Антонов Антон Станиславович. Время войны (Хроники Одиссеи)

   - Как к расстрелу?! - снова подала голос Мария Рама-нава, девушка лет восемнадцати, которая выглядела не испуган-ной, а скорее удивленной. - Я же ни в чем не виновата! Я ничего не сделала! Меня с кем-то перепутали!
   - Встать во второй строй! - рявкнул дежурный.
   - Я не хочу. Нет! Я не пойду!
   Она продолжала вопить и упираться, когда конвойные силой потащили ее к противоположной стене, а судья, не обращая на это внимания и лишь адекватно повысив голос, назвал следующую фамилию:
   - Питрова Ирина...
   Дальше все пошло своим чередом. Некоторые пытались протестовать, но их никто не слушал, а судья неожиданно зычным баритоном легко заглушал их неуверенные голоса. Только с одной девушкой случилась истерика, хотя ее фамилия еще не была названа. Не выдержав ожидания, она стала кататься по полу с криком: Я не хочу! Не хочу!!! и не успокоилась, пока конвойные не попинали ее хорошенько ногами.
   Еще несколько женщин после объявления приговора упали в обморок, а когда высшую меру получила девочка лет двенадцати, в строю грузно свалилась на пол пожилая женщина, которая не имела к этой девочке никакого отношения.
   Девица, которая неожиданно для всех и для себя самой получила десять лет лишения свободы, так обра-довалась, что пустилась в пляс и попыталась поцеловать судью, за что схлопотала десять суток карцера.
   А другая молодая женщина, в которой Лана Казарина узнала учительницу начальных классов из своей школы, полу-чив вышку одной из последних, воскликнула ошелом-ленно:
   - Этого не может быть! Это совершенно невозможно! В нашей стране в одном городе никак не может быть столько изменников сразу.
   Наконец чтение приговоров закончилось. Судья сложил свои бумаги, а дежурный офицер достал из папки другой листок и начал зачитывать фамилии без имен и объяснений. Названные выходили вперед из второго строя - кроме двух, которые были вызваны из первого. Эти двое были ранее приговоренные к смерти офицерская жена и девушка, которая гордилась своими подвигами в банде.
   Своей фамилии Лана Казарина в этом списке не услыша-ла, да и вообще в строю приговоренных осталось стоять у стены больше женщин, чем по команде дежурного вышло вперед.
   Тем, которые вышли, дежурный скомандовал:
   - Налево! Сомкнуть ряд! Руки назад. Шагом марш!
   - Куда их? - спросила одна из оставшихся, адресуясь к дежурному или конвою. Но те ничего не ответили, а учительни-ца начальных классов, которая тоже осталась у стены, неуве-ренно предположила:
   - В другую камеру, наверное.
   - Прекратить разговоры! - зарычал на них дежурный. - Направо в камеру шагом марш!
   Заходя в свою ставшую уже привычной камеру женщи-ны успели увидеть, как открылась дверь соседней камеры, тоже женской, и ее обитательницы стали выходить в коридор.
   - Не может быть... - повторила еще раз учительница началь-ных классов, а Лана Казарина, протиснувшись к ней поближе, стала убеждать ее, что сотрудники Органов - это предатели, которые поставили себе целью истребить всех честных людей в Народной Целине.
   34
   Исполнитель приговоров к высшей мере наказания млад-ший лейтенант Органов Данила Гарбенка вышел на свою но-вую работу уже в третий раз. В первую свою смену он был помощником исполнителя при расстреле мужчин. Во второй раз он уже стрелял сам, а помогал ему старшина из конвоя - но исполняли они опять мужчин.
   Теперь же ему предстояло работать в одиночку. Со-кра-щенный боевой расчет - конвойный в предбаннике и исполни-тель без помощника.
   Когда двадцать женщин завели в предбанник, Гарбенка вышел к ним, волнуясь больше обычного, и, стоя в дверях расстрельной камеры, объявил:
   - Я обязан предупредить, что нарушение порядка ис-полнения приговора, неповиновение членам боевого расчета и оказание сопротивления карается специальным наказанием в виде утилизации тела осужденного в печи без предварительного умерщвления.
   На слове умерщвление Гарбенка запнулся, и этим тот-час же воспользовалась Маша Раманава.
   - Как исполнения?! - воскликнула она. - Что, прямо сейчас?!
   - Тихо! - оборвал ее Гарбенка.
   Сбившись, он забыл текст предупреждения, и пришлось заканчивать его своими словами:
   - И это... В общем, нарушение порядка лишает права на помилование, вот. Короче, если кто будет рыпаться, того сожгут в печке живьем, понятно? И никакой помиловки нарушителю не будет.
   - А так будет? Будет, да?! - с надеждой выкрикнула Маша.
   - А это как начальство прикажет.
   Гарбенка врал. Про помилование в расстрельной камере не слышали в управлении даже старожилы. Помилования вообще изредка случались, но тогда смертника приводили не в расстрельную камеру, а в кабинет начальника тюрьмы и там сообщали ему радостную новость.
   Конечно, обычно и промежутки между приговором и расстрелом бывали дольше. Это только теперь персоналу тюрьмы официально заявили, что время уже военное и работать теперь придется по законам такового. И в частности, без всяких кассаций и апелляций расстреливать смертников в кратчайший срок после вынесения приговора.
   Но все равно романтические истории с гонцом, прино-сящим весть о помиловании прямо к эшафоту, когда над жертвой уже занесен топор - это было не в духе суровых целинских Органов.
   Смертникам о возможном помиловании говорили толь-ко для того, чтобы сократить до минимума сопротивление и истерики. Надежда умирает последней. Кто же станет нарушать порядок, если с одной стороны - специальное наказание в виде сожжения в топке живьем, а с другой - шанс на помилование, в который многие верят до тех пор, пока пуля не вонзится в затылок.
   Закончив предупреждение, Гарбенка вернулся в рас-стрельную камеру и створки двойных дверей, похожих на двери лифта, сомкнулись за его спиной.
   - Это что, меня сейчас убьют? - беспомощно произ-несла Маша Раманава.
   - Не убьют, а расстреляют, - поправил конвойный. - Понимать надо.
   Пока Маша пыталась понять разницу, на конвойного накинулась девушка из банды, которую звали Швитлана Каза-ко-ва. Только в отличие от дочери гене-ра-ла Казарина она предпо-читала называть себя не Ланой, а Швие-той.
   Она попыталась добиться от конвойного подтверждения, что под словом расстрел понимается отправка на химзавод, но простодушный вертухай не стал ее обманывать.
   - Да нет, - сказал он. - Просто стрельнут в голову и все.
   И Казакова поняла, что это действительно все.
   - Будет больно? - спросила она.
   - Да нет, - ответил конвойный. - Ты и не почувству-ешь ничего.
   - Нет, - тряхнула головой Казакова. - Это больно. Я знаю. Я видела, как убивают.
   Конвойный молча пожал плечами. Ему было все равно. Он стоял у входа в предбанник, подпирая спиной запертую дверь, с автоматом на груди и пальцем на спусковом крючке. Но это не остановило Машу Раманаву, до которой, наконец, дошел смысл разговора вертухая с девушкой из банды.
   - Выпустите меня! - кричала Маша, пытаясь прорвать-ся к двери. - Вы не имеете права! Пустите!!! Я не хочу!
   Конвойный оттолкнул девушку от себя автоматом и передернул затвор. И тут как раз снова открылась дверь в расстрельную камеру.
   - А ну пошла туда! - скомандовал Маше конвойный. - Быстро! Бегом! Ты что в крематорий захотела?!
   Крематорий Машу не испугал. Гораздо страшнее был автомат, который смотрел ей прямо в грудь. Конвойный напирал и его палец на спусковом крючке нервно подрагивал, хотя вер-тухай тоже заучивал наизусть параграфы устава, запреща-ющие стрелять по осужденным в неурочное время без крайней необ-ходимости.
   Маша отступала до самой двери расстрельной камеры, а там споткнулась о порожек и упала на спину.
   Она тут же вскочила, не зная, куда кинуться теперь. А пока она думала, расстрельная камера снова оказалась отрезана от предбанника. Тихий стук сходящихся створок, щелчок автоматического замка - и все, пути назад нет.
   Гарбенка сидел в углу у стола и что-то писал.
   - Фамилия? - спросил он, не поднимая головы.
   - Раманава, - машинально ответила Маша.
   - Раманава, - повторил Гарбенка и стал перебирать карточки, разложенные на столе тонкими пачками по алфавиту. - Ага, вот. Раманава Мария.
   - Мария, - подтвердила девушка. - Вы понимаете, меня с кем-то перепутали. Это же так часто встречается. Раманава Мария. Наверное, какая-то другая... Однофамилица.
   - Да, конечно, - кивнул Гарбенка. - Раздевайся.
   - Что? - переспросила Маша. - Зачем?
   - Так положено, - ответил Данила. - Одежду кидай в утилизатор.
   Он ручкой указал на торчащее из стены нечто, напоми-нающее увеличенное жерло мусоропровода без крышки.
   Маша поначалу решила, что Гарбенка вымогает у нее взятку телом, и собралась уже возмутиться, но когда он прика-зал выбросить одежду в мусоропровод, девушка поняла, что дело не в этом.
   - Вы что, правда хотите меня убить? - озадачен-но сказала она.
   - Слушай, ты! - разозлился Гарбенка. - Если ты еще чего-то не поняла, я сейчас вызову спецконвой и отправлю тебя вниз. Там ты сразу все поймешь. Как начнут поджаривать тебе пятки, так и поймешь. А ну раздевайся!
   Маша вздрогнула от последнего выкрика и, вжавшись спиной в стену, стала, путаясь в пуговицах, расстегивать блузку, говоря:
   - Но так же нельзя! Это не по закону.
   - Не знаю, по закону или нет, а вчера одну такую как раз сожгли. Вы там у себя в камере не слышали, как она орала? А то у меня до сих пор уши закладывает.
   После этих слов Маша уже больше не возмущалась и ничего не переспрашивала. Ее тон стал неуверенным, она не то умоляла, не то убеждала и упрашивала, адресуясь к здравому смыслу собеседника.
   - Вы поймите, меня нельзя убивать! Это не по закону. Меня должны помиловать. Они разберутся и меня отпустят. Я не хочу умирать. Я не могу. Мне восемнадцать неделю назад исполнилось. Я молодая. Я жить хочу. Я же не виновата ни в чем. Я ничего не сделала. Это все отец. Он предатель, я знаю. Но я же не виновата. Я все про него рассказала!
   - Это тоже снимай, - сказал Гарбенка, когда девушка разделась до белья и остановилась.
   - Руки назад, - скомандовал он, когда Маша предстала перед ним в позе стыдливой купальщицы, застигнутой врас-плох.
   С интересом оглядев ее с ног до головы, Гарбенка задумчиво почесал в затылке, памятуя о словах инструктора, что никто не знает, что палач делает наедине с жертвой в расстрельной камере, потому что живые не видят, а мертвые молчат. Но по здравом размышлении он решил, что с этой девчонкой будет слишком много возни, д она к тому же наверняка еще и целочка, а это - удовольствие ниже среднего.
   - Иди вон туда, к стене, - сказал он, указав рукой в сторону коридорчика, который отходил от общего простран-ства камеры и заканчивался стеной, обитой чем-то вроде пенопласта.
   Коридорчик был ярко освещен, а пенопласт изрыт пуля-ми.
   Маша держа руки за спиной прошла, спотыкаясь, по ко-ридорчику до торцовой стенки и, уткнувшись в нее, остано-вилась и оглянулась.
   Мужчин Гарбенка с напарником всегда ставили к стене лицом и стреляли в затылок. А тут Гарбенка подумал, не повер-нуть ли девчонку к стенке задом, а к себе передом. Так ведь интереснее, а главное - инструкции не противоречит. Там ска-зано - стрелять в голову, а о том, в какое место головы кон-кретно, нет ни слова.
   Но стрелять в лицо человека, который на тебя смотрит... Нет, так ведь и рука может дрогнуть.
   - Отвернись! - приказал Маше Гарбенка.
   Она хотела еще что-то возразить, но вдруг осознала, что это совершенно бесполезно. Не будет никакого помилования, и ее действительно сейчас расстреляют.
   - Не убивайте меня, пожалуйста, - прошептала она стенке, осторожно трогая рукой щербину от пули в пенопласте.
   Гарбенка ничего не ответил. Он был занят. втолкнув в барабан револьвера один патрон, исполнитель приговоров встал у девушки за спиной и метров с дух выстрелил ей в затылок.
   Маша упала на спину, и рука ее легла на грудь, словно пытаясь прикрыть наготу и после смерти. Над переносицей кровило выходное отверстие, а открытые глаза смотрели на Гарбенку с укоризной. Так ему, во всяком случае, показалось, и он поспешил отвернуться и отойти к другой стене, из которой выпирал рычаг, похожий на стоп-кран в поездах.
   Гарбенка дернул за рычаг, и пол коридорчика, на котором лежала мертвая Маша, разошелся, как бомболюк бомбардировщика. Тело свалилось вниз и было слышно, как он шмякнулось о бетон в помещении крематория.
   Пока пол становился на место, Гарбенка взглянул на часы и сунул в рот папиросу. Потом отошел к столу и стал писать что-то в карточке. А стряхивая пепел с папиросы, мимоходом нажал на кнопку, открывая дверь в предбанник.
   - Вы палач, да? - спросила, входя в расстрельную камеру Швиета Казакова.
   - Я - исполнитель приговоров, - поправил он. - Фамилия?
   - Казакова.
   - Раздевайся, - сказал Гарбенка, перебирая карточки на букву К.
   - Ты прям как доктор, - заметила Казакова, снимая через голову платье.
   - А я и есть доктор. Лечу народ от всякой заразы.
   - А может, оно и хорошо, - сказала Казакова, бросая свои тряпки в утилизатор. - На этом химзаводе подохнешь в мучениях, а результат все равно один. А так... Правда тут у вас не больно убивают?
   - А вот сейчас и попробуешь, - усмехнулся Гарбенка.
   Ладная девчонка, которая не плакала, не просила поща-ды и даже не прятала в ладонях свои прелести, ему понравилась. И девица из банды, которая за свою короткую жизнь успела перепробовать много мужиков, это почувствовала.
   На этот раз открытия дверей в предбаннике ждали долго. Ведь еще со времен святой инквизиции, когда приговоренные к сожжению ведьмы отдавались у подножия костра своим палачам, известно, что такая предсмертная любовь имеет особый вкус. Женщина, осознавая, что это в последний раз, старается изо всех сил и получает ощущения небывалые, и мужчине тоже передается ее огонь.
   Гарбенка долго не мог отдышаться, и рука его ходила ходуном, а Казакова стояла у стенки к нему лицом и ждала. Она сама так захотела, и Гарбенка лишь попросил ее:
   - Закрой глаза.
   Швиета послушалась, но Гарбенка никак не мог прице-лить-ся ей в лоб, так, что она, не выдержав, закричала:
   - Стреляй! Ну стреляй же, наконец, черт бы тебя побрал!
   В предбаннике, сквозь толстые стены и звукоизолиру-ющие двери, выстрел был, как обычно, не слышен. Просто опять распахнулись створки, и первой в очереди на расстрел оказалась на этот раз двенадцатилетняя девочка.
   А там, за дверью, Гарбенка снова бросил взгляд на часы и с досадой поморщился. Время бежало стремительно, и на горя-чую разбойницу Казакову он потратил слишком много, а ему по сегодняшней разнарядке предстояло исполнить еще восемь-десят смертниц.
   35
   Шла предпоследняя неделя перед началом освободитель-ного похода, и первые несколько сотен офицеров, освобожден-ных из-под стражи под залог семей, уже были возвращены в строй. Их везли на восток со всех концов страны, а их жены, дети, братья и сестры, родители и племянники сидели по тюрьмам, уже получив свои смертные приговоры, но пока что с отсрочкой исполнения и надеждой на помилование.
   Некоторые из участников этой глобальной операции поговаривали, что сажать всю родню условно освобожденных предателей вроде как и не обязательно. Они и так никуда не денутся. Можно оставить их на свободе, а если их родич-офицер будет плохо воевать на фронте - тогда его семью можно без шума арестовать и расстрелять.
   Но в руководстве Органов думали иначе. Во-первых, арестовать и приговорить к расстрелу всех без исключения родственников репрессированных военных, кроме глубоких стариков, приказал лично великий вождь целинского народа Бранивой. А во-вторых, осведомленные сотрудники Органов искренне верили в заговор семей и считали поголовные арес-ты лучшим способом борьбы с этим заговором.
   Ну и самое главное - такой метод работы очень хорошо действовал на условно освобожденных. Зная, что вся их родня может быть без волокиты расстреляна в течение часа, офицеры из тюрем прямо-таки рвались на фронт совершать подвиги. Ведь им было обещано, что героическая гибель за родину автоматически снимает все обвинения с членов семьи.
   Правда, слишком много офицеров и генералов было расстреляно в предшествующие месяцы, и теперь приходилось в поте лица истреблять их сородичей в рамках борьбы с заговором семей. А некоторых других офицеров Органы были вынуждены списывать в расход вместе с семьями из-за их ненадежности.
   Генерал Казарин в Закатном управлении Органов, на-пример, совершил попытку самоубийства, бросившись голо-вой на стену. То ли духу не хватило, то ли силы он рассчитал неправильно, только убиться до смерти генералу не удалось. Но что толку, если он все равно уверовал, что самоубийство - это единственный способ спасти дочь от расстрела.
   Вообще-то сначала он стал жертвой ошибки тюремного телеграфа. В его камеру кто-то передал по цепочке, что Швит-лана Казарина расстреляна. Вот генерал и начал коло-титься головой об стенку.
   Потом оказалось, что Лану Казарину перепутали со Швитланой Казаковой, и расстреляна как раз вторая. Лану пришлось даже водить в лазарет, дабы доказать отцу, что она не в себе. Но отец от травмы явно повредился рассудком - особенно если учесть, что до этого его нещадно били по голове на допросах.
   С хитрой улыбкой, которая на этом лице превращалась в жуткую гримасу, он без конца повторял:
   - Ничего, дочка. Мы с тобой их обманем. Я вот возьму да и помру, то-то смеху будет. Ты не смотри, что я разгова-риваю. Я уже мертвый. Им меня с того света не вернуть. А как я помру - они тебя выпустят. Ты им не нужна. Им я нужен. А меня они не получат.
   И никакими силами его с этой точки было не сбить. Целыми днями он только и думал, как бы украсть у вольнонаем-ного фельдшера пояс от халата и на нем повеситься или отобрать у медсестры шприц и воткнуть его себе в сердце, или вынудить охрану открыть огонь на поражение.
   Понятно было, что Казарин для боевого использования непригоден. Первое, что он сделает в армии - это стрельнет в себя из первого попавшего под руку ствола. И хорошо, если только в себя. А то ведь может и гранату на стол кинуть где-нибудь на штабном совещании. К тому же чтобы он смог участвовать в штабных совещаниях, генерала надо несколько недель лечить, и еще неизвестно, каков будет результат.
   Правда, штатный эксперт управления по психиатричес-ким вопросам говорит, что для полного излечения генерала ему требуется только свобода, покой, общение с дочерью и хоро-ший уход. Но все это совершенно невозможно, неосуществимо и ненадежно.
   Поэтому решено было генерала Казарина списать. И дочь его, конечно, тоже.
   Тут, однако, возникла новая загвоздка. Окружной военный суд, уполномоченный рассматривать обвинения в отношении генералов, был, как и все суды в стране, выше головы загружен работой по делам о заговоре семей. И штампуя бесконечные смертные приговоры школьникам и школьницам, детям и племянникам, братьям и сестрам, женам и невестам, а также случайным знакомым, про которых кто-то неосторожно упомянул на допросе, окружной суд никак не мог добраться до генеральского дела, по которому, кроме Казарина, проходило еще несколько офицеров штаба округа и Дубравско-го полка.
   Зато Лане Казариной приговор уже вынесли, и как толь-ко стало известно, что генерала решено списать, ее назначили на расстрел.
   Правда, разнарядки были уже расписаны на несколько дней вперед, и казнь Ланы отнесли ориентировочно на 1 мая. А поскольку это великий праздник и всеобщий выходной, никто точно не знал, как в этот день будут работать бригады по исполнению приговоров.
   Только где-то за два дня до праздника стало ясно, что вроде бы первая смена - та, которая с шести вечера до полуночи - в этот день работать не будет. А та, которая с полуночи и до утра, будет работать как обычно, поскольку уже начнется 2 мая, а это никакой не выходной.
   Но Лана Казарина ничего об этом не знала.
   В Народной Целине не принято сообщать приговорен-ным к высшей мере дату их смерти. Ведь это противоречило бы принципам под-линно народного гуманизма, который лежит в основе всех свершений родины Майской революции.
   36
   - Высадка 1 мая исключена, - сказал маршалу Таубер-ту начальник штаба легиона Бессонов, получив последнюю сводку подхода звездолетов. - Не все фаланги успеют выйти на исходные.
   13-я фаланга пришла на орбиту Целины не только вовремя, но даже с опережением графика. Зато опаздывали 66-я и 18-я. 18-я задержалась на опорной планете, собирая технику и личный состав после учебной высадки. А 66-я провисела лиш-ние три дня у опорной из-за смены командира фаланги.
   Преж-ний полностью утерял контроль над фалангой пос-ле инцидента с расстрелом офицера из самоликвидатора, а новым становиться никто не хотел. Штабные звездолеты уже ушли, а ставка по обыкновению запуталась в трех соснах, и когда корабль 66-й все-таки улетел, никто так и не знал точно, кто командует фалангой.
   Последний бросок легиона к Целине задумывался, как единый марш, когда все звездолеты появляются у цели одно-временно, с разбросом максимум в несколько часов. Но изящ-ный план генерала Бессонова рассыпался под тяжестью внеш-них обстоятельств, и теперь на него же сыпались все шишки.
   Но теперь Бессонов ничего не мог поделать. 18-я выйдет на исходную позицию, когда в ЦНР будет уже утро 1 мая, а 66-я - еще позже. А высаживаться можно только ночью.
   Еще несколько фаланг подойдут чуть раньше, как раз ночью - но их ведь тоже нельзя бросать в бой прямо с марша.
   Менять время суток или порядок высадки фаланг Бессо-нов не желал категорически. И Жуков, в чью группировку входила 18-я тяжелая фаланга, решительно его в этом поддерживал.
   Лучше уж поменять день.
   - Скажите лучше, что вы вообще не хотите высажи-ваться! - огрызался на землян Тауберт, которому не терпелось наконец начать вторжение. Но Бессонов совершенно спокойно подтверждал:
   - Не хотим. Но высадимся - в ночь на второе мая. Или на третье, если со вторым будут какие-то проблемы.
   - Никакого третьего! - чуть не завопил обычно спо-койный Тауберт. - Если второго утром весь легион не будет на Целине, можете попрощаться с головой.
   Бессонов пожал плечами и отошел, ухмыляясь в усы. Оттянуть высадку на сутки он все-таки сумел.
   В последние дни в штабе легиона все как-то сами собой перешли на целинский календарь. так было удобнее, хотя никто, конечно, не забывал о сотом дне, который надвигался неумо-лимо.
   В целинском календаре было 369 планетарных дней, каж-дый из которых на полчаса короче земных суток. Между тем, корабельные сутки были равны земным, а кора-бельный год состоял из 364 дней.
   Переход на другое исчисление времени добавил неразбе-рихи, которой и так было предостаточно. Однако с этим прихо-ди-лось мириться. Воевать-то ведь придется на планете, а значит, надо приноравливаться к ее световому и сезонному режиму.
   Фактический переход на новое время был юридически оформлен приказом по легиону, где день Д+81 приравнивался к 1 мая 812 года Целины (или 666 года Майской революции) с точностью до часа по Центарскому времени.
   А через несколько часов после этого приказа по кораб-лям легиона было распространено информационное со-обще-ние, которого ждали уже давно.
   Теперь уже не только до старших штабных офицеров, но и до каждого легионера довели ориентировочное время начала вторжения - ноль часов 2 мая по Центарскому времени.
   В этот момент начнется восточная операция. Запад-ная - на несколько часов позже.
   Если, конечно, новые привходящие обстоятельства опять не сорвут все сроки.
   37
   Состояние прострации, которое охватило Лану Казарину после смерти матери и первой оплеухи от следователя, не оставляло ее и дальше. Две встречи с отцом, сначала избитым в мясо, а потом и чокнувшимся от ударов по голове, только усугубили это состояние.
   Теснота в камере, бесконечный плач, причитания, исте-рики и обмороки соседок, недоедание, один унитаз на всех и собственный смертный приговор тоже не способствовали душевному здоровью.
   А теперь еще каждый день вечером и ночью из камеры уводили смертниц на расстрел. Никто уже не делал опти-мис-ти-ческих предположений, будто их переводят в другую камеру, и разговоры об отправке на химзавод тоже поутихли.
   Все знали - смертниц действительно расстреливают, и происходит это прямо здесь же, рядом с площадью Чайкина и его гробницей, самым священным местом для всех честных целинцев.
   Правда, в камере от этого просторнее не становилось. Место высвобождалось только до утра, а после завтрака в камеру заталкивали новых людей с воли. И очередная партия принесла с собой слух, что массовые аресты связаны с покуше-нием на генерального комиссара Органов Пала Страхау. Будто бы какой-то злобный террорист кинулся на него с ножом.
   Рассказчицу, однако, тут же поправили. Дескать, не террорист, а террористка и не на Страхау, а на кого-то рангом пониже, и вообще это было не в Центаре, а в Чайкине.
   А надо заметить, состояние прострации и оглушенности странным образом породило у Ланы Казариной необыкновен-ную ясность мысли. И ей ничего не стоило собрать воедино все эти сплетни и поправки к ним и узнать в них искаженный рассказ о ее собственном преступлении.
   Ведь это как раз она кинулась с ножом на сотрудника Органов рангом пониже Пала Страхау, но все-таки не рядового. И было это действительно в Чайкине. И массовые аресты дейст-вительно начались буквально на следующий день.
   Поразмыслив о причинах и следствиях, Лана чуть было не отправилась по стопам отца. Раз она подвела под расстрел такую кучу народа, то единственным искуплением за эту вину может быть только немедленная смерть. И Лана стала искать, чем бы ей самоубиться, но ничего подходящего не найдя, благоразумно решила - зачем мучиться, если так и так рас-стреляют.