Страница:
А эта Ах-спи-рантка… «Алиса-которая-часто-звонит» – вот как она ее прозвала. Так ее называет и Саша – принимая у нее из рук трубку домашнего телефона и посмеиваясь над обеими. Довольный: приятно быть в центре внимания двадцатидвухлетней девушки с голосом Пиаф… Приятно, что жена чуть напрягается, передавая трубку. И вообще все приятно…
В холле тоненько запищал домофон. Аликс, не спрашивая, нажала клавишу и заторопилась к плите – вынимать жаркое. Сквозь тяжелую дверь донесся лязг остановившегося лифта, и наконец раздался звонок. Саша поставил на стол недопитый бокал и поднялся – отворить, пока жена занята тарелками.
Голоса дочери – привычного капризно-ворчливого говорка – Аликс не услышала. Вместо него из холла донеслась какая-то возня, что-то прошуршало, быстро и сбивчиво бормотал и кого-то благодарил Саша, и вот уже дверь снова захлопнулась.
Аликс направилась к холлу – и замерла на пороге.
Саша все еще стоял у двери, растерянно глядя на жену. У ног его высилась корзина, которую даже он вряд ли смог бы охватить руками – она напоминала средних размеров клумбу. Аликс присмотрелась. Корзина, выполненная в виде рога изобилия, едва вмещала груз экзотических фруктов, самым обычным из которых был гигантский ананас. По краям, непосредственно у плетеных боков, над гофрированной шелковистой оборкой, располагались орхидеи. Ананас служил не только зрительным центром композиции, но и выполнял вполне утилитарную задачу: плод служил опорой золоченому конверту формата А-4.
– Так, – произнес наконец Саша. – Давай посмотрим, что же это такое.
Аликс, стоя в дверях, молчала.
– Ну, так и есть! – В голосе мужа слышалось смущение. – Это Алисины штучки, – продолжал он, открыв золотой конверт и глядя на содержимое. – Показать?
– Да нет, зачем же? – Горло внезапно перехватило, но она немедленно справилась. – Зачем же? Ведь это тебе! – И Аликс легко и естественно улыбнулась. Или усмехнулась?
– Нет, давай уж вместе, – сказал он уже спокойно, даже чуть медленней, чем обычно. – Я не хочу, чтобы ты думала бог весть что. Смешно, в конце концов. Мало ли что этой дурочке в голову взбредет. Она ведь из такой среды… Мать – хозяйка брачного агентства, представляешь уровень? Нечто среднее между электронной свахой и гадалкой Лилианой. А то и просто сводня. Отец неизвестно кто. То есть неизвестно где. Ушел из дома, сказал – за сигаретами, и все – пропал. Уж и не ищут. Может, и в живых нет. Маргиналы какие-то. Вот и дочка так живет – по понятиям. Ну, пойдем, пойдем! – Саша вложил Аликс в руки золотой конверт вместе со всем содержимым и, с трудом обхватив, корзину перенес в кухню. Полуобняв жену, посадил рядом с собой на диван. Отхлебнув вина, поднес бокал к ее губам. – Ну вот, а теперь поглядим.
Аликс взглянула. Из конверта показался глянцевый журнал – русская версия «Плейбоя». По-кошачьи изогнув спину, смеялась ей прямо в лицо гибкая зеленоглазая блондинка. «Алиса Деготь жжет!» – прочла она, с трудом оторвав взгляд от змеиных узких органов зрения обнаженной. От круглых загорелых ягодиц, перечеркнутых черными линиями витиеватого автографа.
– Ну вот, видишь, – невозмутимо заметил Саша. – Ничего страшного. Дура – она и есть дура. Что я, голых баб не видел?
«Видел, – подумала Аликс, стараясь выровнять дыхание. Видел, и немало. Но таких – вряд ли, – призналась она себе честно. Быть объективной в таких делах необходимо. Это условие безопасности. Условие победы. Разум и только разум. Никаких чувств».
К следующей его реплике она дышала уже совершенно ровно.
– Меня это не удивляет. Ничуть, – сказал он. – Она распространяла слух, что зарабатывает стриптизом. Я думал, хвастается. Она вообще хвастается, такой, знаешь, истероидный склад. Потребность всегда быть в центре. Рассказывает о себе разные истории, и не все хорошего вкуса. О несчастном детстве, как ее отец обижал, а мать унижала, ну, ты понимаешь… Инте-ресно, что о нас с тобой наша Ло повествует… Характер, знаешь… Есть что-то общее…
– Нет, эта девушка не хвастает, – сказала Аликс. – И деньги, верно, оттуда. Мило. Стриптизерши – лучшие студентки. Вот из кого нужно выбирать себе аспиранток. Ты не находишь?
– Ах, брось. – Саша ответил слишком быстро и громко. – Какие еще аспирантки! Да я ее и на диплом не возьму. Теперь. Ну, давай лучше посмотрим, что она там написала. – Он вынул из руки Аликс глянцевую страницу, поднес к глазам.
– М-м-м-да… – услышала она. – Стихи, конечно. Литературные достоинства минимальны, но не без воображения. Знаешь, вслух читать не буду – пошлость. Идиотский нравоучительный тон. Совсем отвязная девка, правда. Но это всего лишь поздравления. Взгляни! – И он протянул ей письмо. Она отстранилась.
Как обрадовал женщину новый писк домофона в холле! Вот и предлог прекратить разговор. Вскочила, бросилась к двери, столкнулась с мужем – он устремился туда же. Мягко подтолкнув его назад, в кухню, тихо сказала:
– Нет. Лучше я. Журнал убери, пока открываю. А фрукты съедим. Надеюсь, там, внутри, ничего больше нет? Сюрпризов каких-нибудь в стиле «Плейбоя»?
– О! – воскликнула Крошка Ло, появляясь в кухне. – Теперь я верю: скоро Рождество. Подумать только! Сказки сбываются!
Черные брови разлетелись по ее белому лбу, словно птицы, глаза засверкали, щеки, свежие от морозной пыли, из нежно-розовых стали алыми…
Ужин, он же обед, прошел нервно и празднично.
Следующий дар прибыл через два дня. В это же время.
Саша Мергень снова оказался на кухне – и опять наедине с Аликс. «Как, черт побери, она определяет, что я дома, эта белокурая бестия?» – думал он, отпирая дверь и узнавая тех же высоких бритоголовых мужчин в черных долгополых кашемировых пальто и матовых кожаных перчатках. Один из троих держал на вытянутых руках круглую золотистую картонку с идиотским прозрачным бантом. Мгновение – и коробка оказалась в руках у растерянного адресата, а трое посетителей в черном уже спускались в лифте.
Превозмогая чувство вины, Саша внес торт в кухню. Аликс встретила сочувственным смешком и подчеркнутым жестом подставила руки.
Какой болью дался ей этот жест! Знакомой, но все такой же острой, как впервые, пятнадцать лет назад, когда ей было всего двадцать два и она жила уже в Москве… Той самой болью, что заставила тогда неопытную еще молодую женщину приложить руку к сердцу, безошибочно и бессознательно ощутив, где в ее свежем здоровом теле скрыт этот орган, о существовании которого она уже и забыла – забыла с двенадцати лет, с года ее детской тоски и отчаянья – и вот уже десять лет как не вспоминала… А в Москве вспомнить пришлось, да и забыть больше не удавалось.
– Боже, – шепнула она про себя, простирая руки – будто бы к Саше, к торту, к жизни, – Боже милостивый, дай мне одно, только одно – верность. Преданность. – И встретила отрешенный взгляд мужа – застывший, невидящий, мимо нее, Аликс, устремленный. Она уже знала, куда: к недавнему, свежему, живому в нем страстному воспоминанию. Этот особый взгляд, прикованный горящим в мужской плоти желанием к новому женскому облику, завораживающему, словно огонь в ночи, словно алый костер, сыплющий опасные и насмешливые искры, такие праздничные, такие яркие… Такие свободные! Но ведь и Аликс была еще жива, и боль вновь напоминала ей об этом. В последние годы – только эта боль, одна она. Нет, часто еще музыка – если вдруг та же боль слышалась в одиноком голосе или пении струны – внезапная, неутолимая, и тогда женщина поднимала руку к сердцу и смотрела, смотрела в себя – на костер, полыхнувший внутри, на алые языки пламени и яркие смеющиеся искры… И, не успев поднять руку к сердцу, Аликс на полпути ее остановила – он ничего и не заметил. И приняла коробку на ладони. Изящно. Легко. Красиво.
– Осторожно! – вдруг воскликнула она, быстро опуская подношение на стол. – Мне показалось, или там что-то шевелится?! Змея? Мало ли…
И, точно как в прошлый раз, в дверь снова позвонили. И, как третьего дня, свежая с мороза, по-русски бело-розовая, по-цыгански чернобровая, в кухню ворвалась их по-американски свободная дочь.
Удержать ее было немыслимо. Они и не пытались.
– Ай! – вскричала девушка во весь голос, сорвав крышку и отшвыривая ее прочь вместе с золотистой прозрачной лентой. – А-а-а!!! Какая прелесть! Пуся-лапуся! What a darling![4]
И подняла над головой котенка – гладкого и гибкого, словно пума, песочного, словно сфинкс. Зеленоглазого.
– Тише, Лолли, – машинально заметила Аликс, – mind your manners[5].
Котенок поворачивал голову, как сова, и в беззвучной жалобе открывал маленький темно-красный рот. Его глаза превратились в узкие щелки.
– Боже мой, Лолли, – прошептала мать. – Здесь бумаги! Полная родословная… И какая… Это абиссинская кошка. Кошечка. Oh, kitty, aren’t you a real beauty![6]
И Александр Мергень с содроганием вспомнил, что на лекциях в ИЖЛТ – Институте журналистики и литературного творчества – не однажды позволял он себе отступать от истории западноевропейской живописи, расписывая прелести интеллектуального труда и особенно журнализма и упоминая зачем-то (зачем? зачем??) о любви своей жены – свободной журналистки – к самым свободным сожителям человека, кошкам. «Подобное к подобному», – провозглашал он формулу средневекового заговора. Зачем? А студентки завороженно внимали.
Так был принят семьей второй дар Алисы Деготь.
Бойтесь данайцев, дары приносящих… Нет, не поблекла в веках ветхозаветная мудрость.
Тою же ночью хозяин дома проснулся в глубокой тьме супружеской опочивальни от странного звука. Еле слышно шуршал под потолком кондиционер. Это было привычно. Но вот незнакомый звук повторился. Из-под двери виднелся свет: верно, Ло не спала. По лаковому паркету коридора, выбивая мелкую дробь, глухо топотали крохотные лапы. Но был и еще какой-то звук, более отдаленный. Он медленно поднялся, стараясь не потревожить неподвижную Аликс, и, накинув халат, приоткрыл дверь.
Египетская кошка носилась по коридору боком, то высоко задирая хвост, то хлеща им себя по бокам, как разъяренная львица. Появление пары босых человеческих ног вдохновило ее на новую пробежку и прыжок на добычу. Стреноженный кольцом кошачьих лап, он постепенно продвигался к двери ванной. Из-под нее тоже виднелся свет и доносился тот самый звук. Это были всхлипывания.
Слишком безутешные, чтобы продолжаться в одиночестве. Ло отперла быстро, но не появилась. Отбившись от цепких лап подарка, он вошел сам.
Дочь плакала, сидя на краю ванной, опустив голову. Он сел рядом и попытался обнять ее за плечи. Он почувствовал, как она напряглась, быстро сунула что-то в карман – и прянула в сторону. Всхлипывания возобновились.
Он бормотал дежурные утешения – как часто приходилось ее утешать, эту беззащитную девочку! Превращение в женщину давалось ей с не меньшим трудом, чем метаморфоз гусеницы в бабочку. Чем старше она становилась, тем больше плакала. И тем горше. Казалось, рыдания необходимы ей, чтобы в содроганиях и муках обрести новую форму – женскую. Взрослую. Окончательную. Но до этого, видно, еще далеко.
Наконец ему удалось придвинуться вплотную. Она уже не сопротивлялась. И тут бедром, сквозь толстые махровые халаты – свой и ее – он ощутил что-то твердое у нее в кармане. Ловко просунул руку – и извлек мобильник. Свой мобильник. Старый. Дешевый. Привычный. Любимый.
– Лола? – Он был уже в панике. – Зачем? Что? Он же был у меня под подушкой!
– Вот именно. Под подушкой. – Она всхлипнула. – У меня на телефоне деньги кончились. И… И… – Она разрыдалась.
– Ну что ты. – Он взял себя в руки и постарался, чтобы голос звучал правильно: устало, буднично, скучно. – Ну и что ты там такого могла обнаружить? Только не говори, что любовные послания.
Именно их, – понял он, пытаясь припомнить, стер ли свои, отправленные. И не мог. Играть приходилось вслепую, и игра была опасной. Ло была маминой дочкой – не его. Все-таки маминой. С Аликс они говорили по-английски, с ним – только по-русски. С ней – много и доверительно. С ним – выясняя отношения, возмущаясь, требуя, диктуя.
– Это… Это… Возмутительно! – Дочь перешла от рыданий к крику. – Как ты мог! – И тут же жалобно, тоскливо, беззащитно: – Как же теперь? Неужели ты нас больше не любишь? Маму? Меня? О-о-о… – Обхватив голову, она тихо застонала.
– Успокойся, милая, успокойся. Посмотри на меня! – Он поднял ее голову и повернул к себе заплаканное лицо. Заглянул в глаза. Улыбнулся – печально, чуть насмешливо. – Ну, вот и все. – Он сидел, обняв ее за плечи и чуть раскачиваясь вместе с ней, будто баюкая. – А теперь давай разберемся. У меня много студентов. И студенток. Мой мобильный номер ни для кого не тайна. Это просто средство связи, не больше…
– Связи, вот именно. – Ло скривилась и снова всхлипнула, уже от злости.
– Не будь пошлой. – Это был риск, но он решился перейти в наступление. – Мало ли какая дура может наприсылать черт знает чего. У меня студентов по трем вузам полтыщи минимум. Ми-ни-мум, понимаешь? Твои школьные подружки никогда ничего похожего учителям не пишут, а? Отвечай! Одна провоцирует, хочет раскачать на интрижку, да что там, на флирт обыкновенный: куда как прикольно – взрослый мужчина, преподаватель… У другой комплексы, у третьей вообще вожжа под хвост попала: вообразила, что влюбилась. Искренне. И это бывает. Ну и что прикажешь делать? А ты… Скажи теперь, что ты там нашла? И заметь: я понятия не имею, как это там оказалось.
– Неужели? – прошипела Ло. – У тебя там этот номер с именем: Алиса. На мамино похоже. А уж текст…
– Да ладно, брось, – сказал он твердо. – Пора тебе повзрослеть. Ты что, тоже решила стать инфантильной идиоткой? Как Алиса? Ей просто замуж пора, вот и все. Да, это моя студентка. Хочет писать у меня диплом, а потом в аспирантуру. Выращена по понятиям. Думает, что взрослый дяденька иначе, чем через койку, в аспирантуру не возьмет. Вот и наваляла глупостей. Я ей объяснить еще не успел, что к чему. Теперь придется. Объясню, но в аспирантуру – это вряд ли. С такими манерами. Как купеческая дочка – фрукты, цветы, котята – словно дорогой содержанке. Вкуса ни на грош, а туда же… Впрочем, для журналистики это не так уж плохо. Но для искусствоведения – нет, не катит. Ну, все? Спать, спать! И запомни: хватать без спроса чужие вещи – уж вовсе дурной вкус. Гадость какая! – Он был почти весел. Судя по реакции дочери, на этот раз пронесло. Отправленные он, кажется, все-таки стер. Но… Штирлиц был на грани провала.
Он поднялся и поставил на ноги Ло. Прихватив в коридоре уставшую от охоты на крупного зверя абиссинку, дочь направилась к двери своей комнаты. Он смотрел ей вслед, и то, что он видел, чем-то ему не нравилось. Чем-то тревожило. Она все-таки не попросила у него мобильник, чтобы кому-то написать среди ночи, как собиралась, а ведь вряд ли успела это сделать. Верно, сразу наткнулась на эсэмэски и заплакала… И еще…Она ничего не ответила на упрек в дурном вкусе. А вот это было уж совсем на нее не похоже. Но в хранилище отправленных эсэмэсок он ничего, кроме пустоты, не нашел.
«Ах, эта жизнь среди женщин, – думал он, ложась рядом с тихо спящей Аликс. – Эк она меня обломала… Настроения… Слезы… Психология… Интриги… Желания… Истерики… И во всем приходится разбираться, обо всем думать, все предусматривать… Ах, тяжело… Да, Алиса вышла из тени и двинула свои силы в наступление. А силы немалые: уголовное сознание, вседозволенность, простота и отвлеченность жестокости. Не то что остановить – даже сдержать эту юную ведьму непросто». Его щека на прохладной наволочке снова стала горячей – как тогда, от ожога пощечины.
Год назад он стоял на ступенях лестницы в институте, только что отчитав лекцию, еще разгоряченный всеобщим вниманием. Алиса Деготь – тогда еще безымянная студентка, одна из многих – поднималась снизу, протягивая зачетку. Едва увидев его отстраняющий жест, она размахнулась – и вот уже щека горит, и он растерянно смотрит в прищуренные глаза, мечущие зеленые искры. Не красавица, – оценивает он машинально, – но как хороша! Юное создание ступенькой ниже разражается слезами и, прижав к груди зачетку, сбегает по лестнице, рискуя сломать высоченные шпильки или (и) ноги в ботфортах до середины бедра, выскакивает на мороз как есть, в черном мини с декольте до талии. Хлопает тяжелая дверь. Ну и, конечно, он устремляется следом. Безошибочный трюк. Работа умелой укротительницы. И вот погоня за хищницей-жертвой, и она поймана у порога: недалеко убежала; вот плачет у него на груди, моля о прощении, и слезы мешаются с льстивым лепетом, вот они снова в фойе, на плечи накинута невесомая шелковисто-блестящая шубка, и тут рассказ о жестокости матери, предательстве отца, горечи попранной добродетели…
«Она опасна, и нужно что-то придумать. Совершенно необходимо. Это must, как говорят мои женщины. Ну, утро вечера мудренее…»
Закрыв глаза, он видит загорелые ягодицы, перечеркнутые черным фломастером витиеватого автографа, бесконечно соблазнительный изгиб спины – позвоночник покоится в темной ложбинке между выпуклыми тяжами мышц под атласной смуглой кожей, шелк белокурых волос притягивает взгляд и пальцы – глядеть и гладить, гладить и любоваться… Губы… Глаза…
Нежное, теплое, сильное, гибкое проникло под одеяло, распласталось на груди, обвилось вокруг горла. Затихло, пульсируя толчками теплой крови и рокотом утробного наслаждения… Абиссинская кошка, мурлыкая, засыпала…
Отзвучали первые приветствия, неловкие после многолетнего перерыва, и Митя приступил к делу.
– Слушай, старичок, у меня просьба. Ну, такая… Не знаю, как ты посмотришь… В общем, надо со мной в музей сходить. Сходи, а? Да нет, ну ты не то… Не это… Ну, не так понял!
Оба с облегчением рассмеялись.
– Нет, тут все просто, понимаешь? Тут, понимаешь, у меня группа коллег… Работаю с ними по волкам в Костромской губернии… Нет, москвичи, наши, институтские… Вот мы сейчас в городе, так я подумал… Ну, помнишь, нас в школе Адин муж водил? Иконы показывал, по Флоренскому… Обратную перспективу там и прочее, ну, тебе лучше знать. Я-то подзабыл, сколько уж лет тому… А ты специалист. Сходи с нами, а? Да, лучше в Третьяковку, чтоб все точно было, как тогда! Давай?
«Так, – размышлял Мергень, пытаясь по сбивчивой речи исследователя волков понять, что же тому на самом деле нужно. – Где мотив? И как от этой докуки половчей отбояриться? Что это у Огнева за коллеги? Скорее всего, та молодая супружеская чета, с которой он вот уж четвертый год живет на Костромской биостанции и тропит волков. Среди одноклассников бродили слухи о жизни втроем в глуши костромских лесов и болот, жизни, в которой Митя играет роль третьего, но не вовсе лишнего, а научного руководителя, мэтра, безнадежно, но вовсе не платонически влюбленного в жену своего бывшего аспиранта. Слухи добрели и до Саши. Бедная Лиза… Но кто ее знает… Может, давно махнула рукой. Может, живет другим… Или с другим…»
Огнев продолжал уговоры, а Мергень вспоминал Лизу… Лизу двадцать лет назад. Свою Лизу…
Вот тут и пришло решение. Изящное, простое и безошибочное, как Алисин трюк на лестнице. Бог послал этого Огнева. Нет, ну как же все складывается!
– Yes! – вскричал Саша неожиданно для самого себя. – Согласен!! Пойдем! Пойдемте!!! Завтра, в полдень, в фойе Третьяковки. Корпус, где иконы. Найдете. Билеты не берите, всех проведу. Все. До завтра. Давай. Ну, давай!
Через минуту из ванной донесся его баритон. «Смейся, паяц, над несчастной судьбой!» – пел Александр Мергень. – Смейся! Отчего теперь не посмеяться, в самом деле!
Новое утро настало – точно такое, как вчерашнее. Немного слякоти, немного снега. Чуть-чуть тоски в самом начале… Зато ближе к полудню разветрило. Что-то вроде солнца показалось над храмом и выбелило темную позолоту купола.
У входа в Третьяковку ждали трое: молодая пара – статные, в одинаковых сапогах, штанах и куртках, издали неразличимые, – и рядом Митя – крепкий, коренастый, чуть ближе к той из двух фигур, у которой Мергень разглядел, подходя, толстую каштановую косу. Чуть ближе, чем следовало бы, – подумалось ему.
– Добрый день, – церемонно поклонился он, подходя. – Митя! Сколько лет! И вы, друзья мои…
Митя пробормотал какие-то имена, но Саша не стал переспрашивать.
– …Позвольте представить вам, – продолжил он после обязательного «очень приятно», – позвольте вам представить мою лучшую студентку, будущего журналиста, человека с тонким художественным вкусом и легким пером, очаровательную девушку, завороженную тайнами природы, большую почитательницу твоих работ о волках, Митя… да, все прочла… ну, почти все! – позвольте, друзья, представить вам… Алису!
Плавным движением руки он выдвинул вперед ничуть не смутившуюся Деготь. Она кивнула опешившим от его красноречия жителям костромских дебрей – чуть свысока. «И как это ей удается при таком росте?» – подумал Саша. Женщина-девочка, миниатюрная и тонкая, словно горностаюшка или ласка, кивнула еще раз, уже глядя прямо в глаза Мите.
Ф-ф-фу, – выдохнул ее покровитель. Про себя, конечно. План начинал осуществляться. Инстинкты Деготь были на руку. Без ошибки в любых обстоятельствах определять главного мужчину – того, из которого можно что-то извлечь, – и работать, работать… Не важно, пригодится или не очень, не важно, что за мужчина, – помимо извлекаемого блага и самого флирта, Алису мало что интересовало… Ну, и что тут плохого?
Флирт разгорался, напряжение чувств росло ощутимо, словно в электрическом поле, вокруг с треском разлетались веселые искры.
У «Преображения Господня» Феофана Грека Мергень понял, что спасен. Привычно поднял он глаза к иконе – и замолк. Образ сиял светом неземного накала, и слова об обратной перспективе так и не прозвучали. Саша отвернулся, ослепленный. Не для него, нет, не для него эти горние выси. Эти дали. Этот разреженный воздух правды. Эта простота линий жизни, земной и вечной. Эта прямота взгляда.
Он махнул рукой, и все потянулись за ним к выходу.
И все же внизу, в кафе, он проследил за тем, чтобы его освобождение от Алисы завершилось – ну, не до конца – до конца все-таки жалко… но в основах.
Митя согласился принять студентку в костромских дебрях, где заблудился бы и Сусанин. Иначе Огнев остался бы там в одиночестве. Ведь скоро, совсем скоро намечается отъезд обоих коллег в Германию. Там, в парке «Баварский лес», вольерные волки ждут экспериментаторов целой стаей. Алиса же решилась отправиться с Митей на костромскую биостанцию, чтобы собрать материал об изучении хищников в природе и о тайнах их непростой жизни. Цикл ее будущих очерков cоставит текст диплома. Название родилось тут же: «Волчатники, волки, волчата». О диссертации подумают в процессе – возможно, тема будет связана с ролью волка и ворона как основных медиаторов в культурном пространстве древних славян. Или еще что-нибудь эдакое – Саша пощелкал языком.
И прищелкнул пальцами… Все было ОК! Наконец-то… Для верности придется еще попросить Сашу Огнева, Митиного сына, походатайствовать перед отцом за Алису, чтобы не сорвался с крючка и взял наживку в Кострому. Да, попросить Сашу. А что такого? Мальчик и так в нее полувлюблен. Алиса и тут поспела… Следом за Мергенем ходила на конференции – в МГУ, в музей, в Институт мировой литературы – везде. Оглядывалась внимательно. Разглядела Сашу Огнева. Молод, по-детски саркастичен, самонадеян, но умен… Образован… Жениться не собирается никогда. Вот такие-то и женятся в девятнадцать лет. Квартира в высотке МГУ. Дача дедов-академиков. Профессоров… Теперь этого маловато, деньги нужны, и живые, но… Главная цель все же среда – эта свободная, пока недоступная, но такая манящая жизнь интеллектуалов. Огнев-младший пойдет далеко. В Европу приглашают, за океаном публикуется, ездит всюду, выступает чуть не с лекциями, даром что третьекурсник… Годится. А деньги… Денег она и сама заработает. Работать она любит!
«Попрошу студента Сашку, – думал Александр Мергень, идя вверх по Пречистенке к Малому Левшинскому. – Либо он попадется, либо отец, а может, оба сразу… Но не я, не я!!! Я подожду. Послежу пока издалека. Ну, не то чтобы совсем издалека – так, с некоторого удаления. Иначе – провал. Но из виду терять не буду. А как не терять? – думал он, подходя к Золотому унитазу по переулку. – Как наблюдать издали? Из-за угла? Скрытно? Но наверняка, чтобы без ошибки?»
* * *
К восьми – часу семейной вечерней трапезы – Саша полулежал на диване в кухне, под окном, уютно подложив руку под свою крупную тяжелую голову и поглядывая то на стол, то на плиту, как ленивый домашний кот. Он нежился в тепле, в облаке запахов доходящего в духовом шкафу мяса и наслаждался букетом согретого красного вина – сухого, конечно. Крошка Ло, как всегда, заставляла себя ждать.В холле тоненько запищал домофон. Аликс, не спрашивая, нажала клавишу и заторопилась к плите – вынимать жаркое. Сквозь тяжелую дверь донесся лязг остановившегося лифта, и наконец раздался звонок. Саша поставил на стол недопитый бокал и поднялся – отворить, пока жена занята тарелками.
Голоса дочери – привычного капризно-ворчливого говорка – Аликс не услышала. Вместо него из холла донеслась какая-то возня, что-то прошуршало, быстро и сбивчиво бормотал и кого-то благодарил Саша, и вот уже дверь снова захлопнулась.
Аликс направилась к холлу – и замерла на пороге.
Саша все еще стоял у двери, растерянно глядя на жену. У ног его высилась корзина, которую даже он вряд ли смог бы охватить руками – она напоминала средних размеров клумбу. Аликс присмотрелась. Корзина, выполненная в виде рога изобилия, едва вмещала груз экзотических фруктов, самым обычным из которых был гигантский ананас. По краям, непосредственно у плетеных боков, над гофрированной шелковистой оборкой, располагались орхидеи. Ананас служил не только зрительным центром композиции, но и выполнял вполне утилитарную задачу: плод служил опорой золоченому конверту формата А-4.
– Так, – произнес наконец Саша. – Давай посмотрим, что же это такое.
Аликс, стоя в дверях, молчала.
– Ну, так и есть! – В голосе мужа слышалось смущение. – Это Алисины штучки, – продолжал он, открыв золотой конверт и глядя на содержимое. – Показать?
– Да нет, зачем же? – Горло внезапно перехватило, но она немедленно справилась. – Зачем же? Ведь это тебе! – И Аликс легко и естественно улыбнулась. Или усмехнулась?
– Нет, давай уж вместе, – сказал он уже спокойно, даже чуть медленней, чем обычно. – Я не хочу, чтобы ты думала бог весть что. Смешно, в конце концов. Мало ли что этой дурочке в голову взбредет. Она ведь из такой среды… Мать – хозяйка брачного агентства, представляешь уровень? Нечто среднее между электронной свахой и гадалкой Лилианой. А то и просто сводня. Отец неизвестно кто. То есть неизвестно где. Ушел из дома, сказал – за сигаретами, и все – пропал. Уж и не ищут. Может, и в живых нет. Маргиналы какие-то. Вот и дочка так живет – по понятиям. Ну, пойдем, пойдем! – Саша вложил Аликс в руки золотой конверт вместе со всем содержимым и, с трудом обхватив, корзину перенес в кухню. Полуобняв жену, посадил рядом с собой на диван. Отхлебнув вина, поднес бокал к ее губам. – Ну вот, а теперь поглядим.
Аликс взглянула. Из конверта показался глянцевый журнал – русская версия «Плейбоя». По-кошачьи изогнув спину, смеялась ей прямо в лицо гибкая зеленоглазая блондинка. «Алиса Деготь жжет!» – прочла она, с трудом оторвав взгляд от змеиных узких органов зрения обнаженной. От круглых загорелых ягодиц, перечеркнутых черными линиями витиеватого автографа.
– Ну вот, видишь, – невозмутимо заметил Саша. – Ничего страшного. Дура – она и есть дура. Что я, голых баб не видел?
«Видел, – подумала Аликс, стараясь выровнять дыхание. Видел, и немало. Но таких – вряд ли, – призналась она себе честно. Быть объективной в таких делах необходимо. Это условие безопасности. Условие победы. Разум и только разум. Никаких чувств».
К следующей его реплике она дышала уже совершенно ровно.
– Меня это не удивляет. Ничуть, – сказал он. – Она распространяла слух, что зарабатывает стриптизом. Я думал, хвастается. Она вообще хвастается, такой, знаешь, истероидный склад. Потребность всегда быть в центре. Рассказывает о себе разные истории, и не все хорошего вкуса. О несчастном детстве, как ее отец обижал, а мать унижала, ну, ты понимаешь… Инте-ресно, что о нас с тобой наша Ло повествует… Характер, знаешь… Есть что-то общее…
– Нет, эта девушка не хвастает, – сказала Аликс. – И деньги, верно, оттуда. Мило. Стриптизерши – лучшие студентки. Вот из кого нужно выбирать себе аспиранток. Ты не находишь?
– Ах, брось. – Саша ответил слишком быстро и громко. – Какие еще аспирантки! Да я ее и на диплом не возьму. Теперь. Ну, давай лучше посмотрим, что она там написала. – Он вынул из руки Аликс глянцевую страницу, поднес к глазам.
– М-м-м-да… – услышала она. – Стихи, конечно. Литературные достоинства минимальны, но не без воображения. Знаешь, вслух читать не буду – пошлость. Идиотский нравоучительный тон. Совсем отвязная девка, правда. Но это всего лишь поздравления. Взгляни! – И он протянул ей письмо. Она отстранилась.
Как обрадовал женщину новый писк домофона в холле! Вот и предлог прекратить разговор. Вскочила, бросилась к двери, столкнулась с мужем – он устремился туда же. Мягко подтолкнув его назад, в кухню, тихо сказала:
– Нет. Лучше я. Журнал убери, пока открываю. А фрукты съедим. Надеюсь, там, внутри, ничего больше нет? Сюрпризов каких-нибудь в стиле «Плейбоя»?
– О! – воскликнула Крошка Ло, появляясь в кухне. – Теперь я верю: скоро Рождество. Подумать только! Сказки сбываются!
Черные брови разлетелись по ее белому лбу, словно птицы, глаза засверкали, щеки, свежие от морозной пыли, из нежно-розовых стали алыми…
Ужин, он же обед, прошел нервно и празднично.
Следующий дар прибыл через два дня. В это же время.
Саша Мергень снова оказался на кухне – и опять наедине с Аликс. «Как, черт побери, она определяет, что я дома, эта белокурая бестия?» – думал он, отпирая дверь и узнавая тех же высоких бритоголовых мужчин в черных долгополых кашемировых пальто и матовых кожаных перчатках. Один из троих держал на вытянутых руках круглую золотистую картонку с идиотским прозрачным бантом. Мгновение – и коробка оказалась в руках у растерянного адресата, а трое посетителей в черном уже спускались в лифте.
Превозмогая чувство вины, Саша внес торт в кухню. Аликс встретила сочувственным смешком и подчеркнутым жестом подставила руки.
Какой болью дался ей этот жест! Знакомой, но все такой же острой, как впервые, пятнадцать лет назад, когда ей было всего двадцать два и она жила уже в Москве… Той самой болью, что заставила тогда неопытную еще молодую женщину приложить руку к сердцу, безошибочно и бессознательно ощутив, где в ее свежем здоровом теле скрыт этот орган, о существовании которого она уже и забыла – забыла с двенадцати лет, с года ее детской тоски и отчаянья – и вот уже десять лет как не вспоминала… А в Москве вспомнить пришлось, да и забыть больше не удавалось.
– Боже, – шепнула она про себя, простирая руки – будто бы к Саше, к торту, к жизни, – Боже милостивый, дай мне одно, только одно – верность. Преданность. – И встретила отрешенный взгляд мужа – застывший, невидящий, мимо нее, Аликс, устремленный. Она уже знала, куда: к недавнему, свежему, живому в нем страстному воспоминанию. Этот особый взгляд, прикованный горящим в мужской плоти желанием к новому женскому облику, завораживающему, словно огонь в ночи, словно алый костер, сыплющий опасные и насмешливые искры, такие праздничные, такие яркие… Такие свободные! Но ведь и Аликс была еще жива, и боль вновь напоминала ей об этом. В последние годы – только эта боль, одна она. Нет, часто еще музыка – если вдруг та же боль слышалась в одиноком голосе или пении струны – внезапная, неутолимая, и тогда женщина поднимала руку к сердцу и смотрела, смотрела в себя – на костер, полыхнувший внутри, на алые языки пламени и яркие смеющиеся искры… И, не успев поднять руку к сердцу, Аликс на полпути ее остановила – он ничего и не заметил. И приняла коробку на ладони. Изящно. Легко. Красиво.
– Осторожно! – вдруг воскликнула она, быстро опуская подношение на стол. – Мне показалось, или там что-то шевелится?! Змея? Мало ли…
И, точно как в прошлый раз, в дверь снова позвонили. И, как третьего дня, свежая с мороза, по-русски бело-розовая, по-цыгански чернобровая, в кухню ворвалась их по-американски свободная дочь.
Удержать ее было немыслимо. Они и не пытались.
– Ай! – вскричала девушка во весь голос, сорвав крышку и отшвыривая ее прочь вместе с золотистой прозрачной лентой. – А-а-а!!! Какая прелесть! Пуся-лапуся! What a darling![4]
И подняла над головой котенка – гладкого и гибкого, словно пума, песочного, словно сфинкс. Зеленоглазого.
– Тише, Лолли, – машинально заметила Аликс, – mind your manners[5].
Котенок поворачивал голову, как сова, и в беззвучной жалобе открывал маленький темно-красный рот. Его глаза превратились в узкие щелки.
– Боже мой, Лолли, – прошептала мать. – Здесь бумаги! Полная родословная… И какая… Это абиссинская кошка. Кошечка. Oh, kitty, aren’t you a real beauty![6]
И Александр Мергень с содроганием вспомнил, что на лекциях в ИЖЛТ – Институте журналистики и литературного творчества – не однажды позволял он себе отступать от истории западноевропейской живописи, расписывая прелести интеллектуального труда и особенно журнализма и упоминая зачем-то (зачем? зачем??) о любви своей жены – свободной журналистки – к самым свободным сожителям человека, кошкам. «Подобное к подобному», – провозглашал он формулу средневекового заговора. Зачем? А студентки завороженно внимали.
Так был принят семьей второй дар Алисы Деготь.
Бойтесь данайцев, дары приносящих… Нет, не поблекла в веках ветхозаветная мудрость.
Тою же ночью хозяин дома проснулся в глубокой тьме супружеской опочивальни от странного звука. Еле слышно шуршал под потолком кондиционер. Это было привычно. Но вот незнакомый звук повторился. Из-под двери виднелся свет: верно, Ло не спала. По лаковому паркету коридора, выбивая мелкую дробь, глухо топотали крохотные лапы. Но был и еще какой-то звук, более отдаленный. Он медленно поднялся, стараясь не потревожить неподвижную Аликс, и, накинув халат, приоткрыл дверь.
Египетская кошка носилась по коридору боком, то высоко задирая хвост, то хлеща им себя по бокам, как разъяренная львица. Появление пары босых человеческих ног вдохновило ее на новую пробежку и прыжок на добычу. Стреноженный кольцом кошачьих лап, он постепенно продвигался к двери ванной. Из-под нее тоже виднелся свет и доносился тот самый звук. Это были всхлипывания.
Слишком безутешные, чтобы продолжаться в одиночестве. Ло отперла быстро, но не появилась. Отбившись от цепких лап подарка, он вошел сам.
Дочь плакала, сидя на краю ванной, опустив голову. Он сел рядом и попытался обнять ее за плечи. Он почувствовал, как она напряглась, быстро сунула что-то в карман – и прянула в сторону. Всхлипывания возобновились.
Он бормотал дежурные утешения – как часто приходилось ее утешать, эту беззащитную девочку! Превращение в женщину давалось ей с не меньшим трудом, чем метаморфоз гусеницы в бабочку. Чем старше она становилась, тем больше плакала. И тем горше. Казалось, рыдания необходимы ей, чтобы в содроганиях и муках обрести новую форму – женскую. Взрослую. Окончательную. Но до этого, видно, еще далеко.
Наконец ему удалось придвинуться вплотную. Она уже не сопротивлялась. И тут бедром, сквозь толстые махровые халаты – свой и ее – он ощутил что-то твердое у нее в кармане. Ловко просунул руку – и извлек мобильник. Свой мобильник. Старый. Дешевый. Привычный. Любимый.
– Лола? – Он был уже в панике. – Зачем? Что? Он же был у меня под подушкой!
– Вот именно. Под подушкой. – Она всхлипнула. – У меня на телефоне деньги кончились. И… И… – Она разрыдалась.
– Ну что ты. – Он взял себя в руки и постарался, чтобы голос звучал правильно: устало, буднично, скучно. – Ну и что ты там такого могла обнаружить? Только не говори, что любовные послания.
Именно их, – понял он, пытаясь припомнить, стер ли свои, отправленные. И не мог. Играть приходилось вслепую, и игра была опасной. Ло была маминой дочкой – не его. Все-таки маминой. С Аликс они говорили по-английски, с ним – только по-русски. С ней – много и доверительно. С ним – выясняя отношения, возмущаясь, требуя, диктуя.
– Это… Это… Возмутительно! – Дочь перешла от рыданий к крику. – Как ты мог! – И тут же жалобно, тоскливо, беззащитно: – Как же теперь? Неужели ты нас больше не любишь? Маму? Меня? О-о-о… – Обхватив голову, она тихо застонала.
– Успокойся, милая, успокойся. Посмотри на меня! – Он поднял ее голову и повернул к себе заплаканное лицо. Заглянул в глаза. Улыбнулся – печально, чуть насмешливо. – Ну, вот и все. – Он сидел, обняв ее за плечи и чуть раскачиваясь вместе с ней, будто баюкая. – А теперь давай разберемся. У меня много студентов. И студенток. Мой мобильный номер ни для кого не тайна. Это просто средство связи, не больше…
– Связи, вот именно. – Ло скривилась и снова всхлипнула, уже от злости.
– Не будь пошлой. – Это был риск, но он решился перейти в наступление. – Мало ли какая дура может наприсылать черт знает чего. У меня студентов по трем вузам полтыщи минимум. Ми-ни-мум, понимаешь? Твои школьные подружки никогда ничего похожего учителям не пишут, а? Отвечай! Одна провоцирует, хочет раскачать на интрижку, да что там, на флирт обыкновенный: куда как прикольно – взрослый мужчина, преподаватель… У другой комплексы, у третьей вообще вожжа под хвост попала: вообразила, что влюбилась. Искренне. И это бывает. Ну и что прикажешь делать? А ты… Скажи теперь, что ты там нашла? И заметь: я понятия не имею, как это там оказалось.
– Неужели? – прошипела Ло. – У тебя там этот номер с именем: Алиса. На мамино похоже. А уж текст…
– Да ладно, брось, – сказал он твердо. – Пора тебе повзрослеть. Ты что, тоже решила стать инфантильной идиоткой? Как Алиса? Ей просто замуж пора, вот и все. Да, это моя студентка. Хочет писать у меня диплом, а потом в аспирантуру. Выращена по понятиям. Думает, что взрослый дяденька иначе, чем через койку, в аспирантуру не возьмет. Вот и наваляла глупостей. Я ей объяснить еще не успел, что к чему. Теперь придется. Объясню, но в аспирантуру – это вряд ли. С такими манерами. Как купеческая дочка – фрукты, цветы, котята – словно дорогой содержанке. Вкуса ни на грош, а туда же… Впрочем, для журналистики это не так уж плохо. Но для искусствоведения – нет, не катит. Ну, все? Спать, спать! И запомни: хватать без спроса чужие вещи – уж вовсе дурной вкус. Гадость какая! – Он был почти весел. Судя по реакции дочери, на этот раз пронесло. Отправленные он, кажется, все-таки стер. Но… Штирлиц был на грани провала.
Он поднялся и поставил на ноги Ло. Прихватив в коридоре уставшую от охоты на крупного зверя абиссинку, дочь направилась к двери своей комнаты. Он смотрел ей вслед, и то, что он видел, чем-то ему не нравилось. Чем-то тревожило. Она все-таки не попросила у него мобильник, чтобы кому-то написать среди ночи, как собиралась, а ведь вряд ли успела это сделать. Верно, сразу наткнулась на эсэмэски и заплакала… И еще…Она ничего не ответила на упрек в дурном вкусе. А вот это было уж совсем на нее не похоже. Но в хранилище отправленных эсэмэсок он ничего, кроме пустоты, не нашел.
«Ах, эта жизнь среди женщин, – думал он, ложась рядом с тихо спящей Аликс. – Эк она меня обломала… Настроения… Слезы… Психология… Интриги… Желания… Истерики… И во всем приходится разбираться, обо всем думать, все предусматривать… Ах, тяжело… Да, Алиса вышла из тени и двинула свои силы в наступление. А силы немалые: уголовное сознание, вседозволенность, простота и отвлеченность жестокости. Не то что остановить – даже сдержать эту юную ведьму непросто». Его щека на прохладной наволочке снова стала горячей – как тогда, от ожога пощечины.
Год назад он стоял на ступенях лестницы в институте, только что отчитав лекцию, еще разгоряченный всеобщим вниманием. Алиса Деготь – тогда еще безымянная студентка, одна из многих – поднималась снизу, протягивая зачетку. Едва увидев его отстраняющий жест, она размахнулась – и вот уже щека горит, и он растерянно смотрит в прищуренные глаза, мечущие зеленые искры. Не красавица, – оценивает он машинально, – но как хороша! Юное создание ступенькой ниже разражается слезами и, прижав к груди зачетку, сбегает по лестнице, рискуя сломать высоченные шпильки или (и) ноги в ботфортах до середины бедра, выскакивает на мороз как есть, в черном мини с декольте до талии. Хлопает тяжелая дверь. Ну и, конечно, он устремляется следом. Безошибочный трюк. Работа умелой укротительницы. И вот погоня за хищницей-жертвой, и она поймана у порога: недалеко убежала; вот плачет у него на груди, моля о прощении, и слезы мешаются с льстивым лепетом, вот они снова в фойе, на плечи накинута невесомая шелковисто-блестящая шубка, и тут рассказ о жестокости матери, предательстве отца, горечи попранной добродетели…
«Она опасна, и нужно что-то придумать. Совершенно необходимо. Это must, как говорят мои женщины. Ну, утро вечера мудренее…»
Закрыв глаза, он видит загорелые ягодицы, перечеркнутые черным фломастером витиеватого автографа, бесконечно соблазнительный изгиб спины – позвоночник покоится в темной ложбинке между выпуклыми тяжами мышц под атласной смуглой кожей, шелк белокурых волос притягивает взгляд и пальцы – глядеть и гладить, гладить и любоваться… Губы… Глаза…
Нежное, теплое, сильное, гибкое проникло под одеяло, распласталось на груди, обвилось вокруг горла. Затихло, пульсируя толчками теплой крови и рокотом утробного наслаждения… Абиссинская кошка, мурлыкая, засыпала…
* * *
– Э-а… м-м… Ну, привет, это я, ага? Узнал? Сашка, старичок, не узнаешь, что ли? Ну, я это, привет, ага? – Это был Огнев. Митя Огнев. Разбудил, гад. И Александр Мергень, прижимая ухом к плечу трубку, поданную женой, нащупал халат. Накинул. Прошел по коридору. Подошел к окну кухни. Был уже день, безветренный и серый. К утру снег размяк, асфальт потемнел, и переулок распластался внизу серо-черной мертвой вороной. Влажно золотился над ним купол храма.Отзвучали первые приветствия, неловкие после многолетнего перерыва, и Митя приступил к делу.
– Слушай, старичок, у меня просьба. Ну, такая… Не знаю, как ты посмотришь… В общем, надо со мной в музей сходить. Сходи, а? Да нет, ну ты не то… Не это… Ну, не так понял!
Оба с облегчением рассмеялись.
– Нет, тут все просто, понимаешь? Тут, понимаешь, у меня группа коллег… Работаю с ними по волкам в Костромской губернии… Нет, москвичи, наши, институтские… Вот мы сейчас в городе, так я подумал… Ну, помнишь, нас в школе Адин муж водил? Иконы показывал, по Флоренскому… Обратную перспективу там и прочее, ну, тебе лучше знать. Я-то подзабыл, сколько уж лет тому… А ты специалист. Сходи с нами, а? Да, лучше в Третьяковку, чтоб все точно было, как тогда! Давай?
«Так, – размышлял Мергень, пытаясь по сбивчивой речи исследователя волков понять, что же тому на самом деле нужно. – Где мотив? И как от этой докуки половчей отбояриться? Что это у Огнева за коллеги? Скорее всего, та молодая супружеская чета, с которой он вот уж четвертый год живет на Костромской биостанции и тропит волков. Среди одноклассников бродили слухи о жизни втроем в глуши костромских лесов и болот, жизни, в которой Митя играет роль третьего, но не вовсе лишнего, а научного руководителя, мэтра, безнадежно, но вовсе не платонически влюбленного в жену своего бывшего аспиранта. Слухи добрели и до Саши. Бедная Лиза… Но кто ее знает… Может, давно махнула рукой. Может, живет другим… Или с другим…»
Огнев продолжал уговоры, а Мергень вспоминал Лизу… Лизу двадцать лет назад. Свою Лизу…
Вот тут и пришло решение. Изящное, простое и безошибочное, как Алисин трюк на лестнице. Бог послал этого Огнева. Нет, ну как же все складывается!
– Yes! – вскричал Саша неожиданно для самого себя. – Согласен!! Пойдем! Пойдемте!!! Завтра, в полдень, в фойе Третьяковки. Корпус, где иконы. Найдете. Билеты не берите, всех проведу. Все. До завтра. Давай. Ну, давай!
Через минуту из ванной донесся его баритон. «Смейся, паяц, над несчастной судьбой!» – пел Александр Мергень. – Смейся! Отчего теперь не посмеяться, в самом деле!
Новое утро настало – точно такое, как вчерашнее. Немного слякоти, немного снега. Чуть-чуть тоски в самом начале… Зато ближе к полудню разветрило. Что-то вроде солнца показалось над храмом и выбелило темную позолоту купола.
У входа в Третьяковку ждали трое: молодая пара – статные, в одинаковых сапогах, штанах и куртках, издали неразличимые, – и рядом Митя – крепкий, коренастый, чуть ближе к той из двух фигур, у которой Мергень разглядел, подходя, толстую каштановую косу. Чуть ближе, чем следовало бы, – подумалось ему.
– Добрый день, – церемонно поклонился он, подходя. – Митя! Сколько лет! И вы, друзья мои…
Митя пробормотал какие-то имена, но Саша не стал переспрашивать.
– …Позвольте представить вам, – продолжил он после обязательного «очень приятно», – позвольте вам представить мою лучшую студентку, будущего журналиста, человека с тонким художественным вкусом и легким пером, очаровательную девушку, завороженную тайнами природы, большую почитательницу твоих работ о волках, Митя… да, все прочла… ну, почти все! – позвольте, друзья, представить вам… Алису!
Плавным движением руки он выдвинул вперед ничуть не смутившуюся Деготь. Она кивнула опешившим от его красноречия жителям костромских дебрей – чуть свысока. «И как это ей удается при таком росте?» – подумал Саша. Женщина-девочка, миниатюрная и тонкая, словно горностаюшка или ласка, кивнула еще раз, уже глядя прямо в глаза Мите.
Ф-ф-фу, – выдохнул ее покровитель. Про себя, конечно. План начинал осуществляться. Инстинкты Деготь были на руку. Без ошибки в любых обстоятельствах определять главного мужчину – того, из которого можно что-то извлечь, – и работать, работать… Не важно, пригодится или не очень, не важно, что за мужчина, – помимо извлекаемого блага и самого флирта, Алису мало что интересовало… Ну, и что тут плохого?
Флирт разгорался, напряжение чувств росло ощутимо, словно в электрическом поле, вокруг с треском разлетались веселые искры.
У «Преображения Господня» Феофана Грека Мергень понял, что спасен. Привычно поднял он глаза к иконе – и замолк. Образ сиял светом неземного накала, и слова об обратной перспективе так и не прозвучали. Саша отвернулся, ослепленный. Не для него, нет, не для него эти горние выси. Эти дали. Этот разреженный воздух правды. Эта простота линий жизни, земной и вечной. Эта прямота взгляда.
Он махнул рукой, и все потянулись за ним к выходу.
И все же внизу, в кафе, он проследил за тем, чтобы его освобождение от Алисы завершилось – ну, не до конца – до конца все-таки жалко… но в основах.
Митя согласился принять студентку в костромских дебрях, где заблудился бы и Сусанин. Иначе Огнев остался бы там в одиночестве. Ведь скоро, совсем скоро намечается отъезд обоих коллег в Германию. Там, в парке «Баварский лес», вольерные волки ждут экспериментаторов целой стаей. Алиса же решилась отправиться с Митей на костромскую биостанцию, чтобы собрать материал об изучении хищников в природе и о тайнах их непростой жизни. Цикл ее будущих очерков cоставит текст диплома. Название родилось тут же: «Волчатники, волки, волчата». О диссертации подумают в процессе – возможно, тема будет связана с ролью волка и ворона как основных медиаторов в культурном пространстве древних славян. Или еще что-нибудь эдакое – Саша пощелкал языком.
И прищелкнул пальцами… Все было ОК! Наконец-то… Для верности придется еще попросить Сашу Огнева, Митиного сына, походатайствовать перед отцом за Алису, чтобы не сорвался с крючка и взял наживку в Кострому. Да, попросить Сашу. А что такого? Мальчик и так в нее полувлюблен. Алиса и тут поспела… Следом за Мергенем ходила на конференции – в МГУ, в музей, в Институт мировой литературы – везде. Оглядывалась внимательно. Разглядела Сашу Огнева. Молод, по-детски саркастичен, самонадеян, но умен… Образован… Жениться не собирается никогда. Вот такие-то и женятся в девятнадцать лет. Квартира в высотке МГУ. Дача дедов-академиков. Профессоров… Теперь этого маловато, деньги нужны, и живые, но… Главная цель все же среда – эта свободная, пока недоступная, но такая манящая жизнь интеллектуалов. Огнев-младший пойдет далеко. В Европу приглашают, за океаном публикуется, ездит всюду, выступает чуть не с лекциями, даром что третьекурсник… Годится. А деньги… Денег она и сама заработает. Работать она любит!
«Попрошу студента Сашку, – думал Александр Мергень, идя вверх по Пречистенке к Малому Левшинскому. – Либо он попадется, либо отец, а может, оба сразу… Но не я, не я!!! Я подожду. Послежу пока издалека. Ну, не то чтобы совсем издалека – так, с некоторого удаления. Иначе – провал. Но из виду терять не буду. А как не терять? – думал он, подходя к Золотому унитазу по переулку. – Как наблюдать издали? Из-за угла? Скрытно? Но наверняка, чтобы без ошибки?»