Страница:
Анна Ковалова, Лев Лурье
Довлатов
В работе над книгой принимали участие:
Любовь Аркус
Екатерина Видре
Екатерина Григорьева
Семен Левин
Федор Погорелов
Мария Рачик
Алексей Чачба
Благодарим за неоценимую помощь в работе над книгой:
Александру Матвееву
Марину Фокину
Анну Андросову
Александра Аргутина
Виктора Бергарта
Аллу Верещагину
Виталия Галилюка
Максима Катушкина
Наталью Колпакову
Елену Копалкину
Дарью Кузнецову
Леонида Малярова
Ирину Малярову
Евгения Мороза
Юлию Неменову
Елену Рогинскую
Татьяну Соломенко
Игоря Сухих
Игоря Юрова
а также:
Российскую национальную библиотеку
Филологический факультет СПбГУ
Редакцию журнала “Звезда” и лично А. Ю. Арьева, Я. А. Гордина
Среднюю общеобразовательную школу № 206 Центрального района Санкт-Петербурга и лично Татьяну Бачурину и Светлану Пасынкову
Паспортную службу ЖЭС № 2 ГУЖА (ул. Рубинштейна, д. 8)
Особая благодарность – Музею истории фотографии в Санкт-Петербурге
Любовь Аркус
Екатерина Видре
Екатерина Григорьева
Семен Левин
Федор Погорелов
Мария Рачик
Алексей Чачба
Благодарим за неоценимую помощь в работе над книгой:
Александру Матвееву
Марину Фокину
Анну Андросову
Александра Аргутина
Виктора Бергарта
Аллу Верещагину
Виталия Галилюка
Максима Катушкина
Наталью Колпакову
Елену Копалкину
Дарью Кузнецову
Леонида Малярова
Ирину Малярову
Евгения Мороза
Юлию Неменову
Елену Рогинскую
Татьяну Соломенко
Игоря Сухих
Игоря Юрова
а также:
Российскую национальную библиотеку
Филологический факультет СПбГУ
Редакцию журнала “Звезда” и лично А. Ю. Арьева, Я. А. Гордина
Среднюю общеобразовательную школу № 206 Центрального района Санкт-Петербурга и лично Татьяну Бачурину и Светлану Пасынкову
Паспортную службу ЖЭС № 2 ГУЖА (ул. Рубинштейна, д. 8)
Особая благодарность – Музею истории фотографии в Санкт-Петербурге
От авторов
О Сергее Довлатове написано много. Много и хорошо – недаром среди его друзей лучшие писатели своего времени. Вот почему делать очередную книгу о нем трудно. Как рассказать о Довлатове, о человеке, которого мы лично не знали, когда рядом с нами – его родные, коллеги и друзья, уже оставившие о нем воспоминания?
Мы решили написать биографию Довлатова. Как ни странно, до сих пор ее не существовало. Считается, что жизнь писателя давно “рассказана им самим” в его книгах. Не только филологи, но и многие читатели знают или догадываются, что художественный вымысел в довлатовских книгах не менее важен, чем их жизненная подоплека. Там, где связь между персонажем и прототипом условна до крайности, где даты, события и факты намеренно искажаются, а реальность существует лишь как художественное пространство, – рождается биография. Но это биография лирического героя, лучшая и подлинная история жизни Сергея Довлатова. Мы же хотели восстановить биографию другую – действительную, реальную.
Нам повезло: в 2004 году мы начали работать над серией документальных телевизионных фильмов о Сергее Довлатове на петербургском 5-м канале. Вначале это были 26-минутные передачи в цикле “Культурный слой”. Затем нам дали возможность снять два 44-минутных фильма в формате документального цикла “Живая история”. Они вышли на экран в сентябре 2007 года. В их основу были положены интервью с друзьями и знакомыми Довлатова, взятые в Санкт-Петербурге, Таллинне, Нью-Йорке, Бостоне и Дартмуте. Мы решили, что именно корпус интервью для фильма “Сергей Довлатов” ляжет в основу нашей книги. Эта часть нашей работы была бы невозможна без помощи коллег – сотрудников петербургского телевидения и прежде всего главного директора канала Марины Львовны Фокиной и генерального продюсера Александры Львовны Матвеевой.
Однако вскоре стало понятно: собранного материала не хватает и на половину задуманной книги. Начался следующий этап работы – поиски новых интервьюируемых. Нам были интересны не только самые родные Довлатову люди, но и те, кто не мог бы назвать себя его ближайшими друзьями: одноклассники, преподаватели филфака, соседи, коллеги по работе. Кто-то смог вспомнить лишь несколько эпизодов из жизни Довлатова, а кто-то рассказал историю, достойную отдельной книги. Из этих воспоминаний, очень разных и, казалось бы, совершенно не соотносимых, мы составили основной массив книги. Конечно, в нее нужно было включить также и фрагменты из уже опубликованной мемуарной литературы, а также цитаты из книг Довлатова, без которых любой рассказ о жизни писателя был бы неполным.
Так получился текст. К нему нужен был комментарий, поэтому к каждой главе мы написали предисловие. Восемь коротких отрывков – вот все, что было написано авторами. Остальное, как говорится – “слово поэта и его современников”. Надеемся, это именно то, что вызовет у читателя самый живой интерес.
Мы сердечно благодарим Елену Довлатову, оказавшую неоценимую помощь в подготовке материалов, впоследствии вошедших в эту книгу.
Владимир Уфлянд, поэт и художник:
Человек это был замечательный, просто не то слово! Однажды я ему сказал: “Сережа, ты не похож на писателя!” Он спросил: “Почему?” – “Потому что все писатели маленькие и некрасивые, а ты большой и красивый. Если тебя привести в Союз писателей, его надо просто закрывать: там все какие-то уродливые, старенькие. А ты юный красавец, ты не писатель!”
Валерий Воскобойников, писатель:
С первого взгляда этот огромный человек производил совершенно неизгладимое впечатление своей мужской элегантностью. Неподалеку от него на улице Рубинштейна жил наш общий знакомый литератор Борис Крайчик. И когда мы втроем куда-нибудь шли, то мы с Крайчиком любили считать, сколько женщин на Довлатова оглянется. Оглядывались, должен сказать, почти все.
Иосиф Бродский, поэт:
Он всегда был заметен издалека, особенно учитывая безупречные перспективы родного города, и невольно оказывался центром внимания в любом его помещении. Думаю, что это его несколько тяготило, особенно в юности, и его манерам и речи была свойственна некая ироническая предупредительность, как бы оправдывавшая и извинявшая его физическую избыточность. Думаю, что отчасти поэтому он и взялся впоследствии за перо: ощущение граничащей с абсурдом парадоксальности всего происходящего – как вовне, так и внутри его сознания – присуще практически всему, из-под пера его вышедшему.
Кто-то мне рассказывал, что Сережа в Америке, как-то зашел в лифт, а за ним ввалился страшный убийца-чернокожий – в кожаной куртке, с голым животом – и грозно на него уставился. Сережа спокойно притянул его за уши и поцеловал в загривок. Негр так испугался, что выскочил из лифта. Жизнь писателя была спасена.
Петр Вайль, писатель:
…Как почти все доморощенные интриганы, Сергей был интриганом простодушным: ему больше нравилось мирить, чем ссорить. Ссорил и обижал он часто – но в силу того, что рассказывал о людях смешное, а смешным быть всегда обидно.
Может быть, именно этого его погружения в человеческие связи, с подлинной, ненадуманной, настырной, честной заинтересованностью в чужой судьбе, мне больше всего и не хватает без Довлатова.
Сережа был кавказским человеком. Он обожал друзей и не мог в живом общении с ними не выразить при случае сильных эмоций, любви или ненависти под действием спиртного. Но едва дело доходило до сочинительства, он надевал свой раззолоченный камзол равнодушия, и все сердечные боли разом затихали.
Так в чем же заключалось то магическое действие камзола? Разумеется, в умерщвлении друзей, в превращении их в достойных смеха или презрения персонажей. Вероятно, в истории не много найдется прецедентов, когда живые люди становились бы литературными типами и их имена произносились бы так, как будто их носители никогда не существовали. Конечно, наградой, не миновавшей Сережу при жизни, была та молчаливая уверенность в том, что убийство, свершаемое под прикрытием сочинительства, остается ненаказуемым, в то время как умерщвленный тобою персонаж обретает вечную жизнь.
Можно сказать, что Сережа Довлатов искренне хотел любить нас всех – своих друзей и близких, – но неизбежная предсказуемость, повторяемость, рутина, обыденность проступали в каждом из нас – и его любовь, так нацеленная только на талантливость, умирала.
Он очень хотел любить себя, но и в себе обнаруживал те же черты, – и не мог полюбить себя таким, каким видел, каким знал.
Поэтому что бы ни было написано в свидетельстве о его смерти, литературный диагноз должен быть таков:
“Умер от безутешной и незаслуженной нелюбви к себе”.
Если за кем-нибудь Сергей Довлатов и подглядывает, за кем-нибудь шпионит, то единственно за самим собой. Лишь прислушиваясь к себе, Довлатов научился замечательно слушать собеседников. А научившись, все-таки настоял на том, что за повествователем всегда грехов больше, чем за всеми остальными действующими лицами.
Рубинштейна, 23. Сейчас из ворот этого желтого дома появится Сергей Довлатов в коричневом пальто нараспашку, в шлепанцах на босу ногу, с ядовитой сигаретой “Прима” в зубах. Рядом семенит фокстерьер Глаша, метко названная Сережей березовой чурочкой. Когда Сережа куда-нибудь спешит, он несет Глашу под мышкой. Ему 26лет, он худ, небрит и ослепителен. “Я достоин сострадания, – говорит он очередной влюбленной девице вместо приветствия. – Мать меня презирает, а Лена уже три дня не здоровается. Обе правы: я выбросил в окно пишущую машинку…”
Вряд ли год этот можно отнести к числу благоприятных для появления на белый свет. Но благоприятных лет русской истории было совсем немного, а те, что прикидывались таковыми, часто преподносили еще большие сюрпризы, нежели те, что изначально были отмечены катастрофой.
По рождению Довлатов принадлежал к очень узкому кругу ленинградской литературно-артистической богемы, которая сформировалась в двадцатые—тридцатые годы. Люди, составлявшие ее, не вступали в прямую конфронтацию с советской властью. Более того, большинство из них были так или иначе уверены, что общество, в котором они живут, в целом исполнено лучших намерений и, что называется, имеет неплохие перспективы, а напасти скорее обусловлены рядом досадных случайностей и неблагоприятных обстоятельств.
Юрий Герман, Вера Панова, Николай Черкасов, Ольга Берггольц, Николай Акимов, Григорий Макогоненко, Леонид Пантелеев, Геннадий Гор, Евгений Шварц – они еще помнили веселые двадцатые, и, конечно, им было нестерпимо душно в послевоенных сороковых. Эти люди умели ценить семейный уют и дружеское застолье. Дети были полноправными участниками всего того, что происходило в доме: чаепития, пирушки, игра в преферанс, розыгрыши…
Сережины родители не принадлежали к элите, но были, что называется, в нее вхожи (скажем, мать, Нора Сергеевна, актриса, близкая подруга Нины Черкасовой – одной из главных “гранд-дам” ленинградского культурного салона). С Сережиным отцом, режиссером ДонатомИсааковичем Мечиком, она разошлась в 1949 году, и, оставив сцену, поступила на службу корректором. Сережажил с мамой и пожилой няней-немкой, обожавшей своего воспитанника. Дом был открытым, хлебосольным: среди частых гостей – писатели, актеры, художники, режиссеры.
Ленинградцы, вернувшиеся в послеблокадный Ленинград, по-прежнему жили в коммуналках, отдельные квартиры считались редкостью. Но друзья Довлатовых вспоминают, что в двух комнатах, принадлежавших Норе Сергеевне, шла совершенно особая жизнь, ничем не напоминающая убогий коммунальный быт. Безденежье и тяжелая обстановка не помешали создать дом, в котором всегда была скромная, но вкусная еда, накрахмаленное белье, новые книги.
Довлатовы жили на улице Рубинштейна, в доме № 23. Сережа пошел в 206-ю мужскую среднюю школу на Фонтанке, которая находилась неподалеку. Послевоенные мужские школы в Ленинграде напоминали детдома. В них учились ребята из самых разных семей, у всех было очень нелегкое детство: одни пережили блокаду, другие – эвакуацию и возвращение в обескровленный город. У большинства отцы погибли на фронте. Для домашнего мальчика, каким был Сережа, попасть в подобную мужскую школу было серьезным испытанием. Сережа учился плохо.
В двух шагах от школы – Невский проспект, который уже в те времена приобрел название Брода (от английского “Бродвей”). Солнечная сторона Невского – подиум, по которому ходила “модная молодежь”. Здесь кинотеатры, карманники, гостиницы, московские приезжие. Тот, кто вырос вблизи Невского, с детства начинал понимать язык города.
Для ленинградского старшеклассника, мечтающего стать писателем, каким был Сергей Довлатов в середине пятидесятых, выбор высшего учебного заведения был более или менее очевиден. Те, кто намеревался посвятить себя литературе, охотнее всего поступали в романтический Горный институт или на филологический факультет университета, где готовили не только лингвистов и историков литературы, но и будущих мастеров слова. Кафедру истории советской литературы возглавлял выпускник факультета известный писатель Федор Абрамов. Казалось, что филфак открывал своим студентам самую короткую дорогу в мир большой советской литературы.
Среди филологов всегда много вольнодумцев. Один из первых ленинградских журналов самиздата “Голубой бутон” был издан филфаковскими студентами за три года до появления Довлатова на факультете. Еще в 1952 году факультет был потрясен выступлением будущих поэтов филологической школы. Первокурсники М. Красильников, Э. Кондратов и Ю. Михайлов явились на занятие по истории русской литературы в косоворотках и сапогах, записывали лекцию гусиными перьями, а в перерыве стали демонстративно хлебать деревянными ложками тюрю, распевая “Лучинушку”. Одна из преподавательниц упала в обморок, а кто-то из учащихся крикнул: “Это же троцкистско-зиновьевская провокация!” Отчисленные из университета, возмутители спокойствия были восстановлены в 1954 году и продолжили свои хэппенинги. В 1956 году, например, во время травли автора “Доктора Живаго”, В. Уфлянд, М. Еремин и Л. Виноградов ночью написали на парапете набережной Невы: “Да здравствует Пастернак!”.
Именно в это время, в середине пятидесятых, складывается поколение – круг сверстников. Все знакомятся со всеми. Самые красивые девушки, знаменитые остроумцы и эрудиты бродят по коридорам филологического факультета ЛГУ. Именно туда на финское отделение в 1958 году поступает Сергей Довлатов, еще не определившийся, поэт он или прозаик.
Мы решили написать биографию Довлатова. Как ни странно, до сих пор ее не существовало. Считается, что жизнь писателя давно “рассказана им самим” в его книгах. Не только филологи, но и многие читатели знают или догадываются, что художественный вымысел в довлатовских книгах не менее важен, чем их жизненная подоплека. Там, где связь между персонажем и прототипом условна до крайности, где даты, события и факты намеренно искажаются, а реальность существует лишь как художественное пространство, – рождается биография. Но это биография лирического героя, лучшая и подлинная история жизни Сергея Довлатова. Мы же хотели восстановить биографию другую – действительную, реальную.
Нам повезло: в 2004 году мы начали работать над серией документальных телевизионных фильмов о Сергее Довлатове на петербургском 5-м канале. Вначале это были 26-минутные передачи в цикле “Культурный слой”. Затем нам дали возможность снять два 44-минутных фильма в формате документального цикла “Живая история”. Они вышли на экран в сентябре 2007 года. В их основу были положены интервью с друзьями и знакомыми Довлатова, взятые в Санкт-Петербурге, Таллинне, Нью-Йорке, Бостоне и Дартмуте. Мы решили, что именно корпус интервью для фильма “Сергей Довлатов” ляжет в основу нашей книги. Эта часть нашей работы была бы невозможна без помощи коллег – сотрудников петербургского телевидения и прежде всего главного директора канала Марины Львовны Фокиной и генерального продюсера Александры Львовны Матвеевой.
Однако вскоре стало понятно: собранного материала не хватает и на половину задуманной книги. Начался следующий этап работы – поиски новых интервьюируемых. Нам были интересны не только самые родные Довлатову люди, но и те, кто не мог бы назвать себя его ближайшими друзьями: одноклассники, преподаватели филфака, соседи, коллеги по работе. Кто-то смог вспомнить лишь несколько эпизодов из жизни Довлатова, а кто-то рассказал историю, достойную отдельной книги. Из этих воспоминаний, очень разных и, казалось бы, совершенно не соотносимых, мы составили основной массив книги. Конечно, в нее нужно было включить также и фрагменты из уже опубликованной мемуарной литературы, а также цитаты из книг Довлатова, без которых любой рассказ о жизни писателя был бы неполным.
Так получился текст. К нему нужен был комментарий, поэтому к каждой главе мы написали предисловие. Восемь коротких отрывков – вот все, что было написано авторами. Остальное, как говорится – “слово поэта и его современников”. Надеемся, это именно то, что вызовет у читателя самый живой интерес.
Мы сердечно благодарим Елену Довлатову, оказавшую неоценимую помощь в подготовке материалов, впоследствии вошедших в эту книгу.
Владимир Уфлянд, поэт и художник:
Человек это был замечательный, просто не то слово! Однажды я ему сказал: “Сережа, ты не похож на писателя!” Он спросил: “Почему?” – “Потому что все писатели маленькие и некрасивые, а ты большой и красивый. Если тебя привести в Союз писателей, его надо просто закрывать: там все какие-то уродливые, старенькие. А ты юный красавец, ты не писатель!”
Валерий Воскобойников, писатель:
С первого взгляда этот огромный человек производил совершенно неизгладимое впечатление своей мужской элегантностью. Неподалеку от него на улице Рубинштейна жил наш общий знакомый литератор Борис Крайчик. И когда мы втроем куда-нибудь шли, то мы с Крайчиком любили считать, сколько женщин на Довлатова оглянется. Оглядывались, должен сказать, почти все.
Иосиф Бродский, поэт:
Он всегда был заметен издалека, особенно учитывая безупречные перспективы родного города, и невольно оказывался центром внимания в любом его помещении. Думаю, что это его несколько тяготило, особенно в юности, и его манерам и речи была свойственна некая ироническая предупредительность, как бы оправдывавшая и извинявшая его физическую избыточность. Думаю, что отчасти поэтому он и взялся впоследствии за перо: ощущение граничащей с абсурдом парадоксальности всего происходящего – как вовне, так и внутри его сознания – присуще практически всему, из-под пера его вышедшему.
Алексей Герман, кинорежиссер:(Бродский И. О Сереже Довлатове (“Мир уродлив, и люди грустны”) //Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб.,1993. Т. 3. С. 356–357)
Кто-то мне рассказывал, что Сережа в Америке, как-то зашел в лифт, а за ним ввалился страшный убийца-чернокожий – в кожаной куртке, с голым животом – и грозно на него уставился. Сережа спокойно притянул его за уши и поцеловал в загривок. Негр так испугался, что выскочил из лифта. Жизнь писателя была спасена.
Петр Вайль, писатель:
…Как почти все доморощенные интриганы, Сергей был интриганом простодушным: ему больше нравилось мирить, чем ссорить. Ссорил и обижал он часто – но в силу того, что рассказывал о людях смешное, а смешным быть всегда обидно.
Может быть, именно этого его погружения в человеческие связи, с подлинной, ненадуманной, настырной, честной заинтересованностью в чужой судьбе, мне больше всего и не хватает без Довлатова.
Ася Пекуровская, филолог, первая жена Сергея Довлатова:(Вайль П. Без Довлатова // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 454–455)
Сережа был кавказским человеком. Он обожал друзей и не мог в живом общении с ними не выразить при случае сильных эмоций, любви или ненависти под действием спиртного. Но едва дело доходило до сочинительства, он надевал свой раззолоченный камзол равнодушия, и все сердечные боли разом затихали.
Так в чем же заключалось то магическое действие камзола? Разумеется, в умерщвлении друзей, в превращении их в достойных смеха или презрения персонажей. Вероятно, в истории не много найдется прецедентов, когда живые люди становились бы литературными типами и их имена произносились бы так, как будто их носители никогда не существовали. Конечно, наградой, не миновавшей Сережу при жизни, была та молчаливая уверенность в том, что убийство, свершаемое под прикрытием сочинительства, остается ненаказуемым, в то время как умерщвленный тобою персонаж обретает вечную жизнь.
Игорь Ефимов, писатель, издатель:(Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 171)
Можно сказать, что Сережа Довлатов искренне хотел любить нас всех – своих друзей и близких, – но неизбежная предсказуемость, повторяемость, рутина, обыденность проступали в каждом из нас – и его любовь, так нацеленная только на талантливость, умирала.
Он очень хотел любить себя, но и в себе обнаруживал те же черты, – и не мог полюбить себя таким, каким видел, каким знал.
Поэтому что бы ни было написано в свидетельстве о его смерти, литературный диагноз должен быть таков:
“Умер от безутешной и незаслуженной нелюбви к себе”.
Андрей Арьев, писатель:(Ефимов И. Неповторимость любой ценой // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 449–450)
Если за кем-нибудь Сергей Довлатов и подглядывает, за кем-нибудь шпионит, то единственно за самим собой. Лишь прислушиваясь к себе, Довлатов научился замечательно слушать собеседников. А научившись, все-таки настоял на том, что за повествователем всегда грехов больше, чем за всеми остальными действующими лицами.
Людмила Штерн, писатель:(Арьев А. Наша маленькая жизнь // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 1. С. 6)
Рубинштейна, 23. Сейчас из ворот этого желтого дома появится Сергей Довлатов в коричневом пальто нараспашку, в шлепанцах на босу ногу, с ядовитой сигаретой “Прима” в зубах. Рядом семенит фокстерьер Глаша, метко названная Сережей березовой чурочкой. Когда Сережа куда-нибудь спешит, он несет Глашу под мышкой. Ему 26лет, он худ, небрит и ослепителен. “Я достоин сострадания, – говорит он очередной влюбленной девице вместо приветствия. – Мать меня презирает, а Лена уже три дня не здоровается. Обе правы: я выбросил в окно пишущую машинку…”
Сергей Донатович Довлатов родился 3 сентября 1941 года.(Штерн Л. Довлатов – добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 18–19.)
Вряд ли год этот можно отнести к числу благоприятных для появления на белый свет. Но благоприятных лет русской истории было совсем немного, а те, что прикидывались таковыми, часто преподносили еще большие сюрпризы, нежели те, что изначально были отмечены катастрофой.
По рождению Довлатов принадлежал к очень узкому кругу ленинградской литературно-артистической богемы, которая сформировалась в двадцатые—тридцатые годы. Люди, составлявшие ее, не вступали в прямую конфронтацию с советской властью. Более того, большинство из них были так или иначе уверены, что общество, в котором они живут, в целом исполнено лучших намерений и, что называется, имеет неплохие перспективы, а напасти скорее обусловлены рядом досадных случайностей и неблагоприятных обстоятельств.
Юрий Герман, Вера Панова, Николай Черкасов, Ольга Берггольц, Николай Акимов, Григорий Макогоненко, Леонид Пантелеев, Геннадий Гор, Евгений Шварц – они еще помнили веселые двадцатые, и, конечно, им было нестерпимо душно в послевоенных сороковых. Эти люди умели ценить семейный уют и дружеское застолье. Дети были полноправными участниками всего того, что происходило в доме: чаепития, пирушки, игра в преферанс, розыгрыши…
Сережины родители не принадлежали к элите, но были, что называется, в нее вхожи (скажем, мать, Нора Сергеевна, актриса, близкая подруга Нины Черкасовой – одной из главных “гранд-дам” ленинградского культурного салона). С Сережиным отцом, режиссером ДонатомИсааковичем Мечиком, она разошлась в 1949 году, и, оставив сцену, поступила на службу корректором. Сережажил с мамой и пожилой няней-немкой, обожавшей своего воспитанника. Дом был открытым, хлебосольным: среди частых гостей – писатели, актеры, художники, режиссеры.
Ленинградцы, вернувшиеся в послеблокадный Ленинград, по-прежнему жили в коммуналках, отдельные квартиры считались редкостью. Но друзья Довлатовых вспоминают, что в двух комнатах, принадлежавших Норе Сергеевне, шла совершенно особая жизнь, ничем не напоминающая убогий коммунальный быт. Безденежье и тяжелая обстановка не помешали создать дом, в котором всегда была скромная, но вкусная еда, накрахмаленное белье, новые книги.
Довлатовы жили на улице Рубинштейна, в доме № 23. Сережа пошел в 206-ю мужскую среднюю школу на Фонтанке, которая находилась неподалеку. Послевоенные мужские школы в Ленинграде напоминали детдома. В них учились ребята из самых разных семей, у всех было очень нелегкое детство: одни пережили блокаду, другие – эвакуацию и возвращение в обескровленный город. У большинства отцы погибли на фронте. Для домашнего мальчика, каким был Сережа, попасть в подобную мужскую школу было серьезным испытанием. Сережа учился плохо.
В двух шагах от школы – Невский проспект, который уже в те времена приобрел название Брода (от английского “Бродвей”). Солнечная сторона Невского – подиум, по которому ходила “модная молодежь”. Здесь кинотеатры, карманники, гостиницы, московские приезжие. Тот, кто вырос вблизи Невского, с детства начинал понимать язык города.
Для ленинградского старшеклассника, мечтающего стать писателем, каким был Сергей Довлатов в середине пятидесятых, выбор высшего учебного заведения был более или менее очевиден. Те, кто намеревался посвятить себя литературе, охотнее всего поступали в романтический Горный институт или на филологический факультет университета, где готовили не только лингвистов и историков литературы, но и будущих мастеров слова. Кафедру истории советской литературы возглавлял выпускник факультета известный писатель Федор Абрамов. Казалось, что филфак открывал своим студентам самую короткую дорогу в мир большой советской литературы.
Среди филологов всегда много вольнодумцев. Один из первых ленинградских журналов самиздата “Голубой бутон” был издан филфаковскими студентами за три года до появления Довлатова на факультете. Еще в 1952 году факультет был потрясен выступлением будущих поэтов филологической школы. Первокурсники М. Красильников, Э. Кондратов и Ю. Михайлов явились на занятие по истории русской литературы в косоворотках и сапогах, записывали лекцию гусиными перьями, а в перерыве стали демонстративно хлебать деревянными ложками тюрю, распевая “Лучинушку”. Одна из преподавательниц упала в обморок, а кто-то из учащихся крикнул: “Это же троцкистско-зиновьевская провокация!” Отчисленные из университета, возмутители спокойствия были восстановлены в 1954 году и продолжили свои хэппенинги. В 1956 году, например, во время травли автора “Доктора Живаго”, В. Уфлянд, М. Еремин и Л. Виноградов ночью написали на парапете набережной Невы: “Да здравствует Пастернак!”.
Именно в это время, в середине пятидесятых, складывается поколение – круг сверстников. Все знакомятся со всеми. Самые красивые девушки, знаменитые остроумцы и эрудиты бродят по коридорам филологического факультета ЛГУ. Именно туда на финское отделение в 1958 году поступает Сергей Довлатов, еще не определившийся, поэт он или прозаик.
Глава 1
Наши
Действующие лица:
Людмила Александровна Лебединская, подруга детства Сергея Довлатова
Андрей Николаевич Черкасов, друг детства Сергея Довлатова
Дмитрий Николаевич Дмитриев, школьный друг Сергея Довлатова
Анатолий Давидович Нахимовский, школьный друг Сергея Довлатова
Валерий Владимирович Таиров, одноклассник Сергея Довлатова
Елена Евгеньевна Лунц, соседка Довлатовых
Андрей Юрьевич Арьев, писатель
Леонид Иосифович Копыловский, архитектор
Елена Давидовна Довлатова, вдова Сергея Довлатова
Людмила Николаевна Кравец, глава турфирмы “Элефант-тур”, в 1970-е гг. – методист Пушкиногорского экскурсионного бюро
Валерий Георгиевич Попов, писатель
Ксана Донатовна Мечик-Бланк, сестра Сергея Довлатова
Владимир Иосифович Уфлянд, поэт и художник
Валерий Михайлович Воскобойников, писатель
Алексей Юрьевич Герман, кинорежиссер
Лев Лосев, поэт
Вера Викторовна Сомина, театровед
Людмила Лебединская:
Я маленькой девочкой всю блокаду провела в Ленинграде и все это время была единственным ребенком в нашем огромном доме на улице Рубинштейна. А к концу войны в город стали снова приезжать люди. Я прекрасно помню, как в нашем доме появилась эта замечательная семья. Мы с Сережей тогда подружились, потому что были одного возраста и случилось так, что мамы наши стали общаться. Мама Сережи, Нора Сергеевна Довлатова, была очаровательной женщиной, очень яркой. Обладая удивительными аристократическими манерами, она была очень сдержанным и интеллигентным человеком. Мне запомнились ее теплые карие глаза. Она очень много работала, и часто ее не было дома. Поэтому за Сережей в основном смотрела бабушка, которая тоже жила с ними. Кажется, бабушка эта была не родная, но и наемной няней ее нельзя было назвать – она была членом семьи. Это была очень красивая пожилая дама, которая прекрасно говорила на немецком языке.
Он был мальчиком довольно толстым и неуклюжим. Когда Сережа в первый раз приехал к нам в Комарово, я обратил внимание на то, что он как-то странно спускается по лестнице: одну ножку, потом – другую. Думаю, притворяется. Оказалось, нет: у него была такая смешная походка. Это потом он стал блестящим молодым талантом. А тогда, в детстве, он занимался тем же, чем и мы: купался, катался на велосипеде. Я не замечал в нем никаких признаков гениальности. Яркость стала проявляться позже, когда он стал сочинять очаровательные стихи. Сначала именно стихи, но не прозу. Например, к одному из дней рождения он мне написал:
Мне почему-то очень хорошо запомнилось, как мы встречали Новый год. У нас в доме было принято, чтобы во время новогодних праздников дети ходили друг к другу на елки. Потолки у нас были очень высокие, и елки нам родители всегда приносили громадные, такие, какие нужно было нести не под мышкой, а на плече. Тогда елку нельзя было купить на каждом углу, ее нужно было “достать”. В нашем доме подарки не приносил собственноручно Дед Мороз, они складывались под елку. Что мы с Сережей могли под елкой обнаружить? Коробку цветных карандашей или набор акварельных красок, книгу – в общем, ничего роскошного, но это был знак внимания, которому мы были рады. У нас оставались с еще довоенных времен стеклянные елочные игрушки, но их было очень немного. В основном игрушки были плоские, картонные. Еще часто мы заворачивали в фольгу орехи и тоже вешали их на елку. Конечно, мы сами делали гирлянды из цветной бумаги, которую в городе найти было не так просто. Это была прекрасная плотная бумага, с одной стороны белая, а с другой – яркого изумрудного цвета.
Папа с ними не жил, так что семья у Сережи была неполная. Очень часто он навещал меня, когда Нора Сергеевна уходила. Меня тоже часто отправляли к ним в квартиру, там мы играли с Сережей и с Людой Тихомировой – дочкой того самого полковника Тихомирова, который упоминается в Сережиных книгах. К слову сказать, Норе Сергеевне, вероятно, было не очень уютно в той квартире, так как там всем заправлял этот Тихомиров. Да и Сережа, конечно же, уже будучи взрослым человеком не вписывался в тот жизненный уклад, который представлялся правомерным Тихомирову. Позже, уже будучи взрослым человеком, Сережа регулярно выходил в наш двор в махровом халате и в шлепанцах. В сопровождении фокстерьера Глаши он направлялся к пивному ларьку, который находился неподалеку от нас. Конечно, такое поведение могло шокировать многих обитателей нашего дома.
Сережа не был уличным мальчиком. Он никогда не гулял один, всегда с мамой или с бабушкой. Он вырос в жестких условиях женского воспитания. Для мамы и бабушки было важно, чтобы он, не дай Бог, не попал в какую-нибудь историю, не влез в драку, не ушел куда-нибудь один. За него всегда очень боялись, ведь его воспитывали две женщины. Поэтому Сережа был тихий мальчик, домашний ребенок. Не то чтобы он был скованным, он был просто хорошо воспитанный мальчик. К тому же наша детская компания тоже почему-то была женской. Кроме Сережи, мальчиков у нас не было. Всем нам было запрещено играть за пределами нашего двора и садика на Щербаковом переулке. Я не помню, чтобы Нора Сергеевна проявляла какую-то особую строгость, но в детстве Сережа ее слушался беспрекословно.
Дмитрий Дмитриев:
Помню, первого сентября делали перекличку. Каждый ученик должен был встать, назвать свою фамилию и имя, а также национальность. И вдруг встает пухленький темненький мальчик и тихо говорит: “Сережа Мечик, еврей”. Конечно, по классу прошел смешок. Во-первых, слово “еврей” традиционно вызывало такую реакцию в школе. Во-вторых, фамилия у Сережи была смешная и очень забавно сочеталась с его кругленькой фигуркой: “Мечик” звучит как “мячик”. Из-за шума в классе учительница никак не могла расслышать Сережу, так что ему пришлось снова и снова повторять свою злосчастную фамилию. Ребята в классе, разумеетcя, развеселились еще пуще – а бедный Сережа совсем смутился.
Анатолий Нахимовский:
Сергей решил изготовить самодельный школьный журнал. Техника была выбрана самая простая: сложить пополам несколько обычных листов А4 и прошить на сгибе крепкой ниткой. К этому делу Сережа подключил нескольких ребят из класса. Я должен был написать о гастролях Ива Монтана. Но пока я томился и переписывал, он быстро настрочил сам всю статью. И весь журнал с текстами и рисунками был изготовлен в основном им самим. Сережа участвовал также в оформлении классной стенгазеты. Однажды там поместили Сережин шарж на старосту нашего класса, достаточно пассивного в своей должности. Подпись гласила: “Лет до ста расти нам без старосты!”
Дмитрий Дмитриев:
Мы с Сережей учились очень средне, если не сказать – плохо. Конечно, хулиганы мы с ним были порядочные, и проделки наши всей школе были известны. Один раз после урока в классе остались те ребята, которых мы не уважали за подхалимское отношение к учителям. Мы решили над ними подшутить – закрыть их внутри класса. Сережка стоял на шухере, а я пытался дверь снаружи забаррикадировать. Оборачиваюсь – за мной директор. Это был учитель математики Федор Петрович Первухин по кличке Кашалот. Этот случай для меня был роковым, после него меня выгнали из 206-й школы, и я перешел в другую. Нора Сергеевна, мама Сережи, была очень этому удивлена и говорила, что я, по сравнению с Борей Довлатовым, который из окна на директора школы пописал, вообще никакой не хулиган.
Сережа остался в нашей старой школе на Фонтанке и проучился в ней до самого выпуска в 1958 году.
Анатолий Нахимовский:
В свое время был очень популярен индийский фильм “Бродяга” с актером Раджем Капуром в главной роли. Однажды Сергей принес в школу фотографии из этого фильма, на которых был запечатлен сам Капур в кепке, с усиками и с характерным меланхолическим взглядом. Подлинность фотографий ни у кого не вызвала сомнений. Оказалось, что на снимке был вовсе не Капур, а сам Сережа, которого специально загримировали, чтобы сделать серию таких фотографий.
Валерий Таиров:
Наш классный руководитель Яков Соломонович Вайсберг умер, кстати говоря, не так давно, несколько лет назад. Я был на его похоронах. Вайсберг вел у нас историю и преподавал, надо сказать, замечательно. Несмотря на то, что послевоенные времена, которые пришлись на время нашей учебы, были очень тяжелыми, в нашей школе это не очень чувствовалось. Нам повезло, и таких профессиональных, умных учителей, как Яков Соломонович, у нас было не так уж мало. Кстати говоря, я не помню, чтобы в нашей школе учебный процесс был сильно идеологизирован. Как раз наоборот: все нюансы идеологического воздействия того времени мы ощутили уже после окончания школы.
Людмила Александровна Лебединская, подруга детства Сергея Довлатова
Андрей Николаевич Черкасов, друг детства Сергея Довлатова
Дмитрий Николаевич Дмитриев, школьный друг Сергея Довлатова
Анатолий Давидович Нахимовский, школьный друг Сергея Довлатова
Валерий Владимирович Таиров, одноклассник Сергея Довлатова
Елена Евгеньевна Лунц, соседка Довлатовых
Андрей Юрьевич Арьев, писатель
Леонид Иосифович Копыловский, архитектор
Елена Давидовна Довлатова, вдова Сергея Довлатова
Людмила Николаевна Кравец, глава турфирмы “Элефант-тур”, в 1970-е гг. – методист Пушкиногорского экскурсионного бюро
Валерий Георгиевич Попов, писатель
Ксана Донатовна Мечик-Бланк, сестра Сергея Довлатова
Владимир Иосифович Уфлянд, поэт и художник
Валерий Михайлович Воскобойников, писатель
Алексей Юрьевич Герман, кинорежиссер
Лев Лосев, поэт
Вера Викторовна Сомина, театровед
Людмила Лебединская:
Я маленькой девочкой всю блокаду провела в Ленинграде и все это время была единственным ребенком в нашем огромном доме на улице Рубинштейна. А к концу войны в город стали снова приезжать люди. Я прекрасно помню, как в нашем доме появилась эта замечательная семья. Мы с Сережей тогда подружились, потому что были одного возраста и случилось так, что мамы наши стали общаться. Мама Сережи, Нора Сергеевна Довлатова, была очаровательной женщиной, очень яркой. Обладая удивительными аристократическими манерами, она была очень сдержанным и интеллигентным человеком. Мне запомнились ее теплые карие глаза. Она очень много работала, и часто ее не было дома. Поэтому за Сережей в основном смотрела бабушка, которая тоже жила с ними. Кажется, бабушка эта была не родная, но и наемной няней ее нельзя было назвать – она была членом семьи. Это была очень красивая пожилая дама, которая прекрасно говорила на немецком языке.
В детстве у меня была няня, Луиза Генриховна. Она все делала невнимательно, потому что боялась ареста. Однажды Луиза Генриховна надевала мне короткие штаны. И засунула мои ноги в одну штанину. В результате я проходил таким образом целый день.Андрей Черкасов:
Мне было четыре года, и я хорошо помню этот случай. Я знал, что меня одели неправильно. Но я молчал. Я не хотел переодеваться. Да и сейчас не хочу.
(Сергей Довлатов, “Чемодан”)
Он был мальчиком довольно толстым и неуклюжим. Когда Сережа в первый раз приехал к нам в Комарово, я обратил внимание на то, что он как-то странно спускается по лестнице: одну ножку, потом – другую. Думаю, притворяется. Оказалось, нет: у него была такая смешная походка. Это потом он стал блестящим молодым талантом. А тогда, в детстве, он занимался тем же, чем и мы: купался, катался на велосипеде. Я не замечал в нем никаких признаков гениальности. Яркость стала проявляться позже, когда он стал сочинять очаровательные стихи. Сначала именно стихи, но не прозу. Например, к одному из дней рождения он мне написал:
К коммунизму быстро мчусь:
И работаю, учусь,
Как велел на этот счет
Наш отец эН. эС. Хрущев.
Андрюша был моим первым другом. Познакомились мы в эвакуации. Точнее, не познакомились, а лежали рядом в детских колясках. У Андрюши была заграничная коляска. У меня – отечественного производства.Людмила Лебединская:
Питались мы, я думаю, одинаково скверно. Шла война.
Потом война закончилась. Наши семьи оказались в Ленинграде. Черкасовы жили в правительственном доме на Кронверкской улице. Мы – в коммуналке на улице Рубинштейна.
(Сергей Довлатов, “Чемодан”)
Мне почему-то очень хорошо запомнилось, как мы встречали Новый год. У нас в доме было принято, чтобы во время новогодних праздников дети ходили друг к другу на елки. Потолки у нас были очень высокие, и елки нам родители всегда приносили громадные, такие, какие нужно было нести не под мышкой, а на плече. Тогда елку нельзя было купить на каждом углу, ее нужно было “достать”. В нашем доме подарки не приносил собственноручно Дед Мороз, они складывались под елку. Что мы с Сережей могли под елкой обнаружить? Коробку цветных карандашей или набор акварельных красок, книгу – в общем, ничего роскошного, но это был знак внимания, которому мы были рады. У нас оставались с еще довоенных времен стеклянные елочные игрушки, но их было очень немного. В основном игрушки были плоские, картонные. Еще часто мы заворачивали в фольгу орехи и тоже вешали их на елку. Конечно, мы сами делали гирлянды из цветной бумаги, которую в городе найти было не так просто. Это была прекрасная плотная бумага, с одной стороны белая, а с другой – яркого изумрудного цвета.
Я не жалею о пережитой бедности. Если верить Хемингуэю, бедность – незаменимая школа для писателя. Бедность делает человека зорким. И так далее.Людмила Лебединская:
Любопытно, что Хемингуэй это понял, как только разбогател…
В семь лет я уверял маму, что ненавижу фрукты. К девяти годам отказывался примерить в магазине новые ботинки. В одиннадцать – полюбил читать. В шестнадцать – научился зарабатывать деньги.
(Сергей Довлатов, “Чемодан”)
Папа с ними не жил, так что семья у Сережи была неполная. Очень часто он навещал меня, когда Нора Сергеевна уходила. Меня тоже часто отправляли к ним в квартиру, там мы играли с Сережей и с Людой Тихомировой – дочкой того самого полковника Тихомирова, который упоминается в Сережиных книгах. К слову сказать, Норе Сергеевне, вероятно, было не очень уютно в той квартире, так как там всем заправлял этот Тихомиров. Да и Сережа, конечно же, уже будучи взрослым человеком не вписывался в тот жизненный уклад, который представлялся правомерным Тихомирову. Позже, уже будучи взрослым человеком, Сережа регулярно выходил в наш двор в махровом халате и в шлепанцах. В сопровождении фокстерьера Глаши он направлялся к пивному ларьку, который находился неподалеку от нас. Конечно, такое поведение могло шокировать многих обитателей нашего дома.
Жили мы в отвратительной коммуналке. Длинный пасмурный коридор метафизически заканчивался уборной. Обои возле телефона были испещрены рисунками – удручающая хроника коммунального подсознания.Людмила Лебединская:
Мать-одиночка Зоя Свистунова изображала полевые цветы.
Жизнелюбивый инженер Гордой Борисович Овсянников старательно ретушировал дамские ягодицы.
Неумный полковник Тихомиров рисовал военные эмблемы.
Техник Харин – бутылки с рюмками.
Эстрадная певица Журавлева воспроизводила скрипичный ключ, напоминавший ухо.
Я рисовал пистолеты и сабли…
Наша квартира вряд ли была типичной. Населяла ее главным образом интеллигенция. Драк не было. В суп друг другу не плевали. (Хотя ручаться трудно.)
(Сергей Довлатов, “Наши”)
Сережа не был уличным мальчиком. Он никогда не гулял один, всегда с мамой или с бабушкой. Он вырос в жестких условиях женского воспитания. Для мамы и бабушки было важно, чтобы он, не дай Бог, не попал в какую-нибудь историю, не влез в драку, не ушел куда-нибудь один. За него всегда очень боялись, ведь его воспитывали две женщины. Поэтому Сережа был тихий мальчик, домашний ребенок. Не то чтобы он был скованным, он был просто хорошо воспитанный мальчик. К тому же наша детская компания тоже почему-то была женской. Кроме Сережи, мальчиков у нас не было. Всем нам было запрещено играть за пределами нашего двора и садика на Щербаковом переулке. Я не помню, чтобы Нора Сергеевна проявляла какую-то особую строгость, но в детстве Сережа ее слушался беспрекословно.
Дмитрий Дмитриев:
Помню, первого сентября делали перекличку. Каждый ученик должен был встать, назвать свою фамилию и имя, а также национальность. И вдруг встает пухленький темненький мальчик и тихо говорит: “Сережа Мечик, еврей”. Конечно, по классу прошел смешок. Во-первых, слово “еврей” традиционно вызывало такую реакцию в школе. Во-вторых, фамилия у Сережи была смешная и очень забавно сочеталась с его кругленькой фигуркой: “Мечик” звучит как “мячик”. Из-за шума в классе учительница никак не могла расслышать Сережу, так что ему пришлось снова и снова повторять свою злосчастную фамилию. Ребята в классе, разумеетcя, развеселились еще пуще – а бедный Сережа совсем смутился.
Анатолий Нахимовский:
Сергей решил изготовить самодельный школьный журнал. Техника была выбрана самая простая: сложить пополам несколько обычных листов А4 и прошить на сгибе крепкой ниткой. К этому делу Сережа подключил нескольких ребят из класса. Я должен был написать о гастролях Ива Монтана. Но пока я томился и переписывал, он быстро настрочил сам всю статью. И весь журнал с текстами и рисунками был изготовлен в основном им самим. Сережа участвовал также в оформлении классной стенгазеты. Однажды там поместили Сережин шарж на старосту нашего класса, достаточно пассивного в своей должности. Подпись гласила: “Лет до ста расти нам без старосты!”
Дмитрий Дмитриев:
Мы с Сережей учились очень средне, если не сказать – плохо. Конечно, хулиганы мы с ним были порядочные, и проделки наши всей школе были известны. Один раз после урока в классе остались те ребята, которых мы не уважали за подхалимское отношение к учителям. Мы решили над ними подшутить – закрыть их внутри класса. Сережка стоял на шухере, а я пытался дверь снаружи забаррикадировать. Оборачиваюсь – за мной директор. Это был учитель математики Федор Петрович Первухин по кличке Кашалот. Этот случай для меня был роковым, после него меня выгнали из 206-й школы, и я перешел в другую. Нора Сергеевна, мама Сережи, была очень этому удивлена и говорила, что я, по сравнению с Борей Довлатовым, который из окна на директора школы пописал, вообще никакой не хулиган.
Сережа остался в нашей старой школе на Фонтанке и проучился в ней до самого выпуска в 1958 году.
Анатолий Нахимовский:
В свое время был очень популярен индийский фильм “Бродяга” с актером Раджем Капуром в главной роли. Однажды Сергей принес в школу фотографии из этого фильма, на которых был запечатлен сам Капур в кепке, с усиками и с характерным меланхолическим взглядом. Подлинность фотографий ни у кого не вызвала сомнений. Оказалось, что на снимке был вовсе не Капур, а сам Сережа, которого специально загримировали, чтобы сделать серию таких фотографий.
Валерий Таиров:
Наш классный руководитель Яков Соломонович Вайсберг умер, кстати говоря, не так давно, несколько лет назад. Я был на его похоронах. Вайсберг вел у нас историю и преподавал, надо сказать, замечательно. Несмотря на то, что послевоенные времена, которые пришлись на время нашей учебы, были очень тяжелыми, в нашей школе это не очень чувствовалось. Нам повезло, и таких профессиональных, умных учителей, как Яков Соломонович, у нас было не так уж мало. Кстати говоря, я не помню, чтобы в нашей школе учебный процесс был сильно идеологизирован. Как раз наоборот: все нюансы идеологического воздействия того времени мы ощутили уже после окончания школы.