Антоновская Анна Арнольдовна. Жертва (Великий Моурави - 2)

   - Похитить Астан из Картли?
   - Почему Астан? Он мечтает похитить из Индии алмаз кровожадной богини Кали.
   Элизбар махнул рукой:
   - На что ему еще алмаз?
   Папуна притворно взволновался:
   - Как на что? Тюрбан придавить к голове, а то все на ухо съезжает.
   - Для его башки и в Исфахане полтора кирпича найдется, - обрадовался предлогу излить свой никогда не угасающий гнев Димитрий.
   Папуна притворно вздохнул:
   - Реваз не согласился, придется за алмазом в Индию прыгать.
   - Уже раз прыгали, зачем там не напомнил? - удивился простодушный Гиви.
   "Барсы" рассмеялись.
   - Я напомнил, дорогой Гиви, только Реваз заупрямился, он тогда свои тридцать пять лет вином запивал... Э, друзья, напрасно жизнью недовольны, человек сам виноват в непоправимой глупости, за жадность наказан: когда бог распределял долготу жизни, то дал человеку только тридцать лет, ишаку сорок, а свинье шестьдесят. Человек не подумал и уговорил бога отнять для него у ишака двадцать лет, еще больше не подумал и стал надоедать богу, пока бог не отдал ему сорок лет свиньи, от которых умная свинья сама отказалась. И знайте, - пусть человек живет хоть сто лет, по-человечески он живет только тридцать, остальные двадцать, как ишак, и сорок, как свинья. У Реваза сейчас как раз ишачий возраст.
   Георгий изумленно остановился, казалось, он переступил порог своего ностевского замка, - так безудержно хохотали "барсы".
   Димитрий оборвал смех:
   - Что сказал шах? Долго еще будем здесь поганить шашки?
   Георгий небрежно бросил на тахту папаху.
   - Шах-ин-шах будет ждать известий от Нугзара и Зураба. И еще... вместе с грамотой о милостивом расположении Нугзар передаст Луарсабу желание шаха женить Теймураза на Натии.
   Димитрий вскочил:
   - Натиа - двоюродная сестра Теймураза! Полторы обезьяны им на закуску! Что, этот перс шутит?
   - Не перс, а великий шах Аббас, запомни это, Димитрий.
   Димитрий нервно откинул со лба белую прядь.
   - А разрешение церкви?!
   - Церковь не разрешит, - хмуро бросил Даутбек.
   Саакадзе рассмеялся: шах рассчитывает на быстрый отказ Луарсаба. В этом случае оскорбленный шах пойдет войной на картлийского царя.
   Саакадзе не сказал "барсам", что мысль о сватовстве он сам подсказал шаху. Не сражаться же ему с турками еще пять лет за Иран.
   "Барсы" угрюмо молчали. В углу сердито бурлил кальян Ростома.
   Дато сел рядом с Саакадзе.
   - Георгий, какими словами ответил Теймураз шаху?
   - И словами и слезами молил не принуждать идти против закона церкви, усмехнулся Саакадзе. - Шах напомнил царю о более снисходительном законе Магомета.
   - Лишь бы церковь отказала, - взволновался Элизбар. Только надежда на скорое возвращение сдерживала его тоску и желание тайно перейти грузинскую границу и хоть на один час увидеть Носте.
   Саакадзе подбадривал "барсов", обещая скорое возвращение на родину.
   Даутбек с сомнением покачал головой: шах не доверял кизилбашам и, конечно, не доверяет и картлийским азнаурам.
   Саакадзе улыбнулся: недоверие к кизилбашам и рождает надежду на скорый отъезд азнауров в Картли.
   - Если шах Аббас не доверяет своей родовой знати, то будет ли доверять грузинским аристократам? Шах Аббас знает враждебное отношение Шадимана к Ирану. Знает тесную связь Шадимана с турецким везиром и тяготение к Стамбулу влиятельных князей, приверженцев князя Шадимана. Другие князья тяготеют к Русии и ведут переговоры с послами русийского царя. Но мы не стремились к Турции и не кланялись русийскому царю.
   Правда, мы не тяготели и к Ирану, но это нам удалось скрыть от шаха. Шах Аббас, желая привести Кахети и Картли к вассальной зависимости, конечно, будет поддерживать азнауров, за которым пойдет народ. Другой силы у шаха в Картли нет. Мы бесконечными победами доказали преданность "льву Ирана", и кого спустить на непокорных картлийских князей, как не "диких барсов"? Знайте, друзья, истребив князей с помощью шаха, мы объединим Картли и Кахети под скипетром одного царя. Настанет время, возродится союз азнауров, тогда создадим единое войско и избавимся от ненужной опеки.
   "Барсы" повеселели. Как умеет Георгий распутать самый сложный клубок! Да, скоро они увидят картлийские горы.
   Но Саакадзе скрыл от "барсов", что сам не очень доверяет шаху Аббасу и рассчитывает в этой опаской игре перехитрить хитрейшего из хитрейших.
   Солнце кровавыми лапами налегло на окна, преломляя изменчивые лучи на бурлящих кальянах.
   Саакадзе напомнил о вечернем пире у шаха Аббаса.
   В Диван-ханэ на золотом возвышении под пурпурным балдахином восседал шах Аббас. На бирюзовом тюрбане горела алмазная звезда и развевались страусовые перья.
   Черные невольники белыми опахалами навевали на властелина прохладу. Послы, ханы, иноземные купцы, муллы, путешественники, сардары, поэты, астрологи, отличившиеся начальники войск - все толпились вокруг золотого возвышения, стараясь попасть в пределы зрения шаха.
   Шах проницательным взором скользил по лицам, и довольная усмешка шевелила его тонкие губы.
   Слева у золотого возвышения Сефи-мирза, наследник иранского престола, изящный, приветливый, с гордой осанкой и мечтательными глазами Тинатин, оживленно беседовал с Паата.
   Через боковой вход в Диван-ханэ скромно вошел царевич Хосро и в нерешительности остановился у стены. Пробегавший прислужник серебряным подносом слегка задел Хосро.
   Никто бы не обратил внимания на человека с упрямыми скулами, если бы Саакадзе поспешно не бросился к нему и не провел бы на почетное место.
   Ханы посмотрели на Саакадзе и с опасением перевели взгляд на золотое возвышение. Но, шах Аббас с легкой иронией бросил Караджугай-хану:
   - Астрологи собираются известить мир о появлении на восьмом небе еще одной туманной звезды.
   Ханы поняли: шах Аббас одобрил поступок Саакадзе.
   Дверь в Табак-ханэ широко распахнулась. Заиграли невидимые флейты. Шах Аббас величественно поднялся. У входа образовалась давка. Каждый стремился первым пройти за шахом.
   Ага-хан насмешливо скосил глаза. Саакадзе с подчеркнутым уважением уступил дорогу непризнанному грузинскому царевичу Хосро и не сел, пока смутившийся Хосро не опустился на ковровую подушку.
   Целое полчище прислужников вносило блюда, украшенные цветами.
   Караджугай-хан вдруг оборвал беседу с Саакадзе и изумленно уставился на жирного, до коричневого отлива зажаренного каплуна, мысленно сравнивая судьбу царевича Хосро с судьбой глупого петуха. Наверно, еще вчера бегал по птичьему двору, никому не известный, а сейчас нагло разлегся на золотом блюде, прищурив вставной изумрудный глаз и держа в лапах ароматные розы.
   "Пхе! - подумал Караджугай-хан. - Этот Хосро тоже до появления Саакадзе жил в Исфахане в тени неизвестности. Почему властолюбивый Саакадзе оказывает царские почести этому петуху Хосро?"
   Караджугай-хан погладил сизый шрам на левой щеке, вспомнив, что еще совсем недавно Саакадзе просил разрешения привести к нему на пир в честь шахской охоты грузинского царевича.
   На пиру шах неожиданно заинтересовался, кому Саакадзе с таким почетом преподнес наполненный кубок. Раз шах заинтересовался, все ханы поспешили пригласить к себе неизвестного царевича.
   И вот сегодня этот петух Хосро удостоен приглашения шах-ин-шаха на прием иноземных послов.
   Но не только Караджугай-хана осаждали беспокойные мысли.
   Капитан дон Педро Бобадилла, ощетинив черные усы, свирепо покосился на коренастого соседа и успокоился только тогда, когда ему сказали, что его коренастый сосед - грузинский царевич Хосро. Бравый Педро закрутил усы и любезно придвинул Хосро золотое блюдо.
   "О, грузин в этой стране может пригодиться!" - И капитан сразу вспомнил другого Педро, короля Кастильского Педро Первого, который еще в XIV веке, борясь с доном Фадриком, главой ордена Сант-Яго, доверил командование арбалетчиками своей стражи грузину.
   Хосро учтиво придвинул капитану золотой кувшин и пожелал, чтобы в саду его судьбы всегда цвели розы счастья.
   Педро Бобадилла побагровел. В звучании непонятных слов ему почудилась знакомая брань испанских матросов. Он нервно стал искать на кожаной привязи кортик и успокоился только тогда, когда ему перевели изысканное пожелание.
   Украдкой Хосро рассматривал высокие ботфорты, кружевные манжеты дона Педро и остановил взгляд на сапфировом кольце беспокойного соседа. Уныло вспомнил о своем неповторимом кольце, принадлежавшем, по преданию, царю Георгию Блистательному. Эту драгоценность он вынужден был сегодня преподнести шаху Аббасу. Благосклонно приняв подарок, шах и не подозревал, какую борьбу выдержал с собою Хосро, решившись, по настойчивому совету Саакадзе, расстаться с единственной фамильной драгоценностью.
   Саакадзе уверял - в кольце замкнется судьба царевича, а сабля, подаренная Сефи-мирзе, родит тысячи сабель, и тогда он, Хосро, сумеет занять в Грузии подобающее Багратиду место.
   Хосро неоднократно выслушивал туманные намеки Саакадзе, и беспокойные видения все чаще тревожили его сон.
   Нет сомнения, что шах Аббас уже одобрил дальновидный план. Хосро принял магометанство, и шаху выгодно будет посадить на картлийский престол правоверного, надежного проводника политики Ирана.
   Вот почему Нугзар Эристави, владетельный князь Арагвский, угадывая намерения Саакадзе, с особым уважением смотрит на своего зятя.
   Обмениваясь любезными пожеланиями с Саакадзе, Пьетро делла Валле вспомнил свое посещение загадочного полководца. Вспомнил Русудан, воскрешающую легенду об амазонках, ее сыновей - отличных наездников и стрелков и не по годам вдумчивых собеседников. Вспомнил особенно понравившегося ему Папуна, смотрящего на мир сквозь смех и солнце. Он, Пьетро делла Валле, решил не возвращаться в Рим, не посетив Грузию.
   За другим столом Иван Хохлов и Богдан Накрачеев в алтабасовых кафтанах и широких казацких шароварах горделиво сидели рядом с Карчи-ханом, напротив чопорного сэра Ралея. Прислужники едва успевали подносить блюда послам атамана Заруцкого. Послы ели с легкой душой. Утром они, наконец, были приняты шахом, милостиво объявившим им свою волю помочь Марине Мнишек и атаману Заруцкому.
   Хохлов и Накрачеев наливали полные чаши душаба - опьяняющего напитка, крепости ради сыпали туда горстями индийский перец. Залпом опоражнивали чаши и заедали напиток целой индейкой или бараньим окороком.
   На них смотрели с восхищением. Сэр Ралей даже перестал есть и отодвинул серебряную тарелку. Англичанин решил поразить Лондон рассказом о русском напитке, который он попробовал в Исфахане. Но из присущей ему осторожности сэр Ралей всыпал в душаб только ложечку индийского перца. Помешав, он, подражая русским, залпом опорожнил серебряную чашу. Крупный пот выступил на лбу сэра Ралея, он жадно силился вдохнуть воздух и выпученными глазами долго смотрел на Хохлова. С трудом вынув клетчатый платок, он стал вытирать хлынувшие слезы, бормоча по-английски:
   - Бог мой, какой варварский напиток!
   Дон Педро, откинувшись на подушки, бесцеремонно хохотал и тут же решил: "если русским понадобится помощь в поединке, моя шпага будет к их услугам".
   Эреб-хан поспешил развеселить шаха рассказом о бедствии английского путешественника.
   Посмеявшись, шах послал с везиром по пяти золотых туманов Хохлову и Накрачееву.
   Еще одно лицо приковывало любопытные взоры. Кахетинский царь Теймураз, недавно похоронивший любимую жену Анну Гурийскую, прибыл в Исфахан по приглашению шаха, якобы пожелавшего утешить своего воспитанника в тяжелой потере.
   Ханы помнили, как много лет назад, по настоянию шаха, кахетинский царь Давид прислал своего сына Теймураза к шаху Аббасу, пожелавшему воспитать будущего царя Кахети в духе магометанства.
   Шаху понравился умный царевич, одинаково ловкий в метании копья и слов. Он решил обратить воспитанника в магометанство, но во всем послушный Теймураз твердо отклонял домогательства персидского духовенства. Он понимал, что христиане-кахетинцы никогда не доверятся царю-магометанину.
   Во время спора о преимуществе магометанского рая над христианским пришло известие об убийстве царя Кахетинского, и Теймураз, получив наставления шаха Аббаса, поспешил в Кахети. Несмотря на пятнадцатилетний возраст, Теймураз, как прямой наследник, занял кахетинский престол.
   Прошло десять лет, и трудно было узнать в возмужалом Теймуразе пылкого царевича. Что заполнило молодость Теймураза? Свист лезгинских стрел, лязг сабель янычаров и звон чаш на его свадьбе с дочерью владетельного князя Гурийского Мамия Первого.
   Теймураз тайно содрогался при каждом вопросе шаха о его двух сыновьях Леоне и Александре и с тяжелым сердцем согласился на свой брак с близкой родственницей.
   Погруженный в думы, Теймураз не заметил, как закончилась пантомима "Смерть несчастного влюбленного".
   Вердибег махнул рукой, раздвинулись зеркальные двери.
   Впорхнули в Табак-ханэ юные танцовщицы. На стройных бедрах раскачивался бирюзовый и розовый шелк. Золотые змеи сверкали на смуглой коже. Поднимаясь на маленьких ножках, танцовщицы плавно закружились, застывая в обольстительных позах.
   Из золотых курильниц расходился по Табак-ханэ фимиам и, точно одурманенные фиолетовым дымом, танцовщицы качнулись и все разом опустились на шелковые подушки. Осталась только самая гибкая, с глубокими глазами. Извивая пурпуровый шарф, едва касаясь ковра, она казалась нарисованной на персидской вазе. Томный взор танцовщицы был устремлен вдаль. Она протянула смуглые руки и застыла с полузакрытыми глазами. И вдруг, словно опьянев от сладострастных видений, откинула косы, переплетенные цветами, топнула ножками и зазвенела кольцами и браслетами. Не улыбаясь, целомудренная, в вызывающей позе, она закружилась еще стремительнее, еще сладострастнее.
   Сефи-мирза, по знаку шаха, подошел к танцовщице и приклеил к ее щекам золотые монеты - знак высокого восхищения. Но она, словно не замечая подарка, извивалась в опьяняющем танце, не уронив ни одну из приклеенных монет. Внезапно она рванулась и исчезла за керманшахским ковром. Журчащие звуки флейты наполнили туманный зал.
   Нугзар низко поклонился шаху Аббасу и осушил присланную шахом чашу с душабом.
   - Пей, князь! Да будет бархатом дорога твоему коню, - милостиво улыбнулся шах Аббас.
   - Ибо сказано, - добавил Эреб-хан, - веселье укорачивает путь и удлиняет удовольствие.
   Нугзар учтиво крякнул и разгладил пышные усы:
   - Удовольствие мое, благородный хан, омрачается разлукой с великим из великих шах-ин-шахом.
   - Тебе будет сопутствовать счастливая звезда, ибо я отправил к Луарсабу посла с извещением, что ты и преданный мне Зураб находитесь под моим покровительством. Но я не хочу лишать Исфахан лучшего украшения, - добавил шах Аббас, откусывая персик, - тем более не могу отказать в просьбе матери Сефи-мирзы пригласить прекрасную Нестан остаться гостьей в шахском гареме.
   - Ибо сказано: кто не совсем согрелся, пусть не уходит от солнца, весело прибавил Эреб-хан, пододвигая Пьетро делла Валле золотую чашу с душабом.
   Саакадзе с особым вниманием стал прислушиваться к словам шаха.
   Дато сочувственно посмотрел на побледневшего Зураба.
   "Заложницей оставляет", - подумал Зураб, подавляя крик. В миг вспомнились ему бесконечные походы, пройденные вместе с дорогим Саакадзе. Не раз в жаркой битве он подвергался смертельной опасности ради величия шаха. Так неужели награда за все испытания - потеря любимой Нестан?
   Но почему потеря? Разве князья Эристави Арагвские не решили быть верными шаху Аббасу? И Зураб изысканно поблагодарил шаха.
   - А ты, Хосро-мирза, не хочешь ли в Грузию? - хитро прищурился шах.
   Ханы переглянулись: шах назвал петуха мирзою, значит отныне этот неизвестный грузин признается царевичем.
   - Великий из великих шах-ин-шах, умоляю разрешить твоему рабу остаться у волшебного Давлет-ханэ, ибо сказано: от источника счастья уходит только глупец, - и Хосро низко склонился.
   Довольный, шах пристально оглядел Хосро.
   Караджугай-хан иронически шепнул Саакадзе:
   - Хорошо ли ты посеял? Ибо сказано: что посеешь, то и соберешь.
   Саакадзе слегка приподнял изогнутую бровь: неужели догадывается?
   - Да, высокочтимый хан, я воспользовался подходящим случаем, ибо сказано: на плодородной земле и палка расцветет.
   Караджугай-хан в раздумье погладил сизый шрам.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   По заглохшим уличкам Носте, опираясь на толстую сучковатую палку, медленно шел дед Димитрия. Он часто останавливался, прикладывал руку к печальным глазам и всматривался в знакомые плоскокрышие жилища, покачивал головой.
   Совсем мало народу, опустело Носте.
   Вот жилище Гогоришили, когда-то оно славилось гостеприимством и чистотою. А сейчас в саду все деревья почернели, в разбитые окна врывается горный ветер и до утра бродит вокруг потухшего очага. Сам старый Петре слышал, как недовольный ветер в ночь святого Евстафия, забравшись в пустой кувшин, до рассвета кричал кукушкой.
   Вот жилище Элизбара. Таткиридзе всегда любили красить балкон голубой краской, а сейчас перила на земле как мертвые лежат...
   Дед остановился и, опершись на палку, стал слушать доносившиеся издали звуки струн:
   За горой не слышно бури,
   В очаге огня не стало.
   Гневен сказ моей чонгури
   Про Барата, про шакала.
   Даже птица улетела,
   Замер сад под грудой пепла.
   Не поет во мгле Натела,
   Песня звонкая ослепла.
   Дед вздохнул, приложил руку к глазам, посмотрел на небо: лебеди низко летят, весна будет долгая, теплая. Постоял, проводил ласковым взглядом торопливую стаю и свернул на знакомую тропу. Там, на краю обрыва, стоит нетронутый старый дом Шио Саакадзе, отца Георгия.
   Дед Димитрия каждое воскресенье приходил к покинутому дому, как приходят проведать на кладбище могилу близкого.
   Он не боялся, как все ностевцы, входить в этот опустелый, когда-то любимый дом, где теперь каждую ночь под пятницу злые дэви в большом черном котле варят себе ужин и до самого неба от ядовитого мяса подымается зеленый пар.
   Дед молча садился на почерневшие доски тахты, прикрывал глаза, и ему казалось, что вот-вот сейчас войдет Маро с дымящейся чашкой лобио, что, рассыпая звонкий, как стеклянные четки, смех, вбежит маленькая Тэкле, что его дорогой внук Димитрий окликнет деда и, сверкнув горячими глазами, закричит: "Мой дед, полтора часа целовать тебя должен за желтые цаги".
   Дед вздрагивает, оглядывает холодные стены, и крупные слезы стекают по морщинам его щек. Он заботливо поправляет на тахте полуистлевшую мутаку, откидывает палкой сухую ветку и, тихо прикрыв за собою дверь, направляется к берегу реки, где его уже давно ждут друзья далекого детства и юности.
   Ностевцы особенно чувствуют гнет тяжелой руки Шадимана. Носте после побега Саакадзе в Иран снова перешло в собственность царской казны. Шадиман, укрепляя княжескую власть, с особой жестокостью придавил Носте и крестьян бывших азнауров, приверженцев Георгия.
   Особенно опустошил он деревни "Дружины барсов", стремясь тяжелыми повинностями и непосильной податью вытравить из крестьян свободные мысли, внедренные Георгием Саакадзе.
   Но идут ли крестьяне на полях за деревянной сохой, вздымают ли на цепях тяжелые камни на гребни гор, гонят ли по Куре царские плоты от Ацхури до Чобисхеви, от Гори до Мцхета, от Тбилиси до Соганлуги, калечат ли ноги в липкой глине, сутулят ли спины в виноградниках - они угрюмо смотрят на зубчатые башни замков и угрожающе произносят имя Георгия Саакадзе.
   Сегодня - воскресенье, совсем затихло Носте. Устал народ, отдыхает. Но старики боятся сна, они избегают его днем и тревожно поджидают ночью. Они не устают любоваться восходом солнца и с сожалением провожают закат.
   Дед Димитрия спешит к любимому бревну, где деды потихоньку, почти шепотом, вспоминают веселую жизнь при Георгии Саакадзе и, оглядываясь по сторонам, уверяют друг друга: прискачет наш Георгий, непременно прискачет, да хранят его все триста шестьдесят пять святых Георгиев.
   Дед Димитрия по обыкновению затеял спор:
   - Э, пока Петре пришел, с Павле кожу содрали.
   - Ты, дорогой, правду сказал, - сокрушенно покачал белой, как облако, головой прадед Матарса. Он за свои сто пятнадцать тяжелых лет пережил немало царей, немало князей, но уверял, что таких собак, как ностевские нацвали и гзири, выгнанные некогда Георгием за грабеж народа и сейчас нагло водворившиеся на старые места, он, прадед Матарса, никогда и на большой дороге не встречал.
   Поговорив о битвах и по молчаливому соглашению обходя воспоминания о дорогих каждому старику ностевцах, сейчас страдающих в Иране, они перешли на волнующий разговор о податях.
   - Раньше, при царе Симоне Первом, все же совесть имели, брали одну десятую часть урожая. Потом, при Георгии Десятом, немножко помолились, стали брать одну седьмую, а сейчас окончательно с чертом сдружились, одну пятую берут, - с остервенением сплюнул дед Диасамидзе.
   - Черт хорошо свое дело знает, в монастырь пролезть не может, но все же монахам, когда в Тбилиси едут, мысли бросает. Пока до царя доскачут, уже знают, сколько для бога просить. Раньше винную подать - одну десятую урожая брали с церковных глехи, сейчас дождей мало, наверно, потому одну восьмую требуют, - насмешливо проговорил дед Димитрия.
   Некоторые при упоминании черта на всякий случай незаметно перекрестились.
   Помолчали, прислушиваясь к тихому плеску Ностури у берега, белеющего кругляками.
   Дед Димитрия глубоко вздохнул:
   - Сад Даутбека совсем пропал...
   - А кто будет смотреть, раз царское - не жалко, - равнодушно отозвался юркий старик.
   - Плохо говоришь... Разве дерево виновато, что оно царское? - покачал головой дед Димитрия. - Вот я ни одного черного волоса в усах не имею, а у меня все деревья зеленые... Каждую ветку от мха сам очищаю, потом, сучья не отламываю рукой, дерево тоже боль чувствует, живое, - ножом срезаю.
   - А траву под деревом вырываешь, тоже живая...
   - Э, траву надо вырывать, пусть у чужих корней воду не ворует, обернулся дед Димитрия к сутулому старику.
   - Правду, дорогой, говоришь, - кивнул головой прадед Матарса. - Вот у меня прошлую пасху молния чинару ранила. Я испорченное место вырезал, потом белой смолой помазал, потом мокрым платком перевязал, через два воскресенья дерево спасибо сказало - еще лучше расцвело.
   - Хорошо сделал, дорогой, если дерево получило рану, зачем сразу хоронить, - одобрительно сказал дед Димитрия.
   - Э, что сад!.. Не везет Гогоришвили. Вот Даутбек, говорят, богато живет в Исфахане, а у его отца всего четыре дыма осталось, и уже третий раз с каждого дыма гзири по два барана отбирает. Жаловаться тоже нельзя, некому, - угрюмо сказал сутулый старик, отшвырнув палкой кругляк.
   - Некому... Опасно тоже, по три начнут брать, - засмеялся худенький старик, и морщинки разбежались по его румяному лицу.
   С откоса посыпались кругляки. Старики быстро подняли головы и радостно приветствовали любимого мествире.
   Спускаясь, мествире поднятой рукой приветствовал ностевских друзей. На его плечах топорщилась короткая бурка, колпак из белого войлока острым концом сгибался набок. Черные цаги с кожаными кистями выдавали в нем странствующего музыканта. Никто не знал, откуда мествире родом, как звали его отца, но смеющиеся глаза и смелые слова делали его близким каждой деревне.
   С тех пор как замолкла на Гостибских высотах разбитая чианури старого Бадри, молодой мествире оставил свои сады и пажити и подхватил незаконченную песню радости и грусти.
   Еще издали улыбаясь, мествире подошел к бревну:
   - Победа, друзья! Кто соскучился по новостям?
   - Победа, дорогой! Все соскучились. Вот баранами нас рассердили, говорят, по три брать будут, - шумно вздохнул прадед Матарса.
   Мествире откинул бурку, снял гуда-ствири, обшитую разноцветными стеклянными бусами, и, опускаясь на бревно, лукаво подмигнул:
   - Э, народ, время ли о баранах беспокоиться? Вот вся деревня Осиаури с ума сходит!
   - Что у них, гзири подобрели?
   - Может, обратно отдают баранов?
   Старики захохотали. Дед Димитрия захлебнулся смехом и долго кашлял, морщинистой рукой вытирая слезы.
   - Больше, чем обратно, еще своих в придачу дают, - смеялся мествире. Вот, люди, царица Мариам подобрела, пожертвовала в память царя Георгия Мцхетскому монастырю деревню Осиаури.
   - Счастливые, к богу придвинулись, - прищурился юркий старик.
   - Совсем счастливые, через год рядом с богом сидеть будут, - продолжал мествире, - царица Мариам позаботилась об этом, обязала всю деревню Осиаури поминать царя Георгия. Каждый дым раз в год должен отдавать монастырю: десять коди муки, десять коди вина, одну корову или трех баранов, пятнадцать рыб, шесть кругов сыра, три кувшина масла, сорок яиц, кувшин соли, связку свечей, две горсти ладана.
   Старики изумленно смотрели в рот мествире, казалось, потеряв дар речи.
   Мествире, раздув гуда-ствири, запел о волшебной стране, где за такую доброту царицы народ собрался и дал ей палкой по тому месту, которым давят трон.
   И зашумели старики, выкрикивая проклятия ведьме.
   - Чтобы шакал на охоте царице Мариам это место отгрыз, - волновался дед Димитрия.
   - А чем тогда думать будет? - вставил прадед Матарса.
   - Чтоб у нее в руках свеча на молитве растаяла, - вторил юркий старик.
   - Чтобы у нее в горле шашлык застрял, - кипел сутулый старик.
   - Лучше рыба, - пожелал прадед Матарса.
   Мествире, перебирая пальцами гуда-ствири, под тягучий мотив протянул: