Страница:
Чья-то рука легла шуту на плечо, и он узнал знакомую шершавую ладонь палача Басстио.
Шут-шутище! Это я, Басстио, твой старый друг. Ну что тебе дался какой-то Ферруго? Я же не хочу делать тебе больно, но я не могу ослушаться Первого ревзода… Шут-шутище! Я же хочу, чтобы все было хорошо. Я хочу болтать с тобой по вечерам и слушать твои смешные истории, после которых легче становится палачу Басстио… Шут-шутище! Еще не поздно. Да пусть Первый ревзод подавится этим Ферруго! Неужели ты не слышишь, что говорит тебе твой старый друг Басстио?… Шут-шутище! Он приказывает… Ну что тебе стоит?… Прости меня, шут… И дворцовый палач Басстио отсек шуту оба уха.
Первый ревзод терпеливо ждал, пока шута приводили в чувство.
Дворцовый палач Басстио плакал, опершись о топор.
Шут подполз к Басстио и прислонился спиной к его ноге, чтобы можно было сидеть… С этого бы и начинал, Первый ревзод, а не с каких-то нелепых, лживых обещаний… Мы поладим с тобой, Первый ревзод, мы найдем с тобой общий язык раньше, чем ты прикажешь выдрать мой язык из глотки. Сама судьба моими устами скажет тебе, кто такой Ферруго… Только очень хочется пить…
Первый ревзод кивнул, и шуту поднесли большую чашу прохладной воды. Пусть принесут шуту тонкую соломинку — он хочет поиграть сначала в свою любимую игру.
Первый ревзод кивнул, и шуту принесли тонкую соломинку.
Шут склонил свое лицо над чашей, и кровь стала капать в нее и капала до тех пор, пока чаша не наполнилась до краев. Тогда шут взял в рот конец соломинки, а другой конец ее опустил в чашу… И взбурлил, и вспенил кровавую жижу остатками своего воздуха, и начал выдувать большие мутно-кровавые пузыри, и они поплыли над городом в неподвижном от зноя пространстве. И шут улыбался своей затее… Разве не нравится Первому ревзоду любимая игра шута? Видит ли он, куда летят эти пузыри? Они летят по прихоти неба, и там, где опустится последний из них, там и следует искать Ферруго… Не правда ли, веселая игра?… А мутно-кровавые пузыри все плыли и плыли в неподвижном воздухе и опускались на крыши домов и хижин, на городскую площадь, на обрыв Свободы. И дети изо всех сил дули на них, не давая опуститься на землю, а старшие испуганно молились, видя в этом дурное предзнаменование. И, достигнув все же земли или какой-либо крыши, они беззвучно лопались, оставляя после себя лишь мокрое красное кольцо… И последний из них медленно опустился на дворец мадранта. И тогда шут захохотал… Вот и вся моя игра, Первый ревзод! Вперед же, во дворец! К мадранту! И он скажет тебе, кто такой Ферруго!…
И Первый ревзод понял, что шут от боли и пыток лишился рассудка, и нет в нем больше никакого проку. И дал он знак палачу Басстио, чтобы тот прикончил шута.
И палач Басстио сделал это.
И не стало больше на свете его лучшего друга шута-шутища. Он прекратил свое существование в этом мире для того, чтобы потом снова возникнуть (когда только?) в другом обличье (каком только?) и дурачить людей, или выпрыгивая из воды смеющимся дельфином, или страшно ухая по ночам филином, озадачивая всех своей тайной…"
Уважаемый и дорогой Н.Р.!
Умоляю Вас не считать мое искреннее, продиктованное болью в сердце письмо грязной анонимкой, против чего я решительно борюсь всю свою жизнь. Но я не ставлю свою фамилию, во-первых, чтобы не сложилось впечатление, будто я свожу личные счеты со своими неединомышленниками, а во-вторых, я просто боюсь быть подвергнутым гонениям и литературному остракизму.
С любовью к уважением,
Читатель".
14
15
Шут-шутище! Это я, Басстио, твой старый друг. Ну что тебе дался какой-то Ферруго? Я же не хочу делать тебе больно, но я не могу ослушаться Первого ревзода… Шут-шутище! Я же хочу, чтобы все было хорошо. Я хочу болтать с тобой по вечерам и слушать твои смешные истории, после которых легче становится палачу Басстио… Шут-шутище! Еще не поздно. Да пусть Первый ревзод подавится этим Ферруго! Неужели ты не слышишь, что говорит тебе твой старый друг Басстио?… Шут-шутище! Он приказывает… Ну что тебе стоит?… Прости меня, шут… И дворцовый палач Басстио отсек шуту оба уха.
Первый ревзод терпеливо ждал, пока шута приводили в чувство.
Дворцовый палач Басстио плакал, опершись о топор.
Шут подполз к Басстио и прислонился спиной к его ноге, чтобы можно было сидеть… С этого бы и начинал, Первый ревзод, а не с каких-то нелепых, лживых обещаний… Мы поладим с тобой, Первый ревзод, мы найдем с тобой общий язык раньше, чем ты прикажешь выдрать мой язык из глотки. Сама судьба моими устами скажет тебе, кто такой Ферруго… Только очень хочется пить…
Первый ревзод кивнул, и шуту поднесли большую чашу прохладной воды. Пусть принесут шуту тонкую соломинку — он хочет поиграть сначала в свою любимую игру.
Первый ревзод кивнул, и шуту принесли тонкую соломинку.
Шут склонил свое лицо над чашей, и кровь стала капать в нее и капала до тех пор, пока чаша не наполнилась до краев. Тогда шут взял в рот конец соломинки, а другой конец ее опустил в чашу… И взбурлил, и вспенил кровавую жижу остатками своего воздуха, и начал выдувать большие мутно-кровавые пузыри, и они поплыли над городом в неподвижном от зноя пространстве. И шут улыбался своей затее… Разве не нравится Первому ревзоду любимая игра шута? Видит ли он, куда летят эти пузыри? Они летят по прихоти неба, и там, где опустится последний из них, там и следует искать Ферруго… Не правда ли, веселая игра?… А мутно-кровавые пузыри все плыли и плыли в неподвижном воздухе и опускались на крыши домов и хижин, на городскую площадь, на обрыв Свободы. И дети изо всех сил дули на них, не давая опуститься на землю, а старшие испуганно молились, видя в этом дурное предзнаменование. И, достигнув все же земли или какой-либо крыши, они беззвучно лопались, оставляя после себя лишь мокрое красное кольцо… И последний из них медленно опустился на дворец мадранта. И тогда шут захохотал… Вот и вся моя игра, Первый ревзод! Вперед же, во дворец! К мадранту! И он скажет тебе, кто такой Ферруго!…
И Первый ревзод понял, что шут от боли и пыток лишился рассудка, и нет в нем больше никакого проку. И дал он знак палачу Басстио, чтобы тот прикончил шута.
И палач Басстио сделал это.
И не стало больше на свете его лучшего друга шута-шутища. Он прекратил свое существование в этом мире для того, чтобы потом снова возникнуть (когда только?) в другом обличье (каком только?) и дурачить людей, или выпрыгивая из воды смеющимся дельфином, или страшно ухая по ночам филином, озадачивая всех своей тайной…"
Уважаемый и дорогой Н.Р.!
Умоляю Вас не считать мое искреннее, продиктованное болью в сердце письмо грязной анонимкой, против чего я решительно борюсь всю свою жизнь. Но я не ставлю свою фамилию, во-первых, чтобы не сложилось впечатление, будто я свожу личные счеты со своими неединомышленниками, а во-вторых, я просто боюсь быть подвергнутым гонениям и литературному остракизму.
С любовью к уважением,
Читатель".
14
Алеко Никитич сидит у себя в кабинете, откинувшись на спинку кресла… С-с-с… Задачи перед ним возникли нелегкие. Н.Р. зря слов на ветер не бросает… Он не забудет того, что говорил тогда о подвиге, и не слезет с Алеко Никитича до тех пор, пока не увидит в журнале соответствующий материал. Тут никакими врезками не отделаться… С-с-с… Кстати, надо получить от Колбаско разоблачительные стихи по поводу слухов о летающей тарелке… И этот австралийский Бедейкер приезжает… Совсем не вовремя… Алеко Никитич еще надеялся, что приезд фанберрских гостей отменится или по крайней мере перенесется. Но нет. Телеграмма, полученная утром, не оставила никаких надежд… С-с-с… Алеко Никитич автоматически перечитывает лежавшую перед ним на столе телеграмму:
«Господин Бедейкер делегацией прибывает Мухославск празднование годовщины побратимов Мухославска Фанберры двадцатого числа сего месяца. Обеспечить соответствующий уровень».
Н.Р. уже звонил по этому поводу. Он тоже в курсе… С-с-с… Алеко Никитич склоняется над столом и пишет основу будущего приказа.
Кого пригласить на прием, тоже проблема. Кто будет выступать и что будут говорить, еще какая проблема! Не дай бог, кто что ляпнет! Бедейкер хоть и левых взглядов, но австралиец… С-с-с… Основные темы разговоров: мир, дружба, окружающая среда…
Мысли Алеко Никитича прерываются стуком в дверь. Он прячет свои пометки в стол и разрешает войти.
Колбаско выглядит бледным и понурым. Он здоровается, открывает свой «дипломат» и кладет на стол лист с напечатанными строчками.
— Вот, — говорит он. — То, что вы просили.
— Садитесь, Колбаско, — приглашает Алеко Никитич. — Что с вами? Случилось что-нибудь?
Колбаско моргает, вздыхает:
— Лажа, Алеко Никитич… Семейная лажа…
— Не понимаю.
— Лажа. Людмилка к матери ушла. Галопом в столб. Проскачка…
— Причины?
— Не знаю. Дал ей рукопись прочитать — она наутро ушла.
Алеко Никитич встревожен:
— Уверены, что из-за рукописи?
— Да, наверно, — отвечает Колбаско. — Накануне все было нормально.
Колбаско вздыхает.
— Говорили с ней? — спрашивает Алеко Никитич.
— По телефону.
— И что?
— Я, говорит, очнулась от страшного сна… Я, говорит, жила взаперти, я не понимала, что такое любовь… Знаете, Алеко Никитич, она очень впечатлительная… Когда я за ней ухаживал, я дал ей прочитать «Хижину дяди Тома»… Это произвело на нее сильное впечатление, и она вышла за меня замуж… Потом мы прекрасно жили, и она ничего, кроме моих стихов, не читала… Не надо мне было давать ей рукопись…
Колбаско тяжело вздыхает.
— Держите себя в руках, Колбаско, — успокаивает Алеко Никитич. — Поверьте мне: время — лучший лекарь… Одумается, поймет…
— Если честно сказать, — Колбаско переходит на доверительный тон, — я боюсь, что она за это время пристрастится к чтению и увидит, что есть лучше меня…
— Не наговаривайте на себя, Колбаско. — Алеко Никитич подходит к нему и по-отечески похлопывает по плечу. — Вы поэт даровитый, самобытный… А Пушкин рождается раз в тысячу лет… Все образуется… Давайте посмотрим, что вы там сочинили…6е6е
Он берет листок и читает вслух:
— По-моему, неплохо, — про себя перечитывая написанное, говорит Алеко Никитич. — И образ есть, и игра ума…
— Мне тоже так кажется, — оживляется Колбаско.
— Только вот что я думаю. — Алеко Никитич садится в кресло. — Я думаю, не следует вам в вашей ситуации подставлять семейный борт. Зачем надо всем знать, что у вас конфликт? А?
— Я даже об этом не думал, — бормочет Колбаско и покрывается красными пятнами.
— Товарищ Фрейд сработал, — улыбается Алеко Никитич. — Давайте заменим… Пусть не вы, а кто-то поссорился с женою… Поищите что-нибудь интересное…
Колбаско напряженно ищет и вскоре находит.
— Есть! — кричит он, — «Это Агафон поссорился с женою!…» Агафон! Понимаете? И абстрактно, и в народном ключе!…
— Совсем другое дело! — радуется Алеко Никитич. — В этом варианте мы дадим стихи на обложку с карикатурой! — Он снимает трубку. — Теодор?… Зайди-ка ко мне!…
Через минуту в кабинет входит Теодор Дамменлибен.
— П-п-привет Никитич зд-д-орово Колбаско жара что слышно? Бардак я такие рисунки сделал крик! Привет Колбаско вы с Людмилкой поцапались? Слушай ты мою Нелли знаешь она умная женщина нельзя так слушайте Никитич как вам нравится Боливия? Бардак щенок всюду гадит Петенька сочинение на пять написал ваша Глория молодец бардак…
— Подождите, Теодор, отдохните, — перебивает Алеко Никитич. — Тут Колбаско стихи неплохие принес. Надо к ним карикатуру на номер на обложку…
Дамменлибен читает стихи и закатывается от хохота. Перечитывает и снова хохочет.
— Б-блеск! — кричит он. — Б-б-леск!… Я нарисую в окне Агафона, а в небе — сервиз, на котором написано «Ресторан»!… Б-блеск!
— Только прошу вас, Теодор, — предупреждает Алеко Никитич, — чтоб Агафон был похож на Агафона, а не на вашего тестя.
— Слушайте Никитич! — взрывается Теодор. — У нас на фронте все равны были и Агафон и мой тесть бардак Колбаско ты с Людмилкой помирись у меня Нелли умная женщина слушайте Никитич не дадите мне сотню? Мне надо машину выкупать бардак щенок всюду гадит…
— Позвоните Глории, — говорит Алеко Никитич, — если у нее есть, она вам не откажет.
— Б-б-леск! Б-б-леск! — повторяет Дамменлибен и, схватив стихи Колбаско, выходит из кабинета.
Колбаско некоторое время сидит, зачем-то открывает «дипломат», снова закрывает, наконец, встает:
— Ну, я пойду, Алеко Никитич?
— Спасибо, Колбаско! — Алеко Никитич пожимает Колбаско руку. — Налаживайте семью, а заплатим мы хорошо — по два рубля за строчку.
Колбаско идет пятнами.
— По три, — говорит он.
— Не сходите с ума, — говорит Алеко Никитич. — Мы в свое время Твардовскому по два платили… А вам, уж бог с вами, по два пятьдесят натянем… За срочность.
— По три, — тихо произносит Колбаско, пытаясь смотреть в окно. — По три плюс аккордная оплата.
— Бухгалтерия не утвердит.
— Забираю стихи и несу на телевидение, — словно не Алеко Никитичу, а пролетающей за окном птичке говорит Колбаско.
— Только без угроз!… По три, но без аккордной оплаты.
— Грабите! — не может скрыть волнения Колбаско. — Идет!…
«Скушал по три, — думает Алеко Никитич, когда дверь за Колбаско закрывается. — Мог и по пять запросить… Пришлось бы на четыре соглашаться…»
«Так с ними! — думает Колбаско, когда дверь за ним закрывается. — Только так! Дурачка решил найти! По два платить! Не вышло! Колбаско не объедешь!… Трижды четыре — двенадцать, и Вовец — шесть сорок… Не так уж плоха жизнь!…»
Вечером на ипподроме Колбаско поставит всю свою наличность, связав Сладенького из пятого заезда с Зубаткой (так он в быту называл Людмилку), но Сладенький уже с приема сделает гробовой сбой, а на Зубатке поедет другой наездник. Так что до конца испытаний поэт будет щелкать рубли у знакомых и незнакомых беговиков и время от времени кричать в сторону судейской ложи: «Жулики!» Но это будет вечером, а пока счастливый Колбаско выходит из редакции журнала «Поле-полюшко» и повторяет про себя: «Так с ними! Только так!»
«Господин Бедейкер делегацией прибывает Мухославск празднование годовщины побратимов Мухославска Фанберры двадцатого числа сего месяца. Обеспечить соответствующий уровень».
Н.Р. уже звонил по этому поводу. Он тоже в курсе… С-с-с… Алеко Никитич склоняется над столом и пишет основу будущего приказа.
"1. Встреча в аэропорту. — Отв. — А.Н.
2. Размещение в гостинице. Отв. — И.Г.
3. Посещение химкомбината. Отв. — А.Н.
4. Пресс-конференция в редакции. Отв. — А.Н. и И.Г.
5. Прием (банкет) в редакции. Отв. — А.Н., И.Г., Свищ.
(Утрясти меню с Рапс. Мург.)"
Кого пригласить на прием, тоже проблема. Кто будет выступать и что будут говорить, еще какая проблема! Не дай бог, кто что ляпнет! Бедейкер хоть и левых взглядов, но австралиец… С-с-с… Основные темы разговоров: мир, дружба, окружающая среда…
Мысли Алеко Никитича прерываются стуком в дверь. Он прячет свои пометки в стол и разрешает войти.
Колбаско выглядит бледным и понурым. Он здоровается, открывает свой «дипломат» и кладет на стол лист с напечатанными строчками.
— Вот, — говорит он. — То, что вы просили.
— Садитесь, Колбаско, — приглашает Алеко Никитич. — Что с вами? Случилось что-нибудь?
Колбаско моргает, вздыхает:
— Лажа, Алеко Никитич… Семейная лажа…
— Не понимаю.
— Лажа. Людмилка к матери ушла. Галопом в столб. Проскачка…
— Причины?
— Не знаю. Дал ей рукопись прочитать — она наутро ушла.
Алеко Никитич встревожен:
— Уверены, что из-за рукописи?
— Да, наверно, — отвечает Колбаско. — Накануне все было нормально.
Колбаско вздыхает.
— Говорили с ней? — спрашивает Алеко Никитич.
— По телефону.
— И что?
— Я, говорит, очнулась от страшного сна… Я, говорит, жила взаперти, я не понимала, что такое любовь… Знаете, Алеко Никитич, она очень впечатлительная… Когда я за ней ухаживал, я дал ей прочитать «Хижину дяди Тома»… Это произвело на нее сильное впечатление, и она вышла за меня замуж… Потом мы прекрасно жили, и она ничего, кроме моих стихов, не читала… Не надо мне было давать ей рукопись…
Колбаско тяжело вздыхает.
— Держите себя в руках, Колбаско, — успокаивает Алеко Никитич. — Поверьте мне: время — лучший лекарь… Одумается, поймет…
— Если честно сказать, — Колбаско переходит на доверительный тон, — я боюсь, что она за это время пристрастится к чтению и увидит, что есть лучше меня…
— Не наговаривайте на себя, Колбаско. — Алеко Никитич подходит к нему и по-отечески похлопывает по плечу. — Вы поэт даровитый, самобытный… А Пушкин рождается раз в тысячу лет… Все образуется… Давайте посмотрим, что вы там сочинили…6е6е
Он берет листок и читает вслух:
Стихи, написанные по поводу слухов о летающей тарелке 24 июля
— Ну, что? — интересуется Колбаско.
Чушь болтают, будто нам порой ночною
На тарелке поднесли сюрприз…
Это просто я поссорился с женою -
Выбросил в окошко новенький сервиз.
— По-моему, неплохо, — про себя перечитывая написанное, говорит Алеко Никитич. — И образ есть, и игра ума…
— Мне тоже так кажется, — оживляется Колбаско.
— Только вот что я думаю. — Алеко Никитич садится в кресло. — Я думаю, не следует вам в вашей ситуации подставлять семейный борт. Зачем надо всем знать, что у вас конфликт? А?
— Я даже об этом не думал, — бормочет Колбаско и покрывается красными пятнами.
— Товарищ Фрейд сработал, — улыбается Алеко Никитич. — Давайте заменим… Пусть не вы, а кто-то поссорился с женою… Поищите что-нибудь интересное…
Колбаско напряженно ищет и вскоре находит.
— Есть! — кричит он, — «Это Агафон поссорился с женою!…» Агафон! Понимаете? И абстрактно, и в народном ключе!…
— Совсем другое дело! — радуется Алеко Никитич. — В этом варианте мы дадим стихи на обложку с карикатурой! — Он снимает трубку. — Теодор?… Зайди-ка ко мне!…
Через минуту в кабинет входит Теодор Дамменлибен.
— П-п-привет Никитич зд-д-орово Колбаско жара что слышно? Бардак я такие рисунки сделал крик! Привет Колбаско вы с Людмилкой поцапались? Слушай ты мою Нелли знаешь она умная женщина нельзя так слушайте Никитич как вам нравится Боливия? Бардак щенок всюду гадит Петенька сочинение на пять написал ваша Глория молодец бардак…
— Подождите, Теодор, отдохните, — перебивает Алеко Никитич. — Тут Колбаско стихи неплохие принес. Надо к ним карикатуру на номер на обложку…
Дамменлибен читает стихи и закатывается от хохота. Перечитывает и снова хохочет.
— Б-блеск! — кричит он. — Б-б-леск!… Я нарисую в окне Агафона, а в небе — сервиз, на котором написано «Ресторан»!… Б-блеск!
— Только прошу вас, Теодор, — предупреждает Алеко Никитич, — чтоб Агафон был похож на Агафона, а не на вашего тестя.
— Слушайте Никитич! — взрывается Теодор. — У нас на фронте все равны были и Агафон и мой тесть бардак Колбаско ты с Людмилкой помирись у меня Нелли умная женщина слушайте Никитич не дадите мне сотню? Мне надо машину выкупать бардак щенок всюду гадит…
— Позвоните Глории, — говорит Алеко Никитич, — если у нее есть, она вам не откажет.
— Б-б-леск! Б-б-леск! — повторяет Дамменлибен и, схватив стихи Колбаско, выходит из кабинета.
Колбаско некоторое время сидит, зачем-то открывает «дипломат», снова закрывает, наконец, встает:
— Ну, я пойду, Алеко Никитич?
— Спасибо, Колбаско! — Алеко Никитич пожимает Колбаско руку. — Налаживайте семью, а заплатим мы хорошо — по два рубля за строчку.
Колбаско идет пятнами.
— По три, — говорит он.
— Не сходите с ума, — говорит Алеко Никитич. — Мы в свое время Твардовскому по два платили… А вам, уж бог с вами, по два пятьдесят натянем… За срочность.
— По три, — тихо произносит Колбаско, пытаясь смотреть в окно. — По три плюс аккордная оплата.
— Бухгалтерия не утвердит.
— Забираю стихи и несу на телевидение, — словно не Алеко Никитичу, а пролетающей за окном птичке говорит Колбаско.
— Только без угроз!… По три, но без аккордной оплаты.
— Грабите! — не может скрыть волнения Колбаско. — Идет!…
«Скушал по три, — думает Алеко Никитич, когда дверь за Колбаско закрывается. — Мог и по пять запросить… Пришлось бы на четыре соглашаться…»
«Так с ними! — думает Колбаско, когда дверь за ним закрывается. — Только так! Дурачка решил найти! По два платить! Не вышло! Колбаско не объедешь!… Трижды четыре — двенадцать, и Вовец — шесть сорок… Не так уж плоха жизнь!…»
Вечером на ипподроме Колбаско поставит всю свою наличность, связав Сладенького из пятого заезда с Зубаткой (так он в быту называл Людмилку), но Сладенький уже с приема сделает гробовой сбой, а на Зубатке поедет другой наездник. Так что до конца испытаний поэт будет щелкать рубли у знакомых и незнакомых беговиков и время от времени кричать в сторону судейской ложи: «Жулики!» Но это будет вечером, а пока счастливый Колбаско выходит из редакции журнала «Поле-полюшко» и повторяет про себя: «Так с ними! Только так!»
15
Потный и тучный Рапсод Мургабович появляется у Алеко Никитича после обеда. Он тяжело дышит и выпивает два стакана воды из сифона. При росте 163 см он весит 98 кг. Он в подвернутых джинсах и в рубашке «Меркурий» с закатанными рукавами. Под мышками синеют два влажных пятна. В левом кармане — две паркеровские авторучки. Часы «Сейко». На обеих руках. Два носовых платка. Один — под воротничком рубашки «Меркурий», другим Рапсод Мургабович обмахивается.
— Совсем с ума сошел с этой статьей, честное слово! — кричит он. — Клянусь мамой, никогда не сочинял! Легче народ накормить!…
— Я тут меню прикинул, — говорит Алеко Никитич. — Взгляни. Чего нет — вычеркни. Что упустил — добавь.
Рапсод Мургабович вынимает одну из паркеровских авторучек и склоняется над меню.
— Нету, — вычеркивает он, — нету… нету… нету… Слушай,
колбаса-молбаса зачем выписал?… Отравить австралийца хочешь… Лучше дам шесть банок югославской ветчины… Так? Цыплят венгерских дам… Тридцать штук… Так? Сервелат финский… Пять палок… Так?… Компот вьетнамский… Пятнадцать банок… Так?
— А чего-нибудь нет национального? — спрашивает Алеко Никитич. — Под соки…
— Огурцов могу дать болгарских… Пару банок… Так!… Пять белых соков, пять красных соков… Хватит?
— Добавь пяток виноградных… для дам…
Рапсод Мургабович что-то вписывает, бормочет под нос наименования каких-то товаров, что-то вычеркивает и протягивает листок Алеко Никитичу.
— Отпечатай, подпиши и печать не забудь. Я с собой заберу… — Он выпивает еще один стакан воды. — Умираю, клянусь мамой!… Слушай, пять ночей не спал!… Все твое эсце-месце сочинял… С ума сошел!… Машинку специально купил! Жена говорит: «Э! Рапсод-джан! Совсем с ума сошел?… Ты что, гиган?… Сароян, что ли?…»
— Посиди здесь, — говорит Алеко Никитич. — Я требование оформлю… И он направляется по коридору в сторону кабинета машинистки Ольги Владимировны.
Рапсод Мургабович достает из заднего кармашка джинсов «эсце» и обмахивается одновременно и «эсце», и носовым платком. Рапсод Мургабович слукавил, конечно, насчет пяти бессонных ночей… Сароян он, что ли?… Он просто взял последнюю передовую о работниках торговли из «Вечернего Мухославска» и придал ей свое личное отношение, навставляв, где надо и не надо, «я так думаю», «мне кажется», «это мое личное мнение»… Отличное получилось «эсце».
…В ожидании Алеко Никитича Рапсод Мургабович, не находя себе места от духоты, расхаживал по его кабинету, отдувался, обмахивался, фыркал, прикладывал платок к потному лицу, вытирал шею и в конце концов в изнеможении плюхнулся в кресло главного редактора. И тут он увидел лежавшую на столе рукопись с пометками Алеко Никитича. На столе разбросано было много разных записей, бумаг и рисунков, но внимание Рапсода Мургабовича, помимо его воли, сконцентрировалось именно на этой — с пометками Алеко. Рапсод Мургабович не имел обыкновения совать нос в чужие дела, а тем более бумаги. Он попытался смотреть в окно, затем подошел к шкафу, в котором стояли все номера «Поля-полюшка», вышедшие за семь лет. Начал считать. Досчитал до сорока девяти и снова сел в кресло Алеко Никитича, уже не в силах оторваться от разложенных на столе листов. Шевеля губами, он склонился над шестьдесят второй страницей, той самой, на которой была раскрыта папка с рукописью…
"Да, мадрант, ты можешь верить Первому ревзоду. Именно шута схватили по знаку Чикиннита Каело, именно он оказался тем бритоголовым бородачом. И, не желая беспокоить тебя, мы сами произвели дознание. Но бедняга помешался в ходе следствия, и нам пришлось его прикончить, чтобы он не издевался над нами и никогда больше не произносил слов, которые Первый ревзод не в состоянии повторить в присутствии высокого мадранта… Нет-нет! Скорее земля разверзнется подо мной, чем я повторю слова этого безумца!… Он сказал, перед тем как умереть, что высокий мадрант знает, кто такой Ферруго…
Мадрант вскинул правую бровь и засмеялся, отчего холодок пробежал по спине Первого ревзода… Ну что ж, кем бы ни был несчастный для Ферруго, но мы воздадим ему посмертные почести, ибо он был славным шутом мадранта и умер, как подобает шуту…
Да будет твоя воля священна, высокий мадрант, но совет ревзодов связывает гнев Карраско, появление Ферруго, Великий Поход Поганых Лиц и беспорядки в стране с одним-единственным днем — днем появления во дворце твоей чужеземки, мадрант… И Первый ревзод готов сейчас же поплатиться жизнью за слова, которые он передал мадранту от имени совета ревзодов: чужеземная женщина должна исчезнуть, и тогда смилостивится Карраско, волны поглотят армаду Страны Поганых Лиц, сгинет Ферруго и успокоятся горожане…
И ревзод втянул голову в свои покатые плечи, словно боясь, что мадрант сейчас ударит его.
Мадрант встал. Судьба чужеземки, как и всех остальных в этой стране, находится в руках мадранта. Что же касается Ферруго, то если до Новой луны он не будет схвачен, мадрант клянется напоить изнывающий от жажды город кровью, и ни один из не выполнивших приказ мадранта не станет исключением, даже Первый ревзод, который может убираться, и чем быстрее, тем лучше, потому что времени у него не так много…"
Рапсод Мургабович проглотил липкую, вязкую слюну… «Это про меня и про мой магазин! — подумал он. — Кто-то сводит счеты, но боится назвать имена. Какой-то подлец решил от меня избавиться…»
Рапсод Мургабович знал, что подчиненные за спиной называют его «диктатором», «Наполеоном», «зверем» за то, что все в магазине в его воле и власти. Он — хозяин. Он сам живет хорошо, но и другим дает жить. Тем, кто заслуживает. За это его ненавидят, завидуют, хотя делают вид, что любят, именно те, которых он держит… Собаки! Продажные шкуры!… Но кто? Кто же из них все это расписал… Заместитель? Завскладом?… Бухгалтер?… Кто… И на что намекает неизвестный гад?… На месть? На расплату?… На национальное происхождение? Так они все у него не очень… Кроме завскладом. Но тот и двух слов связать не может… Не то чтобы создать такой хитро-художественный поклеп… И Рапсод Мургабович яростно стукнул по столу увесистым кулаком…
"Из дворцового окна Олвис могла видеть бесконечно длинную вереницу горожан, поднимавшихся по склону рассвирепевшей Карраско. Подгоняемые воинами, горожане пытались удерживать в своих ладонях воду, которой они должны были напоить Карраско и тем умилостивить ее («Глупость какая! Кто это мог выдумать?»). А Священная Карраско и вправду разбушевалась не на шутку. Из утробы ее время от времени исходил громоподобный рык, от которого содрогалось все вокруг и в ужасе переглядывались люди. Дым, выходивший из пасти, стал совершенно черным и образовал над головой Карраско зловещую гигантскую шапку. Карраско шипела и плевалась раскаленными докрасна камнями, разбрызгивая огненную слюну («Красиво, черт побери, но страшно. Ведь это похоже на извержение, мадрант! Надо смываться, а?»).
Но мадранта, казалось, ничто не интересовало. Он почти все время проводил в черном зале и выходил оттуда вроде бы только для того, чтобы заглянуть на Карраско. Он подолгу стоял у окна и вслушивался во что-то, а потом, как бы очнувшись, улыбался Олвис. Не страшно ли принцессе?…
Нет, мой мадрант. Принцесса настолько предана тебе и так верит в твою силу, что ей не страшно ни капельки («А смотаться не мешало бы, пока не поздно».).
Сейчас мадрант неожиданно обнял ее за плечи, и она порывисто прижалась к нему, передав этим прикосновением желание его телу.
Возьми меня, сумасшедший человек! Мне наплевать, кто ты — мадрант или Ферруго. Я не хочу больше ждать, пока кто-то из вас победит. Ты одинок. Я развею твое одиночество. Со мной ты забудешь про походы и казни, ты ни разу не вспомнишь отвратительного ревзода. Я обещаю тебе… Так возьми же меня! Губы мои пересохли, и голова кружится… Господи!… И Олвис почувствовала приближение божественной судороги, и пальцы ее рук впились в спину мадранта.
Но в этот момент Священную Карраско вырвало, и огненно-красное содержимое полилось свирепым потоком вниз по склону, превращая в тлен все живое и неживое. Горожане, поднимавшиеся вверх, с воплями устремились назад, подминая и топча друг друга, и лишь немногим удалось добежать до города.
И теперь не боится принцесса озверевшей Карраско?
Нет, она не боится, мадрант, но Карраско в своем гневе причинит людям страдания и горе!
Мадрант может умилостивить Карраско, но для этого он должен убить принцессу. Ты слышишь, Олвис, мадрант должен убить тебя…
Так убей меня, мадрант! Только сначала возьми! Я твоя, мадрант! Возьми и убей!
Нет, Олвис, мадрант не сделает этого, потому что мадрант не раб! Он свободен так же, как свободен Ферруго. Пусть все будет так, как предсказала старая, слепая Герринда. Мадрант любит тебя, Олвис, но у него есть власть. У Ферруго нет власти над тобой, но это не значит, что он достоин твоей любви меньше, чем мадрант. С твоей смертью погибнет и Ферруго, но горько и позорно будет мадранту от такой победы. Поэтому только мадрант может убить Ферруго, и только Ферруго может убить мадранта!…"
Рапсод Мургабович зарычал. И об этой истории вспомнили, сволочи! Конечно, про Валечку идет речь. Про девчонку из торгового техникума, клянусь мамой… Так что же, Рапсод Мургабович не может полюбить девчонку из торгового техникума?… Он не соблазнял ее, не спаивал, не угрожал. Он просто превращался в виноградное желе, когда ее видел… Да, он хотел, чтобы ее оставили работать в его магазине, и он сделал все, чтобы ее оставили… Да, он дарил ей дорогие подарки, но не потому, что покупал ее, а потому что хотел. Хотел делать — и делал! И не какие-нибудь дешевые колготки, а французские духи за 80 руб.! И не плитку вонючего лежалого шоколада, а золотое колечко с камнем!… И не в заплеванный «Парус» приглашал ее ужинать, а в Сочи с ней на субботу и воскресенье!… И, кабы не жена с ребенком и не должность, женился бы! И плевал бы на разницу в возрасте!… Но не Валечка же решилась накатать все это!… А может быть, ее паренек? Двадцатилетний сопляк, которого однажды Рапсод Мургабович вынужден был просто побить… Вполне возможно!… Ух, гнилое поколение! Крикуны недоделанные! Топтуны вокально-инструментальные! Волосатики бритоголовые!… И Рапсод Мургабович аж передернулся, когда представил, что может быть, если про историю с Валечкой узнает Гаяне…
— Совсем с ума сошел с этой статьей, честное слово! — кричит он. — Клянусь мамой, никогда не сочинял! Легче народ накормить!…
— Я тут меню прикинул, — говорит Алеко Никитич. — Взгляни. Чего нет — вычеркни. Что упустил — добавь.
Рапсод Мургабович вынимает одну из паркеровских авторучек и склоняется над меню.
— Нету, — вычеркивает он, — нету… нету… нету… Слушай,
колбаса-молбаса зачем выписал?… Отравить австралийца хочешь… Лучше дам шесть банок югославской ветчины… Так? Цыплят венгерских дам… Тридцать штук… Так? Сервелат финский… Пять палок… Так?… Компот вьетнамский… Пятнадцать банок… Так?
— А чего-нибудь нет национального? — спрашивает Алеко Никитич. — Под соки…
— Огурцов могу дать болгарских… Пару банок… Так!… Пять белых соков, пять красных соков… Хватит?
— Добавь пяток виноградных… для дам…
Рапсод Мургабович что-то вписывает, бормочет под нос наименования каких-то товаров, что-то вычеркивает и протягивает листок Алеко Никитичу.
— Отпечатай, подпиши и печать не забудь. Я с собой заберу… — Он выпивает еще один стакан воды. — Умираю, клянусь мамой!… Слушай, пять ночей не спал!… Все твое эсце-месце сочинял… С ума сошел!… Машинку специально купил! Жена говорит: «Э! Рапсод-джан! Совсем с ума сошел?… Ты что, гиган?… Сароян, что ли?…»
— Посиди здесь, — говорит Алеко Никитич. — Я требование оформлю… И он направляется по коридору в сторону кабинета машинистки Ольги Владимировны.
Рапсод Мургабович достает из заднего кармашка джинсов «эсце» и обмахивается одновременно и «эсце», и носовым платком. Рапсод Мургабович слукавил, конечно, насчет пяти бессонных ночей… Сароян он, что ли?… Он просто взял последнюю передовую о работниках торговли из «Вечернего Мухославска» и придал ей свое личное отношение, навставляв, где надо и не надо, «я так думаю», «мне кажется», «это мое личное мнение»… Отличное получилось «эсце».
ЭСЦЕ
РАБОТНИК ТОРГОВЛИ — ТОРГОВЫЙ РАБОТНИК
С каждым годом растет благосостояние, как мне кажется, трудящихся. Выработанный курс на повышение эффективности, интенсификации производства требует от трудовых коллективов и в сфере торговли рачительного хозяйствования, я так думаю. Не меньшее значение имеет и постоянно растущий уровень требований к работнику советской торговли, но это мое личное мнение. Честность, профессионализм, психологический подход к покупателю — неотъемлемые черты советского, я так думаю, торгового работника, как мне кажется. На прошедшем недавно июньском заседании горисполкома я выступал, по-моему, с докладом «О дальнейшем улучшении работы предприятий розничной торговли в нашем городе». Выступившие в прениях товарищи прямо заявили о дальнейшем росте уровня обслуживания покупателей в целом ряде продовольственных магазинов города, я думаю.
Вместе с тем имеются еще в большом количества отдельные случаи наплевательского отношения к потребителю, по моему убеждению, в виде обвешивания, обслуживания из-под прилавка, снабжения с черного хода, мне кажется. Проблема очередей в продовольственных магазинах является первоочередной проблемой в большом, как мне кажется, торговом хозяйстве.
Городской исполком, по моему глубокому убеждению, одобрил инициативу гастронома № 2 работать честно. «Каждый украденный грамм — это грамм, украденный у народа!» — сказал в своем выступлении продавец мясного отдела А.В.Васильчук. Широкую поддержку следует оказывать движению пенсионеров Рыбного переулка за развитие всестороннего самообслуживания: «Сам отрежь, сам взвесь, сам заплати».
Вместе с тем в гастрономе № 4, куда меня привели, как мне кажется, холодильные установки не работали. В одной камере рядом с кондитерскими изделиями стояли две бочки осетинского сыра на обмен, который уже испортился, и от него исходил неприятный, по моему глубокому убеждению, запах. Тут же лежало 23 килограмма, по-моему, колбасы вареной, которая тоже уже покрылась плесенью и завоняла. Но это мое личное мнение.
Покупатель, как мне кажется, не должен покупать испорченные и гнилые продукты. Наоборот. Его, по-моему, всегда интересуют свежие товары.
В то же время до сих пор на одном из складов сыпучих и мучных товаров хранится замечательная и питательная рисовая каша в эстетически приятной упаковке, но негодная к реализации, я так думаю, потому что в ней завелись мучные черви, по моему глубокому убеждению.
Товарищи! Я нарочно сгущаю краски, как сказал в своей речи председатель горторга т. Мякишев, если не ошибаюсь. Но мы все — и покупатели, и продавцы — советские люди. Это мое личное мнение. И от того, какой продукт съест человек сегодня, зависит и то, какую продукцию он выдаст завтра. Процесс производства неотделим от процесса потребления, по-моему.
Огромен, но еще совершенно недостаточен приток в торговую сеть молодых интересных кадров. Пока еще, я так думаю, юноши и девушки стремятся за прилавок для удовлетворения своих постоянно растущих требований. Когда потребители перестанут ненавидеть и подозревать продавцов, как мне кажется, в нечестности, когда наступит обратная картина, тогда за прилавок и встанет по-настоящему сознательная молодежь, по-моему, которая придет не ради жажды наживы, а исключительно потому, что не мыслит свою жизнь без мяса, без молока и, как мне кажется, без других продуктов питания.
Эсце, которое я пишу, если не ошибаюсь, — результат глубоких и трудных размышлений, по-моему. Оно не является догмой. Это мое личное мнение. Но этим, по моему глубокому убеждению, я так думаю, хотелось бы открыть на страницах журнала дискуссию, в которой бы приняли участие все, заинтересованные в дальнейшем подъеме нашей торговли, как мне кажется, читатели.
В заключение, если не ошибаюсь, разрешите выразить, как мне кажется, глубокую благодарность и, это мое личное убеждение, признательность руководству журнала «Поле-полюшко» за то, что оно предоставило, я так думаю, возможность поделиться наболевшим. Милости просим всех работников редакции в магазины и торговые точки нашего города, по-моему.
Р.М. Тбилисян,
директор гастронома «Центральный», бывший призер областной спартакиады по вольной борьбе, аспирант.
…В ожидании Алеко Никитича Рапсод Мургабович, не находя себе места от духоты, расхаживал по его кабинету, отдувался, обмахивался, фыркал, прикладывал платок к потному лицу, вытирал шею и в конце концов в изнеможении плюхнулся в кресло главного редактора. И тут он увидел лежавшую на столе рукопись с пометками Алеко Никитича. На столе разбросано было много разных записей, бумаг и рисунков, но внимание Рапсода Мургабовича, помимо его воли, сконцентрировалось именно на этой — с пометками Алеко. Рапсод Мургабович не имел обыкновения совать нос в чужие дела, а тем более бумаги. Он попытался смотреть в окно, затем подошел к шкафу, в котором стояли все номера «Поля-полюшка», вышедшие за семь лет. Начал считать. Досчитал до сорока девяти и снова сел в кресло Алеко Никитича, уже не в силах оторваться от разложенных на столе листов. Шевеля губами, он склонился над шестьдесят второй страницей, той самой, на которой была раскрыта папка с рукописью…
"Да, мадрант, ты можешь верить Первому ревзоду. Именно шута схватили по знаку Чикиннита Каело, именно он оказался тем бритоголовым бородачом. И, не желая беспокоить тебя, мы сами произвели дознание. Но бедняга помешался в ходе следствия, и нам пришлось его прикончить, чтобы он не издевался над нами и никогда больше не произносил слов, которые Первый ревзод не в состоянии повторить в присутствии высокого мадранта… Нет-нет! Скорее земля разверзнется подо мной, чем я повторю слова этого безумца!… Он сказал, перед тем как умереть, что высокий мадрант знает, кто такой Ферруго…
Мадрант вскинул правую бровь и засмеялся, отчего холодок пробежал по спине Первого ревзода… Ну что ж, кем бы ни был несчастный для Ферруго, но мы воздадим ему посмертные почести, ибо он был славным шутом мадранта и умер, как подобает шуту…
Да будет твоя воля священна, высокий мадрант, но совет ревзодов связывает гнев Карраско, появление Ферруго, Великий Поход Поганых Лиц и беспорядки в стране с одним-единственным днем — днем появления во дворце твоей чужеземки, мадрант… И Первый ревзод готов сейчас же поплатиться жизнью за слова, которые он передал мадранту от имени совета ревзодов: чужеземная женщина должна исчезнуть, и тогда смилостивится Карраско, волны поглотят армаду Страны Поганых Лиц, сгинет Ферруго и успокоятся горожане…
И ревзод втянул голову в свои покатые плечи, словно боясь, что мадрант сейчас ударит его.
Мадрант встал. Судьба чужеземки, как и всех остальных в этой стране, находится в руках мадранта. Что же касается Ферруго, то если до Новой луны он не будет схвачен, мадрант клянется напоить изнывающий от жажды город кровью, и ни один из не выполнивших приказ мадранта не станет исключением, даже Первый ревзод, который может убираться, и чем быстрее, тем лучше, потому что времени у него не так много…"
Рапсод Мургабович проглотил липкую, вязкую слюну… «Это про меня и про мой магазин! — подумал он. — Кто-то сводит счеты, но боится назвать имена. Какой-то подлец решил от меня избавиться…»
Рапсод Мургабович знал, что подчиненные за спиной называют его «диктатором», «Наполеоном», «зверем» за то, что все в магазине в его воле и власти. Он — хозяин. Он сам живет хорошо, но и другим дает жить. Тем, кто заслуживает. За это его ненавидят, завидуют, хотя делают вид, что любят, именно те, которых он держит… Собаки! Продажные шкуры!… Но кто? Кто же из них все это расписал… Заместитель? Завскладом?… Бухгалтер?… Кто… И на что намекает неизвестный гад?… На месть? На расплату?… На национальное происхождение? Так они все у него не очень… Кроме завскладом. Но тот и двух слов связать не может… Не то чтобы создать такой хитро-художественный поклеп… И Рапсод Мургабович яростно стукнул по столу увесистым кулаком…
"Из дворцового окна Олвис могла видеть бесконечно длинную вереницу горожан, поднимавшихся по склону рассвирепевшей Карраско. Подгоняемые воинами, горожане пытались удерживать в своих ладонях воду, которой они должны были напоить Карраско и тем умилостивить ее («Глупость какая! Кто это мог выдумать?»). А Священная Карраско и вправду разбушевалась не на шутку. Из утробы ее время от времени исходил громоподобный рык, от которого содрогалось все вокруг и в ужасе переглядывались люди. Дым, выходивший из пасти, стал совершенно черным и образовал над головой Карраско зловещую гигантскую шапку. Карраско шипела и плевалась раскаленными докрасна камнями, разбрызгивая огненную слюну («Красиво, черт побери, но страшно. Ведь это похоже на извержение, мадрант! Надо смываться, а?»).
Но мадранта, казалось, ничто не интересовало. Он почти все время проводил в черном зале и выходил оттуда вроде бы только для того, чтобы заглянуть на Карраско. Он подолгу стоял у окна и вслушивался во что-то, а потом, как бы очнувшись, улыбался Олвис. Не страшно ли принцессе?…
Нет, мой мадрант. Принцесса настолько предана тебе и так верит в твою силу, что ей не страшно ни капельки («А смотаться не мешало бы, пока не поздно».).
Сейчас мадрант неожиданно обнял ее за плечи, и она порывисто прижалась к нему, передав этим прикосновением желание его телу.
Возьми меня, сумасшедший человек! Мне наплевать, кто ты — мадрант или Ферруго. Я не хочу больше ждать, пока кто-то из вас победит. Ты одинок. Я развею твое одиночество. Со мной ты забудешь про походы и казни, ты ни разу не вспомнишь отвратительного ревзода. Я обещаю тебе… Так возьми же меня! Губы мои пересохли, и голова кружится… Господи!… И Олвис почувствовала приближение божественной судороги, и пальцы ее рук впились в спину мадранта.
Но в этот момент Священную Карраско вырвало, и огненно-красное содержимое полилось свирепым потоком вниз по склону, превращая в тлен все живое и неживое. Горожане, поднимавшиеся вверх, с воплями устремились назад, подминая и топча друг друга, и лишь немногим удалось добежать до города.
И теперь не боится принцесса озверевшей Карраско?
Нет, она не боится, мадрант, но Карраско в своем гневе причинит людям страдания и горе!
Мадрант может умилостивить Карраско, но для этого он должен убить принцессу. Ты слышишь, Олвис, мадрант должен убить тебя…
Так убей меня, мадрант! Только сначала возьми! Я твоя, мадрант! Возьми и убей!
Нет, Олвис, мадрант не сделает этого, потому что мадрант не раб! Он свободен так же, как свободен Ферруго. Пусть все будет так, как предсказала старая, слепая Герринда. Мадрант любит тебя, Олвис, но у него есть власть. У Ферруго нет власти над тобой, но это не значит, что он достоин твоей любви меньше, чем мадрант. С твоей смертью погибнет и Ферруго, но горько и позорно будет мадранту от такой победы. Поэтому только мадрант может убить Ферруго, и только Ферруго может убить мадранта!…"
Рапсод Мургабович зарычал. И об этой истории вспомнили, сволочи! Конечно, про Валечку идет речь. Про девчонку из торгового техникума, клянусь мамой… Так что же, Рапсод Мургабович не может полюбить девчонку из торгового техникума?… Он не соблазнял ее, не спаивал, не угрожал. Он просто превращался в виноградное желе, когда ее видел… Да, он хотел, чтобы ее оставили работать в его магазине, и он сделал все, чтобы ее оставили… Да, он дарил ей дорогие подарки, но не потому, что покупал ее, а потому что хотел. Хотел делать — и делал! И не какие-нибудь дешевые колготки, а французские духи за 80 руб.! И не плитку вонючего лежалого шоколада, а золотое колечко с камнем!… И не в заплеванный «Парус» приглашал ее ужинать, а в Сочи с ней на субботу и воскресенье!… И, кабы не жена с ребенком и не должность, женился бы! И плевал бы на разницу в возрасте!… Но не Валечка же решилась накатать все это!… А может быть, ее паренек? Двадцатилетний сопляк, которого однажды Рапсод Мургабович вынужден был просто побить… Вполне возможно!… Ух, гнилое поколение! Крикуны недоделанные! Топтуны вокально-инструментальные! Волосатики бритоголовые!… И Рапсод Мургабович аж передернулся, когда представил, что может быть, если про историю с Валечкой узнает Гаяне…