Страница:
В Ленинграде редакций наперечет, либералы в них – редкость, и те в минуты роковые осторожнее ярых охранителей. Литературная среда в целом имела стойкий серый окрас: она состояла по преимуществу из “никаких” литераторов без цвета и запаха; к ним в малом количестве прилагалось некоторое количество амбициозных неудачников, разбавляющих тоскливую однородную массу. На обочинах, в мансардах и подвалах (кочегарках) – маргиналы, и не пытавшиеся “найти свое место в жизни”.
Те, кто был на несколько лет старше Довлатова (пятидесятники, которых ошибочно называют “шестидесятниками”), провели в школе сталинские годы и поступили в вузы во времена хрущевской оттепели. Удачливее этой когорты в российской истории не сыскать. Сталинские холода закалили их, сделали морозоустойчивыми и необычайно жизнеспособными. Восемь лет хрущевской оттепели они смогли использовать на полную катушку: выпустили книги, поставили спектакли, выставили картины, сняли фильмы. Это поколение Василия Шукшина, Андрея Тарковского, Василия Аксенова, Владимира Высоцкого. Несмотря на все лишения, цензурные препоны и ворох препятствий, которые им приходилось преодолевать, они так или иначе не были до конца исторгнуты системой.
Через поколение те, кого принято называть “семидесятниками”, изначально и не пытались изучить подобную науку, с первых шагов осваивая “параллельное” официозу существование. Виктор Кривулин, Саша Соколов, Сергей Стратановский – эти люди были обречены на андеграунд и не удостаивали официозную систему попытками встроить себя хотя бы и на низшую ступень ее разветвленной иерархии – не из особой гордости, а из трезвого понимания обреченности усилий. Они с самого начала готовили себя либо к маргинальному существованию, либо к эмиграции.
Рожденных в начале сороковых (среди них – Сергей Довлатов и Иосиф Бродский) можно счесть “поколением промежутка”: для официальной самореализации краткосрочной оттепели им не хватило, а к подпольному существованию они в начале застоя еще не были вполне готовы. В отличие от младших братьев, они не успели приобрести навыки, но успели разжиться иллюзиями, крутые перепады давления изменчивой государственной идеологии они испытали на себе в самом неподходящем для таких испытаний возрасте – недостаточно юном, чтобы не заметить; недостаточно зрелом, чтобы суметь справиться.
После сталинской зимы в хрущевскую оттепель “дети революции”, “дети войны” и их младшие братья входили очень по-разному. В середине века в России начало постепенно образовываться то, что сейчас называют гражданским обществом. Матросы торгового флота и финские туристы обеспечивали модникам Невского проспекта возможность выделиться на сером фоне соотечественников, сплошь отоваренных продукцией фабрик “Большевичка” и “Скороход”. Люди эмансипировались от государства и по-разному маркировали свою отдельность от теоретически единого советского общества. В Публичке заказывали литературу из запасников – не запрещенную, но выпавшую из доступного обихода. Скупали Серебряный век, революционный авангард в богатейших тогда букинистических магазинах. Переписывали от руки “Воронежские тетради” и “Реквием”. Передавали из рук в руки изданного на Западе “Доктора Живаго”.
Кинотеатры периодически баловали свежими французскими и итальянскими фильмами, на театральных афишах города – то гастроли шекспировского театра, то знаменитая американская “народная опера” “Порги и Бесс”. Обновлялся и отечественный кинематограф: на экраны вышли “Летят журавли”, “Баллада о солдате”, “Весна на Заречной улице”. В Большом Драматическом – Товстоногов, в Театре Комедии – Акимов. Одну за другой сдавала позиции твердолобая цензура. Что ни месяц – сенсация: на прилавках магазинов и в толстых журналах – Иван Бунин, Марина Цветаева, Александр Грин.
Это время, когда молодая Россия знакомилась с Россией, вышедшей из лагерей и опалы. Восстанавливалась распавшаяся связь времен. “Ходили” не только к Анне Ахматовой, но и к переводчикам Татьяне Гнедич, Владимиру Петрову, Ивану Лихачеву, художнику Владимиру Стерлигову. Ленинград – это город, в котором еще существовали дореволюционные библиотеки и реальные персонажи литературы Серебряного века. Носители дореволюционного русского языка, хороших манер, люди, которые видели Европу. Языковой пуризм и воспитанность Довлатова невозможно себе представить без влияния этого круга.
В это время Довлатов становится заметным городским персонажем. Довлатов-первокурсник – огромного роста брюнет, похожий на популярного актера Омара Шарифа. Его можно встретить в компании молодых гениев, на Невском проспекте и в популярном тогда ресторане “Восточный”. В этой же компании вращается знаменитая городская красавица и умница Ася Пекуровская.
Кумиры молодых ленинградских интеллектуалов – У. Фолкнер, Дж. Дэвид Сэлинджер, Э. М. Ремарк и, конечно, Э. Хемингуэй, чьи книги стали вновь, после долгого перерыва, переводиться и издаваться в Союзе. Портрет “старика Хэма” можно было бы назвать масонским знаком читающей интеллигенции, если бы его нельзя было встретить везде и всюду: и в домах искушенных книгочеев, и у тех, кто имел самое приблизительное представление о литературе. Для советского читателя того времени Хемингуэй оказался роднее и ближе, чем для американской публики. Может быть, нашей реальности больше соответствовала его литература о “потерянном поколении”, а злачные места из “Фиесты” слишком напоминали ленинградское богемное шатание по городу шестидесятых годов.
Глава 2
Те, кто был на несколько лет старше Довлатова (пятидесятники, которых ошибочно называют “шестидесятниками”), провели в школе сталинские годы и поступили в вузы во времена хрущевской оттепели. Удачливее этой когорты в российской истории не сыскать. Сталинские холода закалили их, сделали морозоустойчивыми и необычайно жизнеспособными. Восемь лет хрущевской оттепели они смогли использовать на полную катушку: выпустили книги, поставили спектакли, выставили картины, сняли фильмы. Это поколение Василия Шукшина, Андрея Тарковского, Василия Аксенова, Владимира Высоцкого. Несмотря на все лишения, цензурные препоны и ворох препятствий, которые им приходилось преодолевать, они так или иначе не были до конца исторгнуты системой.
Через поколение те, кого принято называть “семидесятниками”, изначально и не пытались изучить подобную науку, с первых шагов осваивая “параллельное” официозу существование. Виктор Кривулин, Саша Соколов, Сергей Стратановский – эти люди были обречены на андеграунд и не удостаивали официозную систему попытками встроить себя хотя бы и на низшую ступень ее разветвленной иерархии – не из особой гордости, а из трезвого понимания обреченности усилий. Они с самого начала готовили себя либо к маргинальному существованию, либо к эмиграции.
Рожденных в начале сороковых (среди них – Сергей Довлатов и Иосиф Бродский) можно счесть “поколением промежутка”: для официальной самореализации краткосрочной оттепели им не хватило, а к подпольному существованию они в начале застоя еще не были вполне готовы. В отличие от младших братьев, они не успели приобрести навыки, но успели разжиться иллюзиями, крутые перепады давления изменчивой государственной идеологии они испытали на себе в самом неподходящем для таких испытаний возрасте – недостаточно юном, чтобы не заметить; недостаточно зрелом, чтобы суметь справиться.
После сталинской зимы в хрущевскую оттепель “дети революции”, “дети войны” и их младшие братья входили очень по-разному. В середине века в России начало постепенно образовываться то, что сейчас называют гражданским обществом. Матросы торгового флота и финские туристы обеспечивали модникам Невского проспекта возможность выделиться на сером фоне соотечественников, сплошь отоваренных продукцией фабрик “Большевичка” и “Скороход”. Люди эмансипировались от государства и по-разному маркировали свою отдельность от теоретически единого советского общества. В Публичке заказывали литературу из запасников – не запрещенную, но выпавшую из доступного обихода. Скупали Серебряный век, революционный авангард в богатейших тогда букинистических магазинах. Переписывали от руки “Воронежские тетради” и “Реквием”. Передавали из рук в руки изданного на Западе “Доктора Живаго”.
Кинотеатры периодически баловали свежими французскими и итальянскими фильмами, на театральных афишах города – то гастроли шекспировского театра, то знаменитая американская “народная опера” “Порги и Бесс”. Обновлялся и отечественный кинематограф: на экраны вышли “Летят журавли”, “Баллада о солдате”, “Весна на Заречной улице”. В Большом Драматическом – Товстоногов, в Театре Комедии – Акимов. Одну за другой сдавала позиции твердолобая цензура. Что ни месяц – сенсация: на прилавках магазинов и в толстых журналах – Иван Бунин, Марина Цветаева, Александр Грин.
Это время, когда молодая Россия знакомилась с Россией, вышедшей из лагерей и опалы. Восстанавливалась распавшаяся связь времен. “Ходили” не только к Анне Ахматовой, но и к переводчикам Татьяне Гнедич, Владимиру Петрову, Ивану Лихачеву, художнику Владимиру Стерлигову. Ленинград – это город, в котором еще существовали дореволюционные библиотеки и реальные персонажи литературы Серебряного века. Носители дореволюционного русского языка, хороших манер, люди, которые видели Европу. Языковой пуризм и воспитанность Довлатова невозможно себе представить без влияния этого круга.
В это время Довлатов становится заметным городским персонажем. Довлатов-первокурсник – огромного роста брюнет, похожий на популярного актера Омара Шарифа. Его можно встретить в компании молодых гениев, на Невском проспекте и в популярном тогда ресторане “Восточный”. В этой же компании вращается знаменитая городская красавица и умница Ася Пекуровская.
Кумиры молодых ленинградских интеллектуалов – У. Фолкнер, Дж. Дэвид Сэлинджер, Э. М. Ремарк и, конечно, Э. Хемингуэй, чьи книги стали вновь, после долгого перерыва, переводиться и издаваться в Союзе. Портрет “старика Хэма” можно было бы назвать масонским знаком читающей интеллигенции, если бы его нельзя было встретить везде и всюду: и в домах искушенных книгочеев, и у тех, кто имел самое приблизительное представление о литературе. Для советского читателя того времени Хемингуэй оказался роднее и ближе, чем для американской публики. Может быть, нашей реальности больше соответствовала его литература о “потерянном поколении”, а злачные места из “Фиесты” слишком напоминали ленинградское богемное шатание по городу шестидесятых годов.
Глава 2
1958–1962
Действующие лица:
Дмитрий Николаевич Дмитриев, школьный друг
Сергея Довлатова
Ирина Андреевна Балай, актриса
Вера Викторовна Сомина, театровед
Марианна Леонидовна Бершадская, профессор
филологического факультета СПбГУ
Ася Пекуровская, филолог, первая жена Сергея
Довлатова
Лариса Георгиевна Кондратьева, филолог
Виктор Борисович Кривулин, поэт
Зинаида Михайловна Дубровина, филолог, в 1957–
1991 гг. заведующая кафедрой финно-угорской
филологии филологического факультета ЛГУ
Лев Лосев, поэт
Людмила Яковлевна Штерн, писатель
Михаил Борисович Рогинский, журналист
Сергей Евгеньевич Вольф, писатель
Евгения Дмитриевна Троицкая, филолог
Валерий Георгиевич Попов, писатель
Анатолий Генрихович Найман, поэт
Андрей Юрьевич Арьев, писатель
Владимир Иосифович Уфлянд, поэт и художник
Роман Аркадьевич Каплан, владелец ресторана
“Русский самовар” в Нью-Йорке
Иосиф Александрович Бродский, поэт
Игорь Иосифович Смирнов-Охтин, писатель
Евгений Давидович Прицкер, кинодраматург
Дмитрий Дмитриев:
Уже в юности Сережа стал планомерно выстраивать и создавать свой собственный образ – образ человека, который везде и всюду производит впечатление. Конечно, в первую очередь этот образ нужно было пускать в ход во время знакомства с барышнями. В особенности это было актуально потому, что денег практически всегда не хватало. Нет денег, зато образ есть – есть шарм, кураж, артистизм. Сережа умел виртуозно пригласить барышню на копеечный кофе с пирожком. В его исполнении такое приглашение могло показаться царственным жестом. Затем он демонстрировал свою начитанность, рассказывал невероятные истории (рассказчик он был великолепный), целыми страницами цитировал стихи Саши Черного и Маяковского, которого очень любил. Какая барышня устоит перед таким юношей, в особенности если он еще и красавец?
Помню, как-то раз Боря Довлатов стал нам с Сережей рассказывать: “У нас в театральном институте учится очень симпатичная девушка – Ира Бурханова. Сейчас она играет главную роль в одном из спектаклей ТЮЗа. Хотите с ней познакомиться?” Мы с Сережей приняли отчаянное решение пойти на приступ.
Ирина Балай:
Я играла в спектакле “Москва – Спутник” в ТЮЗе. Вдруг меня вызывают: “Бурханова (это моя девичья фамилия), тебя срочно вызывают, что-то случилось!” Я сбежала вниз и увидела двух оболтусов, которые, как я сразу поняла, просто хотели со мной познакомиться и для того оторвали меня от репетиции. Конечно, я возмутилась жутко. Сережа мне тогда показался странным: огромный человек с алжирскими глазами и синеватым носом. Заметив, что я смотрю на его нос, он стал прикрывать его рукой. Но Сережу спасло то, что он назвался братом Бори Довлатова. Он мне очень нравился, тогда все студентки Театрального были в него влюблены: Боря считался самым обаятельным и красивым молодым человеком в институте. Я не очень поняла, зачем он ко мне направил своего младшего брата Сережу и Диму, его друга. Но раз эти двое сослались на Борю, отказать им во встрече я не могла. Кстати, Сережа и Дима, которые тогда еще только в школе учились, что-то насочиняли по поводу того, что они студенты. Я им поверила, потому что Сережа выглядел очень солидно. Я даже подумала, что он старше меня, хотя он был, естественно, моложе на несколько лет.
Дмитрий Дмитриев:
На свидание с Ирой мы с Сережей пришли вдвоем, но мне вскоре пришлось уйти. Серега начал нарочито расспрашивать меня о моей девушке Ане: “А что делает Аня? А когда вы с ней встречаетесь?” В общем, Сережа остался с Ирой, но потом их отношения не сложились, и тогда Ира стала встречаться со мной.
Вся эта история, которая потом имела продолжение, была абсолютно в духе Сережи. Ему нужно было показать, что он первый. Кстати, именно для поддержания вот этого своего блистательного образа Сережа стал заниматься спортом. Тогда мы с ним вместе пошли в университетскую секцию по боксу. Владея основными приемами бокса, можно было более уверенно чувствовать себя на улице; для него это было очень важно. Сережа сам никогда не задирался, но мог опрометчиво ввязаться в драку. Если кто-то незнакомый на улице бросал ему какую-то колкость, Сережа никогда не проходил мимо, как это делают многие. Он всегда останавливался и начинал выяснять отношения. В этом смысле он был строптив.
Вера Сомина:
Мне тогда казалось, что Сережа, учась в старших классах, каждый день приходил к нам в Театральный институт. Он ждал брата – они были очень дружны. Сейчас я понимаю, что они были очень разные. Но тогда мне казалось, что они просто близнецы. Я долго не могла поверить, что они двоюродные. Они действительно были очень похожи, и дружба между ними была невероятная. Я не помню, чтобы Борис относился к Сереже как к младшему, они общались на равных. А все же разница, скажем, между студентом и старшеклассником большая. Очень часто после лекций мы наблюдали странную картину: стоит и возвышается большая темная фигура – это Сережа ждет Борю. Боря выходит, тут же на них налетает Леша Герман, и они начинают боксировать где-то наверху, на главной лестнице. Боря очень дружил с Германом, и Сережа проводил довольно много времени в их компании. Это продолжалось и после того, как он поступил на филфак.
Всякий, кто бывал на филфаке, знает, что у нас очень тесно: в наших коридорах на человека приходится примерно один квадратный сантиметр пространства. Поэтому в перерывах между парами все время приходится как-то лавировать в большой толпе студентов и преподавателей. Однажды вокруг меня неожиданно образовалось свободное пространство. Я обрадовалась: не надо никого толкать и пробиваться. Я иду по этому стихийно образовавшемуся пустому пространству, вдруг поднимаю голову и вижу странного человека огромного роста. Он идет мне навстречу, а перед ним все расступаются, и вокруг слышен шепот: “Довлатов!”, “Довлатов!”, “Это Довлатов!”. Это “явление Довлатова народу” было зрелищем потрясающим. Ведь сколько раз мы могли видеть: идут профессора, декан с заместителем, наконец, ректор университета – и никто не расступается. Им приходится точно так же толкаться в нашей толпе. Подобное я еще раз наблюдала, пожалуй, лишь однажды: когда к нам на факультет зашел приехавший в Советский Союз Жерар Филип.
Ася Пекуровская:
Представьте себе великана с обманчивой внешностью латиноамериканской звезды, который скользит по университетской лестнице в поисках приложения своих скромных духовных и физических сил, и тут ему навстречу выплывает хоровод восторженных студенток, проходящих, вроде меня, свой курс наук в университетских коридорах. “Да это же Довлатов. Ведите его сюда!”
Я думаю, он выбрал филфак под влиянием Норы Сергеевны. Она долгое время работала корректором и неотступно следила за грамотностью не только на работе, но и в повседневной жизни. Она всегда строго следила за тем, чтобы мы не делали речевых ошибок. Почему он выбрал финское отделение? Наверное, тогда, в отличие от сегодняшнего дня, туда был меньше конкурс.
Лариса Кондратьева:
Некоторые абитуриенты не хотели идти на русское отделение филфака, потому что это казалось страшной тягомотиной. Поэтому отделение обычно выбирали исходя из конкурса. Финский язык тогда, как и сейчас, считался очень полезным. Говорят, Сергей, например, давал какие-то уроки фарцовщикам. Это было, правда, не самое почетное занятие.
Ирина Балай:
Выбор Сережи мне не показался странным. В то время многие пытались самостоятельно выучить финский язык, так что возможность изучать его в университете представлялась уникальной. Ведь финны тогда были единственными иностранцами, которых мы могли видеть. Они обычно приезжали на выходные, и уже в пятницу вечером по городу разносилось: “Финны едут! Финны едут!” Зная финский язык, можно было, например, работать гидом и зарабатывать очень приличные деньги.
Дмитрий Дмитриев:
Я не помню, чтобы он особенно занимался в эти годы. Сережа всегда много читал, но я никогда не видел его корпящим над учебниками финского или еще какого-то другого языка. По-моему, все это проходило мимо него. И дело тут было не столько в Асе, сколько в том, что филология как наука, а тем более экзотическая финская филология, его совершенно не интересовала. При мне он ни разу не произнес ни одной фразы по-фински. Правда, помню, однажды он пришел ко мне на работу, взял рупор и стал дурачиться: произносить какие-то бессмысленные тексты, иммитируя английский и французский. Это было очень эффектно, артистично. Не зря он учился на филфаке!
Зинаида Дубровина:
Я не могу сказать, что он усиленно занимался финским языком. Особенно общительным студентом он тоже не был. По-видимому, его интересы были вне факультета. Учился Довлатов средне, хотя особенных скандалов, связанных с ним, я не припомню. У меня перед глазами смешная картинка: за партой сидит огромный Сережа, а его длинные ноги торчат далеко вперед. Чем он мне запомнился? Разумеется, не своими успехами в учебе. Сережа был добрым – это точно. Всем известно, что студенты редко сочувствуют заболевшему преподавателю, обычно они радуются его болезни. Однажды я заболела гриппом и всю неделю была дома. В первый день после болезни я чувствовала себя еще не очень хорошо. Сережа был единственным из студентов, кто подошел ко мне, стал участливо спрашивать, как мое здоровье. Ничего особенного, казалось бы, в этом не было, но я, признаюсь, была приятно удивлена и очень тронута.
Дмитрий Дмитриев:
Обучение на факультете мы не обсуждали. Нас больше интересовали барышни и ухаживание за ними. Всегда на повестке дня стояла так называемая “проблема хаты” – нужно было найти место, где мы могли бы собраться. В этом смысле Сереже повезло: Нора Сергеевна работала всегда допоздна, а иногда и в ночную смену. Так что мы часто собирались у него.
Сережа обязательно должен был чувствовать себя в компании лидером. Ему было необходимо сосредоточить всеобщий интерес на себе – и чаще всего ему это удавалось. Если появлялся некий конкурент, Сережа должен был или победить его, или уйти. Он не мог себе позволить быть вторым, это было просто не в его натуре. Чтобы добиться первенства, он пускал в ход все: и обаяние, и артистизм, и цитаты из поэзии и классической литературы, и истории, услышанные от родителей и их знакомых, и, разумеется, свое остроумие, унаследованное от Норы Сергеевны. Мне запомнилась его эпиграмма на какого-то университетского поэта:
Мы еще не были знакомы, просто курили рядом на филфаковской лестнице в перерыве между лекциями. Коротко стриженный, вылитый “архангел-тяжелоступ”, этот человек казался поразительно похожим на самодвижущийся памятник молодому Маяковскому, и, словно бы иронически аранжируя очевидное сходство или предупреждая самую возможность тривиального соотнесения его громоздкой фигуры с общеизвестным монументом, он вдруг подчеркнуто вежливо и как-то доверительно обратился ко мне: “А вы знаете, что Маяковский был импотентом?” Я не знал. Я еще не знал, что его зовут Сергеем и что он что-то пишет, кажется, не стихи.
Будучи человеком застенчивым с оттенком заносчивости, к концу третьего семестра в Ленинградском университете, то есть к декабрю 1959 года, я не завела ни одного знакомства, исключая, пожалуй, некий визуальный образ гиганта, идущего вверх по лестнице вестибюля университета в сопровождении хрупкой, бледнолицей шатенки, чьи светлые глаза и тонкие, укоризненно поджатые губы робко выглядывали из-под гигантового локтя, монолитно и рука в руку влекущего их за собой. Было очевидно, что сопровождение гиганта, Мила Пазюк, возникло там не по воле случая слепого, а по предопределению свыше, и они оба прекрасно вписывались в сюжет “влюбленная пара”, привлекая всеобщее внимание и сами ни в ком не нуждаясь.
Мне запомнился бурный роман Сережи с барышней по имени Мила. Как-то раз мы с ним пошли в кино, и он обратил внимание на хорошенькую девушку-киномеханика, которая в перерыве между сеансами вышла из своей будки. Он показал мне на нее: “Смотри, что за прелесть!” Я посмотрел – и вправду прелесть. Нужно было срочно с ней знакомиться. А через пару дней Сережа меня огорошил: “Знаешь, кого я вчера провожал? Ту девушку из кинотеатра, ее зовут Мила”. Так у Сережи с Милой завязался роман, который длился довольно долго. Надо сказать, Сереже были тогда неинтересны спокойные, ровные отношения с любимой девушкой. Ему нужны были страсти, ревность, неопределенность, загадки, риск, страдания. Если всего этого не хватало – надо было в это играть. Иначе ему было неинтересно. Поэтому их отношения с Милой были полны мучений – отчасти наигранных, отчасти подлинных. Разумеется, они мирились не так легко, как ссорились. Мне часто приходилось утешать Милу, я у них играл роль посредника и наперсника с той и с другой стороны. Чем закончилась эта история, точно не помню. По-моему, Мила не выдержала и сбежала от Сережи к кому-то другому и вышла замуж. А у Сережи через некоторое время начался роман с Асей Пекуровской.
Вероятно, картина суверенного великана так засела в моем воображении, что, когда я услышала вопрос, адресованный явно ко мне: “Девушка, вам не нужен ли фокстерьер чистых кровей?”, и Сережино участливое лицо, я охотно и поспешно откликнулась: “Фокстерьер у меня уже есть, а вот в трех рублях сильно нуждаюсь”. Моментально мы почувствовали себя уже давно знакомыми людьми, и Сережа пригласил меня к себе домой: покормить и познакомить с мамой – по-кавказски, но на Сережин манер, то есть в соответствии с ритуалом, о котором расскажу позже. Заручившись моим согласием, Сережа начал было спускаться по лестнице, как вдруг, то ли под бременем свободы как осознанной необходимости, то ли, наоборот, поддавшись самой этой необходимости, отвергающей свободу, он вспомнил об академической задолженности по немецкому языку, срок которой истекал в соседней аудитории в пандан с течением нашей беседы.
Когда я познакомился с Сережей (это было уже после его ухода в армию), моя жена Нина очень удивилась, что я со студенческих времен его не запомнил. Она говорила мне: “Неужели ты не помнишь эту замечательную, невероятно красивую пару на филфаке? Я с ними знакома не была, но их нельзя было не заметить”. Действительно, все, кто видел их тогда, подтвердят: Сережа и его тогдашняя подруга Ася были очень хороши в юности.
Ася Пекуровская:
Оказавшись тоже человеком застенчивым, Сережа заметался в поисках выхода из ситуации. Как закрепить новое знакомство, уже построенное на обоюдном желании покинуть университет, и в то же время сдать зачет, требующий, наоборот, присутствия в университете. Вступали в конфликт ценности высшего порядка. Тут долг противостоял желанию, и, хотя было очевидно, что такие конфликты возникали у людей типа Сережи чрезвычайно редко, являясь скорее лишь теоретической возможностью, в тех (немногих) случаях, когда они все же возникали, желание неизменно терпело поражение в борьбе с долгом, а долг продолжал оставаться долгом и расти, как все долги. Кроме того, несдача зачета по немецкому языку, налагаясь на уже сложившиеся тяжкие обстоятельства, грозила перерасти в роковые последствия высшего порядка типа исключения из университета и скандала в доме.
Весна… Залитый солнцем Невский проспект, толпа, сплошной рекой текущая мимо Пассажа, тающие сосульки, с крыш за воротник капают первые капли, смуглые мальчишки протягивают веточки мимозы. Близится восьмое марта. Внезапно в толпе образуется вакуум, и в нем я вижу огромного роста молодого человека с девушкой. Оба в коричневых пальто нараспашку, оба брюнеты, черноглазы, чернобровы, румяны, ослепительно хороши собой. Они неторопливо шествуют, держась за руки, – непринужденные, раскованные, занятые исключительно друг другом. Они знают, что ими любуются, но “как бы” никого вокруг не замечают, отделенные от остального мира “магнитным” полем своего совершенства. Они – хозяева жизни. И кажется, что этот первый весенний день принадлежит только им, только для них светит солнце, и только им протягивают мальчишки веточки мимозы.
Дмитрий Николаевич Дмитриев, школьный друг
Сергея Довлатова
Ирина Андреевна Балай, актриса
Вера Викторовна Сомина, театровед
Марианна Леонидовна Бершадская, профессор
филологического факультета СПбГУ
Ася Пекуровская, филолог, первая жена Сергея
Довлатова
Лариса Георгиевна Кондратьева, филолог
Виктор Борисович Кривулин, поэт
Зинаида Михайловна Дубровина, филолог, в 1957–
1991 гг. заведующая кафедрой финно-угорской
филологии филологического факультета ЛГУ
Лев Лосев, поэт
Людмила Яковлевна Штерн, писатель
Михаил Борисович Рогинский, журналист
Сергей Евгеньевич Вольф, писатель
Евгения Дмитриевна Троицкая, филолог
Валерий Георгиевич Попов, писатель
Анатолий Генрихович Найман, поэт
Андрей Юрьевич Арьев, писатель
Владимир Иосифович Уфлянд, поэт и художник
Роман Аркадьевич Каплан, владелец ресторана
“Русский самовар” в Нью-Йорке
Иосиф Александрович Бродский, поэт
Игорь Иосифович Смирнов-Охтин, писатель
Евгений Давидович Прицкер, кинодраматург
Дмитрий Дмитриев:
Уже в юности Сережа стал планомерно выстраивать и создавать свой собственный образ – образ человека, который везде и всюду производит впечатление. Конечно, в первую очередь этот образ нужно было пускать в ход во время знакомства с барышнями. В особенности это было актуально потому, что денег практически всегда не хватало. Нет денег, зато образ есть – есть шарм, кураж, артистизм. Сережа умел виртуозно пригласить барышню на копеечный кофе с пирожком. В его исполнении такое приглашение могло показаться царственным жестом. Затем он демонстрировал свою начитанность, рассказывал невероятные истории (рассказчик он был великолепный), целыми страницами цитировал стихи Саши Черного и Маяковского, которого очень любил. Какая барышня устоит перед таким юношей, в особенности если он еще и красавец?
Помню, как-то раз Боря Довлатов стал нам с Сережей рассказывать: “У нас в театральном институте учится очень симпатичная девушка – Ира Бурханова. Сейчас она играет главную роль в одном из спектаклей ТЮЗа. Хотите с ней познакомиться?” Мы с Сережей приняли отчаянное решение пойти на приступ.
Ирина Балай:
Я играла в спектакле “Москва – Спутник” в ТЮЗе. Вдруг меня вызывают: “Бурханова (это моя девичья фамилия), тебя срочно вызывают, что-то случилось!” Я сбежала вниз и увидела двух оболтусов, которые, как я сразу поняла, просто хотели со мной познакомиться и для того оторвали меня от репетиции. Конечно, я возмутилась жутко. Сережа мне тогда показался странным: огромный человек с алжирскими глазами и синеватым носом. Заметив, что я смотрю на его нос, он стал прикрывать его рукой. Но Сережу спасло то, что он назвался братом Бори Довлатова. Он мне очень нравился, тогда все студентки Театрального были в него влюблены: Боря считался самым обаятельным и красивым молодым человеком в институте. Я не очень поняла, зачем он ко мне направил своего младшего брата Сережу и Диму, его друга. Но раз эти двое сослались на Борю, отказать им во встрече я не могла. Кстати, Сережа и Дима, которые тогда еще только в школе учились, что-то насочиняли по поводу того, что они студенты. Я им поверила, потому что Сережа выглядел очень солидно. Я даже подумала, что он старше меня, хотя он был, естественно, моложе на несколько лет.
Дмитрий Дмитриев:
На свидание с Ирой мы с Сережей пришли вдвоем, но мне вскоре пришлось уйти. Серега начал нарочито расспрашивать меня о моей девушке Ане: “А что делает Аня? А когда вы с ней встречаетесь?” В общем, Сережа остался с Ирой, но потом их отношения не сложились, и тогда Ира стала встречаться со мной.
Вся эта история, которая потом имела продолжение, была абсолютно в духе Сережи. Ему нужно было показать, что он первый. Кстати, именно для поддержания вот этого своего блистательного образа Сережа стал заниматься спортом. Тогда мы с ним вместе пошли в университетскую секцию по боксу. Владея основными приемами бокса, можно было более уверенно чувствовать себя на улице; для него это было очень важно. Сережа сам никогда не задирался, но мог опрометчиво ввязаться в драку. Если кто-то незнакомый на улице бросал ему какую-то колкость, Сережа никогда не проходил мимо, как это делают многие. Он всегда останавливался и начинал выяснять отношения. В этом смысле он был строптив.
Вера Сомина:
Мне тогда казалось, что Сережа, учась в старших классах, каждый день приходил к нам в Театральный институт. Он ждал брата – они были очень дружны. Сейчас я понимаю, что они были очень разные. Но тогда мне казалось, что они просто близнецы. Я долго не могла поверить, что они двоюродные. Они действительно были очень похожи, и дружба между ними была невероятная. Я не помню, чтобы Борис относился к Сереже как к младшему, они общались на равных. А все же разница, скажем, между студентом и старшеклассником большая. Очень часто после лекций мы наблюдали странную картину: стоит и возвышается большая темная фигура – это Сережа ждет Борю. Боря выходит, тут же на них налетает Леша Герман, и они начинают боксировать где-то наверху, на главной лестнице. Боря очень дружил с Германом, и Сережа проводил довольно много времени в их компании. Это продолжалось и после того, как он поступил на филфак.
Корпуса университета находились в старинной части города. Сочетание воды и камня порождает здесь особую, величественную атмосферу. В подобной обстановке трудно быть лентяем, но мне это удавалось.Марианна Бершадская:
Существуют в мире точные науки. А значит, существуют и неточные. Среди неточных, я думаю, первое место занимает филология. Так я превратился в студента филфака.
(Сергей Довлатов, “Чемодан”)
Всякий, кто бывал на филфаке, знает, что у нас очень тесно: в наших коридорах на человека приходится примерно один квадратный сантиметр пространства. Поэтому в перерывах между парами все время приходится как-то лавировать в большой толпе студентов и преподавателей. Однажды вокруг меня неожиданно образовалось свободное пространство. Я обрадовалась: не надо никого толкать и пробиваться. Я иду по этому стихийно образовавшемуся пустому пространству, вдруг поднимаю голову и вижу странного человека огромного роста. Он идет мне навстречу, а перед ним все расступаются, и вокруг слышен шепот: “Довлатов!”, “Довлатов!”, “Это Довлатов!”. Это “явление Довлатова народу” было зрелищем потрясающим. Ведь сколько раз мы могли видеть: идут профессора, декан с заместителем, наконец, ректор университета – и никто не расступается. Им приходится точно так же толкаться в нашей толпе. Подобное я еще раз наблюдала, пожалуй, лишь однажды: когда к нам на факультет зашел приехавший в Советский Союз Жерар Филип.
Ася Пекуровская:
Представьте себе великана с обманчивой внешностью латиноамериканской звезды, который скользит по университетской лестнице в поисках приложения своих скромных духовных и физических сил, и тут ему навстречу выплывает хоровод восторженных студенток, проходящих, вроде меня, свой курс наук в университетских коридорах. “Да это же Довлатов. Ведите его сюда!”
(Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 34)
В университете я быстро ощутил себя чужим. Студенты без конца распространялись о вещах, не интересовавших меня. Любой из них мог разгорячиться безо всякого повода. Помню, как Лева Баранов, вялый юноша из Тихвина, ударил ногой аспиранта Рыленко, осмелившегося заявить, что Достоевский сродни экспрессионизму.Дмитрий Дмитриев:
К преподавателям я относился с любопытством, но без должного уважения. Вряд ли кто-то из них меня запомнил. Хотя однажды латинист Бобович спросил перед началом занятий:
– А где Далматов?
– На соревнованиях, – ответил мой друг Эля Баскин. (За час до этого мы с ним расстались возле пивного бара.)
– Какой же вид спорта предпочел этот довольно бездарный молодой человек?
– Далматов – известный боксер.
– Вот как, – задумчиво протянул Бобович, – странно. Очень странно… Ведь он совершенно не знает латыни.
(Сергей Довлатов, “Филиал”)
Я думаю, он выбрал филфак под влиянием Норы Сергеевны. Она долгое время работала корректором и неотступно следила за грамотностью не только на работе, но и в повседневной жизни. Она всегда строго следила за тем, чтобы мы не делали речевых ошибок. Почему он выбрал финское отделение? Наверное, тогда, в отличие от сегодняшнего дня, туда был меньше конкурс.
Лариса Кондратьева:
Некоторые абитуриенты не хотели идти на русское отделение филфака, потому что это казалось страшной тягомотиной. Поэтому отделение обычно выбирали исходя из конкурса. Финский язык тогда, как и сейчас, считался очень полезным. Говорят, Сергей, например, давал какие-то уроки фарцовщикам. Это было, правда, не самое почетное занятие.
Ирина Балай:
Выбор Сережи мне не показался странным. В то время многие пытались самостоятельно выучить финский язык, так что возможность изучать его в университете представлялась уникальной. Ведь финны тогда были единственными иностранцами, которых мы могли видеть. Они обычно приезжали на выходные, и уже в пятницу вечером по городу разносилось: “Финны едут! Финны едут!” Зная финский язык, можно было, например, работать гидом и зарабатывать очень приличные деньги.
Дмитрий Дмитриев:
Я не помню, чтобы он особенно занимался в эти годы. Сережа всегда много читал, но я никогда не видел его корпящим над учебниками финского или еще какого-то другого языка. По-моему, все это проходило мимо него. И дело тут было не столько в Асе, сколько в том, что филология как наука, а тем более экзотическая финская филология, его совершенно не интересовала. При мне он ни разу не произнес ни одной фразы по-фински. Правда, помню, однажды он пришел ко мне на работу, взял рупор и стал дурачиться: произносить какие-то бессмысленные тексты, иммитируя английский и французский. Это было очень эффектно, артистично. Не зря он учился на филфаке!
Зинаида Дубровина:
Я не могу сказать, что он усиленно занимался финским языком. Особенно общительным студентом он тоже не был. По-видимому, его интересы были вне факультета. Учился Довлатов средне, хотя особенных скандалов, связанных с ним, я не припомню. У меня перед глазами смешная картинка: за партой сидит огромный Сережа, а его длинные ноги торчат далеко вперед. Чем он мне запомнился? Разумеется, не своими успехами в учебе. Сережа был добрым – это точно. Всем известно, что студенты редко сочувствуют заболевшему преподавателю, обычно они радуются его болезни. Однажды я заболела гриппом и всю неделю была дома. В первый день после болезни я чувствовала себя еще не очень хорошо. Сережа был единственным из студентов, кто подошел ко мне, стал участливо спрашивать, как мое здоровье. Ничего особенного, казалось бы, в этом не было, но я, признаюсь, была приятно удивлена и очень тронута.
Дмитрий Дмитриев:
Обучение на факультете мы не обсуждали. Нас больше интересовали барышни и ухаживание за ними. Всегда на повестке дня стояла так называемая “проблема хаты” – нужно было найти место, где мы могли бы собраться. В этом смысле Сереже повезло: Нора Сергеевна работала всегда допоздна, а иногда и в ночную смену. Так что мы часто собирались у него.
Сережа обязательно должен был чувствовать себя в компании лидером. Ему было необходимо сосредоточить всеобщий интерес на себе – и чаще всего ему это удавалось. Если появлялся некий конкурент, Сережа должен был или победить его, или уйти. Он не мог себе позволить быть вторым, это было просто не в его натуре. Чтобы добиться первенства, он пускал в ход все: и обаяние, и артистизм, и цитаты из поэзии и классической литературы, и истории, услышанные от родителей и их знакомых, и, разумеется, свое остроумие, унаследованное от Норы Сергеевны. Мне запомнилась его эпиграмма на какого-то университетского поэта:
Виктор Кривулин:
Твой стих хотели мы забыть,
Ты ж прозой нас уже тревожишь!
Поэтом можешь ты не быть,
Но быть писателем – не можешь!
Мы еще не были знакомы, просто курили рядом на филфаковской лестнице в перерыве между лекциями. Коротко стриженный, вылитый “архангел-тяжелоступ”, этот человек казался поразительно похожим на самодвижущийся памятник молодому Маяковскому, и, словно бы иронически аранжируя очевидное сходство или предупреждая самую возможность тривиального соотнесения его громоздкой фигуры с общеизвестным монументом, он вдруг подчеркнуто вежливо и как-то доверительно обратился ко мне: “А вы знаете, что Маяковский был импотентом?” Я не знал. Я еще не знал, что его зовут Сергеем и что он что-то пишет, кажется, не стихи.
(Кривулин В. Поэзия и анекдот // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 382)
Короче, я пропускал одну лекцию за другой. Лучше всего, таким образом, мне запомнились университетские коридоры. Я помню тесноту около доски с расписаниями. Запах тающего снега в раздевалке. Факультетскую стенгазету напротив двери. Следы бесчисленных кнопок на ее загибающихся уголках. Отполированные до блеска скамьи возле фотолаборатории.Ася Пекуровская:
Примерно к двенадцати здесь собираются окрестные лентяи. Мы говорим о литературе и разглядываем пробегающих мимо девиц.
У нас есть свобода и молодость. А свобода плюс молодость вроде бы и называется любовью.
(Сергей Довлатов, “Филиал”)
Будучи человеком застенчивым с оттенком заносчивости, к концу третьего семестра в Ленинградском университете, то есть к декабрю 1959 года, я не завела ни одного знакомства, исключая, пожалуй, некий визуальный образ гиганта, идущего вверх по лестнице вестибюля университета в сопровождении хрупкой, бледнолицей шатенки, чьи светлые глаза и тонкие, укоризненно поджатые губы робко выглядывали из-под гигантового локтя, монолитно и рука в руку влекущего их за собой. Было очевидно, что сопровождение гиганта, Мила Пазюк, возникло там не по воле случая слепого, а по предопределению свыше, и они оба прекрасно вписывались в сюжет “влюбленная пара”, привлекая всеобщее внимание и сами ни в ком не нуждаясь.
Дмитрий Дмитриев:(Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 31)
Мне запомнился бурный роман Сережи с барышней по имени Мила. Как-то раз мы с ним пошли в кино, и он обратил внимание на хорошенькую девушку-киномеханика, которая в перерыве между сеансами вышла из своей будки. Он показал мне на нее: “Смотри, что за прелесть!” Я посмотрел – и вправду прелесть. Нужно было срочно с ней знакомиться. А через пару дней Сережа меня огорошил: “Знаешь, кого я вчера провожал? Ту девушку из кинотеатра, ее зовут Мила”. Так у Сережи с Милой завязался роман, который длился довольно долго. Надо сказать, Сереже были тогда неинтересны спокойные, ровные отношения с любимой девушкой. Ему нужны были страсти, ревность, неопределенность, загадки, риск, страдания. Если всего этого не хватало – надо было в это играть. Иначе ему было неинтересно. Поэтому их отношения с Милой были полны мучений – отчасти наигранных, отчасти подлинных. Разумеется, они мирились не так легко, как ссорились. Мне часто приходилось утешать Милу, я у них играл роль посредника и наперсника с той и с другой стороны. Чем закончилась эта история, точно не помню. По-моему, Мила не выдержала и сбежала от Сережи к кому-то другому и вышла замуж. А у Сережи через некоторое время начался роман с Асей Пекуровской.
Вот приближается Гага Смирнов, лет через десять женившийся на француженке. Вот Миша Захаров, который сейчас чуть ли не директор издательства. Арик Батист, тогда еще писавший романтические стихи. Лева Балиев, не помышлявший в те годы о дипломатической карьере. Будущий взяточник, заключенный и деклассированная личность – Клейн. Женя Рябов с красивой девушкой и неизменной магниевой вспышкой. (Я совершенно убежден, что можно покорить любую женщину, без конца фотографируя ее.)Ася Пекуровская:
Я понимаю, что Рябов здесь лишний. Он чересчур суетлив для победителя. А девушка слишком высокая. Ей не должны импонировать люди, рядом с которыми это бросается в глаза.
Она высокая, стройная. Голубая импортная кофточка открывает шею. Тени лежат возле хрупких ключиц.
Я протянул руку, назвал свое имя. Она сказала: “Тася”.
И тотчас же выстрелила знаменитая ленинградская пушка. Как будто прозвучал невидимый восклицательный знак. Или заработал таинственный хронометр.
Так началась моя погибель.
(Сергей Довлатов, “Филиал”)
Вероятно, картина суверенного великана так засела в моем воображении, что, когда я услышала вопрос, адресованный явно ко мне: “Девушка, вам не нужен ли фокстерьер чистых кровей?”, и Сережино участливое лицо, я охотно и поспешно откликнулась: “Фокстерьер у меня уже есть, а вот в трех рублях сильно нуждаюсь”. Моментально мы почувствовали себя уже давно знакомыми людьми, и Сережа пригласил меня к себе домой: покормить и познакомить с мамой – по-кавказски, но на Сережин манер, то есть в соответствии с ритуалом, о котором расскажу позже. Заручившись моим согласием, Сережа начал было спускаться по лестнице, как вдруг, то ли под бременем свободы как осознанной необходимости, то ли, наоборот, поддавшись самой этой необходимости, отвергающей свободу, он вспомнил об академической задолженности по немецкому языку, срок которой истекал в соседней аудитории в пандан с течением нашей беседы.
Лев Лосев:(Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 31–32)
Когда я познакомился с Сережей (это было уже после его ухода в армию), моя жена Нина очень удивилась, что я со студенческих времен его не запомнил. Она говорила мне: “Неужели ты не помнишь эту замечательную, невероятно красивую пару на филфаке? Я с ними знакома не была, но их нельзя было не заметить”. Действительно, все, кто видел их тогда, подтвердят: Сережа и его тогдашняя подруга Ася были очень хороши в юности.
Ася Пекуровская:
Оказавшись тоже человеком застенчивым, Сережа заметался в поисках выхода из ситуации. Как закрепить новое знакомство, уже построенное на обоюдном желании покинуть университет, и в то же время сдать зачет, требующий, наоборот, присутствия в университете. Вступали в конфликт ценности высшего порядка. Тут долг противостоял желанию, и, хотя было очевидно, что такие конфликты возникали у людей типа Сережи чрезвычайно редко, являясь скорее лишь теоретической возможностью, в тех (немногих) случаях, когда они все же возникали, желание неизменно терпело поражение в борьбе с долгом, а долг продолжал оставаться долгом и расти, как все долги. Кроме того, несдача зачета по немецкому языку, налагаясь на уже сложившиеся тяжкие обстоятельства, грозила перерасти в роковые последствия высшего порядка типа исключения из университета и скандала в доме.
Людмила Штерн:(Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 32)
Весна… Залитый солнцем Невский проспект, толпа, сплошной рекой текущая мимо Пассажа, тающие сосульки, с крыш за воротник капают первые капли, смуглые мальчишки протягивают веточки мимозы. Близится восьмое марта. Внезапно в толпе образуется вакуум, и в нем я вижу огромного роста молодого человека с девушкой. Оба в коричневых пальто нараспашку, оба брюнеты, черноглазы, чернобровы, румяны, ослепительно хороши собой. Они неторопливо шествуют, держась за руки, – непринужденные, раскованные, занятые исключительно друг другом. Они знают, что ими любуются, но “как бы” никого вокруг не замечают, отделенные от остального мира “магнитным” полем своего совершенства. Они – хозяева жизни. И кажется, что этот первый весенний день принадлежит только им, только для них светит солнце, и только им протягивают мальчишки веточки мимозы.