— Очень забавно, — оценивает мой каламбур профессор, моющий руки.
Он слушает нас, и в его очках пляшут искорки.
— Что за идея? — спрашивает Берюрье.
— Он говорит себе, что рынок — это средоточие съестных припасов должен кишеть отходами. Они действительно исчисляются тоннами ежедневно. А что там делают с отходами? Их отправляют на переработку в удобрения… Разве это не отличный способ избавиться от головы?
Итак, Турок приходит на рынок, забредает в зал с кишками и прочей требухой и натыкается на кучу коровьих голов. Ты видел эти головы, Берю: с шерстью, с рогами, с ушами. Они совершенно несъедобны.
Падовани вообразил, что эти корзины просто созданы для его цели, и как ни в чем не бывало сунул голову своей жертвы в кучу…
Берюрье хлопает меня по плечу.
— Ты гений в нашем деле, Сан-А. Теперь все яснее ясного… — Он смеется. — Представляю себе, какая рожа была у Падовани, когда он прочитал об этой истории в газете!.. Мы выиграли, верно?
Берю так рад, что щелкает подтяжками и трясет пузом. Я оставляю его веселиться, а сам атакую Буржуа:
— Ну что, док, ваше мнение? Эскулап вытирает стеклышки.
— Мужчина, возможный возраст от сорока пяти до пятидесяти, профессионально выкладывает он. — Несомненно, вел жизнь авантюриста, поскольку имеет несколько пулевых ранений, уже давнишних.
— Ни одно не было смертельным? — деловито осведомляется Берюрье.
Профессор испепеляет его ледяным взглядом.
— Толстяк, — говорю я ему, — в дурости ты поднялся до недосягаемых высот. Второго такого идиота не найти днем с огнем!
Буржуа соглашается со мной кивком головы. Смущенный этой молчаливой ратификацией, Берю замолкает.
— Продолжайте, док!
— Ну что вам еще сказать? Смерть наступила дней шесть-семь назад.
Я размышляю.
— Скажите, док, в вашем заключении по голове, кажется, отмечено, что у убитого было много мелких шрамов на висках и на носу?
— Совершенно верно!
— Это могло быть следствием пластической операции?
Теперь очередь врача погрузиться в глубокие раздумья.
— Вполне. В таком случае операция была проведена специалистом высокого класса Мэтром в пластической хирургии!
— Как вы думаете, док, можно полностью изменить человеку лицо?
Он пожимает плечами.
— Полностью — нет, но можно заменить доминанты лица и тем самым изменить его общий вид…
— Ладно, спасибо… Благодарю, что вы так рано поднялись ради этого грязного дела… Он кипятится:
— Это, как вы его называете, “грязное дело” — моя работа. Я ее люблю и не хочу заниматься никакой другой… Я его успокаиваю:
— Я не хотел вас обидеть, доктор, даже наоборот. Согласен, ваша профессия самая приятная из всех, что есть на свете… Даже работа парфюмера, создающего утонченные духи, не может соперничать с ней по силе аромата!
Он смеется…
Тусклый, серый день не дает отделаться от похоронного настроения, которое на нас навеял морг.
Холодный ветер гонит капли дождя…
У нас такое чувство, что мы направляемся на собственную казнь.
Стоя на тротуаре, мы напоминаем трех аистов, по ошибке попавших на Северный полюс.
— Мне жутко хочется спать, — вздыхает Пинюш. — Честное слово, сейчас бы я прохрапел целый день…
— А мне хочется есть, — делится Берюрье. — Бессонные ночи вызывают жуткий аппетит… Что вы скажете о луковом супе с тертым сыром и стаканчике белого? Это и вдобавок чашка очень крепкого кофе приведут нас в форму.
Он садится в свою машину и делает нам знак присоединиться к нему.
— Можно съездить к Гродю, — говорит он мне. — У него получается отличный луковый суп!
Я не отвечаю… Продолжаю размышлять над этой непонятной историей.
— Слушай, Берю, — спрашиваю я Толстяка, — ты поработал почти во всех службах. Может, знаешь двух блатных, которых зовут Боб Шалун и Маньен Улыбчивый?
— Маньен! — восклицает Толстяк. — Он меня спрашивает, знаю ли я Маньена! Да мы с ним вместе ходили в школу! Я решаю, что он шутит, но потом вижу — нет.
— Это правда?
— А то! Ты что, думаешь, гангстеры с неба сваливаются? Должны же они быть откуда-то родом, а, Пино? Мы с Маньеном земляки… Его отец держал в нашем поселке табачную лавку… О! Видишь у меня на брови шрам? Это Маньен швырнул мне в морду подковой…
— Подкова приносит счастье, — иронизирую я. — А скажи-ка мне, Толстячок, ты знаешь, где он кантуется?
— Да. У него квартира на бульваре Бертье, в семнадцатом округе…
— Чем он занимается?
— Его конек — скачки…
— Он играет на тотализаторе?
— Да, но ставит только на выигрывающую лошадь… Он парень умный!
— Кажется, он и Турок были корешами?
— Да?
— Мне так сказала Мари-Жанна… Как думаешь, может он быть связан с этим делом?
— Маньен? Ты чокнулся, Сан-А. Он слишком умен, чтобы влезть в мокрое дело!
— Во всяком случае, допросить друзей наших друзей иногда бывает полезно. Предлагаю вытащить его из-под одеяла.
Толстяк соглашается:
— Давай… До жратвы или после?
— До!
— Знаешь, если он у себя, то раньше полудня не встает. Так что это не горит.
Я стукаю кулаком по приборной доске:
— Я сказал — сейчас! Понял?
— О'кей…
Отодвинув заботы о супе насущном, Берюрье везет нас на бульвар Бертье и останавливается перед домом сто двенадцать.
— Откуда ты знаешь его адрес? — подозрительно спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
— Он несколько раз просил меня помочь, когда коллеги пытались устроить ему неприятности.
— Как не пособить землячку!
— Надо же помогать друг другу…
Толстяк останавливается на четвертом этаже и начинает колотить в дверь. Пинюш отстал на этаж и тащится, фырча, как паровоз.
Проходит некоторое время.
— Улетела птичка, — с сожалением вздыхаю я.
— Да нет, — объясняет Берюрье, — просто он не открывает первому встречному. Это надо понять…
Он колошматит снова, посильнее, но по-прежнему в дружелюбном ритме.
Вдруг, хотя мы не слышали звука шагов, мужской голос спрашивает из-за двери:
— Кто там?
— Это я, Берюрье, — отвечает Толстяк.
В его голосе звучит гордость за то, что он действительно Берюрье самый рогатый полицейский Франции.
Дверь открывается. В полумраке прихожей стоит высокий тощий тип с большим носом и очень глубокими морщинами по обеим сторонам рта. На нем белая шелковая пижама. Редкие волосы растрепаны. Он чешет грудь, глядя на нас без всякой радости.
— Ты позволишь? — для проформы интересуется Берюрье, отстраняя его.
Маньен смотрит на Пинюша и меня, как на собачьи какашки, забытые на его ковре.
— Это кто такие? — спрашивает он Берюрье.
— Мои друзья, — отвечает Толстяк.
Маньен больше вопросов не задает… Свою кликуху “Улыбчивый” он, должно быть, получил за резкие морщины, делающие его физию похожей на морду бульдога!
Мы закрываем дверь и следуем за хозяином квартиры в богато обставленную столовую… Улыбчивый опускается в клубное кресло и смотрит на швейцарские часы, тикающие на стене. Радостный кукушонок приветствует приход Берюрье, прокричав, что уже восемь.
Он (не кукушонок, разумеется, а Берюрье, хотя он тоже ку-ку) показывает на меня пальцем.
— Комиссар Сан-Антонио, — представляет он. — Мой начальник и тем не менее друг… Он хочет тебя кое о чем спросить…
У Маньена темные горящие глаза, очень нерасполагающие.
— Насчет скачек? — уточняет он.
— Нет, — отвечаю. — Я не люблю лошадей и предпочитаю мотогонки!
Я вытаскиваю из-под стола стул, придвигаю его к креслу хозяина и сажусь напротив. Мои колени почти касаются его.
— Вы, разумеется, читали о найденной на рынке отрезанной человеческой голове? Он колеблется, моргает.
— Чертова башка, — добавляет Берюрье, смущенный этим коллективным визитом к его земляку. — Такие вещи могут случиться только со мной…
— Замолчи! — кричу я на него. Возвращаюсь к Маньену Улыбчивому:
— Мы (показываю на свою группу) работаем в Секретной службе… К криминальной полиции не имеем никакого отношения… Мы бы никогда не занялись этим делом, если бы не случайность…
— К чему вы клоните? — спрашивает Маньен. — Вы разбудили меня, чтобы рассказывать свою биографию?
— Минутку! Мы провели расследование, и вот результат…
Я загибаю палец:
— Турок! Загибаю второй:
— Греноблец! Загибаю третий:
— Мари-Жанна, Туркова путанка… Все сыграли в ящик. Неплохо мы поохотились, а?
Он в миг становится зеленым, как бутылка.
— Турок! Греноблец!
— Да…
— Но газеты писали, что Турка…
— Считайте, что предыдущих номеров просто не было, и читайте последующие. Они вам подтвердят мои слова…
— Мы тебя не накалываем, — вставляет Берю. — Слово земляка!
Маньен скребет макушку.
— О! Я тебе верю… Вот только узнавать об этом тяжело…
— Так вот, мы вышли на безголовый труп, спрятанный в лотерейном киоске на Лионском вокзале. Мы пришли сюда задать вам один простой вопрос, Маньен… Ответьте на него. Я знаю, вы сможете это сделать, потому что были другом двух названных мною парней… Если вы это сделаете, дело закрыто… Нет — расследование будет продолжено.., и может принести вам массу неприятностей…
Я делаю паузу. Он не сводит с меня глаз.
— Спрашивайте.
— Я хочу знать, кто такой этот обезглавленный человек… Маньен медленно отводит глаза… Не отвечает.
— Рожай, — советует Берюрье. — Если Сан-Антонио обещал тебе свое молчание, все заметано. Тебе ничего не будет, даже если ты замешан в эту историю.
— Я даже не хочу об этом знать… Мне на это плевать… Три трупа за один и так достаточно для неофициального расследования.
Маньен понимает обоснованность наших аргументов.
— Ладно, — говорит он, — я вам доверяю и потому все расскажу. — И начинает признания:
— Во время войны я, Греноблец, Турок и кое-кто еще организовали дело по переправке людей, которым грозила опасность, в Англию… Мы брали за перевоз немалую сумму, но работали серьезно…
Это было опасно, но давало хорошие бабки… Так продолжалось много месяцев, а потом один из нас, Джим Масляный, сдал всю компанию немцам за деньги, и нас замели как фраеров. К счастью, нам повезло. Мы смылись из фургона, на котором нас в везли в гестапо, благодаря Турку.
Он задушил двух часовых разом!
Маньен останавливается.
— В некотором смысле это было славное времечко, — вздыхает он.
Потом возвращается к своим баранам:
— Мы скрывались, а Масляный поступил на службу к фрицам и стал работать на улице Лористон. Все грязные дела он теперь обделывал в открытую, а прибыль целиком шла ему…
— Какая сволочь! — говорит Берюрье. Я его перебиваю:
— Так он и есть обезглавленный?
— Вы угадали, — отвечает Маньен. — После Освобождения эта гнида смотался в Штаты… Там он сумел приумножить состояние, сколоченное на службе у Адольфа. Он разбогател… А мы поклялись прикончить его, если он вернется. Мы были в курсе его дел и ждали своего часа…
— И он пробил? — нетерпеливо спрашиваю я.
— Да.
— Масляного замучила ностальгия, и он вернулся…
— Верно. Сначала он приехал в Италию. Но этого ему было мало, ему была нужна Франция… Он послал своих корешей в Париж разведать, все ли тут спокойно. Они его заверили, что да… Об этом предателе все давно забыли. Кроме того, он переделал себе морду… Короче, он решил вернуться… Тогда мы, пострадавшие, объединились… Турок, я, Греноблец, еще один…
— Шалун? — спрашиваю я.
— А вы о нас много узнали!
— Старался!
— Мы собрались и тянули жребий, кому его встречать…
— И жребий вытянул Греноблец?
— Он.
— А потом Турку выпало избавиться от трупа?
— Да…
— Почему?
— Мы хотели воспользоваться богатством Масляного, а для этого его должны были считать живым.
— А почему ваши друзья замочили его на вокзале? Его встречали?
Маньен качает головой:
— Нет, но у них не было времени: Масляный их узнал… Они сказали себе, что если не шлепнут его сразу, то он сделает ноги. Понимаете, у него было перед ними преимущество: их лица не особо изменились, а его узнать было трудно… Кажется, Греноблец узнал его в самую последнюю минуту, когда он уже подбежал к выходу…
Теперь все ясно. Я испытываю огромное облегчение и смотрю на Пино, заснувшего на столе.
— Как вы собирались завладеть его деньгами?
— Мы узнали, что он открыл счет в “Банко ди Рома”. Мы бы подделали его подпись на чеке. Но для этого было нужно, чтобы его продолжали считать живым!
Я встаю и трясу Пинюша:
— Подъем, старый филин, приехали!
Он слушает нас, и в его очках пляшут искорки.
— Что за идея? — спрашивает Берюрье.
— Он говорит себе, что рынок — это средоточие съестных припасов должен кишеть отходами. Они действительно исчисляются тоннами ежедневно. А что там делают с отходами? Их отправляют на переработку в удобрения… Разве это не отличный способ избавиться от головы?
Итак, Турок приходит на рынок, забредает в зал с кишками и прочей требухой и натыкается на кучу коровьих голов. Ты видел эти головы, Берю: с шерстью, с рогами, с ушами. Они совершенно несъедобны.
Падовани вообразил, что эти корзины просто созданы для его цели, и как ни в чем не бывало сунул голову своей жертвы в кучу…
Берюрье хлопает меня по плечу.
— Ты гений в нашем деле, Сан-А. Теперь все яснее ясного… — Он смеется. — Представляю себе, какая рожа была у Падовани, когда он прочитал об этой истории в газете!.. Мы выиграли, верно?
Берю так рад, что щелкает подтяжками и трясет пузом. Я оставляю его веселиться, а сам атакую Буржуа:
— Ну что, док, ваше мнение? Эскулап вытирает стеклышки.
— Мужчина, возможный возраст от сорока пяти до пятидесяти, профессионально выкладывает он. — Несомненно, вел жизнь авантюриста, поскольку имеет несколько пулевых ранений, уже давнишних.
— Ни одно не было смертельным? — деловито осведомляется Берюрье.
Профессор испепеляет его ледяным взглядом.
— Толстяк, — говорю я ему, — в дурости ты поднялся до недосягаемых высот. Второго такого идиота не найти днем с огнем!
Буржуа соглашается со мной кивком головы. Смущенный этой молчаливой ратификацией, Берю замолкает.
— Продолжайте, док!
— Ну что вам еще сказать? Смерть наступила дней шесть-семь назад.
Я размышляю.
— Скажите, док, в вашем заключении по голове, кажется, отмечено, что у убитого было много мелких шрамов на висках и на носу?
— Совершенно верно!
— Это могло быть следствием пластической операции?
Теперь очередь врача погрузиться в глубокие раздумья.
— Вполне. В таком случае операция была проведена специалистом высокого класса Мэтром в пластической хирургии!
— Как вы думаете, док, можно полностью изменить человеку лицо?
Он пожимает плечами.
— Полностью — нет, но можно заменить доминанты лица и тем самым изменить его общий вид…
— Ладно, спасибо… Благодарю, что вы так рано поднялись ради этого грязного дела… Он кипятится:
— Это, как вы его называете, “грязное дело” — моя работа. Я ее люблю и не хочу заниматься никакой другой… Я его успокаиваю:
— Я не хотел вас обидеть, доктор, даже наоборот. Согласен, ваша профессия самая приятная из всех, что есть на свете… Даже работа парфюмера, создающего утонченные духи, не может соперничать с ней по силе аромата!
Он смеется…
Тусклый, серый день не дает отделаться от похоронного настроения, которое на нас навеял морг.
Холодный ветер гонит капли дождя…
У нас такое чувство, что мы направляемся на собственную казнь.
Стоя на тротуаре, мы напоминаем трех аистов, по ошибке попавших на Северный полюс.
— Мне жутко хочется спать, — вздыхает Пинюш. — Честное слово, сейчас бы я прохрапел целый день…
— А мне хочется есть, — делится Берюрье. — Бессонные ночи вызывают жуткий аппетит… Что вы скажете о луковом супе с тертым сыром и стаканчике белого? Это и вдобавок чашка очень крепкого кофе приведут нас в форму.
Он садится в свою машину и делает нам знак присоединиться к нему.
— Можно съездить к Гродю, — говорит он мне. — У него получается отличный луковый суп!
Я не отвечаю… Продолжаю размышлять над этой непонятной историей.
— Слушай, Берю, — спрашиваю я Толстяка, — ты поработал почти во всех службах. Может, знаешь двух блатных, которых зовут Боб Шалун и Маньен Улыбчивый?
— Маньен! — восклицает Толстяк. — Он меня спрашивает, знаю ли я Маньена! Да мы с ним вместе ходили в школу! Я решаю, что он шутит, но потом вижу — нет.
— Это правда?
— А то! Ты что, думаешь, гангстеры с неба сваливаются? Должны же они быть откуда-то родом, а, Пино? Мы с Маньеном земляки… Его отец держал в нашем поселке табачную лавку… О! Видишь у меня на брови шрам? Это Маньен швырнул мне в морду подковой…
— Подкова приносит счастье, — иронизирую я. — А скажи-ка мне, Толстячок, ты знаешь, где он кантуется?
— Да. У него квартира на бульваре Бертье, в семнадцатом округе…
— Чем он занимается?
— Его конек — скачки…
— Он играет на тотализаторе?
— Да, но ставит только на выигрывающую лошадь… Он парень умный!
— Кажется, он и Турок были корешами?
— Да?
— Мне так сказала Мари-Жанна… Как думаешь, может он быть связан с этим делом?
— Маньен? Ты чокнулся, Сан-А. Он слишком умен, чтобы влезть в мокрое дело!
— Во всяком случае, допросить друзей наших друзей иногда бывает полезно. Предлагаю вытащить его из-под одеяла.
Толстяк соглашается:
— Давай… До жратвы или после?
— До!
— Знаешь, если он у себя, то раньше полудня не встает. Так что это не горит.
Я стукаю кулаком по приборной доске:
— Я сказал — сейчас! Понял?
— О'кей…
Отодвинув заботы о супе насущном, Берюрье везет нас на бульвар Бертье и останавливается перед домом сто двенадцать.
— Откуда ты знаешь его адрес? — подозрительно спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
— Он несколько раз просил меня помочь, когда коллеги пытались устроить ему неприятности.
— Как не пособить землячку!
— Надо же помогать друг другу…
Толстяк останавливается на четвертом этаже и начинает колотить в дверь. Пинюш отстал на этаж и тащится, фырча, как паровоз.
Проходит некоторое время.
— Улетела птичка, — с сожалением вздыхаю я.
— Да нет, — объясняет Берюрье, — просто он не открывает первому встречному. Это надо понять…
Он колошматит снова, посильнее, но по-прежнему в дружелюбном ритме.
Вдруг, хотя мы не слышали звука шагов, мужской голос спрашивает из-за двери:
— Кто там?
— Это я, Берюрье, — отвечает Толстяк.
В его голосе звучит гордость за то, что он действительно Берюрье самый рогатый полицейский Франции.
Дверь открывается. В полумраке прихожей стоит высокий тощий тип с большим носом и очень глубокими морщинами по обеим сторонам рта. На нем белая шелковая пижама. Редкие волосы растрепаны. Он чешет грудь, глядя на нас без всякой радости.
— Ты позволишь? — для проформы интересуется Берюрье, отстраняя его.
Маньен смотрит на Пинюша и меня, как на собачьи какашки, забытые на его ковре.
— Это кто такие? — спрашивает он Берюрье.
— Мои друзья, — отвечает Толстяк.
Маньен больше вопросов не задает… Свою кликуху “Улыбчивый” он, должно быть, получил за резкие морщины, делающие его физию похожей на морду бульдога!
Мы закрываем дверь и следуем за хозяином квартиры в богато обставленную столовую… Улыбчивый опускается в клубное кресло и смотрит на швейцарские часы, тикающие на стене. Радостный кукушонок приветствует приход Берюрье, прокричав, что уже восемь.
Он (не кукушонок, разумеется, а Берюрье, хотя он тоже ку-ку) показывает на меня пальцем.
— Комиссар Сан-Антонио, — представляет он. — Мой начальник и тем не менее друг… Он хочет тебя кое о чем спросить…
У Маньена темные горящие глаза, очень нерасполагающие.
— Насчет скачек? — уточняет он.
— Нет, — отвечаю. — Я не люблю лошадей и предпочитаю мотогонки!
Я вытаскиваю из-под стола стул, придвигаю его к креслу хозяина и сажусь напротив. Мои колени почти касаются его.
— Вы, разумеется, читали о найденной на рынке отрезанной человеческой голове? Он колеблется, моргает.
— Чертова башка, — добавляет Берюрье, смущенный этим коллективным визитом к его земляку. — Такие вещи могут случиться только со мной…
— Замолчи! — кричу я на него. Возвращаюсь к Маньену Улыбчивому:
— Мы (показываю на свою группу) работаем в Секретной службе… К криминальной полиции не имеем никакого отношения… Мы бы никогда не занялись этим делом, если бы не случайность…
— К чему вы клоните? — спрашивает Маньен. — Вы разбудили меня, чтобы рассказывать свою биографию?
— Минутку! Мы провели расследование, и вот результат…
Я загибаю палец:
— Турок! Загибаю второй:
— Греноблец! Загибаю третий:
— Мари-Жанна, Туркова путанка… Все сыграли в ящик. Неплохо мы поохотились, а?
Он в миг становится зеленым, как бутылка.
— Турок! Греноблец!
— Да…
— Но газеты писали, что Турка…
— Считайте, что предыдущих номеров просто не было, и читайте последующие. Они вам подтвердят мои слова…
— Мы тебя не накалываем, — вставляет Берю. — Слово земляка!
Маньен скребет макушку.
— О! Я тебе верю… Вот только узнавать об этом тяжело…
— Так вот, мы вышли на безголовый труп, спрятанный в лотерейном киоске на Лионском вокзале. Мы пришли сюда задать вам один простой вопрос, Маньен… Ответьте на него. Я знаю, вы сможете это сделать, потому что были другом двух названных мною парней… Если вы это сделаете, дело закрыто… Нет — расследование будет продолжено.., и может принести вам массу неприятностей…
Я делаю паузу. Он не сводит с меня глаз.
— Спрашивайте.
— Я хочу знать, кто такой этот обезглавленный человек… Маньен медленно отводит глаза… Не отвечает.
— Рожай, — советует Берюрье. — Если Сан-Антонио обещал тебе свое молчание, все заметано. Тебе ничего не будет, даже если ты замешан в эту историю.
— Я даже не хочу об этом знать… Мне на это плевать… Три трупа за один и так достаточно для неофициального расследования.
Маньен понимает обоснованность наших аргументов.
— Ладно, — говорит он, — я вам доверяю и потому все расскажу. — И начинает признания:
— Во время войны я, Греноблец, Турок и кое-кто еще организовали дело по переправке людей, которым грозила опасность, в Англию… Мы брали за перевоз немалую сумму, но работали серьезно…
Это было опасно, но давало хорошие бабки… Так продолжалось много месяцев, а потом один из нас, Джим Масляный, сдал всю компанию немцам за деньги, и нас замели как фраеров. К счастью, нам повезло. Мы смылись из фургона, на котором нас в везли в гестапо, благодаря Турку.
Он задушил двух часовых разом!
Маньен останавливается.
— В некотором смысле это было славное времечко, — вздыхает он.
Потом возвращается к своим баранам:
— Мы скрывались, а Масляный поступил на службу к фрицам и стал работать на улице Лористон. Все грязные дела он теперь обделывал в открытую, а прибыль целиком шла ему…
— Какая сволочь! — говорит Берюрье. Я его перебиваю:
— Так он и есть обезглавленный?
— Вы угадали, — отвечает Маньен. — После Освобождения эта гнида смотался в Штаты… Там он сумел приумножить состояние, сколоченное на службе у Адольфа. Он разбогател… А мы поклялись прикончить его, если он вернется. Мы были в курсе его дел и ждали своего часа…
— И он пробил? — нетерпеливо спрашиваю я.
— Да.
— Масляного замучила ностальгия, и он вернулся…
— Верно. Сначала он приехал в Италию. Но этого ему было мало, ему была нужна Франция… Он послал своих корешей в Париж разведать, все ли тут спокойно. Они его заверили, что да… Об этом предателе все давно забыли. Кроме того, он переделал себе морду… Короче, он решил вернуться… Тогда мы, пострадавшие, объединились… Турок, я, Греноблец, еще один…
— Шалун? — спрашиваю я.
— А вы о нас много узнали!
— Старался!
— Мы собрались и тянули жребий, кому его встречать…
— И жребий вытянул Греноблец?
— Он.
— А потом Турку выпало избавиться от трупа?
— Да…
— Почему?
— Мы хотели воспользоваться богатством Масляного, а для этого его должны были считать живым.
— А почему ваши друзья замочили его на вокзале? Его встречали?
Маньен качает головой:
— Нет, но у них не было времени: Масляный их узнал… Они сказали себе, что если не шлепнут его сразу, то он сделает ноги. Понимаете, у него было перед ними преимущество: их лица не особо изменились, а его узнать было трудно… Кажется, Греноблец узнал его в самую последнюю минуту, когда он уже подбежал к выходу…
Теперь все ясно. Я испытываю огромное облегчение и смотрю на Пино, заснувшего на столе.
— Как вы собирались завладеть его деньгами?
— Мы узнали, что он открыл счет в “Банко ди Рома”. Мы бы подделали его подпись на чеке. Но для этого было нужно, чтобы его продолжали считать живым!
Я встаю и трясу Пинюша:
— Подъем, старый филин, приехали!
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В дверь ресторана Гродю входят три шатающихся призрака.
Хозяин, более краснолицый, чем когда бы то ни было, бросается нам навстречу.
— Ну, — спрашивает он, — узнали что-нибудь новенькое?
Берюрье делает ему знак заткнуться.
— Что у тебя сегодня в меню? — спрашивает он. Гродю улыбается.
— Если скажу, ты мне не поверишь!
— Все равно скажи…
И ресторатор, сделав шире свою робкую улыбку, бормочет:
— Телячья голова. Жуть, а?
Хозяин, более краснолицый, чем когда бы то ни было, бросается нам навстречу.
— Ну, — спрашивает он, — узнали что-нибудь новенькое?
Берюрье делает ему знак заткнуться.
— Что у тебя сегодня в меню? — спрашивает он. Гродю улыбается.
— Если скажу, ты мне не поверишь!
— Все равно скажи…
И ресторатор, сделав шире свою робкую улыбку, бормочет:
— Телячья голова. Жуть, а?