Страница:
Философ Иван Ильин считает доброту одним из основных качеств русского народа: «О доброте, ласковости и гостеприимстве, а также и о свободолюбии русских славян свидетельствуют единогласно древние источники и византийские и арабские. Русская народная сказка вся проникнута певучим добродушием. Русская песня есть прямое излияние сердечного чувства во всех его видоизменениях. Русский танец есть импровизация, проистекающая из переполненного чувства. Первые исторические русские князья суть герои сердца и совести (Владимир, Ярослав, Мономах). Первый русский святой (Феодосий) – есть явление сущей доброты».
Доброта, милосердие, сострадание – это, пожалуй, главная мудрость, о которой говорят русские сказки. Е. Трубецкой писал о том, что сказочным героям свойственно «любящее жалостливое отношение к животному миру», что сказка приближается к христианской «тайне солидарности всей живой твари». Герой спасает котенка, которого хотят утопить, щенка, которого тащат на живодерню. Иван-царевич голоден, но не ест пойманных им зверей. Жалеет. А они потом его спасают. Иванушка-дурачок может последним куском хлеба поделиться с каким-нибудь зайцем. В русской сказке такие мотивы встречаются особенно часто. «Посеянное добро, хотя бы маленькое семячко добра, расцветает потом на пути посеявшего человека благоуханными цветами – то благодарности и ответного добра, то пожизненной преданности, то прямо спасения от лютой беды», – поэтически резюмирует Трубецкой.
Кстати, вспомним бунтовщика-кузнеца из «Дубровского»? Во время пожара, авторство которого принадлежит ему же, он спасает котенка. Заметим особую жалостливость к животным – все эти рассказы, над которыми проливают слезы русские дети: «Муму», «Каштанка», «Белолобый».
«Коль простить, так всей душой» – подсказывает А. К. Толстой. Умение прощать, жалость к несчастным, «милость к падшим», к побежденному врагу – эти черты, по многочисленным свидетельствам, как нельзя более свойственны русским. Достоевский писал о том, как русские солдаты проявляли доброту на войне – в отношении к неприятелю. Во время Севастопольской кампании, пишет он, раненых французов «уносили на перевязку прежде, чем своих русских», говоря: «Русского-то всякий подымет, а французик-то чужой, его наперед пожалеть надо». Писатель восклицает: «Разве тут не Христос, и разве не Христов дух в этих простодушных и великодушных, шутливо сказанных словах?» И во время Русско-турецкой войны 1877 – 1878 годов солдат кормит измученного в бою и захваченного в плен турка: «Человек тоже, хоть и не хрестьянин».
Даже режим советской власти, по мнению философа Николая Лосского, не мог искоренить русской доброты. Австрийский немец Отто Бергер, бывший в России в плену в 1 944 – 1949 годах, написал книгу «Народ, разучившийся улыбаться». Он говорит, что пленные поняли, «какой особый народ русский. Все рабочие, а особенно женщины, относились к нам как к несчастным, нуждающимся в помощи и покровительстве. Иногда женщины забирали нашу одежду, наше белье и возвращали все это выглаженным, выстиранным, починенным. Самое удивительное было в том, что сами русские жили в чудовищной нужде, которая должна была бы убивать в них желание помогать нам, их вчерашним врагам».
В детской повести Б. Алмазова «Посмотрите, я расту», где речь идет о послевоенных годах, показано, как мальчик, оказавшись рядом с лагерем для военнопленных, жалеет их и начинает с ними дружить, видя в них безвинных жертв войны.
Надежда Мандельштам писала о человеке, арестованном по доносу в сталинские годы. Он страстно мечтал: вот выйдет на свободу и отомстит врагу. Освободившись, первым делом отправился к доносчику. Увидел его жалким, испуганным, постаревшим – и махнул рукой.
Н. О. Лосский отмечал, что «нередко русский человек, будучи страстным и склонным к максимализму, испытывает сильное чувство отталкивания от другого человека, однако при встрече с ним, в случае необходимости конкретного общения, сердце у него смягчается, и он как-то невольно начинает проявлять к нему свою душевную мягкость, даже иногда осуждая себя за это, если считает, что данное лицо не заслуживает доброго отношения к нему». Довольно распространено мнение, что «русские долго ненавидеть не умеют». Может, и есть в этом известная бесхарактерность. Не хватает, мол, сил и воли на упорную ненависть. А быть может, это великодушие и христианское понимание: человек слаб и грешен, что с него строго взыскивать? Бог с ним. Плохие из нас Монте-Кристо – впрочем, наверное, оно и к лучшему. Мы не то что мстить, мы долго злиться не умеем.
О русской любви к нищим и убогим бытуют разные мнения. Как известно, существовали такие сердобольные барыни, к которым со всей России стекались бедные и всякая сомнительная братия, а слугам приходилось поминутно докладывать: «Сударыня, странный человек пришел!» В литературе Древней Руси «нищелюбие» князя было одним из самых главных достоинств. Англичанин Джайлс Флетчер в XVI веке писал о русских: «Бродяг и нищенствующих у них несчетное число: голод и крайняя нужда до того их изнуряют, что они просят милостыни самым ужасным, отчаянным образом, говоря:"Додай и зарежь меня, подай и убей меня", и т. п. Отсюда можно заключить, каково обращение их с иностранцами, когда они так бесчеловечны и жестоки к своим единоземцам».
Довольно суровые суждения о русской благотворительности высказывает протоиерей М. Медведев: «Чувство истинного милосердия заставляет предупреждать нужду ближнего, а не ждать, когда он будет клянчить под окном или идти следом по улице». Священник считает, что «подачка куска хлеба нищему – весьма незначительная добродетель», потому что «такая доброта связана с сентиментальной жестокостью», с тем, что человеку «приятно видеть нужду другого и сознавать свои преимущества перед ним». Священник резюмирует: «Уже само наличие класса нищих свидетельствует не о доброте народа, а о равнодушии к отвратительной нищете». И все-таки лучше подать. Потому что сам можешь завтра оказаться на его месте – по русской пословице, «от тюрьмы и от сумы не зарекайся». Нищета и темница, согласно русским представлениям, даются не по заслугам, а по прихоти судьбы. Поэтому заключенного жалеют наравне с нищим.
Кстати, напрасно мы думаем, что убогих всегда жалели. Не надо забывать, что над ними еще и потешались. Почитайте бунинскую «Деревню» – про бедного дурачка Мотю Утиную Головку, которого специально привозили в богатые дома на потеху.
А это уже прелюдия к теме русской жестокости. Почему добрый русский мужик «сечет свою клячу по кротким глазам», как об этом пишет Достоевский? Или вот история Кюстина о загнанном жеребенке... Малыш принял за свою маму лошадь, запряженную в экипаж, который вез Кюстина. И побежал вслед, а быстро бежать не мог. Фельдъегерь спешил, и жеребенка загнали. Кюстин говорит, что лишь позже осознал, до чего же это было жестоко. Где ты, «солидарность всей живой твари»?
Чехов в поздних рассказах из крестьянской жизни «Мужики» и «В овраге» изображает и вовсе извергов в людском обличье. Нет, не о какой-то исключительной жестокости речь, а о самой обыденной, повсеместной, повседневной: жестокость детей, издевающихся над новенькими или непохожими, страшное оттолкновение здорового от хворого, молодого – от старого.
Вот Кузьма, герой повести Бунина «Деревня». У него в доме живет крестьянка по прозвищу Молодая, к которой он относится как к дочери. Заболев, Кузьма не слышит от Молодой ни единого слова сочувствия. Полное равнодушие: «А, да ну его! Умрет – похоронят!» Вообще, русская жестокость, похоже, наболевшая тема у Бунина. Его Кузьма страдает от грубости и диких нравов односельчан: «Вот ты и подумай: есть ли кто лютее нашего народа? В городе за воришкой, схватившим с лотка лепешку грошовую, весь обжорный ряд гонится, а нагонит, мылом его кормит. На пожар, на драку весь город бежит, да ведь как жалеет-то, что пожар али драка скоро кончились! Не мотай, не мотай головой-то: жалеет! А как наслаждаются, когда кто-нибудь жену бьет смертным боем, али мальчишку дерет как Сидорову козу, али потешается над ним? Это-то уж самая что ни на есть веселая тема».
Этот герой не умеет быть равнодушным. Столь же пристрастен и автор. «Мажут бедным невестам ворота дегтем! Травят нищих собаками! Для забавы голубей сшибают с крыш камнями! А есть этих голубей, видите ли, – грех великий. Сам Дух Святой, видите ли, голубиный образ принимает!»
Свидетельства русской жестокости бунинские герои находят и в истории, и в фольклоре: «Да-а, хороши, нечего сказать! Доброта неописанная! Историю почитаешь – волосы дыбом станут: брат на брата, сват на свата, сын на отца, вероломство да убийство, убийство да вероломство... Былины – тоже одно удовольствие: "распорол ему груди белые", "выпускал черева на землю"... Илья, так тот своей собственной родной дочери "ступил на леву ногу и подернул за праву ногу"...»
Кажется, что бумага не выдержит веса таких ужасных слов, да еще идущих подряд. И все-таки скрепя сердце добавим еще два бунинских наблюдения, на сей раз от его собственного имени, из «Окаянных дней»:
«Дочь Пальчикова (спокойная, миловидная) спрашивала меня:
– Правда, говорят, барин, к нам сорок тысяч пленных австрийцев везут?
– Сорок не сорок, а правда, везут.
– И кормить их будем?
– А как же не кормить? Что ж с ними делать?
Подумала.
– Что? Да порезать да покласть...»
И последнее – снова о «солидарности живой твари»: «Мужики, разгромившие осенью семнадцатого года одну помещичью усадьбу под Ельцом, ощипали, оборвали для потехи перья с живых павлинов и пустили их, окровавленных, летать, метаться, тыкаться с пронзительными криками куда попало». Что-то вроде немотивированной агрессии – тупой и оттого особенно страшной.
История тоже может дать нам множество примеров жестокости. Чего стоит хотя бы знаменитая помещица Салтычиха, находившая удовольствие в изощренных издевательствах над крепостными. Чего стоят и наши родные правители старых и новых времен.
Джайлс Флетчер в XVI веке пишет о Москве: «Жизнь человека считается ни по чем. Часто грабят в самих городах на улицах, когда кто запоздает вечером, но на крик ни один человек не выйдет из дому подать помощь, хотя бы и слышал вопли».
В англоязычном интернет-журнале «Russia Profile» приводятся страшные факты: «...уровень агрессии в стране зашкаливает, число самоубийств, преступлений, убийств (большинство из которых совершается близкими друг другу людьми) страдающих алкоголизмом невероятно велико».
Все сказанное отнюдь не свидетельствует о том, что русские зверства какие-нибудь исключительные. В других странах тоже всего дурного хватало, с этим никто не спорит. Разговор о нашей отечественной жестокости порою вызывает отторжение, а порой – возражения вроде следующего: «А вот в Европе еще больше зверств творилось!» Еще как творилось. Но это не делает наши зверства более симпатичными.
Представьте, идет суд над серийным убийцей. Адвокат говорит: «Предлагаю оправдать, так как обвиняемый убил всего семь человек! Гораздо меньше, чем Джек-потрошитель!» Вот примерно так и рассуждают наши историки – апологеты Ивана Грозного и прочих мучителей.
И кстати, не думайте, что Бунин был такой уж злой или что он не любил русский народ. Он написал, между прочим, рассказ «Лапти» о мужике Нефеде, который ценой жизни пытается помочь больному ребенку – сыну своей барыни. Нефед идет в страшную метель пешком, чтобы принести из города красные лапти, которые мальчик просит в бреду.
И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...
Россия – щедрая душа?
«Мы все поем уныло»
Доброта, милосердие, сострадание – это, пожалуй, главная мудрость, о которой говорят русские сказки. Е. Трубецкой писал о том, что сказочным героям свойственно «любящее жалостливое отношение к животному миру», что сказка приближается к христианской «тайне солидарности всей живой твари». Герой спасает котенка, которого хотят утопить, щенка, которого тащат на живодерню. Иван-царевич голоден, но не ест пойманных им зверей. Жалеет. А они потом его спасают. Иванушка-дурачок может последним куском хлеба поделиться с каким-нибудь зайцем. В русской сказке такие мотивы встречаются особенно часто. «Посеянное добро, хотя бы маленькое семячко добра, расцветает потом на пути посеявшего человека благоуханными цветами – то благодарности и ответного добра, то пожизненной преданности, то прямо спасения от лютой беды», – поэтически резюмирует Трубецкой.
Кстати, вспомним бунтовщика-кузнеца из «Дубровского»? Во время пожара, авторство которого принадлежит ему же, он спасает котенка. Заметим особую жалостливость к животным – все эти рассказы, над которыми проливают слезы русские дети: «Муму», «Каштанка», «Белолобый».
«Коль простить, так всей душой» – подсказывает А. К. Толстой. Умение прощать, жалость к несчастным, «милость к падшим», к побежденному врагу – эти черты, по многочисленным свидетельствам, как нельзя более свойственны русским. Достоевский писал о том, как русские солдаты проявляли доброту на войне – в отношении к неприятелю. Во время Севастопольской кампании, пишет он, раненых французов «уносили на перевязку прежде, чем своих русских», говоря: «Русского-то всякий подымет, а французик-то чужой, его наперед пожалеть надо». Писатель восклицает: «Разве тут не Христос, и разве не Христов дух в этих простодушных и великодушных, шутливо сказанных словах?» И во время Русско-турецкой войны 1877 – 1878 годов солдат кормит измученного в бою и захваченного в плен турка: «Человек тоже, хоть и не хрестьянин».
Даже режим советской власти, по мнению философа Николая Лосского, не мог искоренить русской доброты. Австрийский немец Отто Бергер, бывший в России в плену в 1 944 – 1949 годах, написал книгу «Народ, разучившийся улыбаться». Он говорит, что пленные поняли, «какой особый народ русский. Все рабочие, а особенно женщины, относились к нам как к несчастным, нуждающимся в помощи и покровительстве. Иногда женщины забирали нашу одежду, наше белье и возвращали все это выглаженным, выстиранным, починенным. Самое удивительное было в том, что сами русские жили в чудовищной нужде, которая должна была бы убивать в них желание помогать нам, их вчерашним врагам».
В детской повести Б. Алмазова «Посмотрите, я расту», где речь идет о послевоенных годах, показано, как мальчик, оказавшись рядом с лагерем для военнопленных, жалеет их и начинает с ними дружить, видя в них безвинных жертв войны.
Надежда Мандельштам писала о человеке, арестованном по доносу в сталинские годы. Он страстно мечтал: вот выйдет на свободу и отомстит врагу. Освободившись, первым делом отправился к доносчику. Увидел его жалким, испуганным, постаревшим – и махнул рукой.
Н. О. Лосский отмечал, что «нередко русский человек, будучи страстным и склонным к максимализму, испытывает сильное чувство отталкивания от другого человека, однако при встрече с ним, в случае необходимости конкретного общения, сердце у него смягчается, и он как-то невольно начинает проявлять к нему свою душевную мягкость, даже иногда осуждая себя за это, если считает, что данное лицо не заслуживает доброго отношения к нему». Довольно распространено мнение, что «русские долго ненавидеть не умеют». Может, и есть в этом известная бесхарактерность. Не хватает, мол, сил и воли на упорную ненависть. А быть может, это великодушие и христианское понимание: человек слаб и грешен, что с него строго взыскивать? Бог с ним. Плохие из нас Монте-Кристо – впрочем, наверное, оно и к лучшему. Мы не то что мстить, мы долго злиться не умеем.
О русской любви к нищим и убогим бытуют разные мнения. Как известно, существовали такие сердобольные барыни, к которым со всей России стекались бедные и всякая сомнительная братия, а слугам приходилось поминутно докладывать: «Сударыня, странный человек пришел!» В литературе Древней Руси «нищелюбие» князя было одним из самых главных достоинств. Англичанин Джайлс Флетчер в XVI веке писал о русских: «Бродяг и нищенствующих у них несчетное число: голод и крайняя нужда до того их изнуряют, что они просят милостыни самым ужасным, отчаянным образом, говоря:"Додай и зарежь меня, подай и убей меня", и т. п. Отсюда можно заключить, каково обращение их с иностранцами, когда они так бесчеловечны и жестоки к своим единоземцам».
Довольно суровые суждения о русской благотворительности высказывает протоиерей М. Медведев: «Чувство истинного милосердия заставляет предупреждать нужду ближнего, а не ждать, когда он будет клянчить под окном или идти следом по улице». Священник считает, что «подачка куска хлеба нищему – весьма незначительная добродетель», потому что «такая доброта связана с сентиментальной жестокостью», с тем, что человеку «приятно видеть нужду другого и сознавать свои преимущества перед ним». Священник резюмирует: «Уже само наличие класса нищих свидетельствует не о доброте народа, а о равнодушии к отвратительной нищете». И все-таки лучше подать. Потому что сам можешь завтра оказаться на его месте – по русской пословице, «от тюрьмы и от сумы не зарекайся». Нищета и темница, согласно русским представлениям, даются не по заслугам, а по прихоти судьбы. Поэтому заключенного жалеют наравне с нищим.
Кстати, напрасно мы думаем, что убогих всегда жалели. Не надо забывать, что над ними еще и потешались. Почитайте бунинскую «Деревню» – про бедного дурачка Мотю Утиную Головку, которого специально привозили в богатые дома на потеху.
А это уже прелюдия к теме русской жестокости. Почему добрый русский мужик «сечет свою клячу по кротким глазам», как об этом пишет Достоевский? Или вот история Кюстина о загнанном жеребенке... Малыш принял за свою маму лошадь, запряженную в экипаж, который вез Кюстина. И побежал вслед, а быстро бежать не мог. Фельдъегерь спешил, и жеребенка загнали. Кюстин говорит, что лишь позже осознал, до чего же это было жестоко. Где ты, «солидарность всей живой твари»?
Чехов в поздних рассказах из крестьянской жизни «Мужики» и «В овраге» изображает и вовсе извергов в людском обличье. Нет, не о какой-то исключительной жестокости речь, а о самой обыденной, повсеместной, повседневной: жестокость детей, издевающихся над новенькими или непохожими, страшное оттолкновение здорового от хворого, молодого – от старого.
Вот Кузьма, герой повести Бунина «Деревня». У него в доме живет крестьянка по прозвищу Молодая, к которой он относится как к дочери. Заболев, Кузьма не слышит от Молодой ни единого слова сочувствия. Полное равнодушие: «А, да ну его! Умрет – похоронят!» Вообще, русская жестокость, похоже, наболевшая тема у Бунина. Его Кузьма страдает от грубости и диких нравов односельчан: «Вот ты и подумай: есть ли кто лютее нашего народа? В городе за воришкой, схватившим с лотка лепешку грошовую, весь обжорный ряд гонится, а нагонит, мылом его кормит. На пожар, на драку весь город бежит, да ведь как жалеет-то, что пожар али драка скоро кончились! Не мотай, не мотай головой-то: жалеет! А как наслаждаются, когда кто-нибудь жену бьет смертным боем, али мальчишку дерет как Сидорову козу, али потешается над ним? Это-то уж самая что ни на есть веселая тема».
Этот герой не умеет быть равнодушным. Столь же пристрастен и автор. «Мажут бедным невестам ворота дегтем! Травят нищих собаками! Для забавы голубей сшибают с крыш камнями! А есть этих голубей, видите ли, – грех великий. Сам Дух Святой, видите ли, голубиный образ принимает!»
Свидетельства русской жестокости бунинские герои находят и в истории, и в фольклоре: «Да-а, хороши, нечего сказать! Доброта неописанная! Историю почитаешь – волосы дыбом станут: брат на брата, сват на свата, сын на отца, вероломство да убийство, убийство да вероломство... Былины – тоже одно удовольствие: "распорол ему груди белые", "выпускал черева на землю"... Илья, так тот своей собственной родной дочери "ступил на леву ногу и подернул за праву ногу"...»
Кажется, что бумага не выдержит веса таких ужасных слов, да еще идущих подряд. И все-таки скрепя сердце добавим еще два бунинских наблюдения, на сей раз от его собственного имени, из «Окаянных дней»:
«Дочь Пальчикова (спокойная, миловидная) спрашивала меня:
– Правда, говорят, барин, к нам сорок тысяч пленных австрийцев везут?
– Сорок не сорок, а правда, везут.
– И кормить их будем?
– А как же не кормить? Что ж с ними делать?
Подумала.
– Что? Да порезать да покласть...»
И последнее – снова о «солидарности живой твари»: «Мужики, разгромившие осенью семнадцатого года одну помещичью усадьбу под Ельцом, ощипали, оборвали для потехи перья с живых павлинов и пустили их, окровавленных, летать, метаться, тыкаться с пронзительными криками куда попало». Что-то вроде немотивированной агрессии – тупой и оттого особенно страшной.
История тоже может дать нам множество примеров жестокости. Чего стоит хотя бы знаменитая помещица Салтычиха, находившая удовольствие в изощренных издевательствах над крепостными. Чего стоят и наши родные правители старых и новых времен.
Джайлс Флетчер в XVI веке пишет о Москве: «Жизнь человека считается ни по чем. Часто грабят в самих городах на улицах, когда кто запоздает вечером, но на крик ни один человек не выйдет из дому подать помощь, хотя бы и слышал вопли».
В англоязычном интернет-журнале «Russia Profile» приводятся страшные факты: «...уровень агрессии в стране зашкаливает, число самоубийств, преступлений, убийств (большинство из которых совершается близкими друг другу людьми) страдающих алкоголизмом невероятно велико».
Все сказанное отнюдь не свидетельствует о том, что русские зверства какие-нибудь исключительные. В других странах тоже всего дурного хватало, с этим никто не спорит. Разговор о нашей отечественной жестокости порою вызывает отторжение, а порой – возражения вроде следующего: «А вот в Европе еще больше зверств творилось!» Еще как творилось. Но это не делает наши зверства более симпатичными.
Представьте, идет суд над серийным убийцей. Адвокат говорит: «Предлагаю оправдать, так как обвиняемый убил всего семь человек! Гораздо меньше, чем Джек-потрошитель!» Вот примерно так и рассуждают наши историки – апологеты Ивана Грозного и прочих мучителей.
И кстати, не думайте, что Бунин был такой уж злой или что он не любил русский народ. Он написал, между прочим, рассказ «Лапти» о мужике Нефеде, который ценой жизни пытается помочь больному ребенку – сыну своей барыни. Нефед идет в страшную метель пешком, чтобы принести из города красные лапти, которые мальчик просит в бреду.
И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...
О ПОЗОЛОЧЕННОЙ РОГОЖКЕ
Книг о России и русских пишется изрядно. Разных книг. Обидных и не очень обидных. В ответ мы часто подменяем понятие истории набором историй, которые перекрывают доступ кислорода к истинной истории. Мы по привычке подменяем истину очередной историей и прописываем ее в разряде патриотических. А дальше, как у нас принято, без удержу: из генномодифицированных, опасно оптимистических утверждений клюются неробкие тезисы о нашей эксклюзивной особости. Из балагана повседневности несется развеселенькая песня «Мас-сква-зва-анят-кала-кала». В этом исполнении вид у Родины с иголочки, такой торжественный, что хочется пойти и переодеться в бальный зипун и парадную шапку-ушанку.
Мы так и делаем, а потом беремся рассуждать: если и есть что-то примечательно обидное в наших палестинах – так это возмутительные случаи опоздания троллейбуса номер VXXII.
Все хорошо в России-матушке, утверждаем, и таращимся в закопченный неоштукатуренный потолок (как будто это творение рук Микеланджело), где неутомимый паучок мушек в сети заманивает, и внутренним взором трудолюбиво созерцаем разливы рек, подобные морям, полное гумно, избу, покрытую соломой, далее по тексту.
Как сказал один неплохой писатель: «Конечно, здоровый оптимизм и добрая бравада уместны. Но, кажется, мы чересчур увлекаемся, закрывая глаза на неприятные обстоятельства. Разве капитан "Титаника" говорил своим пассажирам и экипажу: "Айсберги? Плевать я на ниххотел!"? Нет, я так не думаю».
Неужели патриотизм в том, чтобы с лицами, спокойными и безмятежными, такими благостными и просветленными лицами, перед тем как перерезать горло оппоненту, вдохновенно зачитать цитату из сборника «Мы самые лучшие»?
Есть, есть польза в том, чтобы понаблюдать за собой глазами заморских путешественников. Всякие гости к нам приезжали. Не следует думать, что иноземцы, описывая Россию, стремились что-нибудь намеренно передернуть, преувеличить признаки слабости народной и разложения страны. Подобное, безусловно, встречается, но не оно показательно. Если кто-либо пишет о жестокости властей, произволе чиновников, забитости людишек, это вовсе не означает, что западных странников переполняет желание очернить Россию. Они просто рассказывают о том, что видят, восторгаются людьми, обычными русскими людьми, их трудолюбием, открытостью, хлебосольством, при этом путешественники неустанно говорят о преступности и вседозволенности чиновников. Таким образом они объясняют незавидность судьбы русского человека. Путевые заметки многих иностранцев по настроению близки мысли «Не слишком ли я жесток, не слишком ли предвзято и пренебрежительно мое описание?». Нет, следует ответ, я не слишком жесток и предвзят, когда вижу такое...
В нашей книге мы попытались дать непредубежденный портрет России, нашей Родины. Процитировать не только критику, нередко обидную, часто справедливую, но и вполне честные и достоверные оценки нашего российского общежития.
Это вовсе не патриотизм, когда раскрашиваешь позолотой рогожку, безуспешно прячешь беды Отечества за половичок и, с ужасом обнаружив, что цирк сгорел, клоуны разбежались, пытаешься с оставшимся составом сыграть «Гамлета». Или «Боже, царя храни». Патриотизм – это когда ощущаешь сердечную потребность в Родине.
Человеку очень нужна Родина – чтобы не затеряться в повседневности, чтобы было куда возвращаться.
Родина... В этом слове есть что-то подлинное и большое. Человеку даже неловко становится за свою всегдашнюю мелочную суету.
Любить Родину... Значит, безгранично удивляться в душе. Самому себе удивляться. Масштабу чувства.
Мудрецы учат: если смело посмотреть в глаза тому, что вселяет в вас ужас, а вместо страха попытаться ощутить здоровое человеческое любопытство и заинтересованность, то этот ужас испарится без следа.
Будем наблюдать за русскими. За собою.
С эпохальными оголяльщиками России нам не по пути. Бродят их пыхтящие идеи, как тень отца Гамлета, и не внемлют просьбам: «Проходите, проходите, не толпитесь здесь, к нам новые гости пришли, светлые и радостные!»
Не по пути нам также с сусальными воспевателями. «Добрава здоровьичка, гой еси», – говорит кто-нибудь из них, сладенько так ехидничая, чистенький такой, в парче слов и жемчугах благостей. В ответ нужно отвечать: «Сам ты это слово!»
Как хочется действительно полюбить и суметь понять Родину. Себя самого. Никто не сможет устоять перед такой роскошной приманкой: стать больше, чем заслуживает, осознать себя лучшим, чем тот, каков он есть сейчас.
Никто не знает, кто он такой. Никто по-настоящему этого не знает, а человеку, который не знает себя, нужно, очень нужно узнать: кто он такой? Не только как частность, но, более того, как часть чего-то такого, что больше частности, – часть Родины, к примеру.
Продолжаем говорить о нас, о русских. Наблюдать. Удивляться. Отчаиваться. Восторгаться. Не соглашаться... становясь лучше...
Россия – щедрая душа?
Какие бы гадости ни писали иноземцы о нашем русском характере, скупыми они нас никогда не называли. Приезжие дивились: как только они попадали в Россию, денег на еду тратить не приходилось. Из русского дома их никто не выпускал без обильного угощения.
Знаменитый Джакомо Казанова, посетивший Россию в XVIII веке, с изумлением рассказывает, как жили московские баре: «Это единственный в мире город, где богатые люди действительно держат открытый стол. Для этого не нужно быть приглашенным, достаточно быть известным хозяину. Бывает также, что друг дома приводит многих из своих знакомых: их принимают так же хорошо, как и других. Нет примера, чтобы русский сказал: "Вы являетесь слишком поздно". Они неспособны на такую невежливость. В Москве целый день готовят пишу. Три повара частных домов так же заняты, как рестораторы Парижа, а хозяева дома подвигают так далеко чувство приличий, что считают себя обязанными есть на всех этих трапезах, которые зачастую без перерыва продолжаются до самой ночи. Я никогда не обзавелся бы домом в Москве: мой кошелек и мое здоровье одинаково были бы разорены».
Русские вельможи, конечно, имели средства, чтобы удивить заезжую знаменитость. А иногда были хлебосольны не по средствам, как отец Онегина, который «давал три бала ежегодно». И надо отметить, что даже в брежневскую эпоху, когда все вкусное являлось дефицитом, мы умели накрывать для гостей роскошные столы.
Однако вернемся к старым временам. Очень понравилось русское хлебосольство Александру Дюма, кстати, писатель был не дурак хорошо поесть: «Гостеприимство русских тем приятнее для иностранцев, что в русских домах бывает весело благодаря именинам, рождениям и различным праздникам, которых в России множество. Таким образом, имея более или менее обширный круг знакомых, человек может обедать по два-три раза в день и столько же раз бывать вечером на балах. Нужно отобедать у русских вельмож, чтобы иметь представление об их роскоши. Была середина декабря, и, когда я вошел в столовую, меня больше всего поразило великолепное вишневое дерево, усыпанное вишнями, которое стояло посреди стола. Можно было подумать, что находишься во Франции в середине лета. Вокруг этого дерева лежали горы апельсинов, ананасов и винограда – такой десерт трудно было бы найти в Париже даже в сентябре. После первого блюда в залу вошел метрдотель, неся на серебряном блюде двух неизвестных мне живых рыб... то были две стерляди. Так как стерляди водятся только в Волге, расстояние от нее до Петербурга не меньше трехсот пятидесяти лье, и могут жить только в волжской воде, пришлось везти их в течение пяти дней и пяти ночей в крытом и отапливаемом возке, чтобы вода в той посудине, где они помещались, не замерзла».
Князь Александр Борисович Куракин жил в своем имении Надеждине в екатерининские времена. У него всегда проживали десятки гостей – друзья друзей. Это Куракина не волновало, он заботился лишь о том, чтобы гости не беспокоили его в неурочное время. Для этого гостю при въезде давалась специально отпечатанная инструкция, в которой каждому разрешалось жить на всем готовом и распоряжаться прислугой по своему усмотрению, но хозяина навещать лишь в строго определенные часы.
О хлебосольных барах с большим удовольствием повествует любитель русской старины Михаил Пыляев, например, о петербургском богаче Всеволоде Андреевиче Всеволжском, принимавшем на своей мызе «Рябово» в дни именин около 500 гостей, причем каждого устраивал в особом помещении. Русской щедростью и широтой души отличался и фаворит Екатерины II, серб по национальности, Зорич: в своем шкловском поместье летом он устраивал поездки в санях по рассыпанной по дороге соли, а на подготовку богатых фейерверков уходило несколько месяцев. Уже упомянутый нами Григорий Потемкин в 1791 году праздновал взятие Измаила. Он устроил для народа не только угощение, но и бесплатную раздачу платья, обуви, шапок. Произошла, разумеется, давка. Приглашенных было три тысячи человек.
В дни коронации торговцы обязаны были поить народ даром. Один купец, Савва Яковлев, отказался от этого славного обычая при вступлении на престол Екатерины П. Возмущенный народ, по словам Пыляева, «произвел буйство на улицах». Державин написал про этого жадину стихотворение «К Скопихину». А народ придумал легенду: дескать, государыня пожаловала прижимистому купцу пудовую чугунную медаль и повелела носить по праздникам.
И разумеется, русские богачи ничего не жалели на цыганок. «Женщины эти, мой дорогой Ксавье, как я уже сказал, оказывают магическое влияние на молодых русских дворян: нет такой жертвы, такого безумия, на какое они не пошли бы ради них. Когда, окончив танец, они обходят зал, взывая к щедрости зрителей, те, под действием пережитого возбуждения, высыпают им в руки содержимое своих кошельков и за малейший знак благосклонности готовы отдать все, чем располагают в данный момент», – пишет француз Ансело.
Эти сведения подтверждает Александр Дюма: «Есть две вещи, ради которых даже самый скупой русский готов на любые безумства, – икра и цыганки».
Европейцу непонятно русское увлечение вольными красавицами степей: «Для меня было совершенно непостижимо, каким образом эти цыганки с медными лицами и бесцветными губами могут внушать такие страстные чувства, но г. Исленьев назвал мне нескольких русских, что разорились ради них, а указав на самую юную, добавил: "Взгляните на нее. Один офицер, к несчастью располагавший состоянием, за два года проел с нею две тысячи крестьян!"», – пишет Ансело. Эта фраза несколько покоробила француза: «Вероятно, в стране, где крестьянин представляет собой товар стоимостью от трехсот до четырехсот франков, такой способ выражения, справедливо нас возмущающий, считается обычным и не свидетельствует о злонравии того, кто к нему прибегает».
Суровый Бунин нашел нелицеприятные слова даже о русском хлебосольстве и искусстве принимать гостей: «А у нас все враги друг другу, завистники, сплетники, друг у друга раз в год бывают, мечутся как угорелые, когда нечаянно заедет кто, кидаются комнаты прибирать... Да что! Ложки варенья жалеют гостю! Без упрашиваний гость лишнего стакана не выпьет...»
Лингвист Ирина Левонтина обращает особое внимание на русские слова «хлебосольство» и «потчевать», которые замечательно вписываются в русскую языковую картину мира. Ведь не скажешь «французское хлебосольство», а слово «потчевать» (то есть настойчиво и радушно угощать) вообще трудно перевести.
А сегодня – где она, русская щедрость? Не путаем ли мы ее с тщеславной расточительностью? Добавим ложечку дегтя от Эдуарда Лимонова: «Есть реклама конфет: "Россия – щедрая душа!" Это неправда. Люди у нас жадные...» Наш богач «может оставить в кабаке много денег, но это не щедрость – это тщеславие». А вот на настоящие добрые дела щедрости не хватает: «По ящику я услышал вчера о спонсоре юного одиннадцатилетнего вундеркинда-музыканта. Спонсор, оказывается, выплачивает пацану 250 рублей в месяц! С сокамерником Иваном мы смеялись, ну щедрый спонсор, и на канифоль, наверное, для скрипки на месяц не хватит».
Лимонов, конечно, экстремист, пусть уже очень ленивый экстремист, но какая-то правда в его словах ощущается. «Кто внушил русским, что они добрые и широкие? Фильмы-подделки под XIX век, где патлатые и бородатые купцы спьяну приклеивают ко лбу полового ассигнации Государственного банка? Но в российских газетах постоянно натыкаешься на слезные просьбы о помощи: речь идет о сборе средств на хирургические операции или ребенка, или беспомощного инвалида». И это, замечает писатель, при большом количестве богатых людей в стране. Заключения неутешительны: «...русские давно не щедры, они давно не лучшие солдаты, они давно не добры, они далеко не самые лучшие спортсмены...»
Обидно, но правда... Но обидно. Добавим: русские стали меньше принимать гостей. Уходят в прошлое частые и долгие посиделки с разговорами. Можно считать это отрадным свидетельством того, что русский народ стал более деловитым и ценит свое время. А можно понять и по-другому: прижимистее стали – и на угощение, и на душевные излияния.
Знаменитый Джакомо Казанова, посетивший Россию в XVIII веке, с изумлением рассказывает, как жили московские баре: «Это единственный в мире город, где богатые люди действительно держат открытый стол. Для этого не нужно быть приглашенным, достаточно быть известным хозяину. Бывает также, что друг дома приводит многих из своих знакомых: их принимают так же хорошо, как и других. Нет примера, чтобы русский сказал: "Вы являетесь слишком поздно". Они неспособны на такую невежливость. В Москве целый день готовят пишу. Три повара частных домов так же заняты, как рестораторы Парижа, а хозяева дома подвигают так далеко чувство приличий, что считают себя обязанными есть на всех этих трапезах, которые зачастую без перерыва продолжаются до самой ночи. Я никогда не обзавелся бы домом в Москве: мой кошелек и мое здоровье одинаково были бы разорены».
Русские вельможи, конечно, имели средства, чтобы удивить заезжую знаменитость. А иногда были хлебосольны не по средствам, как отец Онегина, который «давал три бала ежегодно». И надо отметить, что даже в брежневскую эпоху, когда все вкусное являлось дефицитом, мы умели накрывать для гостей роскошные столы.
Однако вернемся к старым временам. Очень понравилось русское хлебосольство Александру Дюма, кстати, писатель был не дурак хорошо поесть: «Гостеприимство русских тем приятнее для иностранцев, что в русских домах бывает весело благодаря именинам, рождениям и различным праздникам, которых в России множество. Таким образом, имея более или менее обширный круг знакомых, человек может обедать по два-три раза в день и столько же раз бывать вечером на балах. Нужно отобедать у русских вельмож, чтобы иметь представление об их роскоши. Была середина декабря, и, когда я вошел в столовую, меня больше всего поразило великолепное вишневое дерево, усыпанное вишнями, которое стояло посреди стола. Можно было подумать, что находишься во Франции в середине лета. Вокруг этого дерева лежали горы апельсинов, ананасов и винограда – такой десерт трудно было бы найти в Париже даже в сентябре. После первого блюда в залу вошел метрдотель, неся на серебряном блюде двух неизвестных мне живых рыб... то были две стерляди. Так как стерляди водятся только в Волге, расстояние от нее до Петербурга не меньше трехсот пятидесяти лье, и могут жить только в волжской воде, пришлось везти их в течение пяти дней и пяти ночей в крытом и отапливаемом возке, чтобы вода в той посудине, где они помещались, не замерзла».
Князь Александр Борисович Куракин жил в своем имении Надеждине в екатерининские времена. У него всегда проживали десятки гостей – друзья друзей. Это Куракина не волновало, он заботился лишь о том, чтобы гости не беспокоили его в неурочное время. Для этого гостю при въезде давалась специально отпечатанная инструкция, в которой каждому разрешалось жить на всем готовом и распоряжаться прислугой по своему усмотрению, но хозяина навещать лишь в строго определенные часы.
О хлебосольных барах с большим удовольствием повествует любитель русской старины Михаил Пыляев, например, о петербургском богаче Всеволоде Андреевиче Всеволжском, принимавшем на своей мызе «Рябово» в дни именин около 500 гостей, причем каждого устраивал в особом помещении. Русской щедростью и широтой души отличался и фаворит Екатерины II, серб по национальности, Зорич: в своем шкловском поместье летом он устраивал поездки в санях по рассыпанной по дороге соли, а на подготовку богатых фейерверков уходило несколько месяцев. Уже упомянутый нами Григорий Потемкин в 1791 году праздновал взятие Измаила. Он устроил для народа не только угощение, но и бесплатную раздачу платья, обуви, шапок. Произошла, разумеется, давка. Приглашенных было три тысячи человек.
В дни коронации торговцы обязаны были поить народ даром. Один купец, Савва Яковлев, отказался от этого славного обычая при вступлении на престол Екатерины П. Возмущенный народ, по словам Пыляева, «произвел буйство на улицах». Державин написал про этого жадину стихотворение «К Скопихину». А народ придумал легенду: дескать, государыня пожаловала прижимистому купцу пудовую чугунную медаль и повелела носить по праздникам.
И разумеется, русские богачи ничего не жалели на цыганок. «Женщины эти, мой дорогой Ксавье, как я уже сказал, оказывают магическое влияние на молодых русских дворян: нет такой жертвы, такого безумия, на какое они не пошли бы ради них. Когда, окончив танец, они обходят зал, взывая к щедрости зрителей, те, под действием пережитого возбуждения, высыпают им в руки содержимое своих кошельков и за малейший знак благосклонности готовы отдать все, чем располагают в данный момент», – пишет француз Ансело.
Эти сведения подтверждает Александр Дюма: «Есть две вещи, ради которых даже самый скупой русский готов на любые безумства, – икра и цыганки».
Европейцу непонятно русское увлечение вольными красавицами степей: «Для меня было совершенно непостижимо, каким образом эти цыганки с медными лицами и бесцветными губами могут внушать такие страстные чувства, но г. Исленьев назвал мне нескольких русских, что разорились ради них, а указав на самую юную, добавил: "Взгляните на нее. Один офицер, к несчастью располагавший состоянием, за два года проел с нею две тысячи крестьян!"», – пишет Ансело. Эта фраза несколько покоробила француза: «Вероятно, в стране, где крестьянин представляет собой товар стоимостью от трехсот до четырехсот франков, такой способ выражения, справедливо нас возмущающий, считается обычным и не свидетельствует о злонравии того, кто к нему прибегает».
Суровый Бунин нашел нелицеприятные слова даже о русском хлебосольстве и искусстве принимать гостей: «А у нас все враги друг другу, завистники, сплетники, друг у друга раз в год бывают, мечутся как угорелые, когда нечаянно заедет кто, кидаются комнаты прибирать... Да что! Ложки варенья жалеют гостю! Без упрашиваний гость лишнего стакана не выпьет...»
Лингвист Ирина Левонтина обращает особое внимание на русские слова «хлебосольство» и «потчевать», которые замечательно вписываются в русскую языковую картину мира. Ведь не скажешь «французское хлебосольство», а слово «потчевать» (то есть настойчиво и радушно угощать) вообще трудно перевести.
А сегодня – где она, русская щедрость? Не путаем ли мы ее с тщеславной расточительностью? Добавим ложечку дегтя от Эдуарда Лимонова: «Есть реклама конфет: "Россия – щедрая душа!" Это неправда. Люди у нас жадные...» Наш богач «может оставить в кабаке много денег, но это не щедрость – это тщеславие». А вот на настоящие добрые дела щедрости не хватает: «По ящику я услышал вчера о спонсоре юного одиннадцатилетнего вундеркинда-музыканта. Спонсор, оказывается, выплачивает пацану 250 рублей в месяц! С сокамерником Иваном мы смеялись, ну щедрый спонсор, и на канифоль, наверное, для скрипки на месяц не хватит».
Лимонов, конечно, экстремист, пусть уже очень ленивый экстремист, но какая-то правда в его словах ощущается. «Кто внушил русским, что они добрые и широкие? Фильмы-подделки под XIX век, где патлатые и бородатые купцы спьяну приклеивают ко лбу полового ассигнации Государственного банка? Но в российских газетах постоянно натыкаешься на слезные просьбы о помощи: речь идет о сборе средств на хирургические операции или ребенка, или беспомощного инвалида». И это, замечает писатель, при большом количестве богатых людей в стране. Заключения неутешительны: «...русские давно не щедры, они давно не лучшие солдаты, они давно не добры, они далеко не самые лучшие спортсмены...»
Обидно, но правда... Но обидно. Добавим: русские стали меньше принимать гостей. Уходят в прошлое частые и долгие посиделки с разговорами. Можно считать это отрадным свидетельством того, что русский народ стал более деловитым и ценит свое время. А можно понять и по-другому: прижимистее стали – и на угощение, и на душевные излияния.
«Мы все поем уныло»
В одном из рассказов П. Г. Вудхауса мимоходом говорится о фразе, произнесенной «таким тоном, как в русской пьесе сообщают присутствующим, что дедушка повесился в сарае». В другом рассказе он сообщает, что всякая русская пьеса заканчивается подобной репликой. Столь пессимистичные финалы надолго отвращают жизнелюбивых героев Вудхауса от русской литературы. А что? Наверняка английский писатель посмотрел то ли «На дне», то ли «детей Ванюшина, то ли «Чайку», то ли «Иванова» – там везде в финале самоубийства.