В воздухе кто-то по радио передал - слева вижу пару Me-109 и сразу десятки наших истребителей ринулись туда... Считаю самым главным в таком полете для летчиков - не попасть под бомбы своих же бомбардировщиков и избежать столкновения в воздухе со своими же самолетами. Вообще же такая плотность авиации в вылете представляется мне не оправданной, лучше группа за группой, а не одновременно.
Уже будучи слушателем Военно-воздушной академии, я вспомнил тот вылет, когда разбирали Львовско-Сандомирскую операцию, и узнал, что тогда было поднято в воздух свыше 3000 наших самолетов.
Вскоре наши наземные войска заняли Львов, быстро продвинулись на запад, вышли на старую довоенную границу, с ходу форсировали реки Сан, Висла и заняли плацдармы на их берегах. Эта блестяще проведенная операция в истории Великой Отечественной войны получила название Львовско-Сандомирской.
Командующий 1-м Украинским фронтом маршал Советского Союза И. С. Конев высоко оценил роль авиации в достижении успеха: "Наша 2-я воздушная армия под командованием опытного боевого командарма генерал-полковника авиации С. А. Красовского (член Военного совета генерал С. Н. Рамазанов) действовала отлично. Нелегко командарму было управлять этой массой авиации, насчитывающей более 3 тысяч самолетов, да еще в условиях, когда фронт наносил одновременно два удара. И надо сказать, что генерал С. А. Красовский и его штаб успешно справились со своими задачами. Только за 17 дней, с 14 по 31 июля, авиация фронта произвела свыше 30 тысяч самолето-вылетов".{1}
1944 год вошел в историю еще и тем, что было нанесено 10 сокрушительных ударов по фашистским войскам, или как они в свое время назывались - 10 Сталинских ударов. Загнанное в угол, немецкое командование вынуждено было перебрасывать авиационные части с одного участка фронта на другой и, за исключением нескольких дней напряженных боев под Яссами, значительного противодействия нашей авиации авиация противника не оказывала.
Вспоминается случай, когда впервые в воздухе я встретил наши новые самолеты Як-3. Вылетев в составе четверки на прикрытие войск северо-восточнее Львова, на встречных курсах встретили пару "яков". Смотрю, с левым разворотом заходят мне в хвост, предупреждаю по радио все в том же духе:
- "Яки", не заходите в хвост, а то собью!
Никакой реакции. Пришлось вступать в воздушный бой не только на виражах, но и на вертикальных фигурах. Расстались с "яками" только тогда, когда зашел им в хвост и дал очередь Снаряды пролетели рядом, летчик сдрейфил, сделал поспешный переворот и ушел. Прилетев на аэродром, доложил, что провел воздушный бой вроде с "яками", но летные качества машин другие, более высокие, ибо сам когда-то летал на "яках" и считал, что неплохо их знаю.
Доложили наши штабные офицеры в штаб дивизии о моем приключении и вскоре пришло оттуда известие, что на фронте появились новые машины Як-3, по своим летным качествам превосходившие и Як-1, и Як-7, и Як-9.
В начале августа месяца 1944 года авиаполки 205-й авиадивизии перебазировались на аэродром Турбя в Польше, 129-й гиап перелетел 4 августа 1944 г. и расположился на западной части аэродрома, 438-й иап на южной и 508-й иап - на восточной.
Глава IX. Сандомирский плацдарм.
Освобождение Польши и вступление в Германию
За последние три года жизнь впервые повернулась ко мне своей мирной стороной, которая с непривычки показалась мне удивительно теплой, приятной, манящей. Во-первых, после освобождения Бобруйска, я нашел своих родителей. Во-вторых, я встретил девушку Ядвигу, в которую был влюблен с довоенных времен. По службе я вырос до гвардии майора и был назначен помощником командира полка по воздушно-стрелковой службе.
Николаю Гулаеву тоже присвоили звание гвардии майора и назначили штурманом полка. Он сдал эскадрилью ст. лейтенанту Петру Никифорову, а я своему заму Мише Лусто.
Хотя мы с Гулаевым вошли теперь в управление авиаполком, стали большими начальниками, но все равно летали на боевые задания со своими эскадрильями. Командир полка В. А. Фигичев иногда вылетал со 2-й аэ, а Л. И. Горегляд, когда прибывал к нам на аэродром летал, с 3-й аэ капитана Михаила Бекашенка.
Как-то прилетел к нам на аэродром Турбя на "Аэрокобре" незнакомый полковник. Фигичев поставил меня в известность, что это новый командир авиадивизии из корпуса М. Г. Мачина и желает он слетать на боевое задание с 1-й аэ.
- Тебе придется тоже слетать, - добавил Валентин Алексеевич.
Собрал я летчиков своей бывшей эскадрильи, ставлю боевую задачу и указываю, что ведущим будет товарищ полковник. Полковник меня мягко остановил и говорит:
- Дайте мне ведомого, я с ним полечу в ударной группе, а ведущим придется быть вам, товарищ майор, так будет лучше, - он кивнул на меня. Я ответил:
- Слушаюсь, - и выделил ему ведомого летчика.
В районе цели на Сандомирском плацдарме погода была ясная, немецкая зенитная артиллерия, чтобы не раскрыть себя, по нам огонь не вела, самолетов противника в воздухе тоже не было. Но задача на этот вылет была поставлена немного усложненная и заключалась в том, чтобы после барражирования, если не будет воздушного боя, совершить 1 - 2 захода на штурмовку войск противника, выбрав цель по своему усмотрению. Сделали по заходу на штурмовку войск, вернулись благополучно на свой аэродром и инженер аэ, понизив голос, мне рассказывает, что у полковника-то установлено на самолете ручное торможение. Он с протезом летает!
Помню, мы с инженером подошли к самолету и ради любопытства я посмотрел, как оно сделано и как выведено на ручку управления. Даже сгоряча высказался неодобрительно на этот счет - зачем он летает, и без него хватает у нас летчиков. Инженер аэ, помнится, растерялся, услышав мои слова. Я же в то время вообще был против боевых вылетов высоких боевых командиров, в особенности в истребительной авиации.
Немецкая авиация в августе 1944 года начала активную бомбардировку переправ через Вислу, бомбардировку и штурмовку войск на плацдарме.
Все авиадивизии 7-го истребительного авиакорпуса в основном продолжали выполнять боевые задачи по прикрытию наземных войск на плацдарме, где сосредотачивались уже не дивизии, а корпуса и армии всех родов сухопутных войск: общевойсковые, танковые, механизированные...
Поскольку противник на всех фронтах понес большие потери, в том числе и в авиации, особенно в пикирующих бомбардировщиках Ю-87, то немецкое командование начинало все шире использовать самолеты-истребители ФВ-190 для нанесения штурмовых ударов по нашим наземным войскам.
10 и 17 августа в воздушных боях я сбил по одному ФВ-190 и, что характерно, когда зашел в хвост одному из "фоккеров" и еще не поймал его в прицел, не открыл огонь, немецкий летчик вместо того, чтобы сделать маневр и уйти из-под огня, только перекладывал самолет с крыла на крыло. Мгновенно пришла мысль, что летчик не овладел самолетом в достаточной степени, а, возможно, просто был пересажен из пикирующего бомбардировщика Ю-87. В обоих воздушных боях поведение немецких летчиков было одинаково пассивным и элементарно неграмотным, хотя ФВ-190, освободившись от авиабомб, становился хорошим самолетом-истребителем с мощным 14-ти цилиндровым двигателем, разгонявшим машину до 650 км/час, и с сильнейшим вооружением{2}.
К тому времени у меня уже твердо выработались навыки сбивать самолеты противника с короткой, не более 100 метров дистанции. Атаки проводил наверняка, открытия огня с большей дистанции почему-то не признавал. По давней привычке у меня на одну гашетку была присоединена и пушка 37 мм и пулеметы, и уж если попадет противник в прицел, то ему не сдобровать. Также на одну гашетку выводил я вооружение и когда летал на "яках", хотя технические силы, послушные Букве инструкций этому всячески сопротивлялись.
В аэ, которой я командовал, у всех летчиков оружие было присоединено на одну гашетку, за исключением 2 - 3 ребят, отказавшихся от этого. В этом вопросе я никогда не давил, не старался навязать свою волю.
Смысл выводить оружие на одну гашетку был, потому что в воздушном бою не так то легко поймать самолет противника в прицел, а когда поймаешь, надо сразу использовать всю мощь бортового огня. Именно такая тактика и приносила успех. Боеприпасов истребитель имел достаточно, чтобы сбить несколько самолетов в одном воздушном бою, а вот поймать неприятельскую машину в прицел было трудно, тут неоходимо было уменье, смелость, выдержка, хладнокровие и еще множество неназванных здесь качеств (иногда заменяемых словом везение), которых подчас у летчика не хватало и не будет хватать, исходя из противоречия психологии, когда человек хочет
принести пользу и одновременно остаться живым. Ведь когда летчик-истребитель идет в атаку - в особенности на бомбардировщик, а стрелок или стрелки по нему стреляют, и трассы идут то слева, то справа от кабины и проходят все ближе, ощущение человек испытывает весьма неприятное. Многие этого не выдерживали и выходили из атаки.
Осенью и в начале зимы 1944 года в районе боевых действий погода нас не баловала. Летать группами почти не приходилось, летали только звеньями и парами, в основном на охоту и на разведку. Из всего нашего авиаполка в то время больше всех летал лейтенант Николай Глотов и его ведомый Николай Яковлев. Оба они оказались великолепными летчиками-разведчиками, любили вылетать на свободный поиск самолетов противника. Считаю своим долгом отметить: далеко не каждому летчику можно ставить задачу полета на разведку, лишь единицам по плечу решение этой сложной задачи. Таким редким летчиком как раз и был Николай Иванович Глотов, разведчик из разведчиков. Лично я перед ним всегда преклонялся.
Хочу вспомнить и про Михаила Лусто. Со мной он был согласен летать на любые задания в составе любой группы. А когда я его посылал ведущим звена или пары звеньев, то он чуть не со слезами упрашивал - хочу с вами лететь... Ничего не поделаешь, внутренне сержусь, негодую, затем посмотрю на него и чаще всего уступлю и веду сам звено или авиаэскадрилью. Да у меня и характер был беспокойный, когда пошлю на задание кого-либо из летчиков своей эскадрильи (кроме Глотова с Яковлевым) и до тех пор, пока не произведут они посадку, места себе не нахожу, все мучаюсь: вернутся они с боевого задания или нет. И всегда лучше было, когда сам шел на задание, вел группу. Сразу исчезало и волнение, и всякие там переживания. А ответственность за жизнь летчиков - вот она, в твоих руках, в твоей способности управлять машиной, строить тактику боя.
В воздухе я становился совсем другим человеком, нежели бывал порою на земле - спокойным, хладнокровным, рассудительным. Выводило меня из равновесия только то, если кто-либо нарушал установленный ранее, еще на земле, порядок боевого строя или не спешил выполнить мой приказ. Такому летчику доставалось и немедленно в воздухе и позднее на земле. Были также случаи, когда в сердцах я прибегал к угрозе:
- Ипполитов, стань на свое место, а то сам лично собью тебя.
После такого предупреждения Иван Ипполитов немедля занимал свое место в боевом строю группы.
На земле я часто был другим человеком: неспокойным и подчас раздражительным. Но самое главное, что было в моем характере - не соглашался ни с кем, если чувствовал свою правоту в чем либо, плохо переносил несправедливость, поэтому был прям, никому не льстил, не подхалимничал и не унижался ни перед кем, что не нравилось кое-кому из вышестоящего начальства. Был на высоте, летал смело, вел воздушные бои и считал: преклоняться и угодничать незачем. За чужую спину я никогда не прятался, а это ведь хорошо, когда идешь в ногу со временем и честно выполняешь свой долг перед Родиной и кажется, что не страшны завистливые людишки, а у меня они были, так как счет сбитых самолетов противника подходил уже к 40.
Запомнилось как побывал под обстрелом дальнобойной артиллерии противника. Своему врагу не пожелаю - так страшно.
28 августа 1944 года немецкое командование в районе Сандомирского плацдарма установило дальнобойную артиллерию - пушку "Берта" и рано утром обстреляло наши самолеты: было два прямых попадания.
Командование нашей дивизии приняло решение: во 2-й половине дня перебазироваться на аэродром авиадивизии А. И. Покрышкина.
Мы съездили на квартиры в деревню за своими вещами, хотя фактически у нас ничего и не было - только мыло, бритва и кусочки простыни для воротничков.
Поднес к своему самолету парашютную сумку и попросил техника самолета старшину Антона Деревягина положить ее в люк правой плоскости. Он открыл люк, положил мои вещи и в это время начались разрывы снарядов на местах стоянок самолетов нашего авиаполка, притом было отчетливо слышно, когда "Берта" производила выстрел и все ждали, где разорвется снаряд. Помню, прибежал я на КП полка, там были вырыты щели, все разбежались с КП, только слышу настойчивый телефонный трезвон... Принимаю решение улететь, обратно прибежал к своему самолету No 10 (бортовой), вскочил в кабину и начал запускать мотор, мотор "чихал" и не запускался. Техник самолета Деревягин периодически подавал мне сигнал, я выскакивал из кабины и падал на землю. После разрыва - опять в машину, и так несколько раз повторялось, пока не увидел, что бензокран перекрыт. Наконец я открыл бензокран, мотор запустился и маневрируя между рассредоточенными самолетами, я вырулил и взлетел. За мной взлетело еще несколько летчиков нашего авиаполка, пристроились ко мне и улетели мы на аэродром авиадивизии А. И. Покрышкина.
Перед этим вылетом произошла неприятная история. Впереди справа в 30 метрах от моего самолета снаряд попал в самолет с бортовым номером 8 и тот загорелся, технический состав из щелей бросился тушить самолет.. В это время снаряд угодил в бегущих и прямым попаданием убил ст.техника-лейтенанта Бушмелева, другие отделались ранениями и контузиями.
На войне смешное и трагичное часто ходят рука об руку. Так и в тот день: Коля Гулаев кое-какие свои личные вещи и ордена положил в самолет за бронестекло, а во время обстрела техник самолета вытащил их, ибо боялся, что снаряд может попасть в самолет и ордена пропадут.
Гулаев долго и упорно искал их во всех люках и отсеках, а потом, когда награды счастливо нашлись, так же долго и терпеливо выслушивал остроты товарищей.
На следующий день, во время похорон тов. Бушмелева, орудийным огнем противник накрыл похоронную процессию, и когда люди разбежались по кладбищу, а оно было рядом с аэродромом, то обнаружили и поймали лазутчика-шпиона, который корректировал огонь артиллерии.
...На аэродром Турбя мне больше не пришлось сесть, а с группой летчиков мы перелетели на аэродром Хожелеев, который располагался неподалеку от Турбя и был выделен для базирования нашего 129 гв. иап.
Для размещения летного состава были выделены комнаты в помещичьем имении, и когда мы подошли к дому, то прямо напротив входа обратили внимание на две свежие могилы. Оказалось, врачи, майоры медслужбы, жена и муж, набрали поганых грибов, нажарили и съели, в итоге отравились и спасти их уже никто не мог. Так вот нелепо погибли два человека.
В один из дней, чувствуя недомогание от простуды, я решил зайти в медпункт и встретил на лестнице лейтенанта медслужбы, спросил, с какого он бао? Тот ответил, что с 209-го и рассказал, где он базируется - это оказалось совсем рядом с нашим аэродромом, в населенном пункте Мельце. Я этот бао искал с начала войны, ведь там служила приворожившая меня Ядвига.
Решил немедленно, срочно съездить, расстояние было всего 15 км. Нашел на аэродроме автомашину, но самому ехать не пришлось, так как было приказано вылететь с группой в район Сандомирского плацдарма, а отказываться от вылета было не в моих правилах. Принимаю решение послать вместо себя Николая Глотова и шутя ему приказываю:
- Пока слетаю, живую или мертвую, а на аэродром ее привези.
- Ваше приказание будет выполнено, - отвечал Николай.
Мы взлетели, ушли на цель, погода на этот раз была хорошая, нижний край облачности до 1500 м, задачу выполнили и вернулись на свой аэродром.
В этом полете, помню, мне взбрело в голову, что я должен погибнуть или что-то печальное должно случиться, но обошлось все хорошо, зенитная артиллерия не сбила, хотя и обстреляла группу, самолетов противника не встретили, воздушного боя не было и мотор моей "бэллочки" не отказал.
Зарулил я на стоянку, выключил двигатель, вылез из самолета и жду. Подходит Николай Глотов, докладывает:
- Товарищ командир, ваше приказание не выполнил: Ядвиги там не оказалось.
Развел я сокрушенно руками - не везет мне.
Но оказалось, что Николай Глотов привез ее на аэродром и спрятал, а все летчики, техники, механики и мотористы наблюдали из-за самолетов моё поведение, наслышаны были, что я давно ее искал.
Видя мое упавшее настроение, Николай Глотов подал сигнал, и она появилась из какой-то аэродромной будки, словно царевна-лебедь. Сколько у меня было радости в тот момент, когда я увидел ее, и одновременно шевельнулось в груди какое-то разочарование, оставил то я в 1941 году едва расцветшую милую девушку, а встретил красивую, знающую себе цену даму.
Не знаю, почему-то у меня к ней сразу пропала любовь. Приезжала она к нам с подругой, погостила полдня и сама пригласила в гости. Мы с Николаем Глотовым позже нанесли ответный визит, - и я встретил там несколько человек из бао, с которыми нас вместе застала война в районе Ковеля.
Так мы с ней и расстались, позже еще только раз я видел ее в 1945 году в Германии в гор. Лигницы, но к тому времени уже все погасло в моей душе, хотя какой-то пленительный ее образ навсегда остался в памяти. Была она милая, кукольно-красивая блондинка, а у меня к блондинкам почему-то всегда была особая симпатия.
В сентябре месяце какому-то штабному мудрецу пришла в голову мысль, чтобы самолеты-истребители полетали над Берлином на бреющем полете.
Как-то вызвали меня, Никифорова и Бекашенка на КП, были там несколько политработников и замполит полка. Ставят нам задачу: готовиться к полету на Берлин. Мы говорим, что бензина, мол, не хватит даже долететь до реки Одер, нас в ответ заверяют, что привезут подвесные баки, мы не унимаемся: и с баками на обратном пути Одера не перелететь, нам спокойно отвечают что-то вроде того, что садиться придется на территории Германии и искать своих спасителей.
Три дня заместитель командира полка по политчасти нам внушал мысль о необходимости этого полета, о том, что мы должны показать всему миру, что советские истребители с красными звездами уже появились над Берлином. На четвертый день дали отбой, сообщили, что такого полета не будет и мы вздохнули свободно.
Кто-то справедливо заметил, что причиной отбоя было то, что летали мы на самолетах американского производства и поучительность демонстрационного полета это несколько подрывало.
Тогда же, в сентябре, я начал просить командира полка Фигичева, чтобы предоставил мне возможность слетать на моей разукрашенной "десятке" в Бобруйск, к родне. Все вроде было нормально, обещали мне, что вот-вот будет такое разрешение от штаба 2-й Воздушной армии, но затем отказали. Мотивировали отказ тем, что это будет полет на территорию 1-го Белорусского фронта, а Москва этого не разрешает.
Все же мне предоставили краткосрочный отпуск, командир полка Валентин Алексеевич Фигичев предупредил, чтобы долго не задерживался, ибо должно начаться наступление наших войск, направленное на освобождение Польши, и все мы понадобимся здесь.
Получив отпуск, я начал добираться до Бобруйска. Вначале на попутных автомашинах я доехал до Ковеля, хотел было зайти на свою старую квартиру, а затем уехать в Брест. Оказалось, что до г. Брест поезда не ходят, так как бендеровцы разобрали железнодорожный путь на пятидесятикилометровом участке под Ковелем. При этом узнал, что из г. Сарны поезда вроде бы ходят аж до Пинска. В это время отправлялся поезд Ковель - Киев, я был рад уехать хоть куда-нибудь, сел в вагон и уехал в Киев.
В Киеве все то же - узнал, что поезда на Гомель не ходят, а ходят из Брянска. Пришлось на товарном поезде дотрястись до Брянска, затем в эшелоне, груженом танками, уже доехать до Гомеля. На лодке переправился через реку Днепр, так как мост был взорван и в стареньком обшарпанном пригородном поезде доехал до Бобруйска.
Поездка получилась на зависть, как говорится - в Крым через Берлин.
В Бобруйске нашел свою сестру Юлию и брата Ивана, который работал там шофером.
На следующий день уехал с сестрой в поселок Поболово, где жили мои родители и остальные братья и сестры.
Радость встречи омрачалась тем, что не увидел я свою обожаемую бабушку Наталью - немцы облили ее керосином и сожгли за содействие партизанам.
Рассказывали, как она ждала меня и, когда видела в воздухе самолет, все говорила:
- Вот-то летит мой внук Федя.
Побыл с родными несколько дней и, помня наказ своего командира товарища Фигичева, попрощался и уехал в свой авиаполк. Добирался тоже с приключениями, особенно после Бреста.
Проголосовал "за блок шоферов", машина остановилась, попросился до города Люблин, получил утвердительный ответ, сел в машину.
В автомашине оказались солдаты Войска Польского, которые ехали к Висле. Оказалось, что они то путь держали на Варшаву, а мне нужно было до Люблина. Что запомнилось: спрашиваю у одного солдата - из какой он местности, ибо они болтали между собой, мешая польские и русские слова. А он мне тихонько так говорит с характерным акцентом:
- Я одесский Жорик.
Мне сразу стало интереснее, вспомнили мы с ним Одессу. Воспоминания для обоих были приятны - для меня, поскольку там прошла моя юность, там я окончил авиаучилище в 1939 году.
Добрался более менее нормально до авиаполка, степенно поблагодарил командование авиадивизии в лице полковника Иванова и командование полка в лице подполковника Фигичева за предоставленную возможность увидеться с родственниками.
Вступил снова в привычную фронтовую жизнь, в то время заключавшуюся в нахождении на аэродроме с рассвета до наступления темноты.
Фактически летать на боевые задания в осенне-зимний период 1944 года приходилось мало из-за плохих метеоусловий, притом не было активных боевых действий наших наземных войск.
В январе 1945 г. наши наземные войска перешли в наступление на Сандомирском плацдарме. Накануне наступления все наши авиаполки получили свои задачи, в том числе и наш 129 гв. иап. Мы должны были обеспечить наступление наших наземных войск непрерывным прикрытием с воздуха поля боя согласно графика боевых вылетов, смена групп должна была производиться строго по времени в районе барражирования.
Но осуществить свои задачи в утро начала наступления авиации 2-й воздушной армии не пришлось, так как с рассветом все аэродромы были закрыты туманом, и наши наземные войска прорывали линии обороны немецких войск без помощи с воздуха штурмовой авиации, без поддержки бомбардировщиков и истребителей.
Повторилось то же, что было под Сталинградом в первый день наступления все аэродромы были закрыты туманом.
Командование 1-го Украинского фронта требовало данных воздушной разведки, особенно нажимали на дивизию Покрышкина, но из-за погоды не мог взлететь ни один самолет.
Все авиаторы горели желанием подняться в воздух и помочь нашим наземным войскам, многие просились на вылет.
В середине дня над нашим аэродромом появились проблески голубого неба, границы аэродрома стали видны, и было принято решение, с согласия лейтенанта Глотова и его ведомого Яковлева, выпустить эту знаменитую пару в воздух для разведки поля боя на Сандомирском плацдарме.
В то время, как правило, в наземных войсках были авиаторы-офицеры наведения с радиостанциями, и когда пара Николая Глотова появилась в районе боев, офицер наведения дал команду разведать определенный район и передать, что делает противник: отходит или укрепляется на запасных линиях обороны. Лейтенант Глотов передал, что драпают на запад беспорядочно. Это было дополнительным основанием для решения командующего 1-м Украинским фронтом маршалу Конева - любыми путями прорвать 2-ю линию обороны, в прорыв ввести резерв - танковые и механизированные армии.
2-я линия обороны немецких войск была прорвана, в прорыв, как и было задумано, устремились танковые и механизированные части и начали так стремительно наступать на запад, что мы, авиаторы, еле их догнали.
К 6 января погода начала восстанавливаться, но 2 ВА не могла активно действовать, так как ее командование не знало, на какой рубеж вышли наши войска.
Мы начали выполнять боевые задачи по разведке и прикрытию наших наземных войск в определенных районах - под Властувом, Логувом, Стопнищем.
16 января 1945 года я получил задание разведать аэродром Стале-Дешно (в районе Енджеюва) и если там нет немцев, произвести посадку, убедиться, что аэродром наш, после чего дать команду произвести посадку ведомому.
Вылетели в паре на разведку, нашли аэродром, самолетов противника там не оказалось, кругом аэродрома бесконечными колоннами на запад двигались войска.
Я приземлился и, определив, что аэродром в наших руках, дал команду произвести посадку ведомому.
С командованием полка заранее было условлено, что если мы оба не вернемся с разведки, то это будет сигнал, что все в порядке и весь полк может перелетать. Так оно и получилось, к вечеру все наши ребята перелетели на этот аэродром в район Енджеюва. Это было, конечно, рискованно, но оригинально и быстро была решена задача по приближению истребительной авиации к полю боя наших наземных войск.
Уже будучи слушателем Военно-воздушной академии, я вспомнил тот вылет, когда разбирали Львовско-Сандомирскую операцию, и узнал, что тогда было поднято в воздух свыше 3000 наших самолетов.
Вскоре наши наземные войска заняли Львов, быстро продвинулись на запад, вышли на старую довоенную границу, с ходу форсировали реки Сан, Висла и заняли плацдармы на их берегах. Эта блестяще проведенная операция в истории Великой Отечественной войны получила название Львовско-Сандомирской.
Командующий 1-м Украинским фронтом маршал Советского Союза И. С. Конев высоко оценил роль авиации в достижении успеха: "Наша 2-я воздушная армия под командованием опытного боевого командарма генерал-полковника авиации С. А. Красовского (член Военного совета генерал С. Н. Рамазанов) действовала отлично. Нелегко командарму было управлять этой массой авиации, насчитывающей более 3 тысяч самолетов, да еще в условиях, когда фронт наносил одновременно два удара. И надо сказать, что генерал С. А. Красовский и его штаб успешно справились со своими задачами. Только за 17 дней, с 14 по 31 июля, авиация фронта произвела свыше 30 тысяч самолето-вылетов".{1}
1944 год вошел в историю еще и тем, что было нанесено 10 сокрушительных ударов по фашистским войскам, или как они в свое время назывались - 10 Сталинских ударов. Загнанное в угол, немецкое командование вынуждено было перебрасывать авиационные части с одного участка фронта на другой и, за исключением нескольких дней напряженных боев под Яссами, значительного противодействия нашей авиации авиация противника не оказывала.
Вспоминается случай, когда впервые в воздухе я встретил наши новые самолеты Як-3. Вылетев в составе четверки на прикрытие войск северо-восточнее Львова, на встречных курсах встретили пару "яков". Смотрю, с левым разворотом заходят мне в хвост, предупреждаю по радио все в том же духе:
- "Яки", не заходите в хвост, а то собью!
Никакой реакции. Пришлось вступать в воздушный бой не только на виражах, но и на вертикальных фигурах. Расстались с "яками" только тогда, когда зашел им в хвост и дал очередь Снаряды пролетели рядом, летчик сдрейфил, сделал поспешный переворот и ушел. Прилетев на аэродром, доложил, что провел воздушный бой вроде с "яками", но летные качества машин другие, более высокие, ибо сам когда-то летал на "яках" и считал, что неплохо их знаю.
Доложили наши штабные офицеры в штаб дивизии о моем приключении и вскоре пришло оттуда известие, что на фронте появились новые машины Як-3, по своим летным качествам превосходившие и Як-1, и Як-7, и Як-9.
В начале августа месяца 1944 года авиаполки 205-й авиадивизии перебазировались на аэродром Турбя в Польше, 129-й гиап перелетел 4 августа 1944 г. и расположился на западной части аэродрома, 438-й иап на южной и 508-й иап - на восточной.
Глава IX. Сандомирский плацдарм.
Освобождение Польши и вступление в Германию
За последние три года жизнь впервые повернулась ко мне своей мирной стороной, которая с непривычки показалась мне удивительно теплой, приятной, манящей. Во-первых, после освобождения Бобруйска, я нашел своих родителей. Во-вторых, я встретил девушку Ядвигу, в которую был влюблен с довоенных времен. По службе я вырос до гвардии майора и был назначен помощником командира полка по воздушно-стрелковой службе.
Николаю Гулаеву тоже присвоили звание гвардии майора и назначили штурманом полка. Он сдал эскадрилью ст. лейтенанту Петру Никифорову, а я своему заму Мише Лусто.
Хотя мы с Гулаевым вошли теперь в управление авиаполком, стали большими начальниками, но все равно летали на боевые задания со своими эскадрильями. Командир полка В. А. Фигичев иногда вылетал со 2-й аэ, а Л. И. Горегляд, когда прибывал к нам на аэродром летал, с 3-й аэ капитана Михаила Бекашенка.
Как-то прилетел к нам на аэродром Турбя на "Аэрокобре" незнакомый полковник. Фигичев поставил меня в известность, что это новый командир авиадивизии из корпуса М. Г. Мачина и желает он слетать на боевое задание с 1-й аэ.
- Тебе придется тоже слетать, - добавил Валентин Алексеевич.
Собрал я летчиков своей бывшей эскадрильи, ставлю боевую задачу и указываю, что ведущим будет товарищ полковник. Полковник меня мягко остановил и говорит:
- Дайте мне ведомого, я с ним полечу в ударной группе, а ведущим придется быть вам, товарищ майор, так будет лучше, - он кивнул на меня. Я ответил:
- Слушаюсь, - и выделил ему ведомого летчика.
В районе цели на Сандомирском плацдарме погода была ясная, немецкая зенитная артиллерия, чтобы не раскрыть себя, по нам огонь не вела, самолетов противника в воздухе тоже не было. Но задача на этот вылет была поставлена немного усложненная и заключалась в том, чтобы после барражирования, если не будет воздушного боя, совершить 1 - 2 захода на штурмовку войск противника, выбрав цель по своему усмотрению. Сделали по заходу на штурмовку войск, вернулись благополучно на свой аэродром и инженер аэ, понизив голос, мне рассказывает, что у полковника-то установлено на самолете ручное торможение. Он с протезом летает!
Помню, мы с инженером подошли к самолету и ради любопытства я посмотрел, как оно сделано и как выведено на ручку управления. Даже сгоряча высказался неодобрительно на этот счет - зачем он летает, и без него хватает у нас летчиков. Инженер аэ, помнится, растерялся, услышав мои слова. Я же в то время вообще был против боевых вылетов высоких боевых командиров, в особенности в истребительной авиации.
Немецкая авиация в августе 1944 года начала активную бомбардировку переправ через Вислу, бомбардировку и штурмовку войск на плацдарме.
Все авиадивизии 7-го истребительного авиакорпуса в основном продолжали выполнять боевые задачи по прикрытию наземных войск на плацдарме, где сосредотачивались уже не дивизии, а корпуса и армии всех родов сухопутных войск: общевойсковые, танковые, механизированные...
Поскольку противник на всех фронтах понес большие потери, в том числе и в авиации, особенно в пикирующих бомбардировщиках Ю-87, то немецкое командование начинало все шире использовать самолеты-истребители ФВ-190 для нанесения штурмовых ударов по нашим наземным войскам.
10 и 17 августа в воздушных боях я сбил по одному ФВ-190 и, что характерно, когда зашел в хвост одному из "фоккеров" и еще не поймал его в прицел, не открыл огонь, немецкий летчик вместо того, чтобы сделать маневр и уйти из-под огня, только перекладывал самолет с крыла на крыло. Мгновенно пришла мысль, что летчик не овладел самолетом в достаточной степени, а, возможно, просто был пересажен из пикирующего бомбардировщика Ю-87. В обоих воздушных боях поведение немецких летчиков было одинаково пассивным и элементарно неграмотным, хотя ФВ-190, освободившись от авиабомб, становился хорошим самолетом-истребителем с мощным 14-ти цилиндровым двигателем, разгонявшим машину до 650 км/час, и с сильнейшим вооружением{2}.
К тому времени у меня уже твердо выработались навыки сбивать самолеты противника с короткой, не более 100 метров дистанции. Атаки проводил наверняка, открытия огня с большей дистанции почему-то не признавал. По давней привычке у меня на одну гашетку была присоединена и пушка 37 мм и пулеметы, и уж если попадет противник в прицел, то ему не сдобровать. Также на одну гашетку выводил я вооружение и когда летал на "яках", хотя технические силы, послушные Букве инструкций этому всячески сопротивлялись.
В аэ, которой я командовал, у всех летчиков оружие было присоединено на одну гашетку, за исключением 2 - 3 ребят, отказавшихся от этого. В этом вопросе я никогда не давил, не старался навязать свою волю.
Смысл выводить оружие на одну гашетку был, потому что в воздушном бою не так то легко поймать самолет противника в прицел, а когда поймаешь, надо сразу использовать всю мощь бортового огня. Именно такая тактика и приносила успех. Боеприпасов истребитель имел достаточно, чтобы сбить несколько самолетов в одном воздушном бою, а вот поймать неприятельскую машину в прицел было трудно, тут неоходимо было уменье, смелость, выдержка, хладнокровие и еще множество неназванных здесь качеств (иногда заменяемых словом везение), которых подчас у летчика не хватало и не будет хватать, исходя из противоречия психологии, когда человек хочет
принести пользу и одновременно остаться живым. Ведь когда летчик-истребитель идет в атаку - в особенности на бомбардировщик, а стрелок или стрелки по нему стреляют, и трассы идут то слева, то справа от кабины и проходят все ближе, ощущение человек испытывает весьма неприятное. Многие этого не выдерживали и выходили из атаки.
Осенью и в начале зимы 1944 года в районе боевых действий погода нас не баловала. Летать группами почти не приходилось, летали только звеньями и парами, в основном на охоту и на разведку. Из всего нашего авиаполка в то время больше всех летал лейтенант Николай Глотов и его ведомый Николай Яковлев. Оба они оказались великолепными летчиками-разведчиками, любили вылетать на свободный поиск самолетов противника. Считаю своим долгом отметить: далеко не каждому летчику можно ставить задачу полета на разведку, лишь единицам по плечу решение этой сложной задачи. Таким редким летчиком как раз и был Николай Иванович Глотов, разведчик из разведчиков. Лично я перед ним всегда преклонялся.
Хочу вспомнить и про Михаила Лусто. Со мной он был согласен летать на любые задания в составе любой группы. А когда я его посылал ведущим звена или пары звеньев, то он чуть не со слезами упрашивал - хочу с вами лететь... Ничего не поделаешь, внутренне сержусь, негодую, затем посмотрю на него и чаще всего уступлю и веду сам звено или авиаэскадрилью. Да у меня и характер был беспокойный, когда пошлю на задание кого-либо из летчиков своей эскадрильи (кроме Глотова с Яковлевым) и до тех пор, пока не произведут они посадку, места себе не нахожу, все мучаюсь: вернутся они с боевого задания или нет. И всегда лучше было, когда сам шел на задание, вел группу. Сразу исчезало и волнение, и всякие там переживания. А ответственность за жизнь летчиков - вот она, в твоих руках, в твоей способности управлять машиной, строить тактику боя.
В воздухе я становился совсем другим человеком, нежели бывал порою на земле - спокойным, хладнокровным, рассудительным. Выводило меня из равновесия только то, если кто-либо нарушал установленный ранее, еще на земле, порядок боевого строя или не спешил выполнить мой приказ. Такому летчику доставалось и немедленно в воздухе и позднее на земле. Были также случаи, когда в сердцах я прибегал к угрозе:
- Ипполитов, стань на свое место, а то сам лично собью тебя.
После такого предупреждения Иван Ипполитов немедля занимал свое место в боевом строю группы.
На земле я часто был другим человеком: неспокойным и подчас раздражительным. Но самое главное, что было в моем характере - не соглашался ни с кем, если чувствовал свою правоту в чем либо, плохо переносил несправедливость, поэтому был прям, никому не льстил, не подхалимничал и не унижался ни перед кем, что не нравилось кое-кому из вышестоящего начальства. Был на высоте, летал смело, вел воздушные бои и считал: преклоняться и угодничать незачем. За чужую спину я никогда не прятался, а это ведь хорошо, когда идешь в ногу со временем и честно выполняешь свой долг перед Родиной и кажется, что не страшны завистливые людишки, а у меня они были, так как счет сбитых самолетов противника подходил уже к 40.
Запомнилось как побывал под обстрелом дальнобойной артиллерии противника. Своему врагу не пожелаю - так страшно.
28 августа 1944 года немецкое командование в районе Сандомирского плацдарма установило дальнобойную артиллерию - пушку "Берта" и рано утром обстреляло наши самолеты: было два прямых попадания.
Командование нашей дивизии приняло решение: во 2-й половине дня перебазироваться на аэродром авиадивизии А. И. Покрышкина.
Мы съездили на квартиры в деревню за своими вещами, хотя фактически у нас ничего и не было - только мыло, бритва и кусочки простыни для воротничков.
Поднес к своему самолету парашютную сумку и попросил техника самолета старшину Антона Деревягина положить ее в люк правой плоскости. Он открыл люк, положил мои вещи и в это время начались разрывы снарядов на местах стоянок самолетов нашего авиаполка, притом было отчетливо слышно, когда "Берта" производила выстрел и все ждали, где разорвется снаряд. Помню, прибежал я на КП полка, там были вырыты щели, все разбежались с КП, только слышу настойчивый телефонный трезвон... Принимаю решение улететь, обратно прибежал к своему самолету No 10 (бортовой), вскочил в кабину и начал запускать мотор, мотор "чихал" и не запускался. Техник самолета Деревягин периодически подавал мне сигнал, я выскакивал из кабины и падал на землю. После разрыва - опять в машину, и так несколько раз повторялось, пока не увидел, что бензокран перекрыт. Наконец я открыл бензокран, мотор запустился и маневрируя между рассредоточенными самолетами, я вырулил и взлетел. За мной взлетело еще несколько летчиков нашего авиаполка, пристроились ко мне и улетели мы на аэродром авиадивизии А. И. Покрышкина.
Перед этим вылетом произошла неприятная история. Впереди справа в 30 метрах от моего самолета снаряд попал в самолет с бортовым номером 8 и тот загорелся, технический состав из щелей бросился тушить самолет.. В это время снаряд угодил в бегущих и прямым попаданием убил ст.техника-лейтенанта Бушмелева, другие отделались ранениями и контузиями.
На войне смешное и трагичное часто ходят рука об руку. Так и в тот день: Коля Гулаев кое-какие свои личные вещи и ордена положил в самолет за бронестекло, а во время обстрела техник самолета вытащил их, ибо боялся, что снаряд может попасть в самолет и ордена пропадут.
Гулаев долго и упорно искал их во всех люках и отсеках, а потом, когда награды счастливо нашлись, так же долго и терпеливо выслушивал остроты товарищей.
На следующий день, во время похорон тов. Бушмелева, орудийным огнем противник накрыл похоронную процессию, и когда люди разбежались по кладбищу, а оно было рядом с аэродромом, то обнаружили и поймали лазутчика-шпиона, который корректировал огонь артиллерии.
...На аэродром Турбя мне больше не пришлось сесть, а с группой летчиков мы перелетели на аэродром Хожелеев, который располагался неподалеку от Турбя и был выделен для базирования нашего 129 гв. иап.
Для размещения летного состава были выделены комнаты в помещичьем имении, и когда мы подошли к дому, то прямо напротив входа обратили внимание на две свежие могилы. Оказалось, врачи, майоры медслужбы, жена и муж, набрали поганых грибов, нажарили и съели, в итоге отравились и спасти их уже никто не мог. Так вот нелепо погибли два человека.
В один из дней, чувствуя недомогание от простуды, я решил зайти в медпункт и встретил на лестнице лейтенанта медслужбы, спросил, с какого он бао? Тот ответил, что с 209-го и рассказал, где он базируется - это оказалось совсем рядом с нашим аэродромом, в населенном пункте Мельце. Я этот бао искал с начала войны, ведь там служила приворожившая меня Ядвига.
Решил немедленно, срочно съездить, расстояние было всего 15 км. Нашел на аэродроме автомашину, но самому ехать не пришлось, так как было приказано вылететь с группой в район Сандомирского плацдарма, а отказываться от вылета было не в моих правилах. Принимаю решение послать вместо себя Николая Глотова и шутя ему приказываю:
- Пока слетаю, живую или мертвую, а на аэродром ее привези.
- Ваше приказание будет выполнено, - отвечал Николай.
Мы взлетели, ушли на цель, погода на этот раз была хорошая, нижний край облачности до 1500 м, задачу выполнили и вернулись на свой аэродром.
В этом полете, помню, мне взбрело в голову, что я должен погибнуть или что-то печальное должно случиться, но обошлось все хорошо, зенитная артиллерия не сбила, хотя и обстреляла группу, самолетов противника не встретили, воздушного боя не было и мотор моей "бэллочки" не отказал.
Зарулил я на стоянку, выключил двигатель, вылез из самолета и жду. Подходит Николай Глотов, докладывает:
- Товарищ командир, ваше приказание не выполнил: Ядвиги там не оказалось.
Развел я сокрушенно руками - не везет мне.
Но оказалось, что Николай Глотов привез ее на аэродром и спрятал, а все летчики, техники, механики и мотористы наблюдали из-за самолетов моё поведение, наслышаны были, что я давно ее искал.
Видя мое упавшее настроение, Николай Глотов подал сигнал, и она появилась из какой-то аэродромной будки, словно царевна-лебедь. Сколько у меня было радости в тот момент, когда я увидел ее, и одновременно шевельнулось в груди какое-то разочарование, оставил то я в 1941 году едва расцветшую милую девушку, а встретил красивую, знающую себе цену даму.
Не знаю, почему-то у меня к ней сразу пропала любовь. Приезжала она к нам с подругой, погостила полдня и сама пригласила в гости. Мы с Николаем Глотовым позже нанесли ответный визит, - и я встретил там несколько человек из бао, с которыми нас вместе застала война в районе Ковеля.
Так мы с ней и расстались, позже еще только раз я видел ее в 1945 году в Германии в гор. Лигницы, но к тому времени уже все погасло в моей душе, хотя какой-то пленительный ее образ навсегда остался в памяти. Была она милая, кукольно-красивая блондинка, а у меня к блондинкам почему-то всегда была особая симпатия.
В сентябре месяце какому-то штабному мудрецу пришла в голову мысль, чтобы самолеты-истребители полетали над Берлином на бреющем полете.
Как-то вызвали меня, Никифорова и Бекашенка на КП, были там несколько политработников и замполит полка. Ставят нам задачу: готовиться к полету на Берлин. Мы говорим, что бензина, мол, не хватит даже долететь до реки Одер, нас в ответ заверяют, что привезут подвесные баки, мы не унимаемся: и с баками на обратном пути Одера не перелететь, нам спокойно отвечают что-то вроде того, что садиться придется на территории Германии и искать своих спасителей.
Три дня заместитель командира полка по политчасти нам внушал мысль о необходимости этого полета, о том, что мы должны показать всему миру, что советские истребители с красными звездами уже появились над Берлином. На четвертый день дали отбой, сообщили, что такого полета не будет и мы вздохнули свободно.
Кто-то справедливо заметил, что причиной отбоя было то, что летали мы на самолетах американского производства и поучительность демонстрационного полета это несколько подрывало.
Тогда же, в сентябре, я начал просить командира полка Фигичева, чтобы предоставил мне возможность слетать на моей разукрашенной "десятке" в Бобруйск, к родне. Все вроде было нормально, обещали мне, что вот-вот будет такое разрешение от штаба 2-й Воздушной армии, но затем отказали. Мотивировали отказ тем, что это будет полет на территорию 1-го Белорусского фронта, а Москва этого не разрешает.
Все же мне предоставили краткосрочный отпуск, командир полка Валентин Алексеевич Фигичев предупредил, чтобы долго не задерживался, ибо должно начаться наступление наших войск, направленное на освобождение Польши, и все мы понадобимся здесь.
Получив отпуск, я начал добираться до Бобруйска. Вначале на попутных автомашинах я доехал до Ковеля, хотел было зайти на свою старую квартиру, а затем уехать в Брест. Оказалось, что до г. Брест поезда не ходят, так как бендеровцы разобрали железнодорожный путь на пятидесятикилометровом участке под Ковелем. При этом узнал, что из г. Сарны поезда вроде бы ходят аж до Пинска. В это время отправлялся поезд Ковель - Киев, я был рад уехать хоть куда-нибудь, сел в вагон и уехал в Киев.
В Киеве все то же - узнал, что поезда на Гомель не ходят, а ходят из Брянска. Пришлось на товарном поезде дотрястись до Брянска, затем в эшелоне, груженом танками, уже доехать до Гомеля. На лодке переправился через реку Днепр, так как мост был взорван и в стареньком обшарпанном пригородном поезде доехал до Бобруйска.
Поездка получилась на зависть, как говорится - в Крым через Берлин.
В Бобруйске нашел свою сестру Юлию и брата Ивана, который работал там шофером.
На следующий день уехал с сестрой в поселок Поболово, где жили мои родители и остальные братья и сестры.
Радость встречи омрачалась тем, что не увидел я свою обожаемую бабушку Наталью - немцы облили ее керосином и сожгли за содействие партизанам.
Рассказывали, как она ждала меня и, когда видела в воздухе самолет, все говорила:
- Вот-то летит мой внук Федя.
Побыл с родными несколько дней и, помня наказ своего командира товарища Фигичева, попрощался и уехал в свой авиаполк. Добирался тоже с приключениями, особенно после Бреста.
Проголосовал "за блок шоферов", машина остановилась, попросился до города Люблин, получил утвердительный ответ, сел в машину.
В автомашине оказались солдаты Войска Польского, которые ехали к Висле. Оказалось, что они то путь держали на Варшаву, а мне нужно было до Люблина. Что запомнилось: спрашиваю у одного солдата - из какой он местности, ибо они болтали между собой, мешая польские и русские слова. А он мне тихонько так говорит с характерным акцентом:
- Я одесский Жорик.
Мне сразу стало интереснее, вспомнили мы с ним Одессу. Воспоминания для обоих были приятны - для меня, поскольку там прошла моя юность, там я окончил авиаучилище в 1939 году.
Добрался более менее нормально до авиаполка, степенно поблагодарил командование авиадивизии в лице полковника Иванова и командование полка в лице подполковника Фигичева за предоставленную возможность увидеться с родственниками.
Вступил снова в привычную фронтовую жизнь, в то время заключавшуюся в нахождении на аэродроме с рассвета до наступления темноты.
Фактически летать на боевые задания в осенне-зимний период 1944 года приходилось мало из-за плохих метеоусловий, притом не было активных боевых действий наших наземных войск.
В январе 1945 г. наши наземные войска перешли в наступление на Сандомирском плацдарме. Накануне наступления все наши авиаполки получили свои задачи, в том числе и наш 129 гв. иап. Мы должны были обеспечить наступление наших наземных войск непрерывным прикрытием с воздуха поля боя согласно графика боевых вылетов, смена групп должна была производиться строго по времени в районе барражирования.
Но осуществить свои задачи в утро начала наступления авиации 2-й воздушной армии не пришлось, так как с рассветом все аэродромы были закрыты туманом, и наши наземные войска прорывали линии обороны немецких войск без помощи с воздуха штурмовой авиации, без поддержки бомбардировщиков и истребителей.
Повторилось то же, что было под Сталинградом в первый день наступления все аэродромы были закрыты туманом.
Командование 1-го Украинского фронта требовало данных воздушной разведки, особенно нажимали на дивизию Покрышкина, но из-за погоды не мог взлететь ни один самолет.
Все авиаторы горели желанием подняться в воздух и помочь нашим наземным войскам, многие просились на вылет.
В середине дня над нашим аэродромом появились проблески голубого неба, границы аэродрома стали видны, и было принято решение, с согласия лейтенанта Глотова и его ведомого Яковлева, выпустить эту знаменитую пару в воздух для разведки поля боя на Сандомирском плацдарме.
В то время, как правило, в наземных войсках были авиаторы-офицеры наведения с радиостанциями, и когда пара Николая Глотова появилась в районе боев, офицер наведения дал команду разведать определенный район и передать, что делает противник: отходит или укрепляется на запасных линиях обороны. Лейтенант Глотов передал, что драпают на запад беспорядочно. Это было дополнительным основанием для решения командующего 1-м Украинским фронтом маршалу Конева - любыми путями прорвать 2-ю линию обороны, в прорыв ввести резерв - танковые и механизированные армии.
2-я линия обороны немецких войск была прорвана, в прорыв, как и было задумано, устремились танковые и механизированные части и начали так стремительно наступать на запад, что мы, авиаторы, еле их догнали.
К 6 января погода начала восстанавливаться, но 2 ВА не могла активно действовать, так как ее командование не знало, на какой рубеж вышли наши войска.
Мы начали выполнять боевые задачи по разведке и прикрытию наших наземных войск в определенных районах - под Властувом, Логувом, Стопнищем.
16 января 1945 года я получил задание разведать аэродром Стале-Дешно (в районе Енджеюва) и если там нет немцев, произвести посадку, убедиться, что аэродром наш, после чего дать команду произвести посадку ведомому.
Вылетели в паре на разведку, нашли аэродром, самолетов противника там не оказалось, кругом аэродрома бесконечными колоннами на запад двигались войска.
Я приземлился и, определив, что аэродром в наших руках, дал команду произвести посадку ведомому.
С командованием полка заранее было условлено, что если мы оба не вернемся с разведки, то это будет сигнал, что все в порядке и весь полк может перелетать. Так оно и получилось, к вечеру все наши ребята перелетели на этот аэродром в район Енджеюва. Это было, конечно, рискованно, но оригинально и быстро была решена задача по приближению истребительной авиации к полю боя наших наземных войск.