Страница:
– патетически вопрошает Цветаева, а вслед за ней тысячи и тысячи русских душ.
Что мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший сер?
Где вдохновенье хранят, как в термосе?
С этой безмерностью
В мире мер?
И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...
ДЕДА МОРОЗА НЕ СУЩЕСТВУЕТ... СЕНО СПАСЛО ЛОШАДЬ
Есть в русской литературе такой художественный прием, который с полным правом может считаться отдельным жанром, – лирическое отступление. Его назначение многообразно, например создать иллюзию энциклопедического воспроизведения русской жизни. Вот писатель пишет: «Какое наслаждение прийти к живописному пруду с чистой водой, куда на водопой слетаются всякие диковинные птички...» Прервем цитату. Можно, конечно, ограничиться обобщением «диковинные птички», но писателю оно видится недостаточным, и поэтому он расскажет все без утайки про синиц, снегирей, удодов, коноплянок, страусов, чаек, фламинго и т. д. Сделано это для того, чтобы энциклопедически явить все богатство родной природы. Продолжим цитату (хотя для чего это ненужное продолжение?): «...просто сидеть и молча созерцать эту удивительную картину».
Иное назначение лирических отступлений: создание фигуры контраста. Рассуждаешь о птичках, вроде о мелюзге какой рассуждаешь, затем, как бы невзначай, рисуешь картинку легонького апокалипсиса («На фоне неба в оранжевых трещинах, налитого гневом, он увидел черного ангела. Его огромные крылья, развевавшиеся подобно парусам, издавали тихий тревожный шелест»), а потом как дашь по читательским мозгам: «А тебе, негодяй, приходилось слышать слово "правда"?!» И всем понятно, что эта мелюзга пернатая совсем никого не волнует, писатель о правде печется.
Лирические отступления дают писателю свободу говорить о чем угодно в промышленных количествах. Взялся, к примеру, писатель рассуждать о женщинах красивых, ан удержаться не может, все его тянет на проблемы войны и мира, отцов и детей, войны и отцов, преступления и детей, мира и наказания. Например: «Глядя на ее мраморные плечи, я поправил эполеты и вспомнил недавний разговор с отцом: "Послушай, сынок, пора бы тебе понять, что никакого деда Мороза не существует. Он попал под автобус". Мне стало стыдно. Как-то раз в школе – мне было семь лет – я замечтался и удовлетворенно ковырялся в носу. Учительница это отметила вслух, и весь класс повернулся, чтобы увидеть все своими глазами. Меня застукали прямо на месте преступления, когда мой палец находился глубоко в носу. Стыд и страх сковали меня по рукам и ногам так, что я даже не мог вытащить его оттуда. Весь класс стал глумиться, хохотать, благодарить Господа, что не они оказались на моем месте. И тогда я понял: когда летишь, поглощаешь пространство так быстро, что даже забываешь дышать. Вот тебе и асфиксия. Происходит нечто ужасное. Ситуация выходит из-под контроля. Будь у меня когти, я бы, как кот из мультфильма, вцепился в потолок и ни за что не спустился бы вниз. Я слишком поздно понял истину истин: никогда не позволяй правде испортить хорошую историю. Судьба продолжает говорить четко и спокойно, как будто на уроках ораторского искусства: "Карл у Клары украл кораллы"». И т. д.
Лирическое отступление может иметь познавательный или назидательный характер: «Слушай, боец, любопытство сгубило кошку. Тоска сгубила тарантула, а сено спасло лошадь. Знание – сила».
Книга о самих себе подобна головоломке. Иногда последняя часть головоломки аккуратно ложится на свое место, часто вся головоломка целиком падает с неба и прямиком человеку на голову с двумя вопросами: «Зачем заводить собаку, если сам за нее лаешь?» и «С чего начинается Родина?»
В этой книжке будет немало лирических отступлений «И какой же русский...», задача которых – хотя бы отчасти ответить на вопрос «Кто мы? И почему мы такие?»
Неистовые и безбрежные
Можно привести множество исторических иллюстраций к тезису о «широкой русской душе», в которой непостижимым образом уживаются контрасты и крайности. Один из самых ярких примеров – Иоанн Грозный. В душе царя бушевали самые противоречивые страсти, и он с невероятной быстротой переходил от всяких зверских поступков к самому искреннему раскаянию. Плакал, как известно, молился об упокоении души всех, кого убил. А потом начинал все сначала. Жестокость монарха, безусловно, была патологической, но, кроме того, он отличался яркими талантами, в том числе литературными и музыкальными. Писатель Марк Алданов, называя Иоанна «чудовищем», считает, что его личность нехарактерна, нетипична для русской истории. При этом писатель упускает из виду, какой сильный след этот «нетипичный» царь оставил в народной памяти, как охотно русские включили его в число фольклорных героев.
Поражает воображение мощная фигура протопопа Аввакума, жившего в XVII веке. Он был одним из главных духовных вождей старообрядчества, написал необычайно талантливые воспоминания. В вопросах веры священник отличался крайней нетерпимостью, категоричностью и страстностью. И могуч был, должно быть, – рассказывает о том, как собственноручно разогнал приехавших скоморохов, одного медведя кулаком зашиб, а другого у них отнял и в лес выпустил. Разумеется, такие личности не могли быть «характерными» или «типичными», но они были определяющими для русских.
Убедительнейший пример бескрайности и щедрости русской души – светлейший князь Потемкин, сподвижник Екатерины Великой. Его переходы от веселья к тоске, от апатии к гневу, от лени к труду внушали изумление европейцам. Об этом, между прочим, пишет современник, князь де Линь: «Это самый необыкновенный человек, которого я когда-либо встречал. С виду ленивый, он неутомимо трудится, он пишет на колене, чешется пятерней, вечно валяется на постели, но не спит ни днем, ни ночью. Он весьма озабочен в ожидании невзгоды, но веселится среди опасности и скучает среди удовольствий. Несчастный от слишком большого счастья, разочарованный во всем, ему все скоро надоедает. Угрюм, непостоянен; то глубокий философ, искусный администратор, великий политик, то десятилетний ребенок. Он вовсе не мстителен, он извиняет в причиненном горе, старается загладить несправедливость. Одной рукой он делает условные знаки женщинам, которые ему нравятся, а другой набожно крестится; то, воздевши руки, стоит перед образом Богоматери, то обнимает ими своих любовниц. Императрица осыпает его своими милостями, а он делится ими с другими; получая от нее земли, он или возвращает их ей, или уплачивает государственные расходы, не говоря ей об этом. Купит имение, устроит в нем колоннаду, разобьет английский парк – и продаст. То играет день и ночь, то не берет карт в руки; любит дарить, но не любит платить долгов; страшно богат и постоянно без гроша; недоверчив и добродушен; завистлив и признателен; скучен и весел. Его легко убедить, как в дурном, так и в хорошем; но он так же точно легко и разубеждается».
Приходит на ум наблюдение Жюля Легра, который в своей книге «Русская душа» отмечает нередко встречающуюся у русских людей резкую и неожиданную смену чувств и интересов. Поэтому, отмечает он, русские, дав обещание, часто не выполняют его. Только понадеешься на русского – глянь, а настроение поменялось, и теперь обо всем придется договариваться заново.
Вернемся к Потемкину. Екатерина характеризовала его довольно точно: «Он имел необыкновенный ум, нрав горячий, сердце доброе; глядел волком, и потому не был любим, но, давая щелчки, благодетельствовал даже врагам своим». Сохранившиеся бумаги его свидетельствуют о десятках, а может быть, и сотнях тысяч, которые были им розданы, то в уплату чужих долгов, то просто в виде пособий.
Однажды, на веселом пиршестве в своем пышном дворце князь сказал окружающим: «Может ли человек быть счастливее меня? Все, что я ни желал, все прихоти мои исполнялись как будто каким очарованием. Хотел чинов – имею, орденов – имею, любил играть – проигрывал суммы несметные, любил давать праздники – давал великолепные, любил покупать имения – имею, любил строить дома – построил дворцы, любил дорогие вещи – имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких... Словом, все страсти мои в полной мере выполняются». Сказав это, Потемкин ударил кулаком по фарфоровой тарелке, разбил ее вдребезги, вышел из-за стола и удалился в свою опочивальню. Даже по этому эпизоду понятно, насколько естествен для русской души переход от разгула к хандре.
Иррациональность нашего русского характера проявляется во всем – в частности, таком качестве, которое получило название «самодурство». Это когда человек ставит свои капризы выше логики и здравого смысла. Вот, к примеру, М. И. Пыляев пишет о графе Разумовском: «С крестьянами своими он был суров; каждую его прихоть приходилось исполнять немедленно и во что бы то ни стало. Так, весною граф из Почепа вдруг всем домом поднялся в Баклан, чтобы там слушать соловьев. Это было во время разлития рек, и несколько тысяч крестьян строили дамбы и насыпи для его проезда».
Заглянем в XIX век. Почти каждому из русских гениев свойственна «бескрайность» каких-либо душевных проявлений. А были такие люди-легенды, чья бурная жизнь становилась произведением искусства. Среди них – Федор Толстой, по прозвищу Американец. Другое прозвище – Граф Безбрежный. Отличался необыкновенным темпераментом, прославился картежным азартом, пристрастием к дуэлям (бретерством) и путешествиям в Америку, наполненным многочисленными приключениями. Был знаком со многими знаменитыми людьми своей эпохи и, должно быть, сильно поразил их воображение: послужил прототипом для персонажей произведений Грибоедова, Пушкина, Льва Толстого. «Умен он был, как демон, и удивительно красноречив», – писал современник. Женился Федор на цыганке. Лев Толстой гордился своим знаменитым родственником, несмотря на его скандальное прошлое.
А уж XX век! Можно назвать десятки русских душ, метавшихся из крайности в крайность, среди них Сергей Есенин, Василий Шукшин, Владимир Высоцкий. И каждый из них писал о русском разгуле и русской тоске.
Тезис о широте, бескрайности и безмерности русской души имеет немало сильных противников, среди которых, к примеру, писатели русского зарубежья Марк Алданов и Борис Башилов. Отказываясь видеть в русских тиранах и бунтарях что-либо исключительное, они справедливо указывают на то, что злодейства и бунты бывали во всех странах. Однако при этом из виду упускаются детали, а в них-то вся соль – в удивительных сочетаниях, совмещениях противоположностей. Где еще бывали мучители, столь славные своим покаянием, как Иван Грозный? Какой религиозный деятель мог, подобно Аввакуму, повалить медведя ударом кулака? Где еще бывали такие набожные развратники, гениальные разгильдяи, как у нас, в России?
И чем ближе был тот или иной гений к народу, тем сильнее кидало его в разные крайности. Вот, скажем, уже упомянутые Есенин и Шукшин были настоящими заложниками «безмерности» своих натур.
Уникальными русскими словами являются «тоска» и «удаль». Переход от «сердечной тоски» к «разгулью удалому» – это постоянная тема русского фольклора и русской литературы, и не случайно, по пушкинскому замечанию, во всем этом «что-то слышится родное». Русские понятия тоски и удали едва ли можно адекватно перевести на какой-либо иностранный язык. Русское сознание склонно к одобрению разного рода крайностей. К труднопереводимым русским словам относится слово хохот. В английском языке есть слово guffaw (гоготать, ржать), но это слово включает в себя неодобрительную оценку и означает несдержанный, громкий смех. Русский хохот безоценочен. Он природен. Инстинктивен. Искренен.
Хочется заметить, что специфически русское настроение, подмеченное Гоголем и выражающееся в словах «пропади все пропадом» или «черт побери все», отнюдь не безобидно. Под его влиянием человек начинает испытывать на прочность мир и собственную душу. Об этом свидетельствует Михаил Бакунин, когда пишет: «Страсть к разрушению есть творческая страсть». Вспомним русский перевод «Интернационала» – «Весь мир насилья мы разрушим...». Писатель Ф. А. Степун в книге «Прошедшее и непреходящее» формулирует ту же мысль более оптимистично: «В душе русского человека есть наклонность все разрушать до дна и тогда создавать новое, светлое». Звучит замечательно, да только дойдет ли очередь до нового и светлого?
Сомнение в творческом потенциале разрушения высказывает Иван Ильин: «Русскому народу необходимо дисциплинировать волю и мышление; без этой дисциплины русский человек легко становится беспомощным мечтателем, анархистом, авантюристом, прожигателем жизни».
Иногда кажется, что в русском характере заложена некая пиромания – стремление «сжечь все, чему поклонялся». Это ведь очень русское выражение и образ жизни – «жечь свечу с обеих сторон», или «прожигать жизнь». Речь идет не только о тех, кто, подобно Репетилову, «пьет мертвую» и «не спит ночей по девяти». Как часто восклицают герои отечественной литературы: «Пропала жизнь!» или «Погиб!» И неважно, чем загубили ее – гульбой или беспросветным трудом, как чеховский дядя Ваня. Важен результат: герой осознает, что не свершил того, что было действительно важно и нужно. Остался «человеком, который хотел», но так и не осуществил. Как говорит герой Бунина, Тихон Красов («Деревня»): «Пропала жизнь, братуша! Была у меня, понимаешь, стряпуха немая, подарил я ей, дуре, платок заграничный, а она взяла да и истаскала его наизнанку... Понимаешь? От дури да от жадности. Жалко налицо по будням носить, – праздника, мол, дождусь, – а пришел праздник – лохмотья одни остались... Так вот и я... с жизнью-то своей. Истинно так!»
Саморазрушение и «умиление над своей погибелью», протест и смирение – вот она, загадка русской души?
Поражает воображение мощная фигура протопопа Аввакума, жившего в XVII веке. Он был одним из главных духовных вождей старообрядчества, написал необычайно талантливые воспоминания. В вопросах веры священник отличался крайней нетерпимостью, категоричностью и страстностью. И могуч был, должно быть, – рассказывает о том, как собственноручно разогнал приехавших скоморохов, одного медведя кулаком зашиб, а другого у них отнял и в лес выпустил. Разумеется, такие личности не могли быть «характерными» или «типичными», но они были определяющими для русских.
Убедительнейший пример бескрайности и щедрости русской души – светлейший князь Потемкин, сподвижник Екатерины Великой. Его переходы от веселья к тоске, от апатии к гневу, от лени к труду внушали изумление европейцам. Об этом, между прочим, пишет современник, князь де Линь: «Это самый необыкновенный человек, которого я когда-либо встречал. С виду ленивый, он неутомимо трудится, он пишет на колене, чешется пятерней, вечно валяется на постели, но не спит ни днем, ни ночью. Он весьма озабочен в ожидании невзгоды, но веселится среди опасности и скучает среди удовольствий. Несчастный от слишком большого счастья, разочарованный во всем, ему все скоро надоедает. Угрюм, непостоянен; то глубокий философ, искусный администратор, великий политик, то десятилетний ребенок. Он вовсе не мстителен, он извиняет в причиненном горе, старается загладить несправедливость. Одной рукой он делает условные знаки женщинам, которые ему нравятся, а другой набожно крестится; то, воздевши руки, стоит перед образом Богоматери, то обнимает ими своих любовниц. Императрица осыпает его своими милостями, а он делится ими с другими; получая от нее земли, он или возвращает их ей, или уплачивает государственные расходы, не говоря ей об этом. Купит имение, устроит в нем колоннаду, разобьет английский парк – и продаст. То играет день и ночь, то не берет карт в руки; любит дарить, но не любит платить долгов; страшно богат и постоянно без гроша; недоверчив и добродушен; завистлив и признателен; скучен и весел. Его легко убедить, как в дурном, так и в хорошем; но он так же точно легко и разубеждается».
Приходит на ум наблюдение Жюля Легра, который в своей книге «Русская душа» отмечает нередко встречающуюся у русских людей резкую и неожиданную смену чувств и интересов. Поэтому, отмечает он, русские, дав обещание, часто не выполняют его. Только понадеешься на русского – глянь, а настроение поменялось, и теперь обо всем придется договариваться заново.
Вернемся к Потемкину. Екатерина характеризовала его довольно точно: «Он имел необыкновенный ум, нрав горячий, сердце доброе; глядел волком, и потому не был любим, но, давая щелчки, благодетельствовал даже врагам своим». Сохранившиеся бумаги его свидетельствуют о десятках, а может быть, и сотнях тысяч, которые были им розданы, то в уплату чужих долгов, то просто в виде пособий.
Однажды, на веселом пиршестве в своем пышном дворце князь сказал окружающим: «Может ли человек быть счастливее меня? Все, что я ни желал, все прихоти мои исполнялись как будто каким очарованием. Хотел чинов – имею, орденов – имею, любил играть – проигрывал суммы несметные, любил давать праздники – давал великолепные, любил покупать имения – имею, любил строить дома – построил дворцы, любил дорогие вещи – имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких... Словом, все страсти мои в полной мере выполняются». Сказав это, Потемкин ударил кулаком по фарфоровой тарелке, разбил ее вдребезги, вышел из-за стола и удалился в свою опочивальню. Даже по этому эпизоду понятно, насколько естествен для русской души переход от разгула к хандре.
Иррациональность нашего русского характера проявляется во всем – в частности, таком качестве, которое получило название «самодурство». Это когда человек ставит свои капризы выше логики и здравого смысла. Вот, к примеру, М. И. Пыляев пишет о графе Разумовском: «С крестьянами своими он был суров; каждую его прихоть приходилось исполнять немедленно и во что бы то ни стало. Так, весною граф из Почепа вдруг всем домом поднялся в Баклан, чтобы там слушать соловьев. Это было во время разлития рек, и несколько тысяч крестьян строили дамбы и насыпи для его проезда».
Заглянем в XIX век. Почти каждому из русских гениев свойственна «бескрайность» каких-либо душевных проявлений. А были такие люди-легенды, чья бурная жизнь становилась произведением искусства. Среди них – Федор Толстой, по прозвищу Американец. Другое прозвище – Граф Безбрежный. Отличался необыкновенным темпераментом, прославился картежным азартом, пристрастием к дуэлям (бретерством) и путешествиям в Америку, наполненным многочисленными приключениями. Был знаком со многими знаменитыми людьми своей эпохи и, должно быть, сильно поразил их воображение: послужил прототипом для персонажей произведений Грибоедова, Пушкина, Льва Толстого. «Умен он был, как демон, и удивительно красноречив», – писал современник. Женился Федор на цыганке. Лев Толстой гордился своим знаменитым родственником, несмотря на его скандальное прошлое.
А уж XX век! Можно назвать десятки русских душ, метавшихся из крайности в крайность, среди них Сергей Есенин, Василий Шукшин, Владимир Высоцкий. И каждый из них писал о русском разгуле и русской тоске.
Тезис о широте, бескрайности и безмерности русской души имеет немало сильных противников, среди которых, к примеру, писатели русского зарубежья Марк Алданов и Борис Башилов. Отказываясь видеть в русских тиранах и бунтарях что-либо исключительное, они справедливо указывают на то, что злодейства и бунты бывали во всех странах. Однако при этом из виду упускаются детали, а в них-то вся соль – в удивительных сочетаниях, совмещениях противоположностей. Где еще бывали мучители, столь славные своим покаянием, как Иван Грозный? Какой религиозный деятель мог, подобно Аввакуму, повалить медведя ударом кулака? Где еще бывали такие набожные развратники, гениальные разгильдяи, как у нас, в России?
И чем ближе был тот или иной гений к народу, тем сильнее кидало его в разные крайности. Вот, скажем, уже упомянутые Есенин и Шукшин были настоящими заложниками «безмерности» своих натур.
Уникальными русскими словами являются «тоска» и «удаль». Переход от «сердечной тоски» к «разгулью удалому» – это постоянная тема русского фольклора и русской литературы, и не случайно, по пушкинскому замечанию, во всем этом «что-то слышится родное». Русские понятия тоски и удали едва ли можно адекватно перевести на какой-либо иностранный язык. Русское сознание склонно к одобрению разного рода крайностей. К труднопереводимым русским словам относится слово хохот. В английском языке есть слово guffaw (гоготать, ржать), но это слово включает в себя неодобрительную оценку и означает несдержанный, громкий смех. Русский хохот безоценочен. Он природен. Инстинктивен. Искренен.
Хочется заметить, что специфически русское настроение, подмеченное Гоголем и выражающееся в словах «пропади все пропадом» или «черт побери все», отнюдь не безобидно. Под его влиянием человек начинает испытывать на прочность мир и собственную душу. Об этом свидетельствует Михаил Бакунин, когда пишет: «Страсть к разрушению есть творческая страсть». Вспомним русский перевод «Интернационала» – «Весь мир насилья мы разрушим...». Писатель Ф. А. Степун в книге «Прошедшее и непреходящее» формулирует ту же мысль более оптимистично: «В душе русского человека есть наклонность все разрушать до дна и тогда создавать новое, светлое». Звучит замечательно, да только дойдет ли очередь до нового и светлого?
Сомнение в творческом потенциале разрушения высказывает Иван Ильин: «Русскому народу необходимо дисциплинировать волю и мышление; без этой дисциплины русский человек легко становится беспомощным мечтателем, анархистом, авантюристом, прожигателем жизни».
Иногда кажется, что в русском характере заложена некая пиромания – стремление «сжечь все, чему поклонялся». Это ведь очень русское выражение и образ жизни – «жечь свечу с обеих сторон», или «прожигать жизнь». Речь идет не только о тех, кто, подобно Репетилову, «пьет мертвую» и «не спит ночей по девяти». Как часто восклицают герои отечественной литературы: «Пропала жизнь!» или «Погиб!» И неважно, чем загубили ее – гульбой или беспросветным трудом, как чеховский дядя Ваня. Важен результат: герой осознает, что не свершил того, что было действительно важно и нужно. Остался «человеком, который хотел», но так и не осуществил. Как говорит герой Бунина, Тихон Красов («Деревня»): «Пропала жизнь, братуша! Была у меня, понимаешь, стряпуха немая, подарил я ей, дуре, платок заграничный, а она взяла да и истаскала его наизнанку... Понимаешь? От дури да от жадности. Жалко налицо по будням носить, – праздника, мол, дождусь, – а пришел праздник – лохмотья одни остались... Так вот и я... с жизнью-то своей. Истинно так!»
Саморазрушение и «умиление над своей погибелью», протест и смирение – вот она, загадка русской души?
«Россия – Сфинкс»
Великий политик и острослов У. Черчилль говорил о России: «It is a riddle wrapped in a mystery inside an enigma» («Это загадка, облеченная в тайну, в которой скрывается необъяснимое)».
Мы, русские, охотно поддерживаем миф о своей непостижимости – вот, к примеру, философ Борис Вышеславцев в докладе «Русский национальный характер» отметил, что «мы интересны, но непонятны для Запада и, может быть, поэтому особенно интересны, что непонятны; мы и сами себя не вполне понимаем, и, пожалуй, даже непонятность, иррациональность поступков и решений составляют некоторую черту нашего характера».
«Для Европы Россия – одна из загадок Сфинкса. Скорее изобретется perpetuum mobile или жизненный эликсир, чем постигнется Западом русская истина, русский дух, характер и его направление. В этом отношении даже Луна теперь исследована гораздо подробнее, чем Россия», – писал Достоевский с некоторой гордостью. А уж то, что умом Россию не понять, даже цитировать стыдно.
Возможно, необъяснимость русской души связана со странным географическим положением России и, соответственно, ее особой историей. Для европейцев Россия слишком азиатская страна, а для азиатов – почти что Европа.
Разумеется, загадочно то, что не поддается простому логическому объяснению, а потому для Запада загадочны в первую очередь странные, неожиданные, непредсказуемые реакции русских на вполне типичные ситуации. При этом создается впечатление, что подобное поведение «как бы противоречит здравому смыслу». По мнению С. Г. Тер-Минасовой, для русских в национальной системе ценностей на первом месте стоит духовность, «"душа", главное, стержневое понятие, превалирующее над рассудком, умом, здравым смыслом. Англоязычный же мир, наоборот, поставил в основу своего существования Его Величество Здравый Смысл, и поэтому body (тело) противопоставляется не душе (soul), а рассудку (mind), в то время как в русском языке две основные ипостаси человека – это тело и душа или, вернее, душа и тело, потому что устойчивое словосочетание требует именно такого порядка слов (предан душой и телом)».
Это прекрасно иллюстрирует монолог Гамлета:
Константин Романов:
Подобное наблюдение, нет сомнения, понравилось бы Н. А. Бердяеву, который объяснял загадочность русской души ее иррациональностью, проистекающей от близости русских, не так задавленных цивилизацией, как западные европейцы, к природе: «В России духи природы еще не окончательно скованы человеческой цивилизацией. Поэтому в русской природе, в русских домах, в русских людях я часто чувствовал жуткость, таинственность, чего я не чувствую в Западной Европе, где элементарные духи скованы и прикрыты цивилизацией. Западная душа гораздо более рационализирована, упорядочена, организована разумом цивилизации, чем русская душа, в которой всегда остается иррациональный, неорганизованный и неупорядоченный элемент... Русские гораздо более склонны и более способны к общению, чем люди западной цивилизации».
Иностранцы не оставляют попыток осмыслить русскую душу как на философском уровне, так и на обывательском. Совокупную точку зрения можно представить примерно так: русская душа – это нестабильное равновесие между желаемым и действительным, где спонтанно возникает и затухает чувство совести, заставляя носителя этой души постоянно мучиться и страдать от всего им уже сделанного и даже не сделанного.
Иностранец смотрит на нас слишком уж рационально. А ведь нельзя сбрасывать со счетов и то, что носитель русской души мается не только от того, что сам сделал или не сделал, но и от того, что вообще делается во Вселенной. Чувствует свою вину и ответственность за грехи и беды мира. А может, просто любит мучиться...
Русский не может примириться с чужой болью и несправедливостью, по крайней мере, он должен отыскать во всем высший смысл. Вот, скажем, чудикам Шукшина до всего есть дело. Вот живут они в своей деревне, бедно, скудно, трудно живут, а думают о том, как наладить общение с внеземными цивилизациями. И волнуются. И правду ищут. «Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», – говорит парнишка из стихотворения Михаила Светлова. Испания, видите ли, его беспокоит. В. Пьецух в книге «Русская тема» объясняет эту особенность русской души так: «Наша избранность в том, чтобы томиться от всемирных несовершенств. Если землянам и есть за что нас по-настоящему уважать, так именно за то, что мы в лучшем своем проявлении – больная совесть земли, добровольные ответчики за первородный грех, уязвленная душа, настроенная на всемирность».
Некоторые считают, что во всем виновата русская литература. Можно предположить, что понятие о русской загадочности возникло во Франции в конце XIX века, после того как французы ознакомились с романами Толстого и Достоевского. Запад, уставший от рационализма и позитивизма, с удовольствием подхватил мысль о русской инаковости. Западному миру не хватало чего-то стихийного, непредсказуемого, необузданного, неподвластного разуму. Когда в Европе появились книги русских писателей, все поняли, что эти эпитеты как нельзя лучше подходят славянской душе.
Есть версия, что русскую загадочность придумали сами русские, причем значительно раньше Достоевского. Пушкин говорит о «русской душе» франкоязычной барышни Татьяны Лариной, а Гоголь размышляет о таких основополагающих чертах русской души, как желание «закружиться, загуляться, сказать иногда: "черт побери все!"»
Можно утверждать, что русская литература создает основные черты национального мифа еще в XVIII веке! Александр Радищев писал: «Посмотри на рускаго человека; найдешь его задумчива. Если захочет разогнать скуку, или как он сам то называет, если захочет повеселиться, то идет в кабак. В веселии своем порывист, отважен, сварлив. Если что либо случиться не по нем, то скоро начинает спор или битву». Что видим мы? Меланхолию. И буйную головушку, обладатель которой-то и лезет на рожон. Н. И. Тэффи уверяла, что русский роман гораздо беспокойнее французского. Во французском романе легкомысленная сорокапятилетняя дама меняет любовников, и все идет своим чередом, а в русском – «изменившая мужу попадья начала вдруг зыбиться огненными столбами». Русская душа, представленная в литературе, любой вопрос делала вечным и неразрешимым, а приземленные философией рационализма европейцы смотрели на такую ее особенность со страхом и уважением.
Иностранцы удивляются широчайшему диапазону русской души. Один русский украдет полгосударства и поубивает беззащитных, а другой постненько живет, мухи не обидит. Удивляет больше всего заморских гостей то, что мерилом безобразия и святости является все та же русская душа. Русская душа становится стандартом поступка. Любого поступка, греховного или добродетельного. Так или иначе, именно она оправдывает все, что угодно. Безусловно, это упрощенный взгляд на русский характер. Большинство русских знает: душа нужна не для того, чтобы оправдывать разные гадости, а для того, чтобы вечно сомневаться, метаться и страдать.
Призадумаемся над словами русского философа Н. О. Лосского: «Достоевский выделяет одну коренную потребность русского народа – потребность страдания всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этой жаждой страдания он заражен искони; страдальческая струя проходит через всю его историю, не только от внешних несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье для него неполно. Никогда, даже в самые торжественные минуты своей истории, не имеет он гордого и торжествующего вида, и лишь умиленный до страдания вид; он воздыхает и возносит славу свою к милости Господа. Свои размышления Достоевский венчает формулой: "Кто не понимает Православия, тому никогда не понять и Россию"». Ну почему, почему православные идеи так тесно связаны со страданием?
Мы, русские, охотно поддерживаем миф о своей непостижимости – вот, к примеру, философ Борис Вышеславцев в докладе «Русский национальный характер» отметил, что «мы интересны, но непонятны для Запада и, может быть, поэтому особенно интересны, что непонятны; мы и сами себя не вполне понимаем, и, пожалуй, даже непонятность, иррациональность поступков и решений составляют некоторую черту нашего характера».
«Для Европы Россия – одна из загадок Сфинкса. Скорее изобретется perpetuum mobile или жизненный эликсир, чем постигнется Западом русская истина, русский дух, характер и его направление. В этом отношении даже Луна теперь исследована гораздо подробнее, чем Россия», – писал Достоевский с некоторой гордостью. А уж то, что умом Россию не понять, даже цитировать стыдно.
Возможно, необъяснимость русской души связана со странным географическим положением России и, соответственно, ее особой историей. Для европейцев Россия слишком азиатская страна, а для азиатов – почти что Европа.
Разумеется, загадочно то, что не поддается простому логическому объяснению, а потому для Запада загадочны в первую очередь странные, неожиданные, непредсказуемые реакции русских на вполне типичные ситуации. При этом создается впечатление, что подобное поведение «как бы противоречит здравому смыслу». По мнению С. Г. Тер-Минасовой, для русских в национальной системе ценностей на первом месте стоит духовность, «"душа", главное, стержневое понятие, превалирующее над рассудком, умом, здравым смыслом. Англоязычный же мир, наоборот, поставил в основу своего существования Его Величество Здравый Смысл, и поэтому body (тело) противопоставляется не душе (soul), а рассудку (mind), в то время как в русском языке две основные ипостаси человека – это тело и душа или, вернее, душа и тело, потому что устойчивое словосочетание требует именно такого порядка слов (предан душой и телом)».
Это прекрасно иллюстрирует монолог Гамлета:
В оригинале во второй строке присутствует слово «ум». В русских переводах это «душа» или «дух».
То be, or not to be: that is the question:
Whether 'tis nobler in the mind to suffer
The slings and arrows of outrageous fortune...
Константин Романов:
Владимир Набоков:
Быть иль не быть, вот в чем вопрос.
Что выше:
Сносить в душе с терпением удары
Пращей и стрел судьбы жестокой или...
Михаил Лозинский:
Быть иль не быть – вот в этом
Вопрос; что лучше для души – терпеть
Пращи и стрелы, яростного рока...
Иными словами, когда у русских болеет душа, у представителей англоязычного мира болеет mind. «Душевное спокойствие» переводится на английский язык как peace of mind (мирный ум), душевное расстройство – как mental derangement (умственное расстройство). Там, где у русских «камень сваливается с души», у носителей английского языка груз сваливается сума-, a load (weight) off one's mind.
Быть или не быть, – таков вопрос;
Что благородней духам – покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы...
Подобное наблюдение, нет сомнения, понравилось бы Н. А. Бердяеву, который объяснял загадочность русской души ее иррациональностью, проистекающей от близости русских, не так задавленных цивилизацией, как западные европейцы, к природе: «В России духи природы еще не окончательно скованы человеческой цивилизацией. Поэтому в русской природе, в русских домах, в русских людях я часто чувствовал жуткость, таинственность, чего я не чувствую в Западной Европе, где элементарные духи скованы и прикрыты цивилизацией. Западная душа гораздо более рационализирована, упорядочена, организована разумом цивилизации, чем русская душа, в которой всегда остается иррациональный, неорганизованный и неупорядоченный элемент... Русские гораздо более склонны и более способны к общению, чем люди западной цивилизации».
Иностранцы не оставляют попыток осмыслить русскую душу как на философском уровне, так и на обывательском. Совокупную точку зрения можно представить примерно так: русская душа – это нестабильное равновесие между желаемым и действительным, где спонтанно возникает и затухает чувство совести, заставляя носителя этой души постоянно мучиться и страдать от всего им уже сделанного и даже не сделанного.
Иностранец смотрит на нас слишком уж рационально. А ведь нельзя сбрасывать со счетов и то, что носитель русской души мается не только от того, что сам сделал или не сделал, но и от того, что вообще делается во Вселенной. Чувствует свою вину и ответственность за грехи и беды мира. А может, просто любит мучиться...
Русский не может примириться с чужой болью и несправедливостью, по крайней мере, он должен отыскать во всем высший смысл. Вот, скажем, чудикам Шукшина до всего есть дело. Вот живут они в своей деревне, бедно, скудно, трудно живут, а думают о том, как наладить общение с внеземными цивилизациями. И волнуются. И правду ищут. «Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», – говорит парнишка из стихотворения Михаила Светлова. Испания, видите ли, его беспокоит. В. Пьецух в книге «Русская тема» объясняет эту особенность русской души так: «Наша избранность в том, чтобы томиться от всемирных несовершенств. Если землянам и есть за что нас по-настоящему уважать, так именно за то, что мы в лучшем своем проявлении – больная совесть земли, добровольные ответчики за первородный грех, уязвленная душа, настроенная на всемирность».
Некоторые считают, что во всем виновата русская литература. Можно предположить, что понятие о русской загадочности возникло во Франции в конце XIX века, после того как французы ознакомились с романами Толстого и Достоевского. Запад, уставший от рационализма и позитивизма, с удовольствием подхватил мысль о русской инаковости. Западному миру не хватало чего-то стихийного, непредсказуемого, необузданного, неподвластного разуму. Когда в Европе появились книги русских писателей, все поняли, что эти эпитеты как нельзя лучше подходят славянской душе.
Есть версия, что русскую загадочность придумали сами русские, причем значительно раньше Достоевского. Пушкин говорит о «русской душе» франкоязычной барышни Татьяны Лариной, а Гоголь размышляет о таких основополагающих чертах русской души, как желание «закружиться, загуляться, сказать иногда: "черт побери все!"»
Можно утверждать, что русская литература создает основные черты национального мифа еще в XVIII веке! Александр Радищев писал: «Посмотри на рускаго человека; найдешь его задумчива. Если захочет разогнать скуку, или как он сам то называет, если захочет повеселиться, то идет в кабак. В веселии своем порывист, отважен, сварлив. Если что либо случиться не по нем, то скоро начинает спор или битву». Что видим мы? Меланхолию. И буйную головушку, обладатель которой-то и лезет на рожон. Н. И. Тэффи уверяла, что русский роман гораздо беспокойнее французского. Во французском романе легкомысленная сорокапятилетняя дама меняет любовников, и все идет своим чередом, а в русском – «изменившая мужу попадья начала вдруг зыбиться огненными столбами». Русская душа, представленная в литературе, любой вопрос делала вечным и неразрешимым, а приземленные философией рационализма европейцы смотрели на такую ее особенность со страхом и уважением.
Иностранцы удивляются широчайшему диапазону русской души. Один русский украдет полгосударства и поубивает беззащитных, а другой постненько живет, мухи не обидит. Удивляет больше всего заморских гостей то, что мерилом безобразия и святости является все та же русская душа. Русская душа становится стандартом поступка. Любого поступка, греховного или добродетельного. Так или иначе, именно она оправдывает все, что угодно. Безусловно, это упрощенный взгляд на русский характер. Большинство русских знает: душа нужна не для того, чтобы оправдывать разные гадости, а для того, чтобы вечно сомневаться, метаться и страдать.
Призадумаемся над словами русского философа Н. О. Лосского: «Достоевский выделяет одну коренную потребность русского народа – потребность страдания всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этой жаждой страдания он заражен искони; страдальческая струя проходит через всю его историю, не только от внешних несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье для него неполно. Никогда, даже в самые торжественные минуты своей истории, не имеет он гордого и торжествующего вида, и лишь умиленный до страдания вид; он воздыхает и возносит славу свою к милости Господа. Свои размышления Достоевский венчает формулой: "Кто не понимает Православия, тому никогда не понять и Россию"». Ну почему, почему православные идеи так тесно связаны со страданием?
Сердце не камень
В Интернете нет конца и края дискуссиям по поводу того, что русские считают главным свойством своего характера. Раз-два в год выходят заметки с говорящими заголовками вроде следующего: «Секрет русской души раскрыт». Согласно свежим данным, русские в конце 2010 года считают основным своим положительным свойством доброту, а главной отрицательной чертой – пьянство. Пьянство – это все-таки не черта характера, а дурная привычка или же образ жизни, и о нем будет отдельный разговор. А вот доброта... Всякий легко согласится с простой мыслью: «Русский человек добр». И всякий призадумается, если надо будет ответить на вопрос, добры ли его соседи и сослуживцы. Рассмотрим различные мнения о доброте русских.
Маркиз де Кюстин в данном вопросе, как и во многих других, демонстрирует недоброжелательность: «"Русский народ добр и кроток!" – кричат одни. На это я отвечаю: "Я не вижу в том особого достоинства, а лишь привычку к подчинению". Другие мне говорят: "Русский народ кроток лишь потому, что он не смеет обнаружить свои истинные чувства. В глубине души он суеверен и жесток". – "Бедный народ! – отвечаю я им. – Он получил такое дурное воспитание"».
Не согласился бы с маркизом его соотечественник Жан Франсуа Ансело, посетивший Россию на полтора десятка лет раньше: «Русский крестьянин от природы добр, и лучшее свидетельство тому – его бурная веселость и экспансивная нежность ко всем окружающим, когда он под хмельком. В этом положении, снимающем внешние запреты и обнажающем сердце человека, он не выказывает ни злонравия, ни стремления задеть других. Теряя рассудительность, он сохраняет свою наивную доброжелательность».
Рассуждая о русской доброте, Ансело проводит сравнения не в пользу своих соотечественников: «Француз, оказывая вам помощь, следует своей природной живости, но его важный вид непременно дает вам понять, что он знает цену делаемому им одолжению. Русский же помогает вам в силу некоего инстинкта и религиозного чувства. Один исполняет обязанность, налагаемую обществом, другой – акт христианского милосердия. Чувство чести, эта добродетель цивилизованных наций, составляет одновременно и побудительный мотив, и награду первого; второй не думает о своей заслуге, но просто выполняет то, что сделал бы на его месте всякий, и не видит возможности поступить иначе. Если речь идет о спасении человека, француз понимает опасность и рискует сознательно; русский же видит только несчастного, готового погибнуть. Мужество одного рассудочное, храбрость другого – в его природе».
Маркиз де Кюстин в данном вопросе, как и во многих других, демонстрирует недоброжелательность: «"Русский народ добр и кроток!" – кричат одни. На это я отвечаю: "Я не вижу в том особого достоинства, а лишь привычку к подчинению". Другие мне говорят: "Русский народ кроток лишь потому, что он не смеет обнаружить свои истинные чувства. В глубине души он суеверен и жесток". – "Бедный народ! – отвечаю я им. – Он получил такое дурное воспитание"».
Не согласился бы с маркизом его соотечественник Жан Франсуа Ансело, посетивший Россию на полтора десятка лет раньше: «Русский крестьянин от природы добр, и лучшее свидетельство тому – его бурная веселость и экспансивная нежность ко всем окружающим, когда он под хмельком. В этом положении, снимающем внешние запреты и обнажающем сердце человека, он не выказывает ни злонравия, ни стремления задеть других. Теряя рассудительность, он сохраняет свою наивную доброжелательность».
Рассуждая о русской доброте, Ансело проводит сравнения не в пользу своих соотечественников: «Француз, оказывая вам помощь, следует своей природной живости, но его важный вид непременно дает вам понять, что он знает цену делаемому им одолжению. Русский же помогает вам в силу некоего инстинкта и религиозного чувства. Один исполняет обязанность, налагаемую обществом, другой – акт христианского милосердия. Чувство чести, эта добродетель цивилизованных наций, составляет одновременно и побудительный мотив, и награду первого; второй не думает о своей заслуге, но просто выполняет то, что сделал бы на его месте всякий, и не видит возможности поступить иначе. Если речь идет о спасении человека, француз понимает опасность и рискует сознательно; русский же видит только несчастного, готового погибнуть. Мужество одного рассудочное, храбрость другого – в его природе».