Аренев Владимир. Паломничество жонглера (фрагмент)

   Вроде, нет. Конечно. первым делом он затребовал от своих людей данные на весь этот сброд - еще когда Флорина на похоронах батюшки сообщила ему о странном завещании графа и просила о помощи - первым же делом затребовал данные и внимательно изучил. Выходит, что-то с тех пор изменилось, что-то, чего он тогда не знал и не учел?
   Что?
   Гул с ближайшей улицы, к которой господин Фейсал неспешно приближался, мешал думать. Да еще эта кошка, мяукавшая за спиной!..
   "Старюсь, дряхлею, - с досадой размышлял он. - Эх, начнись оно все лет пять-десять раньше... А сейчас слишком много всего приходится удерживать в голове... да если бы дело только в голове!
   Но все-таки, что такое в этом Ясскене? Ну, трюньилец..."
   И тут он вспомнил! Конечно же, Ясскен! Это имя было в одном из докладов, пришедших от иншгурранских шпионов в герцогстве. Оно фигурировало там в длиннейшем списке и ничем особым выделено не было, поэтому-то Фейсал сразу и не вспомнил; к тому же в приснопамятном докладе хватало другой, более впечатляющей информации.
   Однако при чем здесь К`Дунель? Неужели совпадение? Или мальчишка решил сыграть в собственную игру? То есть, что решил, это ясно и так, потому к нему свои люди и будут приставлены, уже "пришиты", если точнее, - но неужели он решил встрять в такую игру?
   Непохоже.
   Или он неплохой актер, чего прежде за К`Дунелем не водилось, либо действительно мысль об Ясскене пришла к нему в голову, так сказать, экспромтом. Ну ладно, с этим мы потом разберемся, сперва нужно бы решить, что делать, позволять ли капитану брать с собой трюньильца или...
   И как - вот главное! - это может быть связано с жонглером и с тем что он, не исключено, Носитель? Что же, язви его в душу, затеял покойный зятек, муж покойной же сестры?!
   Ноги привычно несли господина Фейсала по узкой безымянной улочке, не мешая размышлениям. Мешал нараставший гул, явно мужичье чем-то взволновано; будем надеяться, они не бунтуют, уж очень это не ко времени бы оказалось...
   Они не бунтовали. Они ловили быка - вот этого, рыжего, вымазанного грязью и кровью, с угнездившейся в темных камнях глаз смертью.
   К чести господина Фейсала следует признать, что он не растерялся. Рявкнул: "Стоять, зар-раза!!!" - и громко хлопнул в ладоши. Когда-то где-то от кого-то господин Фейсал слышал, что таким образом можно напугать взбешенных псов.
   Однако "что доступно Кабарге, то не доступно королю"; бык сорвался с места и помчался прямиком на господина Фейсала. Тот стоял до последнего ох уж эти таллигонские пляски с быками, скольких доверчивых свели в могилу! - после чего отпрянул в сторону, да не рассчитал, споткнулся обо что-то, в ребра ему вонзился рог; мычание; крики; темнота, темнота, засасывающая, просторная, ватная...
   ...Примерно в такой же темноте проснулся час спустя Жокруа К`Дунель.
   Затекли и шея, и ноги; он поднялся, тут же налетел на проклятый стол, потом на один из стульев, наконец ухитрился зажечь потухшие свечи и начал приводить себя в порядок. Причем не только внешне - не в последнюю очередь следовало разобраться с той кашей в мозгах, которая заварилась после разговора с господином Фейсалом.
   Собственно, именно из-за этого капитан и последовал настоятельной просьбе своего визави и прождал в кабинете... а интересно, сколько времени прошло? Свечи-то, в том числе и та, что с зарубками, часовая, погасли, а как давно - поди разбери. Ладно, с этим позже.
   Отряхиваясь и разминаясь, он в который раз подумал, что еще легко отделался. Старик-то сперва явно был не в духе, это уже потом оживился, когда услышал про планы К`Дунеля относительно Гвоздя. Еще не знает, что его собственные планы идут несколько вразрез с К`Дунелевыми. Сатьякал смилостивится - и не узнает.
   А может, за ближайшие неделю-другую все настолько переменится, что вообще планы К`Дунеля и господина Фейсала не будут иметь никакого значения.
   Но капитан по-прежнему предпочитал не верить в удачу и рассчитывать только на себя. "Готовься к худшему", - так было написано на девизной ленте герба фамилии К`Дунелей, фамилии, добавим, изрядно сдавшей за последние лет сто - и последний и единственный ее представитель (пока? - неучтенные бастарды не в счет) уж чего-чего, а девиза фамильного придерживался. А зная за собой свойство поспав часок-другой решать самые сложные задачи, он и остался в кабинете. Теперь та самая каша в мозгах сварилась, остается расхлебывать.
   С чего начнем, капитан, с чего, ваше истрепанное благородие?
   С начала, разумеется.
   К`Дунель не по-доброму сузил глаза, выстукивая по столешнице разудалый марш гвардейцев. Хотя надо бы, наверное, гимн Братства, все-таки Братство, как ни крути, имеет к случившемуся самое непосредственное отношение.
   Запретниками не становятся, запретниками рождаются, сынок. Это папа так говорил, ныне покойный, а когда-то - хуже, чем покойный, ходячий мертвец, граф без поместий, без денег, с гнутым медяком славы, который ни один побирушка не возьмет - побрезгует. Смерть тоже побрезговала, завещав медяк-славу в наследство единственному сыну покойного - вместе с тайными знаниями, которым, если уж честно-откровенно, цена в базарный день еще меньше. "Полплавника" медного, фальшивого - и то никто не позарится.
   Но когда-то все было по-другому (рассказывал папа, а ты, молодой еще, мечтавший о славе, блеске, вздохах красавиц, с внимательным выражением на лице скучал возле отцовой кровати), когда-то культ Запретной Книги не был уделом худородных богачей и обедневших отпрысков древних знатных родов. Кстати, в те годы и слова "знать", "знатный" подразумевали совсем другое. Знатью именовали тех, кто был посвящен в тайну "Не-Бытия" - но не в сам факт существования еще одной Книги, а в то, что... (ты зевал, вежливо прикрывая рот рукой и стараясь не размыкать губ; много позже будешь мучаться: много ли тогда прозевал?! - и никогда не узнаешь ответа). По сути-то, сынок, и захребетные походы случились только потому, что многие из знати были запретниками. Иначе зачем бы лучшие, самые богатые дома Иншгурры и Трюньила отправляли своих отпрысков за Хребет, в чужие, враждебные земли? За славой? Не смеши меня, сынок! Кому нужна слава, обретенная посмертно? За деньгами? Участие в походе стоило недешево, чем больше у тебя было, тем больше ты терял; это мужичье, вооружившись дрекольем да подпоясавшись вервием, с громким "ура" шагало навстречу неизвестности: им не было, что терять. А нам было... и поэтому мы шагали тоже.
   Слишком поздно мы поняли, сынок, что можем приходить в Тайнангин из года в год, из века в век, истощая свои сокровищницы, теряя под стенами их крепостей сотни и тысячи людей, - и так и останемся ни с чем, никогда не завоюем эти иссушенные солнцем и круто посоленные морем земли; и - что самое невыносимое, невообразимое для многих - Сатьякалу все равно. Они никогда не снизойдут и никогда бы не снизошли, и мы, выходит, зря... (ты снова зевал, капитан: разумеется, зря, ты и так это знал, тоже мне, великое откровение).
   Отец горячился, понимая, что тебе тоже все равно. Махонький, сухонький, совсем не величественный, он ворочался на кровати, с которой не смел вставать, ибо так приказал лекарь, и тебе было жалко папу (поэтому ты слушал), а он пытался объяснить тебе то, что теперь ты понимаешь... только теперь. Мы верим лишь в то, сынок, что можем пощупать, - но это не вера. Еще мы верим в то, что сулит нам радости и блага в будущем, но от этой веры попахивает чернилами на расписке ростовщику. Наконец, мы верим в то, что грозит нам покаранием в случае неверия, - и это вера рабов под зависшим кнутом.
   "Какой же ты хочешь веры, папа?" - спросил ты, чтобы не молчать.
   Он не ответил, потянулся взглядом к фамильному гербу на стене, но только покачал головой и откинулся на подушки.
   Заговорил о другом.
   Пойми, сынок, если кнут не ударяет слишком долго, рабу начинает казаться, что так будет всегда. Но рано или поздно кнут бьет; потому что, если угодно, кнут и раб созданы друг для друга. (Ты вежливо зевал). То же и с Братством. Сейчас оно превратилось в сборище мистиков, в модную игру для молодежи: "Мы бунтуем против Церкви, ах, какие мы рисковые парни!" Что, зачем, о чем - вряд ли кто-то из них представляет. И тем более вряд ли кто-нибудь из них догадывается, что Церковь-то сама позволила им существовать, ей выгодно это. Один лишь факт причастности к чему-то тайному, что не для всех, дает возможность нынешним запретникам не задумываться, в чем именно состоит тайна... да много о чем не задумываться! А ведь в прежние времена Братство было собранием людей, небезразличных к судьбе своей страны, вообще этого мира.
   "Папа, - сказал ты, - прости, но кого сейчас волнуют судьбы мира? Только рыцарей из баллад - да и то они в последнее время теряют популярность, эти баллады. Мне лично, папа, ближе точка зрения тех, кто заботится о собственной семье, о замке, о фамильных владениях".
   Он пожал плечами и отпустил тебя, и только сказал напоследок: "Рано или поздно мир настигает человека - и тогда не спрячешься ни за семьей, ни в замке - нигде". Ты улыбнулся ему и ушел к славе, блеску, вздохам красавиц, - и теперь, когда все это у тебя есть, капитан, ты готов на обмен: все это на еще один такой разговор.
   Не с кем меняться, капитан.
   К`Дунель криво усмехнулся собственному отражению в пузатой ножке подсвечника. Аккуратно причесался костяным гребешком, потянулся за резной шкатулкой, лежавшей во внутреннем кармане. Привычным, жадным движением уложил щепоть порошка на тыльную сторону ладони, поднял руку - и замер вдруг от отвращения к самому себе. Золоченая поверхность подсвечника превратила Жокруа в пышнощекого уродца с махонькими поросячьими глазками, шеей-шестом и преогромным носом с пещерами ноздрей.
   Змея язви этих исполнительных служанок, которые натирают подсвечники до зеркального блеска!
   Капитан отвернулся, поглядел на рассыпанный порошок и решил, что сегодня обойдется и без него. Кашу в мозгах расхлебывать, конечно, не хочется, горькая, - так ведь никто и не обещал другой.
   ...Не обещали особых благ и при вступлении в Братство. Потому что, сколь бы ни был прав отец, называя запретников сборищем мистиков и юнцов, у которых в заднице детство не отыграло, а все же принадлежать к ним было опасно. Церковь не раз устраивала облавы, причем те же монахи Стрекозы Стремительной, например, имели право являться с обысками даже в поместья, по одному лишь навету, не подкрепленному никакими доказательствами. (Много позже К`Дунель узнал, что таким образом Церковь, а часто и Корона избавлялись от неугодных; вот еще одна причина, по которой существование Братства было весьма выгодно для власть придержащих, равно как и причастность к Братству большинства знатных фамилий).
   Тем не менее уже одна церемония посвящения впечатляла: полутемный просторный зал, стены которого не разглядеть в полумраке, ряд свечей в виде обоюдоострых клинков, лица собравшихся скрыты за матерчатыми масками (что любопытно, изображающими не зверей, а людей - редкий случай), гулкий, как из колодца, голос, отдающий команды и зачитывающий строки из "Не-Бытия", новички неожиданно складным хором повторяют их.
   Потом кое-кого из присутствовавших К`Дунель узнает, в том числе и господина Фейсала - последний сам откроется ему. Он же и расскажет молодому гвардейцу, тогда никакому еще не капитану, что Братство действительно в основном состоит из людей, мягко говоря, несерьезных. Но это - в основном, а есть и запретники другого сорта.
   Их разговор будет происходить в парке фамильного замка, рядом с усыпальницей, куда только что унесли тело почившего отца. "В память о вашем батюшке, - говорил господин Фейсал, - я и решил побеседовать с вами. Он тоже был запретником другого сорта, и он считал, что вы, Жокруа, обладаете достаточно острым умом, чтобы стать одним из нас".
   "Я уже стал", - осторожно заметил Жокруа.
   "Я подразумеваю настоящих запретников. Тех, кто способен задумываться над причинами и связями высшего порядка, - собеседник воздел очи к хмурому осеннему небу. - Тех немногих, кого Церковь, будь у нее такая возможность, действительно с удовольствием заточила бы в темницы. Я предлагаю вам немалый риск, но вместе с тем и немалые выгоды. Вы знаете, кто я, - и удивились бы, узнав, кто еще принадлежит к Братству".
   "Но сударь, зачем я вам, и..."
   "И зачем вам - мы? - завершил за него господин Фейсал. - Очень просто. Такие люди, как вы, Жокруа, просто необходимы настоящему Братству, а рекомендация вашего покойного батюшки - да будет он беспечен в новом перерождении - лучше любой верительной грамоты. Что же касается ваших интересов... начнем пока с весьма скорого повышения по службе. Я мог бы пообещать вам также славу, посулить приобщения к тайнам мирозданья, но, во-первых, насколько мне известно, вы человек прагматичный (и я не считаю это дурным свойством, нет); во-вторых же, я не могу дать вам гарантий касательно славы, хотя бы гарантий того, что она будет не посмертной. А посмертная слава всерьез может интересовать людей глупых, к которым я вас ни в коем случае не отношу".
   К`Дунель поблагодарил и обещал подумать над предложением. Господин Фейсал заверил его, что ни в коем случае не торопит: "Подумайте как следует, в таких делах спешка только вредит".
   Жокруа хватило недели. Он уже достаточно долго пробыл при дворе, чтобы понять: без протекции, будь ты хоть самим Бердальфом Морепашцем, далеко не уплывешь, высоко не взлетишь. А после смерти отца связей у него не осталось - тем более, сравнимых с персоной господина Фейсала.
   Поначалу быть "настоящим запретником" означало всего лишь выполнять кое-какие поручения, которые Жокруа передавали через посредников - людей, часто и не подозревавших, кто и зачем пользуется их услугами. Поручения, впрочем, тоже никак не наводили на мысли о "тайнах мирозданья" - скорее уж о каком-то маломощном заговоре то ли против Короны, то ли против Церкви, то ли всего лишь против цеховых старшин столицы - и не разберешь. К`Дунель как раз не стремился к уточнениям подобного рода, он просто делал что должно, получая за это свои пряники.
   Время кнута настало позже...
   При мыслях о кнуте капитан поморщился, еще раз оглядел себя в зеркальце и решил, что пора отправляться в путь. Додумать он успеет по дороге, тем более, перед отъездом из столицы предстояло совершить несколько визитов к людям, назначенным господином Фейсалом ему в попутчики. К тому же не стоит забывать про жонглера, который в фамильном Н`Адеровом экипаже, небось, уже вовсю пылит в сторону Ллусима.
   "...Надо было тогда с ним не церемониться", - с досадой и некой долей брезгливости подумал К`Дунель.
   И правда, случай подвернулся вполне подходящий, да капитан вот решил не пачкаться, к тому же в тот раз точно не был уверен, слышал ли что-нибудь этот циркач или нет. Теперь уверен - осталось только найти мерзавца и устроить ему странствие во Внешние Пустоты. И при этом устроить все так, чтобы люди Фейсала подтвердили: господин К`Дунель действовал, блюдя интересы Братства.
   "Словом, - подытожил Жокруа, - сыграем втемную. Я не знаю, кого мне подсунул господин Фейсал, зато у меня припасен Ясскен; поглядим еще, "что он за птица и на что сгодится".
   Ох, не вовремя появился жонглер... а впрочем, вовремя никогда ничего не случается. Если он не Носитель, нет ничего проще, чем доказать обратное и убить его. А вот если циркач на самом деле форэйас...
   Не допусти Сатьякал, чтобы он оказался форэйасом!"
   К`Дунель спустился по лестнице на первый этаж, отдал верткому распорядителю ключ от кабинета и вышел на улицу. Рядом с Патленом пристроился зычногласый торговец, который прямо на мостовой, над наскоро разведенным костром зажаривал на вертеле бычью тушу. Народ вовсю раскупал сочные, дымящиеся куски, наколотые на щепки.
   - Будете, сударь? - подмигнул торговец К`Дунелю. - Свежачок, только забили. Он, представьте, сударь, тута одного господинчика пырнул рожищами; прям зверь хыщный, а не бык! Будете печеночку? Недорого беру.
   К`Дунель чуть скривил губы, но бурчание в желудке превозмогло, он кивнул и потянулся за деньгами:
   - Давай.
   И не пожалел: печенка действительно оказалась отличной, правда, немного горчила, но самую малость, почти незаметно.
   Глава десятая:
   Гвоздь исполняет "что-нибудь романцическое". Разгильдяй по имени
   Тойра. Мертвая змея и письмо от покойного графа. Дуйник умнеет, а папики
   становятся сильней. Вспоминая Твана-Дурака. К`Дунель в пути.
   По спирали времен ожерельем имен
   мы течем, словно мед, позабыв слово "мертв".
   Но когда возвращаемся снова в тела мы
   то беспамятны вновь! Отчего? - кто поймет...
   Кайнор из Мьекра
   по прозвищу Рыжий Гвоздь
   - Лисса, лапушка, что ж вы одна скучаете, в самом-то деле! - Гвоздь приобнял служаночку графини за плечико и щелкнул пальцами разносчице, чтобы принесла рогаликов в меду. В "Блудливом Единорожце" колыхалась обычная предвечерняя неразбериха, но жест Гвоздя был замечен и правильно растолкован - за последние полчаса здесь уразумели, что новые постояльцы при деньгах и не жмотистые, так что и относились к ним соответственно.
   Мисочка рогаликов и жбанец с квасом оказались как нельзя кстати. Талисса сперва покосилась на лестницу, что вела на второй этаж, к снятым комнатам, но графиня принимала ванну и спускаться не торопилась, поэтому "лапушка" кокетливо занялась угощеньями. Гвоздь галантничал, сыпал любезностями, цитировал поэтов (все больше себя), наконец опустил руку с плечика пониже, и еще ниже, и еще - подруга дней дорожных не возражала.
   Со стороны, наверное, они смотрелись презабавно, точнее, презабавно смотрелся Гвоздь, в одной рубахе да накинутом поверх плаще. Но что поделаешь, если остальное белье пришлось отдать прачкам - Дальмин понес, вон до сих пор от них не вернулся, верно, подыскал себе, какая постарательней, да помогает ей полоскать; поласкает и придет, хорошо б, если не к утру, а то замерзнешь тут, в одной рубахе...
   - Экий вы талантливый, господин Кайнор! - сытой кошечкой проурчала Талисса. - Ну почитайте же что-нибудь еще, что-нибудь романци... - она осеклась, заметив, как поскрипывает лестница, но увидела, что это спускается в зал господин Туллэк, и замахала руками: - К нам, присоединяйтесь к нам!
   - А не помешаю?
   - Наоборот! - искренне воскликнул Гвоздь. - Присаживайтесь. Как ваша нога, господин Туллэк?
   Этакое радушие удивило врачевателя, но тот виду не подал.
   - Благодарствую, вроде поугомонилась.
   - Где там наши спутники? Благородная графиня все еще изволит плескаться в бадье?
   - М-м... полагаю, да. Во всяком случае, когда я проходил по коридору, Айю-Шун стоял на страже у ее дверей.
   - Снаружи?.. Ох, простите великодушно, привычка к площадным шуткам дает о себе знать. Выпьете чего-нибудь? Квас или что покрепче?
   Врачеватель решил ограничиться квасом и парочкой уцелевших рогаликов.
   - А еще, - добавил он, - когда я спускался, кажется, речь шла о стихах. А ведь и вправду, господин Кайнор, вы бы напели что-нибудь.
   Гвоздь оглядел зал "Единорожца", больше, чем наполовину, уже заполненный.
   У дальней стены бренчал на лютне худосочный, словно глист постящегося, юнец. Репертуар его, состоявший из "Две псицы и кот", "Ах рыцарь, рыцарь, кто тебя..." и "Платочичек мой", вполне отображал нравы и вкусы здешних завсегдатаев: для дам-с, выражаясь языком Талиссы, романцическая, для мужиков плясовая, для тех и других - похабная. Сейчас юнец настраивал инструмент, и клочья мелодий сменяли друг друга, как разноцветные шарики в руках умелого циркача.
   За столами гомонили, выпивали, играли в кости, наконец, спали, припав небритой щекой к влажной столешнице. Тут и там сновали дебелые девахи в фартуках и с подносами, обнося клиентов харчами и выпивкой, собирая деньги и ловко уворачиваясь от шаловливых рук. На полу, усыпанном лежалыми опилками, нет-нет да шмыгали крысы, достаточно наглые и смышленые, чтобы и в живых остаться, и пропитание себе добыть. Чем-то похожий на этих крыс мальчонка-конюх как раз поднимался по лестнице на второй этаж, он перехватил изучающий взгляд Гвоздя, вздрогнул и поспешил дальше.
   - Напеть? - повторил Рыжий. - Можно и напеть.
   Он поднялся, пересек зал и кивнул тощему лютнисту - тот подыграть согласился, углядев в этом какое-никакое развлечение средь серых будней терзателя струн. Гвоздь напел ему мотив - музыкант уловил и развил, на удивление быстро.
   Первые же аккорды оказали на завсегдатаев действие, подобное вместительной кружке ледяной воды, выплеснутой за шиворот. И не потому, что мелодия была какая-то крайне изысканная - а просто новая, они новых лет пять, поди, в этих стенах не слыхали.
   Под шкварчание сковородок из-за неприкрытой кухонной двери и шорох крысиных лапок Кайнор запел:
   - Дорог бесконечных тончайшие нити
   вы держите прочно, зовете, маните.
   Сумою бродяги и звоном монист вы
   как только осяду на месяц - мне снитесь.
   Единственный до сих пор похрапывавший посетитель "Единорожца" широкоплечий бородач с кулаками-каменюками - вскинулся и сонно уставился на Гвоздя, растерянно почесывая затекшую шею.
   - Дожди и метели, улыбки и плети...
   Вы мне не сулите наживы и лести.
   И каждый изгиб ваш - столетья, столетья...
   И каждый мой шаг - первый, но и последний.
   Под деревом тем ли прилягу навеки?
   Во тьме ли, при свете? - вопрос без ответа.
   Я вам благодарен, родные, за это.
   Люблю вас, молюсь вам, целую вам ветви!
   "Лютнист ритм уловил, молодец, правда, инструмент у него не из лучших, ну так и не в королевском же дворце выступаем, чего ты хочешь.
   ...О, а вон и графинька, помывшись, изволили снизойти к нам, худородным. Ишь ты, встала на лесенке, глазенками сверкает - песню, значит, слушает. Сейчас опять затянет "пре-елесть, пре-елесть"...
   Ну и пусть затягивает, мне-то что за дело!"
   Таверны, приюты, дворцы и хибары
   вы мне не нужны, дорогие, и даром.
   Пусть даже догонит меня моя старость
   не сдамся, приму ее, словно подарок!
   Встречаю улыбкою каждое утро.
   И жизнь моя - мой случайный попутчик.
   Мы с нею расстанемся скоро, как будто
   и не было нас.
   Таю тенью.
   Забудьте...
   Последний аккорд до неприличного долго дрожал в таверновом междозвучьи; а потом...
   - Дяденька, отпустите, больно ведь!
   Это, значит, вместо аплодисментов.
   Музыкант аж лютню свою выронил - с перепугу решил, наверное, что это она кричит. Но кричал мальчишка-конюх, чье ухо, цепко зажатое смуглыми пальцами Айю-Шуна, уже начало наливаться цветом спелой клубники.
   Чернявая резко повернулась к тайнангинцу:
   - В чем дело?
   Но ответил не он - а Матиль, выглядывавшая из-за плеча (точнее, из-за пояса) Айю-Шуна:
   - А правильно! А чего он?!
   - Кто "он" и что "чего"? - кажется, начала злиться графинька.
   - Этот мальчишка был в комнате господина Кайнора, - пояснил наконец тайнангинец. - Думаю, он собирался что-нибудь оттуда своровать.
   Айю-Шун тряхнул конюха, тот неловко взмахнул руками и выронил чашу, которую до этого времени держал под курткой, зажимая локтем.
   - Вот видите, госпожа!
   - Вижу. - Чернявая подняла чашу и повертела ее в руках: это была недорогая безделица, изготовленная из кости, с резными фигурками по кругу и змеей-ручкой. Чаша принадлежала господину Туллэку, что тот и подтвердил приглушенным восклицанием.
   - Простите его, госпожа! - вмешался хозяин "Единорожца", вороватый и наглый тип по имени Патур Плешивый. - Я сам накажу мерзавца, он у меня неделю будет спать только стоя, вот увидите!..
   - Надеюсь, не увижу, - холодно прервала его чернявая. - В наши намерения не входит задерживаться здесь на неделю.
   - И это правильно, - поддержал ее Гвоздь. - Не стоит повторно вводить мальчонку во искушение нашими сокровищами, а? Да и нам не пристало совершать подобные подвиги, - он подмигнул Талиссе и мысленно свернул кукиш Патуру. Отыграется Плешивому тот день, когда он решил нажиться на труппе бродячих артистов - о которых, небось, хозяин "Единорожца" уже и помнить забыл.
   - Ну, - кашлянул Гвоздь, - предлагаю, господин Туллэк, сходить наверх, проверить, не упер ли еще чего нашего кто-нибудь из здешней обслуги.
   Врачеватель как-то нервно дернул головой и отмахнулся:
   - Да у меня и воровать-то нечего, господин жонглер. Сами ступайте поглядите, а я вот лучше кваску еще выпью.
   Гвоздь пожал плечами: ну кваску так кваску. О том, что сказанное господином Туллэком прозвучало до крайности фальшиво и наигранно, Кайнор смолчал. Только хмыкнул напоследок:
   - Как заявится Дальмин с бельем, шлите его ко мне, а то я замерз уже в одной рубашке, ага?
   * * *
   "Эй, Найденыш, ты где?"
   "Найде-еныш!"
   Голоса прокалывали туго натянувшуюся - вот-вот порвется! - холстину сна. Но она все не рвалась, слишком прочная, всеохватывающая...
   "Найденыш, ты куда задевался?!"
   Даже сквозь закрытые веки Фриний видел, как покачиваются под ночным ветром фонари на палках, как волнами ходят заросли крапивы, слышал во сне, как ругаются молодые монахи, которых отрядили искать потерявшегося Непосвященного.
   "Ну, попадись он мне...
   Найденыш, Дракон тебя испепели! Да где же ты, наконец?!"
   Видел он и скорчившуюся фигурку в самом дальнем конце Крапивных Коридоров, и даже мельком удивился: сплю и лицезрю себя же спящего, но только в прошлом.
   "Просыпайся", - шепнул он худому мальчишке, притулившемуся к плоскому камню и колыхавшемуся на поверхности дурного сна (как и он сам - сейчас). Фриний помнил: в том сне, куда он-Найденыш провалился вдруг, едва закончив наброски к картине "Фистамьенны", было невыносимо холодно, а еще там безмолвно грохотала такая пустота, что от одиночества и отчаяния хотелось превратиться в волка - и выть, выть, выть...