Антоновская Анна Арнольдовна. Жертва (Великий Моурави - 2)

   Ностевцы, увлеченные сказом мествире, не заметили, как подошел закутанный в бурку и башлык высокий путник и молча опустился на край бревна.
   - Если такое знаешь, мествире, почему защищаешь всегда Саакадзе? Разве не он за собой персов, как волк хвост, тащит? Даже в Носте один не приехал из гордости, - сказал юркий ностевец.
   - Почему, худой заяц, думаешь, что от гордости? Может, персов одних боится оставить? Может, оттого и Носте уцелело, что их тащит за собой?!
   - Не кричи, Нодар! Все равно нехорошо, когда грузин с персами дружит.
   - А ты откуда знаешь, что дружит? Рыжий черт!
   - Сам черт! Завтра увидишь, кто дурак. Нарочно в Носте раньше не прискакал Георгий, хочет показать сразу, как его голове идет чалма, а коню золотое седло. Тоже подарок великого шаха, пусть на этом слове скорпионы вцепятся в персов.
   - Не вцепятся: Саакадзе хорошую дорогу покажет!
   - Ты что такой разговор ведешь про своего господина, ишачий навоз!
   - А ты верблюжья слюна! Без ушей живешь!
   - Правда, ему уши воробьиный помет залепил! Вся Картли говорит: Саакадзе дорогу показал персам, он один не слышит.
   - Показал?! Обратно тоже сам дорогу покажет собачьим детям. Правду говоришь, Шалва, может, поведет их через Мугань!
   - Чтоб им там змеи зад отгрызли, - плюнул прадед Матарса, - наш Георгий от Георгия Победоносца слово знает, не трогают его змеи. Сколько раз с моим Матарсом в детстве змей за хвост тащили из леса. Змея тоже рада, любит гулять с людьми.
   - Чтоб всю жизнь шах так гулял! - не успокаивался юркий ностевец.
   - Шах пусть гуляет, а Георгия не беспокой, он всегда думает о народе.
   - Думает?! Волк тоже думает о ягненке.
   - Если не замолчишь, богом клянусь, лицо станет раздавленной сливой.
   - Молодец, Шалва! Кто смеет плохо говорить о нашем Георгии?
   - Я!
   - Ты?
   - Я!
   - Ах, ты, мул бесхвостый! Тебе сколько лет, что голос подымать смеешь?!
   - Мне? Мне шестнадцать, и я покажу, как смею! Моя бабушка поехала гостить в Греми, а ее там проклятые сарбазы убили. Почему теперь говорить не смею?!
   - Бабушка уехала, сама виновата, не время ходить в гости, когда дождь на дворе.
   - Не время господина защищать, когда азнауры велят вооружиться против персов.
   - А тебе какое дело до азнауров? Ты кто?!
   - Я?! Грузин!
   - Ишак ты, а не грузин!
   - Сам ишак и на ишаке джигитуешь!
   - Что?!
   - Тебе сколько лет?!
   - Шестнадцать! А это тебе за бесхвостого мула, а тебе за ишака, - и парень наотмашь ударил одного в глаз, а другого в зубы.
   Все вскочили, кроме прадеда Матарса. Началась свалка: кто разнимал, кто сам вмешивался в драку. Парень ловко отбивался, щедро раздавая затрещины.
   В гущу драки спокойно протиснулся высокий незнакомец, разбрасывая дерущихся. Он явно защищал парня.
   - Почему не в свое дело вмешиваешься! - спросил с досадой прадед Матарса, смолоду любивший драки. - Если чужой, смирно смотреть должен, почему мешаешь?
   - А если не чужой?!
   - Тогда только одну сторону должен бить, почему всех разбрасываешь?
   Парень вцепился в грудь пришельцу.
   - Ты за Саакадзе или против?!
   - И за и против! - проговорил пришелец, сбрасывая бурку и башлык.
   - Георгий Саакадзе! - вскрикнул юркий ностевец.
   - Георгий Саакадзе! Саакадзе! Саакадзе! - удивленно, испуганно и обрадованно крикнули ностевцы.
   И сразу наступила настороженная тишина. Ностевцы молча, с изумлением рассматривали Георгия, его простую азнаурскую чоху, всем памятную шашку Нугзара и некогда преподнесенный ностевцами кожаный с серебряной чеканкой пояс.
   Георгий положил руку на плечо парня.
   - Придешь ко мне в замок, получишь коня, шашку. Отправишься к азнауру Микеладзе, пусть зачислит тебя начальником над десятью. Будешь драться за азнауров.
   Долго смотрели пораженные ностевцы вслед удаляющемуся Саакадзе.
   Мествире раздул гуда-ствири и тихо стал наигрывать песню:
   О времени Георгия Саакадзе,
   Времени освежающего дождя...
   Силясь унять волнение, Георгий вбежал на площадку Ностевского замка. Там стояла Русудан, бледная, с протянутыми руками. Он упал на колени, обхватил ноги Русудан и спрятал в складках ее платья пылающее лицо.
   - Русудан, о моя сильная Русудан! Кто сравнится с тобой в уме и красоте? - шептал Георгий, с ужасом думая: "Неужели двоих люблю?"
   - Что с тобой? Разве мы не виделись в Горисцихе?! Или ты виновен передо мной?.. О Георгий, дай взглянуть в твои глаза! Георгий, Георгий! Русудан не переживет измены... Скажи!..
   - Нет, моя Русудан! Только ради тебя бьется любовью сердце, только тебя помню в своих желаниях! Но...
   - Не говори, Георгий, подожди!.. Дай еще минуту верить в мое счастье! Русудан схватилась за сердце.
   - Что ты подумала, моя Русудан? Меня смутило видение далекого детства. Я потрясен встречей с моей сестрой.
   - Тэкле?! Говори! Говори, Георгий! Прости мою женскую глупость: от любви она.
   Шах, Караджугай-хан, Эреб-хан, Карчи-хан, Пьетро делла Валле, иранцы и грузинские князья пировали в Ностевском замке.
   Неотступно следовавшие за шахом Баграт и Симон угодливо кружились около властелина.
   Нугзар и Зураб старались заслонить Баграта и Симона от "солнца Ирана".
   Но и Шадиман с Андукапаром не упускали из виду "льва Ирана". Остальные светлейшие и несветлейшие стремились быть замеченными если не шахом, то хотя бы Караджугай-ханом или Эреб-ханом.
   На этот раз, подчеркивая доверие к Саакадзе, Аббас ввел в Носте только шах-севани и кулиджар.
   С любопытством осматривал владение загадочного грузина Пьетро делла Валле.
   Роговые подсвечники красивыми гроздьями свешивались на серебряных цепочках, триста свечей освещали ночной пир. Шах развеселился, потребовал трубку, кофе, вино и опиум.
   - Эти четыре предмета, - сказал шах, - есть четыре части общего веселья и четыре столба шатра удовольствия.
   До рассвета пировал шах, а с ним все придворные и ханы. Он разбрасывал плясунам, певцам и прославителям "льва Ирана" золотые монеты. Особенно был награжден мествире за рассказ на чистом персидском языке о свадьбе Искандера.
   Благодаря искусно подстроенному веселью Саакадзе избежал опасных вопросов.
   Шах так и не спросил, где же два сына Георгия, не спросил, почему Мухран-батони нарушил обещание и не приехал в Носте. Почему ханум Русудан не воспользуется благосклонностью "льва Ирана" и не представит ему других детей. И даже забыл спросить, почему Саакадзе не собрал для него молодое войско из сыновей азнауров и где же обещанные Трифилием ценные рукописные книги, о которых сообщали преданные шаху князья Магаладзе и Квели Церетели.
   Густое вино, пряный табак, крепкий кофе и сладковатый опиум мало способствовали рассуждениям. И ханам было не до глубокомыслия. Горгасал именно ради отвлечения дум шаха и ханов собрал для пляски и песен каралетских красавиц. Крестьянки зажгли жадным огнем глаза не только молодых ханов, но и их отцов.
   Шах похвалил красоту девушек и повелел ханам взять их себе в гаремы. Девушек наградили богатыми одеждами, драгоценными украшениями и постелями из мягкого пуха.
   Впоследствии крестьянки, не привыкшие к роскоши, оплакивали свою участь и, смотря на богатое ложе, со слезами вспоминали деревенские постели.
   - То ли дело наши карталетские рогожки! - повторяли они.
   Эти слова обратились в народную поговорку, как память о кровавом нашествии шаха Аббаса.
   На другой день шах, очень довольный, покинул Носте. Он снова остановился у столпа и еще раз прочел изречение, высеченное на мраморе: "Здесь стоял великий из великих шах Аббас Сефевид, "лев Ирана", покоритель царств и народов. Да будет этот мраморный столп свидетелем возвышенных дел царя царей!"
   Шах обернулся к Саакадзе: нет ли у сардара желаний?
   Саакадзе попросил ферман на храм и деревню Эртацминда, ибо эта местность примыкала к его владению. Шах охотно согласился и повелел оставить в замке Саакадзе золотые туманы на процветание нового владения. Георгий, конечно, скрыл, что эртацминдские крестьяне просили взять храм и деревню под крепкую руку владетеля Носте. Кто знает, в каком настроении проснется в одно из утр шах? А разве Георгия Саакадзе посмеют тронуть?
   Русудан с верхней площадки башни смотрела на отъезжающих. Сопровождали шаха и Георгий, и Зураб, и даже отец, доблестный Нугзар. Русудан вздохнула свободно, когда за последним иранцем закрылись воротя. Она задумчиво, не без страха, разглядывала присланный ей шахом прощальный подарок.
   "Неужели шах ослеп умом и не понимает, какую пропасть роет Георгий Саакадзе персам? О, мой Георгий, какая гордость быть твоей женой! Нет, твоим другом! Пусть будут самые страшные испытания, но громкого имени Георгия у меня никто не отнимет. Многие живут спокойно в своих каменных гнездах, но разве они знают настоящую страсть? Разве они могут управлять жизнью, покорять умы и... да, непременно так, покорять царства! Никогда ни в мыслях, ни в чувствах я не осужу Георгия... Пусть свершится предназначенное судьбой. Мне судьба дала много, но и многого требует... Я до конца разделю бурную жизнь Георгия Саакадзе. Я сохраню наших детей, сохраню... - Русудан вспомнила Паата. - Сохраню, сколько смогу... Пусть наше потомство вспоминает славного витязя, борца за родину. Победит ли Георгий? Да, он должен победить! Так хочет судьба".
   Русудан позвала слуг и велела укладывать сундуки и хурджини. Она обошла замок, потом, накинув теплый платок, до сумерек бродила по затихшим уличкам. Русудан прощалась с Носте.
   Наутро двинулись в Ананури нагруженные арбы. В одной, завешенной коврами и устланной подушками, сидели дети. Русудан на черном жеребце ехала впереди арагвских и ностевских дружинников, сопровождающих семью в Ананури. Так хочет отец - Нугзар Эристави, так хочет Георгий... Может, скоро еще опаснее будет. Для детей в Ананури спокойнее.
   Русудан остановила коня. Она внимательно смотрела на мраморный столп. "Этот мрамор, - сказала себе Русудан, - бросает слишком черную тень на Носте. Когда вернусь, на этом месте воздвигну красивую церковь - церковь святого Георгия". Русудан тронула поводья и поскакала догонять арбы.
   Луарсаб ожидал шаха Аббаса в деревне вблизи Мцхета.
   Шаха неприятно поразил радостный блеск глаз Луарсаба.
   "Бисмиллах! Уж не обещал ли кто-нибудь помощь? Или в монастыре нарисованный Иисус предсказал глупцу хороший конец? Нет, царь Луарсаб, обманет тебя бог нищих".
   Шах Аббас остановило у мцхетского моста. Стало все войско. Аббас сошел с коня, выхватил из ножен саблю, шумно вложил обратно и повелел ознаменовать победоносное шествие через первопрестольную столицу Грузии - Мцхета разорением домов и церквей.
   Мцхета запылала. Отражение пламени бурлило в Куре. На холме в большом саду высился Гефсиманский храм, построенный наподобие храма Иерусалимского в Гефсимании. Шах Аббас махнул саблей, и сарбазы кинулись к холму. Старец Парфений, монах из свиты католикоса, оберегавший укрытые в подземельях сокровища храма, упал перед шахом Аббасом на колени и приветствовал его на персидском языке:
   - Великий шах-ин-шах, не разрушай храма, посвященного имени творца небес, кому ты обязан победами.
   - В чем твоя просьба? - спросил шах.
   Монах распростерся перед шахом Аббасом и зарыдал:
   - Сохрани для народа, тобою побежденного, храм. Его уважали твои предки, не раз присылавшие милостивые подарки.
   Шах вспомнил Эртацминда и резко махнул рукой. Закричали ханы, и сарбазы отхлынули от холма.
   Луарсаб молча наблюдал несчастье народа. Шах пригласил его, и они оба вошли в храм. Осмотрев фрески, Аббас велел разостлать коврик перед троном католикоса и совершил намаз. Вскоре шахский ферман, отдававший храм в собственность монахам, был передан старцу Парфению.
   - А где богатство и утварь храма? - спросил Аббас.
   - Сокровища увезены в далекие горы еще до твоего прибытия, шах-ин-шах.
   Старец, боясь подвергнуть храм опасности, указал на углубление под престолом.
   - Великий царь царей, вот все, что осталось о храме.
   - Какое же тут богатство? - удивился шах.
   - Самое дорогое: часть хитона господня, в поспешности забытая дружинами католикоса.
   Шах Аббас взял в руки золотой ковчежец, открыл и стал рассматривать пунцовую ткань. "Не похожа на древность, - размышлял шах, - узор напоминает индусские цветы, но этот лоскут может пригодиться для Русии".
   Захлопнул ковчежец, передал Саакадзе и велел хранить до Исфахана. Луарсаб мельком взглянул на Георгия.
   Тбилисцы в страхе встретили дарами и восторженными криками не Луарсаба, а ненавистного покорителя.
   Шах не пожелал оставаться в Метехском замке и расположился с войском в цитадели. Луарсаба он тоже не пустил в Метехи; скоро предстоит расставание, и он желает насладиться беседой с остроумным царем Картли.
   Луарсаб почти обрадовался: он хотел оттянуть тяжелую встречу с матерью, обманувшей его в трагическую минуту потери Тэкле.
   Саакадзе все больше удивлялся, почему Луарсаб не выражает ему негодования и даже как будто не замечает его.
   Наедине встретились неожиданно. Шах Аббас, осматривая тбилисскую цитадель, поднялся на башню Шахтахти.
   Саакадзе увидел одиноко стоящего Луарсаба и задержался на крепостной стене.
   Луарсаб, смотря на Сионский собор, широко перекрестился:
   - Боже, прости моим врагам.
   - За меня молишься, царь?
   - За врагов моих...
   - Да, царь, я твой враг!
   - Ты мог мстить мне, но не народу, не церкви, тебя возродившей... Опомнись, Георгий, ведь ты грузин...
   - Да, я грузин, царь Луарсаб, потому и стал твоим врагом... За Шадимана молись, за князей. Это они научили царя Картли молиться за врагов... Я же советовал тебе бить врагов!
   - Ты, Георгий Саакадзе, хотел заставить Багратидов бить твоих врагов, но что ты выиграл? Тянулся за желудем и свалил дуб!
   - Гнилой дуб! А из желудя я задумал вырастить молодой дуб Грузии. Но вокруг свежей листвы зажужжали тучи комаров, скрывая ветви от солнца. А ты, царь Луарсаб, благосклонно слушал комариное жужжание. И что выиграл ты?!
   - Ты прав, Георгий Саакадзе, пение персидских соловьев более услаждает слух, но грузинам они заслоняют не только солнце, но и луну.
   - Заслоняют слабым. Ты, царь, шел не той дорогой. И сейчас не с мечом защищаешь эту древнюю крепость, а стоишь один над обрывом и смиренно осеняешь себя крестом. Церковь? Видишь, она бессильна оказать тебе помощь, ибо ты не в состоянии защитить ее.
   - Твои речи - речи магометанина!
   - Нет, я грузин, царь Луарсаб, и сумею это доказать!
   Луарсаб круто повернулся и одиноко зашагал по уступам цитадели...
   Запутывая следы, Георгий долго кружил по Тбилиси, ибо Шадимана с Али-Баиндуром роднило вредное любопытство.
   Спускаясь к Куре, Георгий пересек узкую улицу и свернул к высокому дому Мухран-батони. Оконные своды и узорная кладка кирпича выделялись в темной зелени чинар.
   Он поднялся по наружной деревянной лестнице и вошел в полукруглую комнату с широкими решетчатыми окнами.
   Напрасно Саакадзе вновь убеждал Тэкле скрыться на время в Ананури. Тэкле решительно ответила: она останется здесь и разделит с Луарсабом все предначертанное - хорошее и плохое.
   В Тбилиси приехали отец и мать Эрасти. Им Георгий, передав золотые туманы, поручил уход за сестрой. С этого дня они неотступно следовали за несчастной царицей Тэкле.
   Саакадзе благоговейно простился с Нино. Она возвращалась в свой монастырь, благодаря Саакадзе полностью восстановленный. Нино решила принять имя старицы Макринэ и начать жизнеописание Георгия Саакадзе.
   В этот день тяжелых разговоров к Луарсабу пришел Шадиман.
   - Прошу тебя, царь, не отказывай шаху в желании поохотиться с тобою в Караязских степях. Может, мы наконец избавимся от назойливого гостя... Я велел в Метехи все приготовить к твоему возвращению.
   Луарсаб схватился за шашку, Шадиман отскочил. Луарсаб усмехнулся и опустил руку:
   - Ступай! Я не нуждаюсь ни в твоих заботах, ни в твоем предательстве...
   - Предательстве, царь?!
   - Не притворяйся, князь, я знаю, кому я обязан всеми несчастьями. Я был слеп, увы!
   - Тебе, царь, я всегда оставался верен. Разве я хотел нашествия персов?
   - Конечно, нет, ты хотел нашествия турок!.. Уходи, князь!
   - О время! Нет благодарности в сердцах царей.
   - Ты ее получил от шаха...
   Более двух часов длилась тайная беседа шаха Аббаса с Багратом.
   Андукапар и Симон с нетерпением ждали его возвращения. Но сияющий Баграт был очень сдержан. Так до времени приказал шах. Впрочем, Баграт успокоил сына и зятя не словами, а своим радостным видом.
   К вечеру Баграт не выдержал и сказал, как бы вскользь:
   - Надо за Гульшари в Арша послать, довольно голубке томиться одной. Пусть прямо едет в Метехи, - он испуганно оглянулся и добавил, - к царице Мариам в гости... Всегда дружили...
   После Баграта шах беседовал с Саакадзе. Хотя Георгий всегда был подготовлен к неожиданностям и умел владеть своими чувствами, крик боли и гнева едва не вырвался у него из груди. Но сквозь пламя, застилавшее его глаза, он ясно видел опасность. Малейшее неудовольствие - и Аббас расправится с ним, как не раз расправлялся с дерзкими ханами.
   Остаться здесь, помимо желания шаха и без войска, значит неминуемо, бессмысленно погибнуть.
   Саакадзе склонился до земли: о, шах-ин-шах слишком ему благодетельствует. Сопровождать "солнце Ирана" в неповторимый Исфахан?! Возможна ли большая награда, чем снова своею жизнью доказывать любовь и преданность "льву Ирана"? Одно только беспокоит его, Георгия: не успеет улечься пыль за конем шах-ин-шаха, как картлийцы восстанут, и бранный труд "льва Ирана" может бесплодно погибнуть. Вот почему он, Саакадзе, повторяя мудрые слова шах-ин-шаха, думает: не лучше ли ему и Эреб-хану с сарбазами на время остаться для приведения Картли и Кахети в полную покорность.
   - На время я оставляю здесь Эмир-Гюне-хана с сарбазами. Ему поручаю собрать дань, наложенную мною на тбилисцев... Кажется, у тебя с Хосро-мирзой дружба? Может, скоро отправлю царевича с тобой в Картли, но сейчас мне нужна твоя опытность.
   Шах опасался неожиданного нападения грузин и турок с целью освободить Луарсаба и повелел Георгию немедля отправиться вперед с частью войска к Карабаху, разведывая и расставляя в опасных местах засады и охрану. Шах только скрыл от Саакадзе, что он и его решил поскорее убрать из Картли. Скрыл и свою беседу с Багратом. Георгий узнал об этом перед самым выступлением. Его поразила не столько победа врагов, сколько разрыв между его стремлениями и результатом своих действий.
   Одному радовался Георгий - удалось убедить шаха оставить Нугзара и Зураба в Картли и дать им широкие права в делах царства. С неменьшей ловкостью, притворно пряча глаза, Георгий сообщил шаху о внезапной болезни дочери: эта неприятность вынуждает огорченную Русудан временно остаться в Ананури.
   Шах, зная от ханов, что один сын Саакадзе, кажется, уже умер от черной болезни, а другой, кажется, умирает, усмехнулся попытке Саакадзе обмануть его. С легкой иронией Аббас выразил надежду скоро увидеть ханум Русудан и выздоровевшую дочь в Исфахане.
   "Барсы" долго безмолвствовали. Они не сразу поняли Георгия, так твердо уже ощущали под ногами родную землю.
   Саакадзе посмотрел на дергающиеся губы Дато, на налитые кровью глаза Димитрия, на медленно катившуюся по щеке Гиви слезу и тихо сказал:
   - Может, так лучше... У вас здесь будет большое дело. Снова создадите союз азнауров, шах вам выдаст ферманы, и князья не посмеют приблизиться к вашим владениям.
   Даутбек молча посмотрел на Георгия, позвал дружинника и приказал перековать коней всех "барсов".
   Сон, который был так необходим, бежал от мягкого ложа Георгия. Напрасно он старался охладить мысли, разгоряченные жаждой мести коварному шаху, жаждой победы над князьями. Сон не прельщался туманной мечтой и упорно витал за порогом его опочивальни.
   Георгий сел. Против него на широкой тахте спал Папуна. Спал? Разве он остался в комнате Георгия для сна? Разве в тяжелые часы Папуна доверял обманчивой ночи своего Георгия?
   - Дорогой Папуна, не притворяйся безмятежно спящим, хочу поговорить.
   - Может, утром удобнее? Почему люди избегают быть учтивыми? - притворно сердился Папуна.
   - Папуна, мой дорогой друг! Хочу Носте возродить... Необходимо остаться верному другу...
   - Я об этом тоже подумал, уже договорился с отцом Даутбека... Спи, Георгий, шаху вредно видеть лимонное лицо любимого сардара.
   Так же тщетно Дато уговаривал Хорешани погостить у Русудан до его возвращения из Ирана. Хорешани насмешливо уверяла: она мечтает поседеть на глазах у Дато, а не у Русудан.
   Шах утром отправил Саакадзе с "барсами" и тремя тысячами сарбазов, а в полдень льстиво упросил Луарсаба поохотиться с ним на прощанье в Караязских степях. Возвратившись, Луарсаб с почетом вступит в свое царство.
   На улицах Тбилиси шумно. Спешно вывешивают ковры.
   Князья в мечети торжественно еще раз клялись в верности "льву Ирана".
   Тбилисцы, втайне ликуя, смотрели, как уходил из Картли шах Аббас.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   Шах Аббас послал Исмаил-хана в Ганджу. И вскоре Исмаил-хан двинул ганджинское войско в Кахети на соединение с шахом.
   Караязские степи. Там в камышах ютились дикие утки, курочки, перепела. Заяц-степняк путаными петлями заметал следы. В зарослях слышалось урчание кабана. Стаями кружились дикие гуси. Хлопотливо копошились в траве фазаны и цесарки. У серых озер на песчаном бережку грелись черепахи. В камышах звенел привольный ветерок.
   Раздольно жили Караязские степи. Луарсаб любил их затаенную ширь, но сейчас мрачно следовал за шахом. "Какая страшная охота! Не сон ли это?! Как зловеще шевелят колючими щупальцами потемневшие кусты!.. Любезен шах. Улыбаются ханы. Но не сам ли я затравлен веселыми охотниками?"
   Крестьяне возвращались из лесов к мирной жизни. Раз шах спокойно уходит; значит, в союзе с царем, - недаром вместе едут на охоту.
   Проезжая вновь ожившие деревни, шах Аббас понял: "Неприступность гор и лесов - извечный щит грузин от Ирана. Нет, ни одному грузину нельзя верить! Георгий Саакадзе! Не думает ли сардар наполнить Грузию буйными азнаурами, как рог вином? Но удержит ли тогда Иран грузинские царства? Значит, азнауров надо... уменьшить, а князей увеличить, и те и другие взаимной ненавистью не дадут Грузии окрепнуть... Иншаллах! Князей всегда можно купить красивой чалмой и отнятым у другого князя куском земли... Да, азнауры скоро мне будут больше не нужны".
   И поскакали чапары в Кахети к изменникам князьям, ставленникам шаха, к ханам, двигающимся по юго-восточным дорогам, к сардарам, начальникам кахетинских крепостей.
   Широко раскинулась Алазанская долина. В сочной зелени могучих орехов, фруктовых деревьев, горных лесов и тутовых рощ утопают приветливые городки и деревни.
   Из тесно сомкнутых гор выбегает река Алазани на виноградную долину, наполненную до краев густым солнцем. У веселой деревни Ларискури обрывается Алванское поле. Здесь летний дворец кахетинских царей.
   А южнее в сине-оранжевой дымке высятся стены Загеми, Телави.
   По вечерам длинные тени деревьев ложатся на долину. Шум Алазани убаюкивает прибрежные заросли. Далекие вершины еще белеют снегами, а внизу на крутосклонах уже зеленеет виноград.
   И вдруг лавина обрушилась на Алазанскую долину. Багровое зарево поднялось над тутовыми рощами. "Грузинскому шелку не затемнить иранский!" Пламя перекатилось на города и деревни. По Алазанской долине поплыли тучные клубы дыма с удушливым запахом шерсти. Тревожный гул потрясал лощины и скалы. "Не смеет Кахети привлекать взоры Русии!"
   Хищно бросились кизилбаши на богатую добычу.
   Рушились стены, ломались балконы, летели камни, бревна, сыпались осколки. Протяжный крик о помощи. Жалобное блеяние овец. Злобный хохот и свист плетей. В огне и крови кипит ненависть, жестокость и беспощадность.
   Так шах Аббас триумфально шествовал по пылающей Кахети, а за его конем сарбазы гнали обездоленный и порабощенный народ*.
   ______________
   * Шах Аббас вывел в Иран только из одной Кахети более восьмидесяти тысяч семейств и истребил в Кахети и Картли до семидесяти тысяч мужнин. Из Картли шах Аббас вывел до ста тридцати тысяч человек, но не все дошли до Ирана, многих истребили в пути.
   Азнауры, амкары, купцы, мелкие торговцы, крестьяне, люди различных положений и состояний поспешно угонялись, как стада, в Иран.
   На перекрестках - трагические сцены разлук. Успевшие скрыться от облавы взбегали на выступы - в последний раз издали взглянуть на близких.
   По дорогам скрипели обозы с награбленным. Ханы потворствовали грабежу. Но сарбазы не могли унести все с собой и продавали за бесценок владельцам обозов - тем же ханам. Торг шел на глазах обездоленных, оборванных, умирающих от голода грузин.
   Толпы красивых девушек и женщин утопали в придорожной грязи. Их подгоняли угрозы, брань и щелканье бичей.
   Видя страдания матерей, жен, невест, видя гибнущих детей, грузины с отчаяния бросались на мучителей, но, обезоруженные, гибли от озверелых сарбазов. Иногда, словно соскучившись, войска занимались бессмысленными убийствами, поднималась волна злодейства и насилия: детей отнимали от матерей и бросали под копыта коней и верблюдов. На всем пути валялись задушенные, заколотые, обезглавленные.
   Обезумев, женщины сами бросали детей в реки.
   Горный поток перекатывался красным валом. Отцы убивали сыновей и на их трупах закалывали себя. К зеленым берегам плыли обезображенные мертвецы. Синие пальцы, словно живые, цеплялись за цветущие кусты. По ночам женщины с распущенными волосами высоко подымали горящие факелы и протяжно выли, наклоняясь над убитыми. Багровые языки зловеще освещали пригвожденных к стволам. Тревожно ржали кони, кричали верблюды, втаптывая мертвых в разрыхленную землю.