Страница:
Со всех сторон город был окружен полями, которые тянулись, насколько хватало глаз и, наверняка, намного более того. Техас вообще является… являлся лидером сельского хозяйства США и был сплошь покрыт полями и фермами. Эх, видел бы ты, какое там изобилие летом – о проблеме питания можно было бы вообще забыть! Но и в декабре на голых полях то и дело попадались парники. Дорога шла ровно, без ощутимых подъёмов и спусков, и через некоторое время я подобрал удобный ритм езды, так что продвигался вперёд достаточно быстро, но особо не выдыхаясь. Скорость получалась довольно приличная для детского велосипедика, километров 7-10 в час. Правда, очень мешала куртка, набитые карманы которой каждую секунду ударяли меня по бёдрам. Я ехал и ехал вперёд, представляя, как достигну Остина, как найду там бабушкин дом, что скажу ей при встрече. Думал я об этом долго и обстоятельно, во всех подробностях, вплоть до интонаций разговора и разных вариантов ответов на вопросы. Даже пофантазировал, как бабушка поведёт меня в кино, хотя раньше она никогда этого и не делала. Лишь в последнюю очередь мне подумалось о том, как придётся рассказать бабушке о страшных событиях в Абилине, но воображаемая бабушка в ответ очень коротко и негромко всплакнула, а затем начала меня жалеть и лелеять, что было в своём роде приятно. Впрочем, и эти размышления со временем выдохлись, начали повторяться, и в итоге настолько мне наскучили, что я предпочёл глазеть на окружающие унылые просторы.
Пейзаж со всех сторон был совершенно однообразным – коричневый квадратик, зелёный квадратик, снова коричневый квадратик с полиэтиленовыми домиками, и так до бесконечности. Это угнетало, так как начинало казаться, что такая дорога будет продолжаться до бесконечности, увлекая меня в никуда. Знаю, это звучит забавно, будто плохая проза, но у меня, у этого мальчика на пустынном хайвэе было именно такое ощущение, и оно прямо ощутимо давило, пригибая к земле и отнимая все силы. Дети вообще легковерны, осознание тщетности всех усилий и неминуемой погибели принимается ими так же легко, как и вера в Санта Клауса. Нужны были какие-то вехи, ориентиры. Сначала я успокаивал себя тем, что отмечал изменяющееся расположение квадратов полей вокруг и парников на них. Это помогало несколько приглушить отчаяние, но по-настоящему я воспрял духом, когда увидел далеко впереди столб с табличкой. Я так обрадовался, что припустил к нему что было мочи, но вскоре выбился из сил, так что оставшиеся сотни метров проехал гораздо медленнее.
Всё ближе и ближе, щит приближался, и то, как он постепенно увеличивался, приятнейшим образом отмеряло дорогу. Я больше не болтался в страшном однообразном пространстве, я ощущал, что еду вперёд по дороге, и цель, что ожидает меня где-то далёко впереди, все же становится всё ближе и ближе. Скоро стал виден и перекресток, ради которого и был размещён указатель, и белые буквы на зелёном щите. Внизу было указано что до какого-то городка направо осталось четыре мили, а вверху… Вверху было написано: «Austin – 218 m». Двести восемнадцать миль впереди, против уже покрытого мной расстояния в две мили. Я в жизни и чисел-то таких себе не представлял ранее. Самым большим всегда казалось число 100 – «Бабушка подарила Реджи сто долларов», «Тэксес Рейнджерс в сто раз круче Нью Йорк Янкиз», «Томми, я тебе уже сто раз говорила – выключай свет в коридоре». А тут сразу в два раза больше, плюс немного сверх того.
Но, с другой стороны, я проехал целых две мили. Я прошёл пускай небольшую, но всё же существенную часть пути, мои усилия уже нельзя было назвать напрасными! Вот эта последняя мысль казалась более свежей и сильной, от неё ужас перед немыслимо длинной дорогой становился уже не таким бескрайним. И где-то впереди должна ещё быть та самая заправка, после которой я обычно засыпал.
Дальше я ехал уже более целеустремленно, что ли. Правда, начали сильнее доставать разные мелочи вроде набитых карманов и обуви. На мне были кеды, ещё не очень старые, но с заломленными внутрь задниками – я часто ленился завязывать и развязывать шнурки и потому натягивал любую обувь просто, как тапки. Мало того, что подошвы были оплавлены, так ещё и задники начинали сильно натирать ноги, причём заметил я это, только когда они содрали с моих ног уже по приличному лоскуту кожи. Чуть не каждые двести метров приходилось останавливаться и отгибать их назад, было очень больно. Мучения продолжались до тех пор, пока я не заметил на обочине пустой стаканчик с трубочкой, из которого я вырвал два куска жёсткой бумаги и вставил в кеды за пятку, отчего боль сразу заметно уменьшилась. А ещё я постоянно пил колу – она совершенно не утоляла жажду, просто наполняя живот. Вот так едешь, внутри полон уже под самое горлышко, булькаешь, а пить хочется и всё тут. Наверняка её специально такой делали, чтобы можно было хлебать до бесконечности, просто ради удовольствия. Уже полбутылки в себя влил, а легче не становилось, просто вёз дальше эту гадость не на руле в бутылке, а в себе, ещё и отрыгивал постоянно.
Когда я остановился и отошёл облегчиться, на горизонте появилась машина. Когда она приблизилась, я рассмотрел, что это был микроавтобус, точнее кэмпер – большая машина, внутри которой была кровать, кухня и туалет. У отца Микки с соседней улицы был такой фургончик и, когда он был не заперт, мы часто там играли. Помню, ещё постоянно восхищался тем, какая это замечательная машина и какие люди дураки, что все поголовно её себе не покупают, а ездят на маленьких машинках и постоянно останавливаются, чтобы сходить в туалет, перекусить и переночевать.
Это был старый угловатый кэмпер бежевого цвета, водитель начал тормозить заранее, увидев мой розовый велосипед издалека. Я с радостью подбежал к велосипеду, поднял его и начал махать рукой, пока машина не остановилась рядом. За рулём сидел невысокий лысеющий дядька в больших очках, которые увеличивали его и без того немаленькие глаза. Это были глаза… ну не то чтобы рыбьи, но какие-то холодные, пустые. Даже не помню, видел ли я подобные раньше. Он смотрел на меня этим мёртвым взглядом достаточно долго, и ничуть не изменился в лице, когда я неуверенно опустил руку, которой до этого так радостно махал. Он пялился, будто что-то прикидывая, но при этом смотря не в глаза другому живому человеку, а будто на что-то неодушевлённое, незначительное. У меня явственно внутри начало холодеть от этого ожидания, и тут он расплылся в улыбке, приоткрыл дверь, и сказал: «Эй, малыш. Иди к дяде».
Я как в землю врос, не мог пошевелиться, да и не знал, стоит ли это делать. Я не видел перед собой взрослого человека, каким привык его видеть. Скорее это ощущалось, как будто из кабины меня зовёт холодное тупое насекомое, выглядящее как человек. Это сложно объяснить, но ни в его лице, ни во взгляде, ни в голосе не было ничего того, что бывает у взрослых, когда они говорят с детьми, а дети такое очень остро чувствуют. Невольно вспомнилась безумная женщина, и с каждой секундой этот мужик всё более походил на неё.
Он позвал меня ещё раз, шире открыв дверь и поманив рукой, а я всё так и стоял как столбик. Тогда его улыбка стала более острой, превратившись в азартную ухмылку, а сам он спустил на асфальт ногу и вышел из машины, держась чуть боле расслабленно, чем это могло бы выглядеть естественным. Я непроизвольно начал пятиться, подтаскивая за собой велосипед и не сводя глаз с ухмыляющегося лица водителя, а он медленно шёл вперёд, чуть расставив в стороны руки с раскрытыми ладонями, будто показывая, что мне нечего бояться. Кажется, я мотал головой и бормотал что-то вроде того, что: «не надо» и «мне страшно», но он продолжал так же приближаться – уже молча, только скалиться не прекратил. И вот тут я отшвырнул велосипед ему под ноги и припустил, что было мочи, вперёд через поле. Я слышал, как звякнул сигнальный звоночек, когда на велосипед обрушился удар ноги, слышал сдавленную ругань и приглушенный рыхлой землёй топот у себя за спиной. Поначалу шаги звучали совсем близко, так что, казалось, обернись – и этого уже хватит, чтобы тебя схватить. Но потом топот начал становиться всё тише, пока не прекратился вовсе, а я всё бежал, покуда несли ноги.
Когда я всё-таки остановился и обернулся, то увидел, что дорога осталась совсем далеко. Её едва ли можно было заметить отсюда, если бы не стоявший у обочины фургон. Всматриваясь в том направлении, я рассмотрел и маленькую фигурку человека, который шёл к фургону. Видимо, он отстал едва ли не сразу, как только понял, что схватить меня сразу не получится. Кажется, он даже не оборачивался, но за это я поручиться не могу, слишком велико было расстояние, чтобы чётко видеть. Подойдя уже почти к самому фургону, фигурка присела на корточки, просидела так несколько мгновений, затем села в машину и уехала. Я дождался, пока фургон скроется из виду, потом для верности подождал ещё немного, и пошёл назад.
Велосипед лежал на земле, с вывернутым относительно колеса рулём, и корзинка была пуста. Мой скромный запас провизии исчез без следа. Я осмотрел окрестности, но на земле вокруг не было ничего похожего на мои пакетики и бутылку. Мерзавец попытался поймать ребенка, а когда ему этого не удалось, забрал у него еду и скрылся. Черт, да что же случилось с этим миром? Как так получилось, что бомбёжка города превратила людей в чудовищ? Значит ли это, что все остальные стали теперь такими же? От обиды я опять разревелся, и ревел долго и слёзно. Совершенно не хотелось верить в то, что взрослые люди так просто сходят с ума. Но почему странный мужик ехал мне навстречу? Может быть, там тоже было что-то взорвано?
Скорее, необходимо как можно скорее добраться до Остина или до любого города по дороге, если он будет, и рассказать обо всём происшедшем полисмену! Слава Богу, у меня ещё оставалось два бургера, а значит, и сил на то, чтобы одолеть многие мили пути.
Я поднял велосипед и выпрямил руль – это достаточно просто сделать, если зажать коленями переднее колесо, схватиться за рукоятки и нажать на них, одну от себя а другую наоборот к себе. Затем переложил из карманов оставшиеся два бургера в корзинку, взобрался на седло, и… не поехал. Колёса еле крутились, как сильно я не жал на педали. Поражённый ужасной догадкой я посмотрел вниз и, что называется, обмер: оба колеса были спущены. Так вот зачем он останавливался возле машины – чтобы отомстить мне за бегство!
Никогда в жизни я не сталкивался ни с чем подобным. Взрослый мстит ребёнку, будто мы равны. И что он делает – лишает ребёнка шансов добраться до людей, которые помогут, обрекает его на смерть просто так, чтобы сорвать свою злость! Знаешь, я много раз думал о том, что он хотел сделать со мной, когда поймает, и приходил к самым ужасным выводам, но вот этот поступок с колёсами… просто не умещался в голове. Вспоминая о нём снова и снова, я многое понял о людях. Какими я представлял злодеев до этого, наблюдая их в фильмах и мультиках: это были либо полные психи, либо те, кто делали зло, потому что неким образом считали это правильным. И вдруг я понимаю, что главное зло в этом мире происходит от малодушия, что его творят люди мелкие и ничтожные. Те, кто способны поставить себя на один уровень c маленьким и слабым человеком, чтобы на равных отомстить. Те, кто слишком слабы, чтобы позволить себе быть добрыми. Это осознание просто как молния осветило всё, что я знал о людях, и увиденная картина осталась со мной навсегда.
Не знаю, читал ли ты Ницше… Читал? Да, раньше он был очень популярен у молодежи. Так вот, он на полном серьёзе считал, что плохим, то есть злым может быть только сильный человек. Не знаю, как он ухитрился прийти к такому выводу, но если мы вспомним, что Ницше всю жизнь находился под каблуком у сестры и завершил свой путь в сумасшедшем доме, то многое проясняется. Чёртов философ-артиллерист не был титаном духа, но почему-то полагал себя образцом совершенного человека, и таким образом включал все свои слабости в образ белокурой бестии, понимаешь? И опять-таки, он не говорит «злые люди», он говорит «плохие». А что такое плохие люди? Это как вещь, к примеру, ботинок. Если он «плохой», значит, он некачественный – либо сделан погано и начинает расползаться уже после первого дня носки, либо просто раздолбанный до такой степени, что толку от него ноль, одни проблемы. Значит, плохой человек это бракованная личность, третий сорт, незрелый либо сломленный характер. Это я всё обдумал и понял, конечно, намного позже. А тогда я просто сидел на обочине дороги и ненавидел весь мир, так резко и внезапно показавший мне свою звериную морду. Мир, который за пределами детской комнаты и площадки для игр оказался таким глупым и жестоким.
Идти вперёд пешком было тоже глупо, но ничего другого мне попросту не оставалось. Просто переть без конца вперёд по этой трассе, покуда остается еда и передвигаются ноги, до горизонта и дальше. Может быть, я увижу человека, который не окажется «плохим» и поможет мне. Или смогу найти что-то, что сможет сделать мой план добраться до Остина хоть немного более реальным. Может быть, может быть. Голая, пустая надежда – это много или мало? По меньшей мере, уже кое-что.
Вначале я хотел продолжать свой путь налегке, без ставшей ненужной кучи металла со спущенными колесами. Надуть их ртом, как воздушный шарик, нечего было и пытаться: я как-то видел, как нечто подобное пытался сделать соседский мальчик Джереми, но всё закончилось тем, что он отколол себе кусок зуба о вот ту металлическую трубку с резьбой, к которой присоединяется насос, и убежал в слезах домой.
Я даже прошёл вперед по дороге метров пятьдесят или сто, но потом вспомнил свою ближайшую точку назначения, автозаправку. А ещё вспомнил, что однажды, пока отец заправлял бак, я видел, как к компрессору подкатил велосипедист в пёстрой футболке и в этом нелепом велошлеме и начал подкачивать себе колеса, причём управился с этим делом он в несколько секунд, а затем поехал дальше, ничего никому не заплатив. Значит, и я могу поступить так же! Сколько оставалось идти до заправки, я всё так же не имел никакого понятия, но это был самый ближний объект, который я тогда мог себе представить, и потому казалось, что путь до неё предстоит действительно не самый дальний.
Так я решил вернуться за велосипедом и дальше катить его в руках. Делать это оказалось гораздо труднее, чем казалось поначалу. Я шёл заметно медленнее, чем мог бы это делать налегке, плюс к тому же намного сильнее уставал, из-за чего приходилось периодически останавливаться и отдыхать. Есть не хотелось, но я всё же слопал половину бургера скорее для самоутешения и развлечения, о чём тут же пожалел, ибо идти стало ещё сложнее. Появилась идея опустить на велосипеде седло и дальше ехать как на самокате, отталкиваясь ногами от земли, однако и она нисколько не облегчила мою задачу – спущенные шины, касаясь асфальта под нагрузкой, начинали зажёвывать сами себя. Так что я вцепился в рукоятки и катил проклятое железо вперёд, привнося разнообразие в свой тупой труд тем, что время от времени переходил с правой стороны от руля на левую и наоборот. Хайвэй был всё таким же пустынным, и никаких звуков кроме слабого шелеста ветра, слышно не было, сколько я не вертел головой в надежде засечь рокот мотора.
Не могу даже предположить, как долго это продолжалось. Естественно, мне казалось что прошла целая Вечность, или даже три Вечности… Пока на горизонте не показались очертания строения. Красивый фигурный логотип на высоком столбе можно было рассмотреть даже с такого большого расстояния. Да, это была та самая заправка, которой я грезил с самого утра. Нет, я не побежал вперед и даже не прибавил шаг. Я шёл так же спокойно и размеренно, наслаждаясь тем, как неотвратимо приближается моя цель. Никуда ты, милая, не денешься. Ближе и ближе. Медленно и верно. С каждой минутой здание заправки приближалось, увеличивалось и обрастало деталями – как выяснилось, не самого приятного характера. Можно было различить, что угол здания обвален, а сквозь окна знакомым манером проглядывало небо. Потом под ногами стал попадаться мелкий мусор в виде кусочков камней и металла, многие из которых были закопчены. Я поднял одно стёклышко и повертел его в руках, от чего вся чернь перешла на пальцы. Любому дураку, а уж тем более и семилетнему ребенку, стало бы ясно, что заправка взлетела на воздух по всем традициям боевиков, с грохотом и в облаке пламени.
Открывшаяся картина была уже мне знакома. Здание оказалось развороченным, хотя три стены ещё условно присутствовали. Сначала я собирался залезть внутрь и, возможно, найти что-то полезное, но потом прикинул, что, скорее всего, найду там только мусор и обгорелые тела, и передумал. На месте бензоколонок зияла такая воронка, что при попытке представить взрыв, который проделал её меньше суток назад, становилось жутко. От навеса остались только трубы-колонны, всякая мелочёвка, вроде автомата с напитками и табло с ценами на бензин, перестала существовать вовсе.
Я без труда нашёл столбик компрессора, который, хоть и был расколот и оплавлен, но всё же уцелел в этом пекле. Но, сколько я ни нажимал на нём всё, что нажималась и не крутил всё, что крутилось, чёртов аппарат так и не ожил. Помню, пробовал даже молиться – без толку, конечно. Ага, нет электричества так хоть от духа святого. А ещё недалеко от компрессора был щит, его взрывом чуть ли не пополам сложило вокруг того столба, на котором он был приделан. И как ты думаешь, что там было написано? Правильно – до Остина двести семнадцать миль. Без велосипеда. Без маленьких островков надежды. Без всего.
Все планы рассыпались в пыль. Сила воли, которую я с таким трудом собирал в кулак, утекала сквозь пальцы и таяла в воздухе. Показалось, что безнадёжность похожа на тот же самый воздух, который нас окружает, только более плотный, непригодный для дыхания и дрожащий мелкой рябью, как бывает от слёз в глазах. Тогда я увидел просто кубические километры этой безнадёжности, которые наползали на меня со всех сторон и сдавливали всё сильнее и сильнее. Не было ни желания, ни стремления что-то делать, куда-то ехать и жить вообще. Я уже вроде как начинал привыкать даже к отчаянию, а потому просто сел на бордюр и стал ждать чего-то, чего обычно ждут, когда ждать нечего. Наверное, смерти. Только я не догадывался об этом, потому что был маленький и свою смерть умел представлять только в виде красивых похорон, когда в процессии идут все знакомые и горько плачут, а ты лежишь себе в гробу и довольно улыбаешься. Так что просто сидел и ждал.
Солнце уже клонилось к закату и начало заметно холодать, но я не делал ничего, чтобы согреться и, кажется, даже не дрожал. Просто принимал в себя прохладу, вроде как постепенно умирая. Сознание затуманилось и расползлось, вроде как в бреду или перед сном, так что я далеко не сразу услышал звук мощного двигателя. И, даже услышав, долго не мог понять, присутствует он на самом деле или всего лишь грезится мне. Но рокот нарастал, и словно по всем законам самых светлых историй к нему добавился короткий гудок. На грузовиках такой особенный гудок стоит, зычный, его ни с чем не спутаешь.
Трак без прицепа (большая кабина, торчащая над ходовой частью), замедляя ход, подрулил к обочине и остановился. Я не видел места водителя, слышал только, как хлопнула дверца, и тут же из-за кабины ко мне подбежал высокий чернокожий человек. Он не был похож на типичного водителя грузовика – толстого увальня в стёганой жилетке поверх клетчатой рубашки и выбивающимися из-под кепки грязными волосами. Это был опрятный негр в джинсах и свитере, походивший скорее на студента среднего достатка. Впрочем, кепка с логотипом грузоперевозочной компании тоже присутствовала – он держал её в руке. Он не пялился на меня, не тянул фальшивую улыбку и не звал, но сразу подбежал, встряхнул меня за плечи, заглянул в глаза и спросил:
– Дружище, ты как, живой?
Я не знал, как лучше ему ответить, к тому же ещё не вышел из своего транса, так что просто молча сидел и таращил глаза. Он ещё пару раз повторил свой вопрос, и, не дождавшись ответа, подхватил меня на руки и понёс к машине. Я совершенно не сопротивлялся. Куда и зачем он меня нёс, уже не имело значения, в душе было только абсолютное безразличие. Кажется, наконец-то мне встретился не плохой человек, но я изо всех сил старался в это не верить, чтобы не искушать судьбу. Не верил, когда он, держа меня одной рукой, исхитрился взобраться на подножку и открыть дверцу пассажирского места. Продолжал не верить, когда он осторожно опустил меня на сиденье и накинул мне на спину какую-то тёплую одежду. И, наконец, поверил, когда мне в руки опустилась крышка от термоса, наполненная горячим чаем.
В кабине было хорошо натоплено, и, только начав отогреваться, я понял, как сильно замёрз до того. Очень сильно чувствовалось, что внутри моё тело гораздо холоднее, чем снаружи, и, чтобы согреться, я начал пить чай такими большими глотками, на какие только был способен. Вдобавок меня начало неслабо трясти, но я так крепко вцепился в крышку, что не пролил ни капли. Негр украдкой наблюдал за мной, пряча счастливую улыбку за расслабленными пальцами руки, которой подпирал голову. Когда я допил, он принял у меня пустую крышку и просто протянул вперед раскрытую ладонь:
– Элвин. Как бурундучок.
– Томми, – ответил я и пожал его пальцы. Мне очень нравились «Элвин и бурундуки», и я невольно улыбнулся, несмотря на то, что собирался хотя бы некоторое время сидеть хмурым и не разговаривать. Мы завелись и поехали. Я оглянулся и проводил взглядом свой розовый велик, лежавший на пепелище у расколотого компрессора, пока он не скрылся из виду.
Разговор с Элвином начался очень гладко, не смотря на то, что он был меня старше лет на двадцать. Знаешь, бывают такие люди, которые сами по себе немного детские – открытые, простые. Они всегда с детьми общий язык легко находят. К тому же он явно старался избегать темы нашей встречи на руинах, расслабляя и успокаивая меня разговорами о мультиках. Рассказал, как в детстве стеснялся своего сравнения с бурундучком, а потом привык и даже купил себе футболку с большой буквой «Эй», и как ему после этого стало намного проще и веселее жить. Спрашивал, не сравнивали ли меня с котом Томом или автоматом Томми, незатейливо шутил. Всё, словно и не было страшной бомбежки. Только по тому, как он обходил все вопросы, связанные с близкими людьми, можно было догадаться, что ужас, разрушивший прошлую жизнь, отнюдь не был сном. Но в данный момент он задвигался на задний план, выводился за скобки. Мы так болтали некоторое время, а потом я сам спросил у Элвина откуда он, и не случилось ли там того же, что в Абилине.
Элвин совсем чуть-чуть погрустнел и сказал, что он из Далласа, но в настоящий момент возвращается домой из Эль Пасо и там произошло то же самое, только немного по-другому, и что, судя по всему, то же случилось и со всеми остальными городами. Я тут же спросил у него, уцелел ли Остин, и Элвин ответил, почти искренне, что не знает. Но на всякий случай нужно быть готовым ко всему.
По дороге он не видел ещё ни одной целой заправки, и, чтобы бензина хватило до Далласа, оставил гружёный прицеп на дороге около сотни миль назад. Других машин и людей ему на хайвэе пока увидеть не довелось, и он с жадностью расспрашивал меня о встречах с выжившими. История о безумной женщине заставила его нахмуриться, а когда я рассказал о странном водителе кэмпера он вовсе начал терять самообладание – кусал губы, постукивал кулаком по рулю и всё такое. Я попытался расспросить, не знает ли он, что было нужно тому странному человеку, но Элвин лишь ответил, что мне очень повезло убежать, и что он бы дорого отдал за возможность «перетереть с этим ублюдком по-своему». А потом сказал, что скоро у меня будет любой велосипед, какой бы я ни захотел, а может даже и самая настоящая машина.
– Похоже, теперь нам принадлежит весь мир, только от этого едва ли радостнее, – сказал он и в очередной раз включил радио.
Элвин очень часто, может, каждые десять минут, протягивал руку к магнитоле и пытался поймать хоть какую-нибудь радиостанцию, но каждый раз в динамиках раздавалось ровное шипение. Тогда он с досадой щёлкал пальцем по экранчику или просто махал рукой – мол, безнадёжно, нечего и пытаться. Однако вскоре снова и снова повторял всё то же самое. Я честно думал, что ему просто невесело без музыки и предложил поставить какой-нибудь диск, на что Элвин грустно усмехнулся, взъерошил волосы у меня на макушке и сказал, что лучше поболтает со своим новым другом. Мне безумно льстило то, что такой замечательный взрослый парень называет меня своим другом, и я продолжал рассказывать про Абилин, деланно спокойным и небрежным тоном, каким водопроводчик месяц назад говорил о том, что нужно продувать трубы, пока их не поразрывало, но это обойдётся в лишние несколько сотен баксов, а если вам это покажется слишком накладным, то присасывайтесь к сливу и продувайте сами. Элвин, конечно, замечал мою наигранность, и тогда его улыбка становилась не такой грустной.
Пейзаж со всех сторон был совершенно однообразным – коричневый квадратик, зелёный квадратик, снова коричневый квадратик с полиэтиленовыми домиками, и так до бесконечности. Это угнетало, так как начинало казаться, что такая дорога будет продолжаться до бесконечности, увлекая меня в никуда. Знаю, это звучит забавно, будто плохая проза, но у меня, у этого мальчика на пустынном хайвэе было именно такое ощущение, и оно прямо ощутимо давило, пригибая к земле и отнимая все силы. Дети вообще легковерны, осознание тщетности всех усилий и неминуемой погибели принимается ими так же легко, как и вера в Санта Клауса. Нужны были какие-то вехи, ориентиры. Сначала я успокаивал себя тем, что отмечал изменяющееся расположение квадратов полей вокруг и парников на них. Это помогало несколько приглушить отчаяние, но по-настоящему я воспрял духом, когда увидел далеко впереди столб с табличкой. Я так обрадовался, что припустил к нему что было мочи, но вскоре выбился из сил, так что оставшиеся сотни метров проехал гораздо медленнее.
Всё ближе и ближе, щит приближался, и то, как он постепенно увеличивался, приятнейшим образом отмеряло дорогу. Я больше не болтался в страшном однообразном пространстве, я ощущал, что еду вперёд по дороге, и цель, что ожидает меня где-то далёко впереди, все же становится всё ближе и ближе. Скоро стал виден и перекресток, ради которого и был размещён указатель, и белые буквы на зелёном щите. Внизу было указано что до какого-то городка направо осталось четыре мили, а вверху… Вверху было написано: «Austin – 218 m». Двести восемнадцать миль впереди, против уже покрытого мной расстояния в две мили. Я в жизни и чисел-то таких себе не представлял ранее. Самым большим всегда казалось число 100 – «Бабушка подарила Реджи сто долларов», «Тэксес Рейнджерс в сто раз круче Нью Йорк Янкиз», «Томми, я тебе уже сто раз говорила – выключай свет в коридоре». А тут сразу в два раза больше, плюс немного сверх того.
Но, с другой стороны, я проехал целых две мили. Я прошёл пускай небольшую, но всё же существенную часть пути, мои усилия уже нельзя было назвать напрасными! Вот эта последняя мысль казалась более свежей и сильной, от неё ужас перед немыслимо длинной дорогой становился уже не таким бескрайним. И где-то впереди должна ещё быть та самая заправка, после которой я обычно засыпал.
Дальше я ехал уже более целеустремленно, что ли. Правда, начали сильнее доставать разные мелочи вроде набитых карманов и обуви. На мне были кеды, ещё не очень старые, но с заломленными внутрь задниками – я часто ленился завязывать и развязывать шнурки и потому натягивал любую обувь просто, как тапки. Мало того, что подошвы были оплавлены, так ещё и задники начинали сильно натирать ноги, причём заметил я это, только когда они содрали с моих ног уже по приличному лоскуту кожи. Чуть не каждые двести метров приходилось останавливаться и отгибать их назад, было очень больно. Мучения продолжались до тех пор, пока я не заметил на обочине пустой стаканчик с трубочкой, из которого я вырвал два куска жёсткой бумаги и вставил в кеды за пятку, отчего боль сразу заметно уменьшилась. А ещё я постоянно пил колу – она совершенно не утоляла жажду, просто наполняя живот. Вот так едешь, внутри полон уже под самое горлышко, булькаешь, а пить хочется и всё тут. Наверняка её специально такой делали, чтобы можно было хлебать до бесконечности, просто ради удовольствия. Уже полбутылки в себя влил, а легче не становилось, просто вёз дальше эту гадость не на руле в бутылке, а в себе, ещё и отрыгивал постоянно.
Когда я остановился и отошёл облегчиться, на горизонте появилась машина. Когда она приблизилась, я рассмотрел, что это был микроавтобус, точнее кэмпер – большая машина, внутри которой была кровать, кухня и туалет. У отца Микки с соседней улицы был такой фургончик и, когда он был не заперт, мы часто там играли. Помню, ещё постоянно восхищался тем, какая это замечательная машина и какие люди дураки, что все поголовно её себе не покупают, а ездят на маленьких машинках и постоянно останавливаются, чтобы сходить в туалет, перекусить и переночевать.
Это был старый угловатый кэмпер бежевого цвета, водитель начал тормозить заранее, увидев мой розовый велосипед издалека. Я с радостью подбежал к велосипеду, поднял его и начал махать рукой, пока машина не остановилась рядом. За рулём сидел невысокий лысеющий дядька в больших очках, которые увеличивали его и без того немаленькие глаза. Это были глаза… ну не то чтобы рыбьи, но какие-то холодные, пустые. Даже не помню, видел ли я подобные раньше. Он смотрел на меня этим мёртвым взглядом достаточно долго, и ничуть не изменился в лице, когда я неуверенно опустил руку, которой до этого так радостно махал. Он пялился, будто что-то прикидывая, но при этом смотря не в глаза другому живому человеку, а будто на что-то неодушевлённое, незначительное. У меня явственно внутри начало холодеть от этого ожидания, и тут он расплылся в улыбке, приоткрыл дверь, и сказал: «Эй, малыш. Иди к дяде».
Я как в землю врос, не мог пошевелиться, да и не знал, стоит ли это делать. Я не видел перед собой взрослого человека, каким привык его видеть. Скорее это ощущалось, как будто из кабины меня зовёт холодное тупое насекомое, выглядящее как человек. Это сложно объяснить, но ни в его лице, ни во взгляде, ни в голосе не было ничего того, что бывает у взрослых, когда они говорят с детьми, а дети такое очень остро чувствуют. Невольно вспомнилась безумная женщина, и с каждой секундой этот мужик всё более походил на неё.
Он позвал меня ещё раз, шире открыв дверь и поманив рукой, а я всё так и стоял как столбик. Тогда его улыбка стала более острой, превратившись в азартную ухмылку, а сам он спустил на асфальт ногу и вышел из машины, держась чуть боле расслабленно, чем это могло бы выглядеть естественным. Я непроизвольно начал пятиться, подтаскивая за собой велосипед и не сводя глаз с ухмыляющегося лица водителя, а он медленно шёл вперёд, чуть расставив в стороны руки с раскрытыми ладонями, будто показывая, что мне нечего бояться. Кажется, я мотал головой и бормотал что-то вроде того, что: «не надо» и «мне страшно», но он продолжал так же приближаться – уже молча, только скалиться не прекратил. И вот тут я отшвырнул велосипед ему под ноги и припустил, что было мочи, вперёд через поле. Я слышал, как звякнул сигнальный звоночек, когда на велосипед обрушился удар ноги, слышал сдавленную ругань и приглушенный рыхлой землёй топот у себя за спиной. Поначалу шаги звучали совсем близко, так что, казалось, обернись – и этого уже хватит, чтобы тебя схватить. Но потом топот начал становиться всё тише, пока не прекратился вовсе, а я всё бежал, покуда несли ноги.
Когда я всё-таки остановился и обернулся, то увидел, что дорога осталась совсем далеко. Её едва ли можно было заметить отсюда, если бы не стоявший у обочины фургон. Всматриваясь в том направлении, я рассмотрел и маленькую фигурку человека, который шёл к фургону. Видимо, он отстал едва ли не сразу, как только понял, что схватить меня сразу не получится. Кажется, он даже не оборачивался, но за это я поручиться не могу, слишком велико было расстояние, чтобы чётко видеть. Подойдя уже почти к самому фургону, фигурка присела на корточки, просидела так несколько мгновений, затем села в машину и уехала. Я дождался, пока фургон скроется из виду, потом для верности подождал ещё немного, и пошёл назад.
Велосипед лежал на земле, с вывернутым относительно колеса рулём, и корзинка была пуста. Мой скромный запас провизии исчез без следа. Я осмотрел окрестности, но на земле вокруг не было ничего похожего на мои пакетики и бутылку. Мерзавец попытался поймать ребенка, а когда ему этого не удалось, забрал у него еду и скрылся. Черт, да что же случилось с этим миром? Как так получилось, что бомбёжка города превратила людей в чудовищ? Значит ли это, что все остальные стали теперь такими же? От обиды я опять разревелся, и ревел долго и слёзно. Совершенно не хотелось верить в то, что взрослые люди так просто сходят с ума. Но почему странный мужик ехал мне навстречу? Может быть, там тоже было что-то взорвано?
Скорее, необходимо как можно скорее добраться до Остина или до любого города по дороге, если он будет, и рассказать обо всём происшедшем полисмену! Слава Богу, у меня ещё оставалось два бургера, а значит, и сил на то, чтобы одолеть многие мили пути.
Я поднял велосипед и выпрямил руль – это достаточно просто сделать, если зажать коленями переднее колесо, схватиться за рукоятки и нажать на них, одну от себя а другую наоборот к себе. Затем переложил из карманов оставшиеся два бургера в корзинку, взобрался на седло, и… не поехал. Колёса еле крутились, как сильно я не жал на педали. Поражённый ужасной догадкой я посмотрел вниз и, что называется, обмер: оба колеса были спущены. Так вот зачем он останавливался возле машины – чтобы отомстить мне за бегство!
Никогда в жизни я не сталкивался ни с чем подобным. Взрослый мстит ребёнку, будто мы равны. И что он делает – лишает ребёнка шансов добраться до людей, которые помогут, обрекает его на смерть просто так, чтобы сорвать свою злость! Знаешь, я много раз думал о том, что он хотел сделать со мной, когда поймает, и приходил к самым ужасным выводам, но вот этот поступок с колёсами… просто не умещался в голове. Вспоминая о нём снова и снова, я многое понял о людях. Какими я представлял злодеев до этого, наблюдая их в фильмах и мультиках: это были либо полные психи, либо те, кто делали зло, потому что неким образом считали это правильным. И вдруг я понимаю, что главное зло в этом мире происходит от малодушия, что его творят люди мелкие и ничтожные. Те, кто способны поставить себя на один уровень c маленьким и слабым человеком, чтобы на равных отомстить. Те, кто слишком слабы, чтобы позволить себе быть добрыми. Это осознание просто как молния осветило всё, что я знал о людях, и увиденная картина осталась со мной навсегда.
Не знаю, читал ли ты Ницше… Читал? Да, раньше он был очень популярен у молодежи. Так вот, он на полном серьёзе считал, что плохим, то есть злым может быть только сильный человек. Не знаю, как он ухитрился прийти к такому выводу, но если мы вспомним, что Ницше всю жизнь находился под каблуком у сестры и завершил свой путь в сумасшедшем доме, то многое проясняется. Чёртов философ-артиллерист не был титаном духа, но почему-то полагал себя образцом совершенного человека, и таким образом включал все свои слабости в образ белокурой бестии, понимаешь? И опять-таки, он не говорит «злые люди», он говорит «плохие». А что такое плохие люди? Это как вещь, к примеру, ботинок. Если он «плохой», значит, он некачественный – либо сделан погано и начинает расползаться уже после первого дня носки, либо просто раздолбанный до такой степени, что толку от него ноль, одни проблемы. Значит, плохой человек это бракованная личность, третий сорт, незрелый либо сломленный характер. Это я всё обдумал и понял, конечно, намного позже. А тогда я просто сидел на обочине дороги и ненавидел весь мир, так резко и внезапно показавший мне свою звериную морду. Мир, который за пределами детской комнаты и площадки для игр оказался таким глупым и жестоким.
Идти вперёд пешком было тоже глупо, но ничего другого мне попросту не оставалось. Просто переть без конца вперёд по этой трассе, покуда остается еда и передвигаются ноги, до горизонта и дальше. Может быть, я увижу человека, который не окажется «плохим» и поможет мне. Или смогу найти что-то, что сможет сделать мой план добраться до Остина хоть немного более реальным. Может быть, может быть. Голая, пустая надежда – это много или мало? По меньшей мере, уже кое-что.
Вначале я хотел продолжать свой путь налегке, без ставшей ненужной кучи металла со спущенными колесами. Надуть их ртом, как воздушный шарик, нечего было и пытаться: я как-то видел, как нечто подобное пытался сделать соседский мальчик Джереми, но всё закончилось тем, что он отколол себе кусок зуба о вот ту металлическую трубку с резьбой, к которой присоединяется насос, и убежал в слезах домой.
Я даже прошёл вперед по дороге метров пятьдесят или сто, но потом вспомнил свою ближайшую точку назначения, автозаправку. А ещё вспомнил, что однажды, пока отец заправлял бак, я видел, как к компрессору подкатил велосипедист в пёстрой футболке и в этом нелепом велошлеме и начал подкачивать себе колеса, причём управился с этим делом он в несколько секунд, а затем поехал дальше, ничего никому не заплатив. Значит, и я могу поступить так же! Сколько оставалось идти до заправки, я всё так же не имел никакого понятия, но это был самый ближний объект, который я тогда мог себе представить, и потому казалось, что путь до неё предстоит действительно не самый дальний.
Так я решил вернуться за велосипедом и дальше катить его в руках. Делать это оказалось гораздо труднее, чем казалось поначалу. Я шёл заметно медленнее, чем мог бы это делать налегке, плюс к тому же намного сильнее уставал, из-за чего приходилось периодически останавливаться и отдыхать. Есть не хотелось, но я всё же слопал половину бургера скорее для самоутешения и развлечения, о чём тут же пожалел, ибо идти стало ещё сложнее. Появилась идея опустить на велосипеде седло и дальше ехать как на самокате, отталкиваясь ногами от земли, однако и она нисколько не облегчила мою задачу – спущенные шины, касаясь асфальта под нагрузкой, начинали зажёвывать сами себя. Так что я вцепился в рукоятки и катил проклятое железо вперёд, привнося разнообразие в свой тупой труд тем, что время от времени переходил с правой стороны от руля на левую и наоборот. Хайвэй был всё таким же пустынным, и никаких звуков кроме слабого шелеста ветра, слышно не было, сколько я не вертел головой в надежде засечь рокот мотора.
Не могу даже предположить, как долго это продолжалось. Естественно, мне казалось что прошла целая Вечность, или даже три Вечности… Пока на горизонте не показались очертания строения. Красивый фигурный логотип на высоком столбе можно было рассмотреть даже с такого большого расстояния. Да, это была та самая заправка, которой я грезил с самого утра. Нет, я не побежал вперед и даже не прибавил шаг. Я шёл так же спокойно и размеренно, наслаждаясь тем, как неотвратимо приближается моя цель. Никуда ты, милая, не денешься. Ближе и ближе. Медленно и верно. С каждой минутой здание заправки приближалось, увеличивалось и обрастало деталями – как выяснилось, не самого приятного характера. Можно было различить, что угол здания обвален, а сквозь окна знакомым манером проглядывало небо. Потом под ногами стал попадаться мелкий мусор в виде кусочков камней и металла, многие из которых были закопчены. Я поднял одно стёклышко и повертел его в руках, от чего вся чернь перешла на пальцы. Любому дураку, а уж тем более и семилетнему ребенку, стало бы ясно, что заправка взлетела на воздух по всем традициям боевиков, с грохотом и в облаке пламени.
Открывшаяся картина была уже мне знакома. Здание оказалось развороченным, хотя три стены ещё условно присутствовали. Сначала я собирался залезть внутрь и, возможно, найти что-то полезное, но потом прикинул, что, скорее всего, найду там только мусор и обгорелые тела, и передумал. На месте бензоколонок зияла такая воронка, что при попытке представить взрыв, который проделал её меньше суток назад, становилось жутко. От навеса остались только трубы-колонны, всякая мелочёвка, вроде автомата с напитками и табло с ценами на бензин, перестала существовать вовсе.
Я без труда нашёл столбик компрессора, который, хоть и был расколот и оплавлен, но всё же уцелел в этом пекле. Но, сколько я ни нажимал на нём всё, что нажималась и не крутил всё, что крутилось, чёртов аппарат так и не ожил. Помню, пробовал даже молиться – без толку, конечно. Ага, нет электричества так хоть от духа святого. А ещё недалеко от компрессора был щит, его взрывом чуть ли не пополам сложило вокруг того столба, на котором он был приделан. И как ты думаешь, что там было написано? Правильно – до Остина двести семнадцать миль. Без велосипеда. Без маленьких островков надежды. Без всего.
Все планы рассыпались в пыль. Сила воли, которую я с таким трудом собирал в кулак, утекала сквозь пальцы и таяла в воздухе. Показалось, что безнадёжность похожа на тот же самый воздух, который нас окружает, только более плотный, непригодный для дыхания и дрожащий мелкой рябью, как бывает от слёз в глазах. Тогда я увидел просто кубические километры этой безнадёжности, которые наползали на меня со всех сторон и сдавливали всё сильнее и сильнее. Не было ни желания, ни стремления что-то делать, куда-то ехать и жить вообще. Я уже вроде как начинал привыкать даже к отчаянию, а потому просто сел на бордюр и стал ждать чего-то, чего обычно ждут, когда ждать нечего. Наверное, смерти. Только я не догадывался об этом, потому что был маленький и свою смерть умел представлять только в виде красивых похорон, когда в процессии идут все знакомые и горько плачут, а ты лежишь себе в гробу и довольно улыбаешься. Так что просто сидел и ждал.
Солнце уже клонилось к закату и начало заметно холодать, но я не делал ничего, чтобы согреться и, кажется, даже не дрожал. Просто принимал в себя прохладу, вроде как постепенно умирая. Сознание затуманилось и расползлось, вроде как в бреду или перед сном, так что я далеко не сразу услышал звук мощного двигателя. И, даже услышав, долго не мог понять, присутствует он на самом деле или всего лишь грезится мне. Но рокот нарастал, и словно по всем законам самых светлых историй к нему добавился короткий гудок. На грузовиках такой особенный гудок стоит, зычный, его ни с чем не спутаешь.
Трак без прицепа (большая кабина, торчащая над ходовой частью), замедляя ход, подрулил к обочине и остановился. Я не видел места водителя, слышал только, как хлопнула дверца, и тут же из-за кабины ко мне подбежал высокий чернокожий человек. Он не был похож на типичного водителя грузовика – толстого увальня в стёганой жилетке поверх клетчатой рубашки и выбивающимися из-под кепки грязными волосами. Это был опрятный негр в джинсах и свитере, походивший скорее на студента среднего достатка. Впрочем, кепка с логотипом грузоперевозочной компании тоже присутствовала – он держал её в руке. Он не пялился на меня, не тянул фальшивую улыбку и не звал, но сразу подбежал, встряхнул меня за плечи, заглянул в глаза и спросил:
– Дружище, ты как, живой?
Я не знал, как лучше ему ответить, к тому же ещё не вышел из своего транса, так что просто молча сидел и таращил глаза. Он ещё пару раз повторил свой вопрос, и, не дождавшись ответа, подхватил меня на руки и понёс к машине. Я совершенно не сопротивлялся. Куда и зачем он меня нёс, уже не имело значения, в душе было только абсолютное безразличие. Кажется, наконец-то мне встретился не плохой человек, но я изо всех сил старался в это не верить, чтобы не искушать судьбу. Не верил, когда он, держа меня одной рукой, исхитрился взобраться на подножку и открыть дверцу пассажирского места. Продолжал не верить, когда он осторожно опустил меня на сиденье и накинул мне на спину какую-то тёплую одежду. И, наконец, поверил, когда мне в руки опустилась крышка от термоса, наполненная горячим чаем.
В кабине было хорошо натоплено, и, только начав отогреваться, я понял, как сильно замёрз до того. Очень сильно чувствовалось, что внутри моё тело гораздо холоднее, чем снаружи, и, чтобы согреться, я начал пить чай такими большими глотками, на какие только был способен. Вдобавок меня начало неслабо трясти, но я так крепко вцепился в крышку, что не пролил ни капли. Негр украдкой наблюдал за мной, пряча счастливую улыбку за расслабленными пальцами руки, которой подпирал голову. Когда я допил, он принял у меня пустую крышку и просто протянул вперед раскрытую ладонь:
– Элвин. Как бурундучок.
– Томми, – ответил я и пожал его пальцы. Мне очень нравились «Элвин и бурундуки», и я невольно улыбнулся, несмотря на то, что собирался хотя бы некоторое время сидеть хмурым и не разговаривать. Мы завелись и поехали. Я оглянулся и проводил взглядом свой розовый велик, лежавший на пепелище у расколотого компрессора, пока он не скрылся из виду.
Разговор с Элвином начался очень гладко, не смотря на то, что он был меня старше лет на двадцать. Знаешь, бывают такие люди, которые сами по себе немного детские – открытые, простые. Они всегда с детьми общий язык легко находят. К тому же он явно старался избегать темы нашей встречи на руинах, расслабляя и успокаивая меня разговорами о мультиках. Рассказал, как в детстве стеснялся своего сравнения с бурундучком, а потом привык и даже купил себе футболку с большой буквой «Эй», и как ему после этого стало намного проще и веселее жить. Спрашивал, не сравнивали ли меня с котом Томом или автоматом Томми, незатейливо шутил. Всё, словно и не было страшной бомбежки. Только по тому, как он обходил все вопросы, связанные с близкими людьми, можно было догадаться, что ужас, разрушивший прошлую жизнь, отнюдь не был сном. Но в данный момент он задвигался на задний план, выводился за скобки. Мы так болтали некоторое время, а потом я сам спросил у Элвина откуда он, и не случилось ли там того же, что в Абилине.
Элвин совсем чуть-чуть погрустнел и сказал, что он из Далласа, но в настоящий момент возвращается домой из Эль Пасо и там произошло то же самое, только немного по-другому, и что, судя по всему, то же случилось и со всеми остальными городами. Я тут же спросил у него, уцелел ли Остин, и Элвин ответил, почти искренне, что не знает. Но на всякий случай нужно быть готовым ко всему.
По дороге он не видел ещё ни одной целой заправки, и, чтобы бензина хватило до Далласа, оставил гружёный прицеп на дороге около сотни миль назад. Других машин и людей ему на хайвэе пока увидеть не довелось, и он с жадностью расспрашивал меня о встречах с выжившими. История о безумной женщине заставила его нахмуриться, а когда я рассказал о странном водителе кэмпера он вовсе начал терять самообладание – кусал губы, постукивал кулаком по рулю и всё такое. Я попытался расспросить, не знает ли он, что было нужно тому странному человеку, но Элвин лишь ответил, что мне очень повезло убежать, и что он бы дорого отдал за возможность «перетереть с этим ублюдком по-своему». А потом сказал, что скоро у меня будет любой велосипед, какой бы я ни захотел, а может даже и самая настоящая машина.
– Похоже, теперь нам принадлежит весь мир, только от этого едва ли радостнее, – сказал он и в очередной раз включил радио.
Элвин очень часто, может, каждые десять минут, протягивал руку к магнитоле и пытался поймать хоть какую-нибудь радиостанцию, но каждый раз в динамиках раздавалось ровное шипение. Тогда он с досадой щёлкал пальцем по экранчику или просто махал рукой – мол, безнадёжно, нечего и пытаться. Однако вскоре снова и снова повторял всё то же самое. Я честно думал, что ему просто невесело без музыки и предложил поставить какой-нибудь диск, на что Элвин грустно усмехнулся, взъерошил волосы у меня на макушке и сказал, что лучше поболтает со своим новым другом. Мне безумно льстило то, что такой замечательный взрослый парень называет меня своим другом, и я продолжал рассказывать про Абилин, деланно спокойным и небрежным тоном, каким водопроводчик месяц назад говорил о том, что нужно продувать трубы, пока их не поразрывало, но это обойдётся в лишние несколько сотен баксов, а если вам это покажется слишком накладным, то присасывайтесь к сливу и продувайте сами. Элвин, конечно, замечал мою наигранность, и тогда его улыбка становилась не такой грустной.