывают рядом редкие в столь поздний час освещенные окна. Подумать только – еще каких-то два года назад она, юная и наивная, почти любила этого напыщенного хлыща, нахватавшегося манер, при ближайшем рассмотрении подходящих к нему, как овечья шкура – волку. Он, так внезапно появившийся в ее жизни, казался таким сильным, уверенным, надежным. Почти как тот самый принц на белом коне из девичьих снов. Как ей, семнадцатилетней, льстило внимание взрослого, привлекательного внешне мужчины, да еще – принадлежащего к такой романтической профессии.
Но сверкающие доспехи рыцаря очень скоро потеряли свой бутафорский блеск, а белый конь превратился в жалкую клячу неопределенной окраски… Дерзкому налетчику просто нужна была девушка для прикрытия. Невинное на первый взгляд создание, которому охотно откроют двери даже ночью даже самые подозрительные из потенциальных жертв. И всякие Дуньки и Маньки для этой роли не годились. Да и самому Барину было приятнее работать с броской, обладающей настоящими манерами девицей, чем с полуграмотными «Фёклами» с рабочих окраин. Близость настоящей княжны («Графиня», как ему казалось, звучало лучше, чем родовой титул), пусть даже бывшей, ему, сыну спившегося еще при «старом режиме» мастерового и прачки, льстила донельзя. Он даже не требовал от нее большего, чем просто быть рядом. Быть может, в нем, позабывшем и презревшем все на свете человеческие законы, еще сидело занозой генетическое преклонение раба перед своим господином.
О, как хотелось Виктории освободиться из липкой паутины, которой Барин опутал ее с ног до головы. Платья, туфли, шляпки и нижнее белье по последней парижской моде, золотые «цацки» с «камушками» на многие тысячи старых, царских рублей, деликатесы и вина из лучших ресторанов… И марафет. А главное – кровь, кровь и кровь, которую проливала не она. Даже капля этой крови не попала на нее, не замарала. Но она все равно чувствовала себя перемазанной с ног до головы тягучей, липкой, мертвой черной кровью, похожей на ту, что текла из стариковских голов, разрубленных топором Васи Крапленого. И избавиться от огромного чувства вины можно было только одним способом… Существовали и другие, но молодое сильное тело, так и не познавшее толком любви, хотело жить и страшилось смерти больше, чем позора и бесчестия.
Она не поняла, что произошло.
Проезжающая по узкой темной улочке мимо темного зева проходного двора пролетка резко качнулась, дико всхрапнул мешком валящийся с козел Чухонец, дернулась, больно ударив острым локтем в бок девушки, рука сидящего рядом Барина, но тут же обмякла, выпустив сцапанный из-за пазухи последним инстинктивным движением смертельно раненного зверя «наган». Что происходило рядом с ней, Вика не видела: она зажмурила глаза сразу же, как только в поле ее зрения попала торчащая из-под левой лопатки Чухонца нестрашная на вид металлическая спица, по которой весело бежала черная в полутьме жидкость. И думала лишь об одном:
«Все. Это возмездие. Спаси, сохрани и помилуй меня, Господи… Лишь бы быстрее…»
О своем оружии – маленьком дамском «брауниге», лежащем в миниатюрной сумочке, она даже не вспоминала.
Пролетка еще раз качнулась, освободившись от лишнего груза, и незнакомый голос шепнул прощавшейся с жизнью девушке на ухо, овеяв полузабытым запахом «зубного эликсира», канувшего в прошлое вместе с мирной жизнью:
– Не бойтесь, Виктория Львовна. Я не сделаю вам ничего дурного.
– Кто вы? – чуть приоткрыла глаза Вика, изумленная своим именем, услышанным чуть ли не впервые за два года. Она так привыкла к «Графине», что порой дивилась странно звучавшему «Вика», «Виктория». А уж по имени-отчеству ее давно не звал никто…
– Неважно. Мне поручено передать вам привет от вашего брата.
– Сережа жив?!..
2
Алеша проснулся от стука в дверь. Стучавший явно не имел никакого представления ни о такте, ни о том, что людям в пятом часу утра положено мирно почивать и видеть седьмой сон. Впрочем, в нынешнее сумасшедшее время слишком мало людей задумывались над такими тонкими материями, а вежливость и такт заменяли бумажка с неразборчивой печатью под названием «мандат» либо ее металлический аналог – пистолет системы «Маузер» или что-нибудь попроще, отечественного производства. Причем второе, металлическое, – значительно чаще…
В свои девятнадцать лет Алексей Еланцев все это знал очень хорошо, поэтому не стал искушать судьбу. Да и где сейчас найдешь хорошего плотника, чтобы смог установить на место сорванную с петель дверь?
– Иду, иду!.. – крикнул он, зажег огарок свечи в оловянной кружке, нашарил босыми ногами растоптанные домашние туфли и, накинув на плечи гимназическую шинель, заменявшую домашний халат, вышел в прихожую.
– Кто там? – спросил он через дверь, поскольку дурная привычка открывать без спроса канула в Лету вместе со старым добрым «довоенным» временем.
– Гэ-Пэ-У! – услышал он в ответ страшную аббревиатуру. – Откройте, гражданин Еланцев, иначе мы сломаем дверь.
Мешкать при таком представлении не полагалось, поэтому Алексей послушно сбросил цепочку и повернул на три оборота ключ в замке. Все-таки двадцать пятый год на дворе, новые власти изрядно приструнили бандитов, да и вряд ли стали бы те называть хозяина по имени…
Едва кованая «собачка» перестала удерживать дверь, та властно распахнулась и в прихожую, оттеснив юношу кожаными плечами, ввалилось не то четверо, не то пятеро воняющих хромом, лошадиным потом и табачным перегаром «товарищей». Пистолетный ствол к виску хозяина никто не приставлял, острыми инструментами вроде финки или опасной бритвы не баловался, поэтому можно было смело считать, что это – представители закона. Правда, закон этот весьма смахивал на каторжные «понятия», но это уже мелочи.
– Еще в квартире есть кто? – отрывисто спросил Алешу один из вошедших.
– Нет, я один. И тетя. Но она болеет, не встает…
С лестничной клетки вошел еще один «товарищ», заметно интеллигентнее на вид, не в кожаной униформе, а в пальто. Правда, не в шляпе, так ненавидимой «пролетариями», а в нейтральной кепке. Общее положительное впечатление от новой фигуры подчеркивали вызывающе цивильные очки в тонкой металлической оправе, сидящие на породистом носу.
– Давайте пройдем в комнату, ТОВАРИЩ, – надавил «интеллигент» на последнее слово, подчеркивая этим, что «гэпэушники» явились в дом Еланцева не как враги. Слово «товарищ» устанавливало между ним, сыном царского офицера, и «слугами народа» почти что знак равенства, не то что казенное «гражданин». Позже Алеше стыдно было признаться себе, но при этом обращении он испытал огромное облегчение.
«Кожаные» было двинулись следом за хозяином и гостем, но последний сделал останавливающий жест ладонью, и беспощадные «церберы Революции» покорно остались в прихожей.
Алексей провел очкастого чекиста (недавняя смена аббревиатур ничего в их сущности не меняла) в свою крохотную комнатку, выгороженную из бывшей лакейской, и усадил в продавленное кресло, сам примостившись на углу по-прежнему расправленной тахты.
– Алеша, – раздался из соседней комнаты (также бывшей части той же лакейской, разгороженной дощатыми щитами натрое) встревоженный тетушкин голос. – К нам кто-то пришел?
– Ничего, тетя, – громко ответил Еланцев, делая знак насторожившемуся чекисту, что все в порядке. – Это ко мне. По службе.
– Тетя, – пояснил он, понизив голос, гостю. – Жена брата моего отца. Старшего. Больна. Не встает.
При общении с «пролетариями» он невольно перенимал их манеру общения рублеными фразами и презирал себя за такое «хамелеонство». Но что делать – надо было приспосабливаться, чтобы выжить…
– Тиф? – поинтересовался чекист, опасливо косясь на дверь.
– Нет, – махнул рукой юноша. – Тромбофлебит, осложненный полиартритом. Это не заразно, – на всякий случай успокоил он собеседника, вдруг засомневавшись, что тому понятны такие мудреные медицинские термины.
– Хорошо, – успокоился чекист. – А то тиф, понимаешь, штука такая… Значит, вдвоем с тетушкой живете? Тесновато-о…
– Что делать, – развел руками Алексей. – Квартирный вопрос. Слава бо… э-э-э… что хоть одну комнату на три разрешили разгородить. Зато отдельный выход, – похвастался он. – Правда, на черную лестницу.
– Это я заметил, – покивал головой очкарик. – Очень удобно. Особенно если выйти куда ночью приспичит или придет кто… Никого не потревожишь.
– Что вы имеете в виду? – теперь насторожился уже юноша. – Я по ночам никуда не хожу. Да и вы – первые ночные гости.
– Да не волнуйтесь вы! Это я так – от чистого сердца. В самом ведь деле удобно: раз – и на улице. А то через парадное тащиться…
По глазам за блестящими стеклышками было видно, что говоривший эти слова не такой уж простачок, поэтому Алеша решил держать ухо востро.
– А какова, собственно, причина… – начал он, но гость перебил его.
– Да не волнуйтесь вы! Все в порядке. Мы навели справки и выяснили, что вы, Алексей Владимирович, к Советской власти вполне лояльны, в войне ни на одной из сторон участия не принимали по причине малолетства… Вам ведь сейчас?..
– Девятнадцать лет.
– Вот, девятнадцать. Значит, когда мы Врангеля в Крыму прикончили, вам было всего четырнадцать. Нежный, так сказать, возраст. С отцом-белогвардейцем не виделись с девятьсот восемнадцатого…
– Даже больше. Я в одна тысяча девятьсот восемнадцатом уже жил здесь, у тетушки и покойного дяди… То есть как белогвардейца? – дошли до него слова гостя. – Я ничего такого… Отец воевал на германском фронте, но потом…
– Белогвардейца, белогвардейца, не прикидывайтесь, – ласково пожурил его гость, укоризненно качая головой в так и не снятой в помещении кепке. – Вам это отлично известно.
Алеша обмер.
«Все! – стучало у него в висках. – Сейчас загребут под микитки и – на Лубянку. А оттуда – одна дорога…»
– Да не бойтесь вы! Ишь, как побледнели! Ну и что с того, что знаете про отцовские делишки? Гражданская война когда закончилась… А вы себя зарекомендовали человеком Советской власти не вредным, даже полезным. В архиве, вот, служите, общественную работу ведете. В институт, вот, хотели поступать.
– Не берут, – отвернулся Еланцев. – Происхождение не позволяет.
– Ну, это дело, Алексей Владимирович, – улыбнулся тонкими губами чекист, хотя глаза его за стеклышками очков оставались пустыми и холодными, – поправимо. Если мы с вами поладим – органы могут походатайствовать за вас. Составить, так сказать, протекцию, старым языком выражаясь.
Алексей сглотнул. Чекист его вербовал, и это было видно невооруженным глазом.
– Что я должен сделать для этого?
– Что? Да ничего особенного. Вот этот человек вам не знаком?
Очкарик, не торопясь, извлек из-за пазухи сложенный вчетверо листок хорошей плотной бумаги и развернул.
С рисованного портрета на Алешу глянуло абсолютно незнакомое лицо человека средних лет. Невзрачное, надо сказать, лицо – правильной формы с аккуратными ушами, бровями и носом, чуть широковатым узкогубым ртом и маленькими острыми глазками, прячущимися под тяжелыми веками. Без особых, как говорится, примет. Таких лиц на улицах столицы можно было встретить тысячи, если не десятки тысяч. Волос незнакомца видно не было – их закрывал невнятно прорисованный головной убор, который можно было принять за что угодно. За кепку, военную фуражку, шляпу-котелок и даже солдатскую папаху, постепенно выходящую из «моды» даже среди «гегемонов». Шея тоже пряталась за высоко поднятым воротником.
– Совершенно! – облегченно ответил юноша, тщательно изучив мастерски прорисованный портрет: он страшился узнать в карандашных штрихах знакомые черты и был рад, что не узнал.
– Вы внимательно смотрели? Внимательно? – внезапно гаркнул чекист так, что за тоненькой фанерной перегородкой снова заворочалась в своей постели тетушка. – В глаза мне смотреть! Внимательно смотрели?
– Конечно… – залепетал Еланцев. – Я не знаю этого человека… И не видел никогда… А что, он…
– Ну и ладно, – так же внезапно снова подобрел чекист. – Не знаете – и ладно. Нате, держите, – сунул он в руку юноше портрет. – И внимательно изучите на досуге.
– Зачем…
– Этот человек может в ближайшее время выйти на вас, Алексей Владимирович.
– Но…
– А вы сообщите нам, как только его увидите. Если визит будет внезапным – назначьте новую встречу. И обязательно предупредите нас. От вас и только от вас будет зависеть, как дела повернутся дальше. Поступите ли в институт, куда стремитесь, или…
Говоривший сделал паузу, ожидая вопроса, но не дождался его и закончил сам.
– Или. Но второй вариант, я думаю, вас не устроит. Так что внимательно изучите портрет. Вряд ли этот человек придет сюда – встреча может состояться где угодно. Но мы должны узнать о ней первыми. Позвоните по этому телефону или придете по этому вот адресу… – на стол легла исписанная бумажка. – Вы меня поняли? Вижу, что поняли. Не прощаюсь…
Странный гость исчез, оставив Алешу с портретом в одной руке и мятым клочком бумаги с написанным от руки адресом – в другой.
Через несколько секунд входная дверь громко хлопнула…
Следователь Черемыш, сидел за столом, уперев мощный подбородок в скрещенные перед собой руки, а оперативный агент Резник расхаживал взад и вперед по просторному кабинету, стараясь не наступать на светлые квадраты некогда великолепного, но теперь изрядно попорченного подкованными сапогами «шахматного» паркета.
– Чего-нибудь, да добьемся.
– Сомневаюсь.
– Что, прикажешь приставлять агентов ко всем тремстам семидесяти из списка?
– К тремстам семидесяти четырем.
– Вот именно. Никто не выделит столько людей, Миша. Даже десяти процентов не дождемся.
– И ты намерен обойти всех триста семьдесят четырех и каждому сунуть по портрету? Представляю себе реакцию Оси Шнеерсона, который все это будет рисовать!
– Ну, допустим, Осю я так уж перетруждать не буду… Ты забыл про существование типографий, Миша. Можно распечатать портрет хоть стотысячным тиражом и оклеить им всю Москву.
– Ага! Снабдив надписью «Wanted», как в любимой тобой Америке.
– Да хоть бы и так.
– И Крысолов тут же изменит внешность. Наденет дымчатые очки, отпустит усы и бороду… Мало ли что еще. Мы имеем дело с профессионалом высочайшего класса, Илья.
– И что ты предлагаешь?
– Ничего. Нужно думать, думать и думать.
– А пока ты будешь думать, Крысолов будет нагло шастать у нас под самым носом. Нет, я буду действовать своим методом. К тому же никаких трехсот семидесяти портретов не понадобится.
Резник торжественно положил перед следователем листок бумаги со столбиком фамилий.
– Что это?
– Я проверил весь список, и выяснилось, что вот эти люди – родственники офицеров, служивших в Белой Армии. Их было несколько больше, но часть из них уже успела скончаться – тиф, бандитские налеты и все такое… А остальные уже далеко отсюда – за кордоном и, к сожалению, недосягаемы.
– И сколько их?
– Ерунда. Всего лишь двадцать восемь.
– Это радует. А остальные?
– Увы, тут систематизировать не удалось. В основном ученые разных направлений.
– Связаны с военным делом?
– Очень немногие.
– А остальные?
– Тут голимая чехарда. И бывшие чиновники, и инженеры, и медики. Вплоть до типографских наборщиков, автослесарей и ветеринаров. Поверишь – нет: даже учителя гимназий!
– Да-а-а… Набор более чем странный. И почему ты думаешь, будто именно на этих вот белогвардейских родичах мы его прихватим?
– А потому что ими он интересуется прежде всего. Ты помнишь, как нам с тобой попал в руки этот список?..
– Товарищ Шляпников, прекратите заниматься разъяснительной работой. Вы забыли, что мы тут не строевой смотр приехали устраивать?
– Виноват, товарищ комиссар. Не хватает времени с бойцами заниматься, понимаете…
– Продолжайте, только без лирики. Если Крысолов уйдет из оцепления, нас с вами по головке не погладят.
– Так точно!
– И попрошу без шума.
– Так точно, – вполголоса повторил командир и снова принялся командовать своим воинством, постепенно повышая голос.
– Взвод Орловича перекрывает улицу… Семенихин! Твои орлы попарно по парадным. Никого не выпускать! Товарищ комиссар!
– Что вам?
– А если по крышам попробует уйти?
– Шляпников… Мы оцепляем ВЕСЬ квартал. Вы думаете, что он сможет перепрыгнуть через улицу? Тут не менее двадцати аршин!
– Не знаю… Может, и все двадцать пять… Да только ребята разное про него говорят…
– Товарищ Шляпников! Я думал, что вы передовой боец, комсомолец, а вы верите в поповские бредни! Человек не в состоянии перепрыгнуть пропасть в двадцать аршин шириной! Двадцать пять – тем более!
– Не знаю… Я как лучше хотел…
– Свои домыслы оставьте при себе. Крысолов – такой же человек, как и мы. Не бесплотный дух. Он бандит, и мы должны его сегодня взять. Живым или мертвым. Лучше, конечно, живым.
Бойцы рассредоточились по темным подворотням, и операция началась. Резник имел точные сведения, что человек, которого в его кругу именовали Гаммельнским Крысоловом или просто Крысоловом, сегодня ночует в квартире некоего Федора Константиновича Зварича, бывшего царского вице-адмирала, давно уже разменявшего восьмой десяток и лишь поэтому избежавшего в свое время карающего меча пролетарского правосудия.
Гаммельнским Крысоловом неуловимого преступника окрестили не зря. При его непосредственном участии из Петрограда и Москвы неведомо куда исчезла масса народа, в большинстве своем «из бывших». И все бы ничего, да кое-кто из этих самых «бывших» оказался позарез необходим молодому Советскому государству, борющемуся с разрухой. Попал он в поле зрения ГПУ еще в прошлом двадцать четвертом году, но мало кто сомневался, что таинственный Крысолов начал действовать гораздо раньше, когда загруженному по горло текущей работой ЧК было не до каких-то там пропавших физиков, металлургов и эпидемиологов.
Первой мыслью опытных работников «щита и меча» РСФСР было очевидное: кто-то по заказу белоэмигрантских организаций организует переброску специалистов через до сих пор не слишком надежные, особенно на Северо-Западе, границы. Не хватало пока в погранвойсках ГПУ надежных бойцов, чтобы перекрыть все тропки контрабандистов на относительно спокойных рубежах новорожденных Прибалтийских республик и бывшего Великого княжества Финляндского! Были иные, гораздо более «горячие» направления: Туркестан, где спали и видели, чтобы задушить народную власть орды бывших баев, эмиров и прочих басмачей, Дальний Восток и Забайкалье, где окопались банды атамана Семенова и барона Унгерна, и панская Польша, точившая зубы на Советские Беларусь и Украину. Но заграничная агентура, действующая через работников Третьего Интернационала, не нашла «пропажи» ни в Европе, ни в Америке. Даже в Китае, в Харбине и Шанхае, не всплывали сгинувшие без следа «фигуранты», не говоря уже о тех краях, где эмиссары ГПУ чувствовали себя как дома.
Тогда появилась гипотеза, что вредоносные западные разведки просто уничтожают физически потенциально полезные для Страны Советов кадры, чтобы осложнить ей восстановление после разрухи Гражданской войны и последующую индустриализацию. Не очень вписывались в общую картину, например, профессор филологии бывшего Санкт-Петербургского Ея Императорского Величества Университета, бывший товарищ железнодорожного министра Временного Правительства или специалист по вымершим животным, но на такие мелочи было решено не обращать внимания.
Вот тогда-то и появилось впервые это прозвище, Гаммельнский Крысолов. Будто некий злобный карлик из старой германской легенды, свистя на дудочке, уводил из города людей, которых потом никто нигде и никогда не встречал…
По лестнице нужного подъезда поднимались крадучись, обернув сапоги ветошью, чтобы не стучали подковки, вынув наганы и маузеры. На случай, если неуловимый Крысолов решит воспользоваться черным ходом, на темной лестнице, выходящей во двор-колодец, затаились сразу трое опытных агентов с приказом стрелять на поражение во все, что появится сверху. Будь то даже бродячий кот.
Дверь с заранее хорошо смазанными петлями открыла прислуга, которая, кстати, и проинформировала «кого следует» о подозрительном незнакомце, обосновавшемся у адмирала. Поражаясь про себя, как такая огромная квартира умудрилась до сих пор оставаться в собственности одного человека при общем московском жилищном кризисе, агенты миновали анфиладу комнат и сконцентрировались у нужной двери, напряженно вслушиваясь в тишину.
В свои девятнадцать лет Алексей Еланцев все это знал очень хорошо, поэтому не стал искушать судьбу. Да и где сейчас найдешь хорошего плотника, чтобы смог установить на место сорванную с петель дверь?
– Иду, иду!.. – крикнул он, зажег огарок свечи в оловянной кружке, нашарил босыми ногами растоптанные домашние туфли и, накинув на плечи гимназическую шинель, заменявшую домашний халат, вышел в прихожую.
– Кто там? – спросил он через дверь, поскольку дурная привычка открывать без спроса канула в Лету вместе со старым добрым «довоенным» временем.
– Гэ-Пэ-У! – услышал он в ответ страшную аббревиатуру. – Откройте, гражданин Еланцев, иначе мы сломаем дверь.
Мешкать при таком представлении не полагалось, поэтому Алексей послушно сбросил цепочку и повернул на три оборота ключ в замке. Все-таки двадцать пятый год на дворе, новые власти изрядно приструнили бандитов, да и вряд ли стали бы те называть хозяина по имени…
Едва кованая «собачка» перестала удерживать дверь, та властно распахнулась и в прихожую, оттеснив юношу кожаными плечами, ввалилось не то четверо, не то пятеро воняющих хромом, лошадиным потом и табачным перегаром «товарищей». Пистолетный ствол к виску хозяина никто не приставлял, острыми инструментами вроде финки или опасной бритвы не баловался, поэтому можно было смело считать, что это – представители закона. Правда, закон этот весьма смахивал на каторжные «понятия», но это уже мелочи.
– Еще в квартире есть кто? – отрывисто спросил Алешу один из вошедших.
– Нет, я один. И тетя. Но она болеет, не встает…
С лестничной клетки вошел еще один «товарищ», заметно интеллигентнее на вид, не в кожаной униформе, а в пальто. Правда, не в шляпе, так ненавидимой «пролетариями», а в нейтральной кепке. Общее положительное впечатление от новой фигуры подчеркивали вызывающе цивильные очки в тонкой металлической оправе, сидящие на породистом носу.
– Давайте пройдем в комнату, ТОВАРИЩ, – надавил «интеллигент» на последнее слово, подчеркивая этим, что «гэпэушники» явились в дом Еланцева не как враги. Слово «товарищ» устанавливало между ним, сыном царского офицера, и «слугами народа» почти что знак равенства, не то что казенное «гражданин». Позже Алеше стыдно было признаться себе, но при этом обращении он испытал огромное облегчение.
«Кожаные» было двинулись следом за хозяином и гостем, но последний сделал останавливающий жест ладонью, и беспощадные «церберы Революции» покорно остались в прихожей.
Алексей провел очкастого чекиста (недавняя смена аббревиатур ничего в их сущности не меняла) в свою крохотную комнатку, выгороженную из бывшей лакейской, и усадил в продавленное кресло, сам примостившись на углу по-прежнему расправленной тахты.
– Алеша, – раздался из соседней комнаты (также бывшей части той же лакейской, разгороженной дощатыми щитами натрое) встревоженный тетушкин голос. – К нам кто-то пришел?
– Ничего, тетя, – громко ответил Еланцев, делая знак насторожившемуся чекисту, что все в порядке. – Это ко мне. По службе.
– Тетя, – пояснил он, понизив голос, гостю. – Жена брата моего отца. Старшего. Больна. Не встает.
При общении с «пролетариями» он невольно перенимал их манеру общения рублеными фразами и презирал себя за такое «хамелеонство». Но что делать – надо было приспосабливаться, чтобы выжить…
– Тиф? – поинтересовался чекист, опасливо косясь на дверь.
– Нет, – махнул рукой юноша. – Тромбофлебит, осложненный полиартритом. Это не заразно, – на всякий случай успокоил он собеседника, вдруг засомневавшись, что тому понятны такие мудреные медицинские термины.
– Хорошо, – успокоился чекист. – А то тиф, понимаешь, штука такая… Значит, вдвоем с тетушкой живете? Тесновато-о…
– Что делать, – развел руками Алексей. – Квартирный вопрос. Слава бо… э-э-э… что хоть одну комнату на три разрешили разгородить. Зато отдельный выход, – похвастался он. – Правда, на черную лестницу.
– Это я заметил, – покивал головой очкарик. – Очень удобно. Особенно если выйти куда ночью приспичит или придет кто… Никого не потревожишь.
– Что вы имеете в виду? – теперь насторожился уже юноша. – Я по ночам никуда не хожу. Да и вы – первые ночные гости.
– Да не волнуйтесь вы! Это я так – от чистого сердца. В самом ведь деле удобно: раз – и на улице. А то через парадное тащиться…
По глазам за блестящими стеклышками было видно, что говоривший эти слова не такой уж простачок, поэтому Алеша решил держать ухо востро.
– А какова, собственно, причина… – начал он, но гость перебил его.
– Да не волнуйтесь вы! Все в порядке. Мы навели справки и выяснили, что вы, Алексей Владимирович, к Советской власти вполне лояльны, в войне ни на одной из сторон участия не принимали по причине малолетства… Вам ведь сейчас?..
– Девятнадцать лет.
– Вот, девятнадцать. Значит, когда мы Врангеля в Крыму прикончили, вам было всего четырнадцать. Нежный, так сказать, возраст. С отцом-белогвардейцем не виделись с девятьсот восемнадцатого…
– Даже больше. Я в одна тысяча девятьсот восемнадцатом уже жил здесь, у тетушки и покойного дяди… То есть как белогвардейца? – дошли до него слова гостя. – Я ничего такого… Отец воевал на германском фронте, но потом…
– Белогвардейца, белогвардейца, не прикидывайтесь, – ласково пожурил его гость, укоризненно качая головой в так и не снятой в помещении кепке. – Вам это отлично известно.
Алеша обмер.
«Все! – стучало у него в висках. – Сейчас загребут под микитки и – на Лубянку. А оттуда – одна дорога…»
– Да не бойтесь вы! Ишь, как побледнели! Ну и что с того, что знаете про отцовские делишки? Гражданская война когда закончилась… А вы себя зарекомендовали человеком Советской власти не вредным, даже полезным. В архиве, вот, служите, общественную работу ведете. В институт, вот, хотели поступать.
– Не берут, – отвернулся Еланцев. – Происхождение не позволяет.
– Ну, это дело, Алексей Владимирович, – улыбнулся тонкими губами чекист, хотя глаза его за стеклышками очков оставались пустыми и холодными, – поправимо. Если мы с вами поладим – органы могут походатайствовать за вас. Составить, так сказать, протекцию, старым языком выражаясь.
Алексей сглотнул. Чекист его вербовал, и это было видно невооруженным глазом.
– Что я должен сделать для этого?
– Что? Да ничего особенного. Вот этот человек вам не знаком?
Очкарик, не торопясь, извлек из-за пазухи сложенный вчетверо листок хорошей плотной бумаги и развернул.
С рисованного портрета на Алешу глянуло абсолютно незнакомое лицо человека средних лет. Невзрачное, надо сказать, лицо – правильной формы с аккуратными ушами, бровями и носом, чуть широковатым узкогубым ртом и маленькими острыми глазками, прячущимися под тяжелыми веками. Без особых, как говорится, примет. Таких лиц на улицах столицы можно было встретить тысячи, если не десятки тысяч. Волос незнакомца видно не было – их закрывал невнятно прорисованный головной убор, который можно было принять за что угодно. За кепку, военную фуражку, шляпу-котелок и даже солдатскую папаху, постепенно выходящую из «моды» даже среди «гегемонов». Шея тоже пряталась за высоко поднятым воротником.
– Совершенно! – облегченно ответил юноша, тщательно изучив мастерски прорисованный портрет: он страшился узнать в карандашных штрихах знакомые черты и был рад, что не узнал.
– Вы внимательно смотрели? Внимательно? – внезапно гаркнул чекист так, что за тоненькой фанерной перегородкой снова заворочалась в своей постели тетушка. – В глаза мне смотреть! Внимательно смотрели?
– Конечно… – залепетал Еланцев. – Я не знаю этого человека… И не видел никогда… А что, он…
– Ну и ладно, – так же внезапно снова подобрел чекист. – Не знаете – и ладно. Нате, держите, – сунул он в руку юноше портрет. – И внимательно изучите на досуге.
– Зачем…
– Этот человек может в ближайшее время выйти на вас, Алексей Владимирович.
– Но…
– А вы сообщите нам, как только его увидите. Если визит будет внезапным – назначьте новую встречу. И обязательно предупредите нас. От вас и только от вас будет зависеть, как дела повернутся дальше. Поступите ли в институт, куда стремитесь, или…
Говоривший сделал паузу, ожидая вопроса, но не дождался его и закончил сам.
– Или. Но второй вариант, я думаю, вас не устроит. Так что внимательно изучите портрет. Вряд ли этот человек придет сюда – встреча может состояться где угодно. Но мы должны узнать о ней первыми. Позвоните по этому телефону или придете по этому вот адресу… – на стол легла исписанная бумажка. – Вы меня поняли? Вижу, что поняли. Не прощаюсь…
Странный гость исчез, оставив Алешу с портретом в одной руке и мятым клочком бумаги с написанным от руки адресом – в другой.
Через несколько секунд входная дверь громко хлопнула…
* * *
– И что мы с этим Еланцевым добьемся?Следователь Черемыш, сидел за столом, уперев мощный подбородок в скрещенные перед собой руки, а оперативный агент Резник расхаживал взад и вперед по просторному кабинету, стараясь не наступать на светлые квадраты некогда великолепного, но теперь изрядно попорченного подкованными сапогами «шахматного» паркета.
– Чего-нибудь, да добьемся.
– Сомневаюсь.
– Что, прикажешь приставлять агентов ко всем тремстам семидесяти из списка?
– К тремстам семидесяти четырем.
– Вот именно. Никто не выделит столько людей, Миша. Даже десяти процентов не дождемся.
– И ты намерен обойти всех триста семьдесят четырех и каждому сунуть по портрету? Представляю себе реакцию Оси Шнеерсона, который все это будет рисовать!
– Ну, допустим, Осю я так уж перетруждать не буду… Ты забыл про существование типографий, Миша. Можно распечатать портрет хоть стотысячным тиражом и оклеить им всю Москву.
– Ага! Снабдив надписью «Wanted», как в любимой тобой Америке.
– Да хоть бы и так.
– И Крысолов тут же изменит внешность. Наденет дымчатые очки, отпустит усы и бороду… Мало ли что еще. Мы имеем дело с профессионалом высочайшего класса, Илья.
– И что ты предлагаешь?
– Ничего. Нужно думать, думать и думать.
– А пока ты будешь думать, Крысолов будет нагло шастать у нас под самым носом. Нет, я буду действовать своим методом. К тому же никаких трехсот семидесяти портретов не понадобится.
Резник торжественно положил перед следователем листок бумаги со столбиком фамилий.
– Что это?
– Я проверил весь список, и выяснилось, что вот эти люди – родственники офицеров, служивших в Белой Армии. Их было несколько больше, но часть из них уже успела скончаться – тиф, бандитские налеты и все такое… А остальные уже далеко отсюда – за кордоном и, к сожалению, недосягаемы.
– И сколько их?
– Ерунда. Всего лишь двадцать восемь.
– Это радует. А остальные?
– Увы, тут систематизировать не удалось. В основном ученые разных направлений.
– Связаны с военным делом?
– Очень немногие.
– А остальные?
– Тут голимая чехарда. И бывшие чиновники, и инженеры, и медики. Вплоть до типографских наборщиков, автослесарей и ветеринаров. Поверишь – нет: даже учителя гимназий!
– Да-а-а… Набор более чем странный. И почему ты думаешь, будто именно на этих вот белогвардейских родичах мы его прихватим?
– А потому что ими он интересуется прежде всего. Ты помнишь, как нам с тобой попал в руки этот список?..
* * *
– Взвод Егорова – направо! Куда прешь, деревня? Направо, я сказал!.. Туда, туда… Егоров, когда научишь своих бойцов различать лево и право? Что значит «малограмотные»? Все малограмотные. Я, вот, тоже университетов не заканчивал, а право и лево различаю!..– Товарищ Шляпников, прекратите заниматься разъяснительной работой. Вы забыли, что мы тут не строевой смотр приехали устраивать?
– Виноват, товарищ комиссар. Не хватает времени с бойцами заниматься, понимаете…
– Продолжайте, только без лирики. Если Крысолов уйдет из оцепления, нас с вами по головке не погладят.
– Так точно!
– И попрошу без шума.
– Так точно, – вполголоса повторил командир и снова принялся командовать своим воинством, постепенно повышая голос.
– Взвод Орловича перекрывает улицу… Семенихин! Твои орлы попарно по парадным. Никого не выпускать! Товарищ комиссар!
– Что вам?
– А если по крышам попробует уйти?
– Шляпников… Мы оцепляем ВЕСЬ квартал. Вы думаете, что он сможет перепрыгнуть через улицу? Тут не менее двадцати аршин!
– Не знаю… Может, и все двадцать пять… Да только ребята разное про него говорят…
– Товарищ Шляпников! Я думал, что вы передовой боец, комсомолец, а вы верите в поповские бредни! Человек не в состоянии перепрыгнуть пропасть в двадцать аршин шириной! Двадцать пять – тем более!
– Не знаю… Я как лучше хотел…
– Свои домыслы оставьте при себе. Крысолов – такой же человек, как и мы. Не бесплотный дух. Он бандит, и мы должны его сегодня взять. Живым или мертвым. Лучше, конечно, живым.
Бойцы рассредоточились по темным подворотням, и операция началась. Резник имел точные сведения, что человек, которого в его кругу именовали Гаммельнским Крысоловом или просто Крысоловом, сегодня ночует в квартире некоего Федора Константиновича Зварича, бывшего царского вице-адмирала, давно уже разменявшего восьмой десяток и лишь поэтому избежавшего в свое время карающего меча пролетарского правосудия.
Гаммельнским Крысоловом неуловимого преступника окрестили не зря. При его непосредственном участии из Петрограда и Москвы неведомо куда исчезла масса народа, в большинстве своем «из бывших». И все бы ничего, да кое-кто из этих самых «бывших» оказался позарез необходим молодому Советскому государству, борющемуся с разрухой. Попал он в поле зрения ГПУ еще в прошлом двадцать четвертом году, но мало кто сомневался, что таинственный Крысолов начал действовать гораздо раньше, когда загруженному по горло текущей работой ЧК было не до каких-то там пропавших физиков, металлургов и эпидемиологов.
Первой мыслью опытных работников «щита и меча» РСФСР было очевидное: кто-то по заказу белоэмигрантских организаций организует переброску специалистов через до сих пор не слишком надежные, особенно на Северо-Западе, границы. Не хватало пока в погранвойсках ГПУ надежных бойцов, чтобы перекрыть все тропки контрабандистов на относительно спокойных рубежах новорожденных Прибалтийских республик и бывшего Великого княжества Финляндского! Были иные, гораздо более «горячие» направления: Туркестан, где спали и видели, чтобы задушить народную власть орды бывших баев, эмиров и прочих басмачей, Дальний Восток и Забайкалье, где окопались банды атамана Семенова и барона Унгерна, и панская Польша, точившая зубы на Советские Беларусь и Украину. Но заграничная агентура, действующая через работников Третьего Интернационала, не нашла «пропажи» ни в Европе, ни в Америке. Даже в Китае, в Харбине и Шанхае, не всплывали сгинувшие без следа «фигуранты», не говоря уже о тех краях, где эмиссары ГПУ чувствовали себя как дома.
Тогда появилась гипотеза, что вредоносные западные разведки просто уничтожают физически потенциально полезные для Страны Советов кадры, чтобы осложнить ей восстановление после разрухи Гражданской войны и последующую индустриализацию. Не очень вписывались в общую картину, например, профессор филологии бывшего Санкт-Петербургского Ея Императорского Величества Университета, бывший товарищ железнодорожного министра Временного Правительства или специалист по вымершим животным, но на такие мелочи было решено не обращать внимания.
Вот тогда-то и появилось впервые это прозвище, Гаммельнский Крысолов. Будто некий злобный карлик из старой германской легенды, свистя на дудочке, уводил из города людей, которых потом никто нигде и никогда не встречал…
По лестнице нужного подъезда поднимались крадучись, обернув сапоги ветошью, чтобы не стучали подковки, вынув наганы и маузеры. На случай, если неуловимый Крысолов решит воспользоваться черным ходом, на темной лестнице, выходящей во двор-колодец, затаились сразу трое опытных агентов с приказом стрелять на поражение во все, что появится сверху. Будь то даже бродячий кот.
Дверь с заранее хорошо смазанными петлями открыла прислуга, которая, кстати, и проинформировала «кого следует» о подозрительном незнакомце, обосновавшемся у адмирала. Поражаясь про себя, как такая огромная квартира умудрилась до сих пор оставаться в собственности одного человека при общем московском жилищном кризисе, агенты миновали анфиладу комнат и сконцентрировались у нужной двери, напряженно вслушиваясь в тишину.