— Я понимаю, о чем ты…
— Денис, допуская то, что возможности человеческие до конца не исследованы и приближаются к показателю «бесконечность», все-таки представить тебя, себя, да кого угодно в роли создателя реально существующего мира!.. извини, не могу. Фантазии не хватает. Проще уж предположить, что когда ты лежал в больнице и бредил о Нисе, ты…
— …"проткнул» границу нашей реальности и стал «визионером», — Денис даже не пытался скрывать горечь в своем голосе.
— Согласись, это звучит более похоже на правду.
— Для тебя — да. Для меня — нет. Между прочим, они ведь меня узнали — и Элаторх, и Мэрком…
— Вот-вот, «узнали». А скажи мне, Денис, ты, когда прошлый раз здесь был, как выглядел? Неужели, таким же взрослым и представительным, как сейчас?
Журский поднимается из-за стола и шагает по комнате — кажется, совершенно бесцельно. Как будто дает приятелю время осмыслить сказанное и поискать ответ на заданный вопрос. А он, мол, разомнет пока «затекшие члены». Вот шагнул к письменному столу, что у окна, выглянул в набирающее мощность утро, качнул головой, словно удивляется: смотри ж ты, и здесь солнце так же ярко светит, кто бы мог подумать!.. Присел у неразожженного камина, даже внутрь по плечи залез, то ли в поисках не до конца сожженных тайных документов Мэркома, то ли собираясь через дымоход подстрелить на завтрак утку-другую. Поднялся с колен, отряхнулся как ни в чем не бывало, вопросительно взглянул на Резниковича: чего молчишь?
— Конечно, я тогда был другим, — признает Денис. — Только, знаешь, каким я был, сказать тебе не могу. Не знаю. Это как во сне — ты ведь во сне редко в зеркала смотришься, правильно? Вот и я… Я просто был самим собой. А как я выглядел — спроси у Мэркома или у кого-нибудь еще из Нерожденных.
— Ладно, думаю, ты и так понял, к чему я веду, — а сам все шагает по комнате, взыскательно оглядывает стулья, открыл одну из дверей, заглянул в соседнюю комнату, закрыл дверь, теперь гобелены рассматривает.
— Да понял, конечно. Но все равно… Ведь они помнят меня, помнят, что и когда происходило. Нет, Макс, ты перегибаешь палку.
— Ничего подобного! Может, у них «ложная память» какая-нибудь сработала! Ты заметь, что твой разлюбезный Элаторх, встретивши в лесу мальчишек, опознал тебя по фотографии на книжке. Кстати, все время забываю спросить, это ты сам выдумал им такие имена? — рассеянно спрашивает Журский, теребя краешек одного из гобеленов, пробуя ткань на ощупь, словно приценивается.
— Да. Согласен, глупо получилось…
— Это почему же?
— Да потому! Знаешь, это ведь только в современных фантастических романах появилась такая мода — давать героям имена, составленные «от фонаря». Сейчас уже мало кто помнит, что настоящее-то имя всегда что-нибудь означает, что никогда имена не появлялись в результате простого подбора гармонично звучащих слогов, что всегда в имени был некий смысл! А то и несколько смыслов, наслаивающихся один на другой, когда самый верхний — явный, а остальные — скрытые, но от того не менее значимые.
— Например, «Денис», — подхватил Журский. — То бишь, ДЕмиург НИСа. Неплохое совпадение, а?
Резникович засмеялся:
— А что, вполне может быть. Видишь, ты сам подбираешь доказательства того, что я все-таки тот, кем меня здесь считают.
— Вообще-то мы очень уж далеко забрались от начала нашего разговора, — заметил Максим. — Даже если ты и впрямь — создатель этого мира, то скажи мне, как ты намереваешься выполнить свой долг, то бишь, устранять все те «неполадки», о которых тебе рассказал Мэрком?
— Не знаю. Но я ведь в ответе за тех, кого создал, так?
— Это не решение проблемы.
— Прости, но ничего другого я тебе сказать не могу. Надеюсь, пока не могу.
Журский жестко взглянул на него и покачал головой, то ли жалея, то ли удивляясь.
— Зато я могу тебе кое-что сказать. Я тебя, Денис, отлично понимаю: мир мечты, детство и так далее. Понимаю. Но. Дела здесь творятся недетские и даже на нас, взрослых мужиков, не рассчитанные. Надорвем животики, обязательно надорвем — и не от смеха. Сила печатного слова, конечно, штука серьезная — а слово печатное нас с детства учит, что нет занятия во вселенной более достойного и приятного, нежели спасать миры. Хотя кому я рассказываю, ты ж сам не раз о таких вещах писал, а я тебе — «печатное слово»! Только вот что: я еще не готов к роли спасителя миров. У меня жена и дочь в другом, моем мире остались. И ты, наверно, тоже не святым отшельником живешь. Да ладно! был бы хоть малейший шанс на то, что нам удастся что-нибудь сделать — тогда я понимаю! А так… Подыхать ни за понюшку табаку…
— Почему ж именно подыхать?
— А ты что думаешь, тебя посадят во дворце, на злотистом, на тронце — и будешь оттуда приказы отдавать? Сомневаюсь! Твоим приятелям эльфам по семьсот лет, если не больше! И они не могут справиться с тем, что происходит. А ты выйдешь в чисто поле, подмигнешь звездам — те мигом на прежние места станут, еще и извинятся; глянешь на Топь — она и скукожится, высохнет; зыркнешь на тварей Темного бога — исчезнут; ну а коли сам Темный против тебя выступит — ты его за шкирку и к ответу, мол, чего по чужим мирам шастаешь-балуешь?! — а он тебе в ноженьки бухнется: прости, господин, не знал, не ведал, на кого батонище свой черствый крошить посмел?! Так что ли, по-твоему, все будет?! — Журский почти вплотную подошел к Денису и невесело усмехнулся: — Нет, любезный, так не выйдет, так не будет, дорогой!.. И не взгреют, и не в утиль сдадут — мокрого места от тебя не оставят… и от меня заодно. Стоп! Только не нужно предлагать мне вернуться обратно одному. Не нужно! Во-первых, я ни в жизнь не соглашусь тебя здесь оставить — хотя бы потому что когда-то давно ты рискнул ради меня своей жизнью… вот такой каламбур выходит… Ну а во-вторых, представь, что твои хмыри долгоживущие связывают меня по рукам и ногам, не спросив моего мнения — или даже спросив и связав после того, как выслушали, — и волокут к Кругам Эльфов. Запихивают обратно в наш мир, ты же машешь мне ручкой и остаешься. И что дальше? Назавтра является ко мне наряд ментов и нежно так вопрошает: скажите, уважаемый, вот вы вчера в лес уходили вчетвером, а вернулись втроем; куда четвертый делся? И я им давай про тоннели между мирами рассказывать…
Представляешь? То-то!
— Что же ты предлагаешь?
— А предлагаю я, Денис, следующее. Мы сейчас оставляем здесь все свои вещички (их не так уж много и они не настолько дороги мне — думаю, и тебе тоже) и идем вроде как прогуляться. Прогуливаемся мы до Кругов — где и уходим обратно в свой мир. Ну а на столике этом, если хочешь, оставим записку: «извините, возложенная на нас ответственность слишком велика, не справимся» и все такое.
— Думаешь, так просто получится уйти? Неужели, по-твоему, никто бы тогда не шастал между мирами, если б…
— Но попытаться мы должны! Обязаны, понимаешь, попытаться! Ух, вашу… Достали эти добрые самаритяне! Слушай, ты-то откуда эту заразу подхватил, которая альтруизм называется?!..
— Угомонись, Макс. От тебя, наверное, и подхватил, — Денис положил руку на плечо друга: — Ты же первый вызвался идти сюда со мной. Я тебя не звал. …Ладно, хватит. Хочешь уйти — пошли. Ты, в конце концов, прав: я здесь не из-за них, а из-за себя.
Конечно, на самом деле все было по-другому. Но Журскому и впрямь следовало вернуться обратно, к семье. А раз один он уходить не хочет, придется Денису прогуляться до Кругов вместе с ним. Ну а там…
«В другие миры попадают не для того, чтобы тут же сбежать из них», — невпопад подумалось ему откликом какой-то другой, полузабытой фразы.
— и отчаянно переигрывали, ибо косились вслед двум «гостям», аж жалко становилось бедняг-эльфов. То же и на выходе — двустворчатые двери, правда, уже закрыли, но когда Журский объяснил пробегавшему мимо слуге, что «гости изволят выйти прогуляться», тот понятливо кивнул и повел их к двери черного, а скорее всего — обычного входа; те же, которые «двустворчатые и массивные», явно предназначались для особо торжественных случаев или для протискивания в башню крупногабаритных мензурок для экспериментов Мэркома.
Прежде чем выйти во двор, Максим решил снагличать — и сообщил слуге, что они идут в сторону Кругов, мол, забыли там какую-то безделицу, обронили в спешке — а безделица-то дорога как память… Ну и вообще хочется свежим воздухом подышать, так что если хозяин будет спрашивать, передайте, что отлучаемся, но ненадолго, максимум на часок. И кстати, любезный, если не затруднит, распорядитесь, чтоб к этому времени к нам в комнаты подали чего-нибудь позавтракать; а вещи пускай не трогают, мы сами распакуем, когда вернемся.
— Ну ты жук! — восхищенно прошептал Резникович, когда они миновали хиленькую оградку и выбрались на тропинку, где их никто не мог услышать. — Так задурить голову бедняге — это уметь надо!
— Это-то я умею, — ворчливо отозвался Максим.
«А вот миры спасать — уж извини, старина», — но этого он вслух не сказал. Незачем в чужие раны раскаленным прутом тыкать.
— Ну что, пошли к Кругам?
Они молча зашагали по дороге, ровной, заметной — и захочешь — не заблудишься.
— Послушай, ты что, замерз?
Журский недоуменно уставился на приятеля, и тот объяснил:
— Ты же дрожишь, как будто только что вылез из полыньи. Дать тебе куртку?
Максим покачал головой:
— Спасибо, не нужно. И так скоро будем дома — там и отогреюсь.
На самом-то деле он знал: никакая куртка не поможет. Только сейчас он понял, насколько перепугался того, что с ними произошло — и, собственно, происходило до сих пор. Когда ребенок рождается, покидая утробу матери, оставляя тот уютный мирок к которому привык, — он кричит от ужаса перед неизвестным «нечто», представшим перед ним. Точно так же готов был сейчас заорать и Максим. Кажется, он даже меньше перепугался в прошлый раз, когда вместе со своим дядей, Дениской и еще несколькими людьми попал в «параллельное измерение « — а ведь тогда его жизнь подвергалась не меньшему риску.
«Вот странно: обычно, когда в книгах пишут о таких случаях, герой только и делает, что восхищается да радуется увиденному. Мне бы тоже, наверное, следовало. Ведь глупо же…» Он оглянулся: невероятных форм и размеров растения окружали дорогу. Раньше он видел их только на рисунках про доисторические времена да в экранизациях a la «Парк юрского периода». Теперь, что называется, узрел воочию. И куда же подевалось то ощущение романтики, которое возникало прежде, стоило лишь посмотреть на рисунок с каким-нибудь «динозавровым папоротником»? Никакой романтики — одно лишь чувство чуждости, опасности, таящейся в этих листьях и стволах.
«Да ты, никак, ксенофоб, дружище!» — впрочем, было несмешно.
Что же до эльфов… выглядят они как люди, поэтому сложновато поверить в рассказы Мэркома о его семисотлетнем возрасте. Глаза? Да, в глазах что-то такое есть, и нутром чуешь: «правда», но разум отказывается принимать такое. Может, они еще и колдовать умеют?!.. «Драконы. Здесь и драконы водятся. Эти точно на людей не будут похожи». Но нет, доводить дело до такого Журский не собирался, драконы — это уже перебор. У него семья, ему с такими воспоминания будет сложновато жить. Кое-кто, конечно, не задумываясь поменялся бы с Максимом местами — рыцарь Александр Сергеевич, например, — но Журский никогда эскапизмом не страдал, вот как в детстве переболел, так с тех пор и не думал даже. Его место — в зоопарке, в экспедициях, там, где он чувствует себя собой.
— Ты чего раскис? — обронил Резникович.
Максим аж обалдел: это кто кого утешать должен?!
А приятель продолжал:
— Если из-за дочки переживаешь, то зря. Я хоть с ней всего полдня знаком, но видно же — девочка самостоятельная, боевая. Ничего с ней не случится. Да и рыцарь наш — вполне приличный паренек. Если что-нибудь…
— Да перестань, Денис, я не по этому поводу.
Тот замолчал, пожав плечами, мол, как скажешь.
Но Журский ничего сказать не успел, поскольку они уже пришли к Кругам.
Менгиры по-прежнему тянулись к небу, здесь почти незаметному из-за обилия зелени. Максим мысленно сравнил их сперва со старым проржавевшим капканом, готовым вот-вот цапнуть вас за ногу, потом — с челюстями какого-нибудь гигантского «-завра», наконец посмеялся над собственной банальностью и кивнул в сторону камней:
— Ну что, погуляли и хватит?
Слова получились не веселыми, а скорее жалкими, звучавшими заискивающей попыткой оправдаться. В этот момент Журский был противен сам себе — и в то же время знал, что не отступит. Жена и дочь важнее, чем собственное душевное спокойствие.
— Идем?
— Макс, посмотри!.. — приятель шептал так, что Максима передернуло.
Он обернулся. Резникович тыкал пальцем куда-то в траву, что росла возле самой дороги.
Подбежал, глазами отыскал нужное — и отшатнулся.
Капли крови на листьях, они же — на чем-то белом, что флагом о капитуляции виднеется невдалеке. Журский подошел поближе и поднял с земли платок, заранее зная чей он.
«А ты говоришь, — подумал отстраненно, — „девочка боевая“. Да уж, куда боевитей!.. Только где мне ее теперь искать, мою „самостоятельную“?..»
Киллах о воспитании
— Ведь опять врет, — недовольно ворчит из темноты кто-то из слушателей. — Избавитель, ну скажи же…
— Пусть, — отмахивается тот. — Не мешайте.
Килларг благодарно кивает:
— Твоей мудрости нет предела. Равно как и терпению. С вашего позволения, господа, я продолжу.
Следует сказать, что таковые почти никогда не оставляли в покое холм пророка. Ибо, как утверждают мудрецы, надежда порой бывает сильнее смерти; вот паломники и надеялись на то, что если и не привлекут внимание, то хотя бы сами краешком глаза увидят, одной ноздрей учуют господина Миссинца. Не смущали их ни высокий каменный забор, ни бдительная стража у ворот. И всякий раз, когда ворота те открывались, толпа восторженно привставала, поводила в воздухе носами и надеялась на удачу. Некоторым даже удавалось увидеть в проеме невысокий (по тогдашним меркам для Гунархтора) двухэтажный холм господина Миссинца.
Пророк никогда не стремился жить в роскоши, однако единственно ради поддержания престижа вынужден был поселиться в этом холме. Его выстроили согласно с планами самого Голоса Господнего, и только высокий забор соорудили чуть позже, когда стало ясно, что иначе никак не уберечься от толп паломников.
Когда отряд, возглавляемый Желтоклыким, приблизился к воротам, ожидающие в очередной раз воодушевились — но ненадолго. Ибо внутрь пропустили только вновь прибывших — а потом ворота за их хвостами — и перед вибриссами паломников — опять намертво закрылись.
Холм господина Миссинца стоял в небольшом парке, не выделявшимся ничем особенным. Там не росли ни какие-то особо редкие растения, не обитали в клетках невиданные твари. Парк служил единственно для отдохновения души хозяина холма. Был он, парк, нестрого разделен на фрагменты аккуратными дорожками. Вдоль дорожек росли декоративные папоротники, в том числе и древовидные, чьи запахи составляли неповторимые узоры. Собственно, именно запаховые букеты были основным критерием, по которому разбивали парк.
По дорожке навстречу прибывшим торопился один из слуг господина Миссинца — кхарг по имени Гостеприимец. Он, поджав губы и сморщив нос, поинтересовался, почему отряд Желтоклыкого прибыл так поздно, но ответ выслушивать не стал.
«Оправдываться будете перед пророком — если тот захочет слушать», — напрямик заявил он. Пока же препроводил всех их в приемный зал, где с минуты на минуту должен был появиться господин Миссинец.
— Всего не видел, — с достоинством отвечает килларг. — Но в парке у господина Миссинца был пару раз. Да и, кстати, Избавитель, может, наверное, подтвердить, что я не вру.
Но Избавитель ничего не говорит, он только кивает, а взгляд его, устремленный в пустоту за плечом сказителя, еще раз подтверждает, что мысли Избавителя заняты совсем другим и находится он сейчас, похоже, далеко отсюда. Далеко и в пространстве, и во времени.
— Они очень устали? — спросил Гостеприимец, указывая на молодых кхаргов.
— Не очень, — не задумываясь, ответил Желтоклыкий.
— Это хорошо. Господин Миссинец сейчас занят, — со значением произнес Гостеприимец. — Когда освободится, тогда и прийдет в зал.
Желтоклыкий понимающе кивнул.
Они зашагали по дорожке — Рокх решил, к парадному входу в холм, но нет, таким как они, разумеется, у парадного-то входа делать нечего. Гостеприимец повел носильщиков и их «ношу» к северному крылу, где обнаружилась невзрачная дверь. За дверью был коридор, потом еще один, чуть пошире и обставленный побогаче предыдущего; наконец коридор уперся в широченные, в полстены, створки, которые распахнулись и поглотили их, пропихнув прямо в зал (Гостеприимец остался снаружи). Преогромнейший зал, даже удивительно, что он поместился в этом холме.
— Располагайтесь, — велел Желтоклыкий, указывая на тнилры, специальные подставки для стояния во время длительных приемов. Разумеется, Рокх тогда еще не знал, как они называются и для чего предназначены, эти высокие массивные треножники в кхаргов рост, с плоским мягким утолщением-подушкой наверху. Когда кхарг становился в тнилр, опираясь частично на хвост, но в большей степени на спинку треножника, голову очень удобно было откидывать именно на это утолщение.
Из того, что в зале не оказалось ни одной скамьи для сидения или — тем более! — топчана для лежания, можно было догадаться и о предназначении самого зала. Здесь не проводятся ни пиры, ни длительные задушевные беседы
— только серьезные собрания, деловые… хотя, какие могут быть деловые собрания у пророка? и с кем?
— Давай-давай, не стесняйся, Клеточник! — рокотал Желтоклыкий. — Когда еще отдохнешь, неизвестно, так что…
Рокх не стал дослушивать. Он даже не вздрогнул, когда услышал свое имя, он с некоторых пор начал отождествлять его с собой. Звучало коротко и жестко: «Рокх», а что в переводе означало… клеточник — это ведь не только тот, кто сидит в клетке, это может быть еще и тот, кто эту клетку мастерит… или разламывает на куски. Тут вариантов много, выбирай, какой больше нравится. Или говори «Клеточник», подразумевая все сразу — точно не ошибешься.
Он подошел к тнилру, оперся спиной, откинул голову — благодать! О-ох, как хорошо-то!..
И тотчас двери в противоположном конце зала лязгнули, распахиваясь — так стремительно поднимает надкрылья жук-рогач, намереваясь взлететь.
В зал ворвался господин Миссинец.
То, что это был именно он, Рокх понял сразу, с первого же взгляда на него, с первого же запаха вошедшего. Власть, сила, напор — вы не могли не почувствовать их, находясь поблизости от Голоса Господнего.
…Но было кое-что еще: болезненность. И — запах ярости, затухающей, выстывшей, словно уголья недавнего костра.
Если очень сильно подуть, не исключено, что пламя вспыхнет заново.
Единственный глаз сверкал искрой от этого самого костра; господин Миссинец внимательно оглядел находящихся в зале, потом повернулся к начальнику носильщиков:
— Почему так долго?
Тот мигом отлепился от тнилра, поджимая хвост:
— Обстоятельства!.. Один из будущих воспитанников почти всю дорогу просидел в клетке, поэтому…
— Мне не нужны воспитанники, — лениво поправил его Голос Господен. — Мне нужен воспитанник. Один. Лучший. Скажи-ка, который из них покинул клетку первым?
Желтоклыкий показал.
— А который последним?
— Я, — сказал Рокх.
Господин Миссинец насмешливо и вызывающе оглядел его, после чего медленно кивнул, оскалясь.
— Так, Желтоклыкий, всех, кроме этих двоих, вели своим кхаргам отвести к Гостеприимцу. Он знает, что с ними делать. — Пророк повернулся к Рокху и Ллурму, то бишь, Быстряку: — А вы пойдете со мной. И ты, Желтоклыкий, тоже. Сейчас выясним, кого из них я оставлю себе.
И быстро, не дожидаясь их, господин Миссинец вышел из зала.
— Не отставайте! — прошипел Желтоклыкий, издавая резкий запах страха и злясь на себя за то, что не может сдержаться. — Не отставайте и не разевайте свои пасти, пока вас не спросят!
Они буквально помчались по длинному коридору без окон, который, похоже, постепенно уходил под землю. Во всяком случае, прежде, чем господин Миссинец остановился, им еще пришлось спуститься по нескольким лестницам.
— Сюда! — Голос Господен толкнул низкую каменную дверь, наклонился и нырнул во тьму, подсвечивая себе снятым со стены факелом. Вскоре внутри помещения засветились огни — господин Миссинец поджег факелом несколько других, висевших на стенах толстыми пиявками, — и стало видно, что кхарги находятся в подвале с низким потолком и поросшими лишайником стенами. Сюда, похоже, редко наведывались, Рокх поневоле удивился, откуда здесь взялись свеженькие факелы. Возможно, их приготовили специально для того, что должно сейчас произойти?..
Тем временем на лестнице, по которой они спустились сюда, уже выстукивали чьи-то шаги. Явился Гостеприимец вместе с несколькими кхаргами-зверьми невероятно мощного телосложения. В руках у кхаргов-зверей было несколько мечей.
Рокх, впрочем, уже все понял. Его интересовало лишь одно: с кем? С кем придется сражаться? С соперником-одновылупленником или с этими кхаргами-зверьми? Или, может, с самим…
— Дайте им оружие, — велел господин Миссинец. Потом отошел чуть вбок, нажал и повернул что-то на стене — та отъехала, обнажив узкий коридор, примыкавший к подвальному помещению.
— Здесь есть пара наблюдательных отверстий, — объяснил Голос Господен. — Отсюда мы будем следить за вами. Выйти должен только один.
И их, Рокха и Ллурма, то бишь Клеточника и Быстряка, впихнули в подвал — и дверь позади с грохотом могильной плиты захлопнулась. В руках каждый неуклюже сжимал меч, выданный кхаргами-зверьми. На стенах исходили светом факелы-пиявки. И где-то там, между пиявками, смотрел в щель единственным глазом пророк Господен.
— Как думаешь, что они сделать с теми, кто сюда не попать? — спросил Быстряк. И он, и Клеточник говорили еще с ошибками.
— Не знать, — ответил Рокх.
И ударил.
Потому что не собирался выяснять на собственной шкуре, что же произойдет с бывшими собратьями по Плато. И еще потому что знал: одновылупленик тренировался ходить на ногах дольше, чем он, — значит, и шансов на победу и Ллурма больше.
Быстряк удар отразил — не даром ведь он получил свое имя.
Потом мечи заплясали в воздухе, порождая оглушительное эхо и, вероятно, здорово забавляя невидимых отсюда зрителей. Ни один из поединщиков оружия прежде в руках не держал. К тому же мешали когти; обычно их подстригают, хотя бы на деснице, но это — воспитанные кхарги, знающие, что к чему, а новичкам приходилось, мучаясь, пытаться удержать в ладонях непослушные, слишком тяжелые рукояти. Мечи норовили выскользнуть из рук, когти больно впивались в собственную же плоть…
И все-таки со стороны сражение в подвале, наверное, больше напоминало разыгранную шутами битву. Только кровь из ран текла по-настоящему. И никто не смеялся.
…хотя в конце концов пришлось.
Быстряк ведь был не только одним из самых решительных кхаргов-сверстников Рокха, он еще и раньше всех выбрался из клетки. Поэтому и ходить на ногах умел лучше, чем его соперник.
Меч выброшенной на берег рыбой отлетел в сторону, зазвенел на камнях, затих где-то в углу. Сам Рокх сильным ударом оказался повержен на пол, а клинок Ллурма замер в непосредственной близости от горла Клеточника. Одно движение — и конец. Свой предыдущий мир Рокх разломал на кусочки — нынешний же намеревался разорвать в клочья самого Рокха.
— Денис, допуская то, что возможности человеческие до конца не исследованы и приближаются к показателю «бесконечность», все-таки представить тебя, себя, да кого угодно в роли создателя реально существующего мира!.. извини, не могу. Фантазии не хватает. Проще уж предположить, что когда ты лежал в больнице и бредил о Нисе, ты…
— …"проткнул» границу нашей реальности и стал «визионером», — Денис даже не пытался скрывать горечь в своем голосе.
— Согласись, это звучит более похоже на правду.
— Для тебя — да. Для меня — нет. Между прочим, они ведь меня узнали — и Элаторх, и Мэрком…
— Вот-вот, «узнали». А скажи мне, Денис, ты, когда прошлый раз здесь был, как выглядел? Неужели, таким же взрослым и представительным, как сейчас?
Журский поднимается из-за стола и шагает по комнате — кажется, совершенно бесцельно. Как будто дает приятелю время осмыслить сказанное и поискать ответ на заданный вопрос. А он, мол, разомнет пока «затекшие члены». Вот шагнул к письменному столу, что у окна, выглянул в набирающее мощность утро, качнул головой, словно удивляется: смотри ж ты, и здесь солнце так же ярко светит, кто бы мог подумать!.. Присел у неразожженного камина, даже внутрь по плечи залез, то ли в поисках не до конца сожженных тайных документов Мэркома, то ли собираясь через дымоход подстрелить на завтрак утку-другую. Поднялся с колен, отряхнулся как ни в чем не бывало, вопросительно взглянул на Резниковича: чего молчишь?
— Конечно, я тогда был другим, — признает Денис. — Только, знаешь, каким я был, сказать тебе не могу. Не знаю. Это как во сне — ты ведь во сне редко в зеркала смотришься, правильно? Вот и я… Я просто был самим собой. А как я выглядел — спроси у Мэркома или у кого-нибудь еще из Нерожденных.
— Ладно, думаю, ты и так понял, к чему я веду, — а сам все шагает по комнате, взыскательно оглядывает стулья, открыл одну из дверей, заглянул в соседнюю комнату, закрыл дверь, теперь гобелены рассматривает.
— Да понял, конечно. Но все равно… Ведь они помнят меня, помнят, что и когда происходило. Нет, Макс, ты перегибаешь палку.
— Ничего подобного! Может, у них «ложная память» какая-нибудь сработала! Ты заметь, что твой разлюбезный Элаторх, встретивши в лесу мальчишек, опознал тебя по фотографии на книжке. Кстати, все время забываю спросить, это ты сам выдумал им такие имена? — рассеянно спрашивает Журский, теребя краешек одного из гобеленов, пробуя ткань на ощупь, словно приценивается.
— Да. Согласен, глупо получилось…
— Это почему же?
— Да потому! Знаешь, это ведь только в современных фантастических романах появилась такая мода — давать героям имена, составленные «от фонаря». Сейчас уже мало кто помнит, что настоящее-то имя всегда что-нибудь означает, что никогда имена не появлялись в результате простого подбора гармонично звучащих слогов, что всегда в имени был некий смысл! А то и несколько смыслов, наслаивающихся один на другой, когда самый верхний — явный, а остальные — скрытые, но от того не менее значимые.
— Например, «Денис», — подхватил Журский. — То бишь, ДЕмиург НИСа. Неплохое совпадение, а?
Резникович засмеялся:
— А что, вполне может быть. Видишь, ты сам подбираешь доказательства того, что я все-таки тот, кем меня здесь считают.
— Вообще-то мы очень уж далеко забрались от начала нашего разговора, — заметил Максим. — Даже если ты и впрямь — создатель этого мира, то скажи мне, как ты намереваешься выполнить свой долг, то бишь, устранять все те «неполадки», о которых тебе рассказал Мэрком?
— Не знаю. Но я ведь в ответе за тех, кого создал, так?
— Это не решение проблемы.
— Прости, но ничего другого я тебе сказать не могу. Надеюсь, пока не могу.
Журский жестко взглянул на него и покачал головой, то ли жалея, то ли удивляясь.
— Зато я могу тебе кое-что сказать. Я тебя, Денис, отлично понимаю: мир мечты, детство и так далее. Понимаю. Но. Дела здесь творятся недетские и даже на нас, взрослых мужиков, не рассчитанные. Надорвем животики, обязательно надорвем — и не от смеха. Сила печатного слова, конечно, штука серьезная — а слово печатное нас с детства учит, что нет занятия во вселенной более достойного и приятного, нежели спасать миры. Хотя кому я рассказываю, ты ж сам не раз о таких вещах писал, а я тебе — «печатное слово»! Только вот что: я еще не готов к роли спасителя миров. У меня жена и дочь в другом, моем мире остались. И ты, наверно, тоже не святым отшельником живешь. Да ладно! был бы хоть малейший шанс на то, что нам удастся что-нибудь сделать — тогда я понимаю! А так… Подыхать ни за понюшку табаку…
— Почему ж именно подыхать?
— А ты что думаешь, тебя посадят во дворце, на злотистом, на тронце — и будешь оттуда приказы отдавать? Сомневаюсь! Твоим приятелям эльфам по семьсот лет, если не больше! И они не могут справиться с тем, что происходит. А ты выйдешь в чисто поле, подмигнешь звездам — те мигом на прежние места станут, еще и извинятся; глянешь на Топь — она и скукожится, высохнет; зыркнешь на тварей Темного бога — исчезнут; ну а коли сам Темный против тебя выступит — ты его за шкирку и к ответу, мол, чего по чужим мирам шастаешь-балуешь?! — а он тебе в ноженьки бухнется: прости, господин, не знал, не ведал, на кого батонище свой черствый крошить посмел?! Так что ли, по-твоему, все будет?! — Журский почти вплотную подошел к Денису и невесело усмехнулся: — Нет, любезный, так не выйдет, так не будет, дорогой!.. И не взгреют, и не в утиль сдадут — мокрого места от тебя не оставят… и от меня заодно. Стоп! Только не нужно предлагать мне вернуться обратно одному. Не нужно! Во-первых, я ни в жизнь не соглашусь тебя здесь оставить — хотя бы потому что когда-то давно ты рискнул ради меня своей жизнью… вот такой каламбур выходит… Ну а во-вторых, представь, что твои хмыри долгоживущие связывают меня по рукам и ногам, не спросив моего мнения — или даже спросив и связав после того, как выслушали, — и волокут к Кругам Эльфов. Запихивают обратно в наш мир, ты же машешь мне ручкой и остаешься. И что дальше? Назавтра является ко мне наряд ментов и нежно так вопрошает: скажите, уважаемый, вот вы вчера в лес уходили вчетвером, а вернулись втроем; куда четвертый делся? И я им давай про тоннели между мирами рассказывать…
Представляешь? То-то!
— Что же ты предлагаешь?
— А предлагаю я, Денис, следующее. Мы сейчас оставляем здесь все свои вещички (их не так уж много и они не настолько дороги мне — думаю, и тебе тоже) и идем вроде как прогуляться. Прогуливаемся мы до Кругов — где и уходим обратно в свой мир. Ну а на столике этом, если хочешь, оставим записку: «извините, возложенная на нас ответственность слишком велика, не справимся» и все такое.
— Думаешь, так просто получится уйти? Неужели, по-твоему, никто бы тогда не шастал между мирами, если б…
— Но попытаться мы должны! Обязаны, понимаешь, попытаться! Ух, вашу… Достали эти добрые самаритяне! Слушай, ты-то откуда эту заразу подхватил, которая альтруизм называется?!..
— Угомонись, Макс. От тебя, наверное, и подхватил, — Денис положил руку на плечо друга: — Ты же первый вызвался идти сюда со мной. Я тебя не звал. …Ладно, хватит. Хочешь уйти — пошли. Ты, в конце концов, прав: я здесь не из-за них, а из-за себя.
Конечно, на самом деле все было по-другому. Но Журскому и впрямь следовало вернуться обратно, к семье. А раз один он уходить не хочет, придется Денису прогуляться до Кругов вместе с ним. Ну а там…
«В другие миры попадают не для того, чтобы тут же сбежать из них», — невпопад подумалось ему откликом какой-то другой, полузабытой фразы.
5
Выпустили как-то очень уж легко, что не могло не вызвать у Журского вполне закономерных подозрений. Ни один из слуг в башне не задал им вопрос, куда, мол, идете и что это вы намерены делать и т.д. Ни один вообще ничего не сказал; все изо всех сил пытались изобразить почтительную слепоту во взоре— и отчаянно переигрывали, ибо косились вслед двум «гостям», аж жалко становилось бедняг-эльфов. То же и на выходе — двустворчатые двери, правда, уже закрыли, но когда Журский объяснил пробегавшему мимо слуге, что «гости изволят выйти прогуляться», тот понятливо кивнул и повел их к двери черного, а скорее всего — обычного входа; те же, которые «двустворчатые и массивные», явно предназначались для особо торжественных случаев или для протискивания в башню крупногабаритных мензурок для экспериментов Мэркома.
Прежде чем выйти во двор, Максим решил снагличать — и сообщил слуге, что они идут в сторону Кругов, мол, забыли там какую-то безделицу, обронили в спешке — а безделица-то дорога как память… Ну и вообще хочется свежим воздухом подышать, так что если хозяин будет спрашивать, передайте, что отлучаемся, но ненадолго, максимум на часок. И кстати, любезный, если не затруднит, распорядитесь, чтоб к этому времени к нам в комнаты подали чего-нибудь позавтракать; а вещи пускай не трогают, мы сами распакуем, когда вернемся.
— Ну ты жук! — восхищенно прошептал Резникович, когда они миновали хиленькую оградку и выбрались на тропинку, где их никто не мог услышать. — Так задурить голову бедняге — это уметь надо!
— Это-то я умею, — ворчливо отозвался Максим.
«А вот миры спасать — уж извини, старина», — но этого он вслух не сказал. Незачем в чужие раны раскаленным прутом тыкать.
— Ну что, пошли к Кругам?
Они молча зашагали по дороге, ровной, заметной — и захочешь — не заблудишься.
— Послушай, ты что, замерз?
Журский недоуменно уставился на приятеля, и тот объяснил:
— Ты же дрожишь, как будто только что вылез из полыньи. Дать тебе куртку?
Максим покачал головой:
— Спасибо, не нужно. И так скоро будем дома — там и отогреюсь.
На самом-то деле он знал: никакая куртка не поможет. Только сейчас он понял, насколько перепугался того, что с ними произошло — и, собственно, происходило до сих пор. Когда ребенок рождается, покидая утробу матери, оставляя тот уютный мирок к которому привык, — он кричит от ужаса перед неизвестным «нечто», представшим перед ним. Точно так же готов был сейчас заорать и Максим. Кажется, он даже меньше перепугался в прошлый раз, когда вместе со своим дядей, Дениской и еще несколькими людьми попал в «параллельное измерение « — а ведь тогда его жизнь подвергалась не меньшему риску.
«Вот странно: обычно, когда в книгах пишут о таких случаях, герой только и делает, что восхищается да радуется увиденному. Мне бы тоже, наверное, следовало. Ведь глупо же…» Он оглянулся: невероятных форм и размеров растения окружали дорогу. Раньше он видел их только на рисунках про доисторические времена да в экранизациях a la «Парк юрского периода». Теперь, что называется, узрел воочию. И куда же подевалось то ощущение романтики, которое возникало прежде, стоило лишь посмотреть на рисунок с каким-нибудь «динозавровым папоротником»? Никакой романтики — одно лишь чувство чуждости, опасности, таящейся в этих листьях и стволах.
«Да ты, никак, ксенофоб, дружище!» — впрочем, было несмешно.
Что же до эльфов… выглядят они как люди, поэтому сложновато поверить в рассказы Мэркома о его семисотлетнем возрасте. Глаза? Да, в глазах что-то такое есть, и нутром чуешь: «правда», но разум отказывается принимать такое. Может, они еще и колдовать умеют?!.. «Драконы. Здесь и драконы водятся. Эти точно на людей не будут похожи». Но нет, доводить дело до такого Журский не собирался, драконы — это уже перебор. У него семья, ему с такими воспоминания будет сложновато жить. Кое-кто, конечно, не задумываясь поменялся бы с Максимом местами — рыцарь Александр Сергеевич, например, — но Журский никогда эскапизмом не страдал, вот как в детстве переболел, так с тех пор и не думал даже. Его место — в зоопарке, в экспедициях, там, где он чувствует себя собой.
— Ты чего раскис? — обронил Резникович.
Максим аж обалдел: это кто кого утешать должен?!
А приятель продолжал:
— Если из-за дочки переживаешь, то зря. Я хоть с ней всего полдня знаком, но видно же — девочка самостоятельная, боевая. Ничего с ней не случится. Да и рыцарь наш — вполне приличный паренек. Если что-нибудь…
— Да перестань, Денис, я не по этому поводу.
Тот замолчал, пожав плечами, мол, как скажешь.
Но Журский ничего сказать не успел, поскольку они уже пришли к Кругам.
Менгиры по-прежнему тянулись к небу, здесь почти незаметному из-за обилия зелени. Максим мысленно сравнил их сперва со старым проржавевшим капканом, готовым вот-вот цапнуть вас за ногу, потом — с челюстями какого-нибудь гигантского «-завра», наконец посмеялся над собственной банальностью и кивнул в сторону камней:
— Ну что, погуляли и хватит?
Слова получились не веселыми, а скорее жалкими, звучавшими заискивающей попыткой оправдаться. В этот момент Журский был противен сам себе — и в то же время знал, что не отступит. Жена и дочь важнее, чем собственное душевное спокойствие.
— Идем?
— Макс, посмотри!.. — приятель шептал так, что Максима передернуло.
Он обернулся. Резникович тыкал пальцем куда-то в траву, что росла возле самой дороги.
Подбежал, глазами отыскал нужное — и отшатнулся.
Капли крови на листьях, они же — на чем-то белом, что флагом о капитуляции виднеется невдалеке. Журский подошел поближе и поднял с земли платок, заранее зная чей он.
«А ты говоришь, — подумал отстраненно, — „девочка боевая“. Да уж, куда боевитей!.. Только где мне ее теперь искать, мою „самостоятельную“?..»
Киллах о воспитании
— Ведь опять врет, — недовольно ворчит из темноты кто-то из слушателей. — Избавитель, ну скажи же…
— Пусть, — отмахивается тот. — Не мешайте.
Килларг благодарно кивает:
— Твоей мудрости нет предела. Равно как и терпению. С вашего позволения, господа, я продолжу.
* * *
Итак, как уже говорилось, отряд кхаргов, посланных Голосом Господним за будущими воспитанниками, благополучно добрался до Гунархтора. Они подошли к городу утром, когда народу на улицах было еще не слишком много, и посему Желтоклыкий, главный среди носильщиков, направил своих кхаргов кратчайшим путем. Они добрались к холму господина Миссинца примерно через полчаса; но хотя время было раннее, у ворот уже толпились многочисленные просители.Следует сказать, что таковые почти никогда не оставляли в покое холм пророка. Ибо, как утверждают мудрецы, надежда порой бывает сильнее смерти; вот паломники и надеялись на то, что если и не привлекут внимание, то хотя бы сами краешком глаза увидят, одной ноздрей учуют господина Миссинца. Не смущали их ни высокий каменный забор, ни бдительная стража у ворот. И всякий раз, когда ворота те открывались, толпа восторженно привставала, поводила в воздухе носами и надеялась на удачу. Некоторым даже удавалось увидеть в проеме невысокий (по тогдашним меркам для Гунархтора) двухэтажный холм господина Миссинца.
Пророк никогда не стремился жить в роскоши, однако единственно ради поддержания престижа вынужден был поселиться в этом холме. Его выстроили согласно с планами самого Голоса Господнего, и только высокий забор соорудили чуть позже, когда стало ясно, что иначе никак не уберечься от толп паломников.
Когда отряд, возглавляемый Желтоклыким, приблизился к воротам, ожидающие в очередной раз воодушевились — но ненадолго. Ибо внутрь пропустили только вновь прибывших — а потом ворота за их хвостами — и перед вибриссами паломников — опять намертво закрылись.
Холм господина Миссинца стоял в небольшом парке, не выделявшимся ничем особенным. Там не росли ни какие-то особо редкие растения, не обитали в клетках невиданные твари. Парк служил единственно для отдохновения души хозяина холма. Был он, парк, нестрого разделен на фрагменты аккуратными дорожками. Вдоль дорожек росли декоративные папоротники, в том числе и древовидные, чьи запахи составляли неповторимые узоры. Собственно, именно запаховые букеты были основным критерием, по которому разбивали парк.
По дорожке навстречу прибывшим торопился один из слуг господина Миссинца — кхарг по имени Гостеприимец. Он, поджав губы и сморщив нос, поинтересовался, почему отряд Желтоклыкого прибыл так поздно, но ответ выслушивать не стал.
«Оправдываться будете перед пророком — если тот захочет слушать», — напрямик заявил он. Пока же препроводил всех их в приемный зал, где с минуты на минуту должен был появиться господин Миссинец.
* * *
— Вот ведь… — кряхтит кто-то из слушателей. — Так врет, как будто видел все это собственными глазами, нюхал собственным носом.— Всего не видел, — с достоинством отвечает килларг. — Но в парке у господина Миссинца был пару раз. Да и, кстати, Избавитель, может, наверное, подтвердить, что я не вру.
Но Избавитель ничего не говорит, он только кивает, а взгляд его, устремленный в пустоту за плечом сказителя, еще раз подтверждает, что мысли Избавителя заняты совсем другим и находится он сейчас, похоже, далеко отсюда. Далеко и в пространстве, и во времени.
* * *
Гостеприимец Рокху сразу не понравился. Селюк или даже кхарг-зверь, дорвавшийся до власти над себе подобными — вот как бы Рокх его охарактеризовал.— Они очень устали? — спросил Гостеприимец, указывая на молодых кхаргов.
— Не очень, — не задумываясь, ответил Желтоклыкий.
— Это хорошо. Господин Миссинец сейчас занят, — со значением произнес Гостеприимец. — Когда освободится, тогда и прийдет в зал.
Желтоклыкий понимающе кивнул.
Они зашагали по дорожке — Рокх решил, к парадному входу в холм, но нет, таким как они, разумеется, у парадного-то входа делать нечего. Гостеприимец повел носильщиков и их «ношу» к северному крылу, где обнаружилась невзрачная дверь. За дверью был коридор, потом еще один, чуть пошире и обставленный побогаче предыдущего; наконец коридор уперся в широченные, в полстены, створки, которые распахнулись и поглотили их, пропихнув прямо в зал (Гостеприимец остался снаружи). Преогромнейший зал, даже удивительно, что он поместился в этом холме.
— Располагайтесь, — велел Желтоклыкий, указывая на тнилры, специальные подставки для стояния во время длительных приемов. Разумеется, Рокх тогда еще не знал, как они называются и для чего предназначены, эти высокие массивные треножники в кхаргов рост, с плоским мягким утолщением-подушкой наверху. Когда кхарг становился в тнилр, опираясь частично на хвост, но в большей степени на спинку треножника, голову очень удобно было откидывать именно на это утолщение.
Из того, что в зале не оказалось ни одной скамьи для сидения или — тем более! — топчана для лежания, можно было догадаться и о предназначении самого зала. Здесь не проводятся ни пиры, ни длительные задушевные беседы
— только серьезные собрания, деловые… хотя, какие могут быть деловые собрания у пророка? и с кем?
— Давай-давай, не стесняйся, Клеточник! — рокотал Желтоклыкий. — Когда еще отдохнешь, неизвестно, так что…
Рокх не стал дослушивать. Он даже не вздрогнул, когда услышал свое имя, он с некоторых пор начал отождествлять его с собой. Звучало коротко и жестко: «Рокх», а что в переводе означало… клеточник — это ведь не только тот, кто сидит в клетке, это может быть еще и тот, кто эту клетку мастерит… или разламывает на куски. Тут вариантов много, выбирай, какой больше нравится. Или говори «Клеточник», подразумевая все сразу — точно не ошибешься.
Он подошел к тнилру, оперся спиной, откинул голову — благодать! О-ох, как хорошо-то!..
И тотчас двери в противоположном конце зала лязгнули, распахиваясь — так стремительно поднимает надкрылья жук-рогач, намереваясь взлететь.
В зал ворвался господин Миссинец.
То, что это был именно он, Рокх понял сразу, с первого же взгляда на него, с первого же запаха вошедшего. Власть, сила, напор — вы не могли не почувствовать их, находясь поблизости от Голоса Господнего.
…Но было кое-что еще: болезненность. И — запах ярости, затухающей, выстывшей, словно уголья недавнего костра.
Если очень сильно подуть, не исключено, что пламя вспыхнет заново.
Единственный глаз сверкал искрой от этого самого костра; господин Миссинец внимательно оглядел находящихся в зале, потом повернулся к начальнику носильщиков:
— Почему так долго?
Тот мигом отлепился от тнилра, поджимая хвост:
— Обстоятельства!.. Один из будущих воспитанников почти всю дорогу просидел в клетке, поэтому…
— Мне не нужны воспитанники, — лениво поправил его Голос Господен. — Мне нужен воспитанник. Один. Лучший. Скажи-ка, который из них покинул клетку первым?
Желтоклыкий показал.
— А который последним?
— Я, — сказал Рокх.
Господин Миссинец насмешливо и вызывающе оглядел его, после чего медленно кивнул, оскалясь.
— Так, Желтоклыкий, всех, кроме этих двоих, вели своим кхаргам отвести к Гостеприимцу. Он знает, что с ними делать. — Пророк повернулся к Рокху и Ллурму, то бишь, Быстряку: — А вы пойдете со мной. И ты, Желтоклыкий, тоже. Сейчас выясним, кого из них я оставлю себе.
И быстро, не дожидаясь их, господин Миссинец вышел из зала.
— Не отставайте! — прошипел Желтоклыкий, издавая резкий запах страха и злясь на себя за то, что не может сдержаться. — Не отставайте и не разевайте свои пасти, пока вас не спросят!
Они буквально помчались по длинному коридору без окон, который, похоже, постепенно уходил под землю. Во всяком случае, прежде, чем господин Миссинец остановился, им еще пришлось спуститься по нескольким лестницам.
— Сюда! — Голос Господен толкнул низкую каменную дверь, наклонился и нырнул во тьму, подсвечивая себе снятым со стены факелом. Вскоре внутри помещения засветились огни — господин Миссинец поджег факелом несколько других, висевших на стенах толстыми пиявками, — и стало видно, что кхарги находятся в подвале с низким потолком и поросшими лишайником стенами. Сюда, похоже, редко наведывались, Рокх поневоле удивился, откуда здесь взялись свеженькие факелы. Возможно, их приготовили специально для того, что должно сейчас произойти?..
Тем временем на лестнице, по которой они спустились сюда, уже выстукивали чьи-то шаги. Явился Гостеприимец вместе с несколькими кхаргами-зверьми невероятно мощного телосложения. В руках у кхаргов-зверей было несколько мечей.
Рокх, впрочем, уже все понял. Его интересовало лишь одно: с кем? С кем придется сражаться? С соперником-одновылупленником или с этими кхаргами-зверьми? Или, может, с самим…
— Дайте им оружие, — велел господин Миссинец. Потом отошел чуть вбок, нажал и повернул что-то на стене — та отъехала, обнажив узкий коридор, примыкавший к подвальному помещению.
— Здесь есть пара наблюдательных отверстий, — объяснил Голос Господен. — Отсюда мы будем следить за вами. Выйти должен только один.
И их, Рокха и Ллурма, то бишь Клеточника и Быстряка, впихнули в подвал — и дверь позади с грохотом могильной плиты захлопнулась. В руках каждый неуклюже сжимал меч, выданный кхаргами-зверьми. На стенах исходили светом факелы-пиявки. И где-то там, между пиявками, смотрел в щель единственным глазом пророк Господен.
— Как думаешь, что они сделать с теми, кто сюда не попать? — спросил Быстряк. И он, и Клеточник говорили еще с ошибками.
— Не знать, — ответил Рокх.
И ударил.
Потому что не собирался выяснять на собственной шкуре, что же произойдет с бывшими собратьями по Плато. И еще потому что знал: одновылупленик тренировался ходить на ногах дольше, чем он, — значит, и шансов на победу и Ллурма больше.
Быстряк удар отразил — не даром ведь он получил свое имя.
Потом мечи заплясали в воздухе, порождая оглушительное эхо и, вероятно, здорово забавляя невидимых отсюда зрителей. Ни один из поединщиков оружия прежде в руках не держал. К тому же мешали когти; обычно их подстригают, хотя бы на деснице, но это — воспитанные кхарги, знающие, что к чему, а новичкам приходилось, мучаясь, пытаться удержать в ладонях непослушные, слишком тяжелые рукояти. Мечи норовили выскользнуть из рук, когти больно впивались в собственную же плоть…
И все-таки со стороны сражение в подвале, наверное, больше напоминало разыгранную шутами битву. Только кровь из ран текла по-настоящему. И никто не смеялся.
…хотя в конце концов пришлось.
Быстряк ведь был не только одним из самых решительных кхаргов-сверстников Рокха, он еще и раньше всех выбрался из клетки. Поэтому и ходить на ногах умел лучше, чем его соперник.
Меч выброшенной на берег рыбой отлетел в сторону, зазвенел на камнях, затих где-то в углу. Сам Рокх сильным ударом оказался повержен на пол, а клинок Ллурма замер в непосредственной близости от горла Клеточника. Одно движение — и конец. Свой предыдущий мир Рокх разломал на кусочки — нынешний же намеревался разорвать в клочья самого Рокха.