Страница:
– Нет, послушай…
Она бросила взгляд на свои часы-браслет.
– Твой отец должен позвонить мне до отъезда в отпуск.
Привыкнув быть жертвой супружеской неверности, мама примирилась со свободой отца, потому что она не могла сделать иначе. Мне было страшно услышать: «Моя бедняжка, ты знаешь, наконец, что такое быть обманутой… Ты увидишь… Ко всему привыкаешь. Вначале это тяжело. Чувствуешь себя униженной, старой, отвергнутой. Мало-помалу приспосабливаешься».
– Мне бы хотелось подарить тебе отпуск, мама.
– Ты выиграла в лото?
– Нет.
– Ты собираешься дать мне денег, зачем? Чего ради?
– Я так решила.
– Интересно, что сказал бы твой отец, если бы я отправилась в отпуск?
– Какое ему до этого дело?
– Он мне звонит иногда…
– Мама, он издевается над тобой.
– Но время работает на меня. Твой отец гоняется за молодыми женщинами. Скоро уже будет двадцать пять лет, как он это делает. Когда он начнет выбиваться из сил, он вернется.
– И ты его примешь?
– Пойми, – мама пустилась в объяснения, ища глазами сигареты, – мне нечего терять. Он вернется помятый, скрученный ревматизмом, на диете, с подозрением на диабет… Но он вернется. Ты представляешь, что у какой-то полюбовницы появится желание готовить ему десерты с заменителем сахара? Для очень богатого мужчины – да. Но не для него.
– Ты говоришь, полюбовница?
– Да, полюбовница. Мать рассуждала вслух.
– Сердце, сосуды, суставы изнашиваются быстро… В пятьдесят пять лет мужчина меньше подвержен влиянию возраста, чем женщина, но он сдает к шестидесяти. И поделом…
Я представила отца в кресле-коляске.
– Тебе следовало развестись. Найти другого мужчину, чтобы устроить свою жизнь.
Она задумчиво смотрела на свою дымящуюся сигарету.
– Разрыв происходит сгоряча, – сказала она. – В большом, но красивом гневе. Как только начинаешь размышлять о своем будущем, все кончено. Не осмеливаешься. Хорошего мужчину на улице не найдешь. Поменять плохого на худшего? С какой стати?
Я никогда не могла понять причину своего порыва. Зачем я принялась врать маме, единственному существу в мире, которому я могла рассказать все? Чтобы она не сравнивала себя со мной? Неубедительный довод. Я дала волю своему воображению. Вместо того чтобы рассказать о своей беде, я попыталась собраться с духом, рассказывая ей небылицы.
– Я собираюсь бросить Марка…
– Что ты говоришь?
Она распознавала слова по движению моих губ, как глухонемая.
– Бросить Марка? Ты шутишь?
Порозовев от волнения, она ловко подбирала крошки, чтобы скрыть свою нервозность:
– Что-то случилось?
Нельзя маме рассказывать все, что придет в голову. Я должна тщательно продумать свое вранье, чтобы оно было правдоподобным. Устав от попыток придумать что-то толковое, я готова была провалиться… Мама воскликнула:
– Ты видишь, твою мать бросили, а теперь ты собираешься сделать то же самое со своим мужем?
У меня не было другого выхода, как продолжать врать.
– Я встретила очень хорошего человека…
– Лучше Марка?
– Он другой.
– Ты сошла с ума, связаться… Бросают в крайнем случае, и к тому же ради лучшего. Но ради «другого». Кто он?
– Американец.
Я фантазировала с наслаждением.
– Американец? – Она помолчала. – Я могла бы поклясться, что первым начнет изменять Марк. Он был слишком хорош. Слишком послушный. Тебя не беспокоило то, что по субботам он ходит по магазинам? В тридцать шесть лет ученый, красавец, погряз в быту, толкает тележку в универсаме и закупает лапшу на неделю… Это страшно… И кроме того, если бы он это делал для сверхсоздания, но не для преподавательницы из лицея!..
– Мама, к сожалению, я работаю. Мне хотелось бы тоже закончить свою работу по Фолкнеру. Но я не успеваю…
– Ты же сдала свою тему, чего ты хочешь еще? Еще один диплом – и у тебя вообще не будет мужчины…
Я начала злиться. – У тебя нет диплома, мама, и мужчины тоже.
Она выдержала удар стойко. Она справилась с собой, чтобы избежать разрыва, который мог бы нас разлучить, учитывая наше упрямство, на годы.
– А американец? Чего он хочет?
– Я точно не знаю.
– А ты?
– Побывать в Нью-Йорке. Обрести немного свободы. И самое себя.
– Ты мечешься в вакууме, Лоранс. Если бы у тебя были дети…
– Чтобы страдать так, как ты? – Я зашла слишком далеко. – Ты все еще сожалеешь о том, что у тебя нет внуков. Займись собой.
– Если мы не можем мирно разговаривать, – сказала она усталым голосом, – то нам лучше не встречаться. Некоторое время.
– Ты меня спроваживаешь? Она пожала плечами.
– Я никогда тебя не пойму.
– Мама, я пришла с наилучшими намерениями. Я тебе даже предлагаю деньги, если ты согласишься их принять, на отпуск. Я как бы возвращаю ту сумму, которую дал отец, чтобы я смогла провести два года в Нью-Йорке. Я их возвращаю, но тебе. Согласна? Пожалуйста, не будем ссориться…
Она наклонилась ко мне.
– Поговорим об американце.
– Его сын в моем классе.
– Я сгораю от любопытства, – сказала она.
Я сочинила красивую, но короткую историю.
– Он пришел в школу поговорить со мной. Мать размышляла.
– У американского мальчика не должно быть проблем с английским языком во французском лицее.
– Но у него были трудности. Мы понравились друг другу.
– Сколько ему лет?
– Я не знаю. Около сорока или чуть больше. Он мне подарил книгу об Уолте Уитмене… – Машинально добавила: – Американский поэт. Он мне прислал также огромное вечнозеленое растение…
Я сказала глупость. Если мать придет, она будет его искать.
– …которое я отдала на подкормку. У него на листьях были желтые пятна. Растение у цветочника.
Мама наблюдала за мной:
– Марк – очень хороший парень. Ты зря его бросаешь. Правда, он немного ленив…
Я вскрикнула.
– Ленив?
– Он производит впечатление ленивого. Он не особенно старается.
– Марк работает как сумасшедший, мама. Вечером он валится с ног от усталости.
– «Падает от усталости»… Вы всегда «падаете от усталости». Я считаю, что Марк…
Я резко оборвала:
– Исследователь высокого уровня.
– У него астрактная работа.
Она произнесла «астрактная», как если бы она сказала «сихиатр» вместо «психиатр». Я никогда не осмеливалась ее поправить.
– То, что он делает, не абстрактно. – Я подчеркнуто произнесла «б». – Это полезно для человечества, наука.
Кроткая, как агнец, мать продолжила:
– Он пополнел. Слегка округлившееся лицо делает его ленивым. На работе отдают предпочтение худым. – И добавила: – Я не сихолог.
«П» снова исчезло. Мама была не в ладах с некоторыми сочетаниями согласных.
– Мне кажется, что вы живете недостаточно…
– Как это? – Я защищалась. – А у тебя, мама, разве не напрасно уходят годы?
– Это совсем другое дело, – сказала она. – Я несчастна. Но вы, вы счастливы. В этом вся разница. Я считаю, что для счастливых людей ваш образ жизни не годится. Я субъективна.
Мне бы хотелось однажды подарить маме корзиночку согласных.
– Вы еще молоды.
– К счастью, ты признаешь хоть это…
– Но, – продолжала она, – вы делаете все время одно и то же. Зимой в лицее, летом в поместье в Ландах. Никаких путешествий. Однако без детей вы свободны.
Мама только что разрушила представление о нашей чете.
– Ты мечтала о другом, Лоранс.
– Точно. Я хочу изменить свою жизнь, а ты меня распекаешь. Ты не последовательна.
– С детства ты постоянно к чему-то стремишься. Я тебя знаю.
Фраза, которую никогда нельзя произносить перед своим чадом. Эта сортировочная, которой является чрево, породившее его, не должна объявлять окончательного суждения о нем.
– Послушай, мама…
– Я тебя слушаю.
Я уже представляла свой отъезд в Нью-Йорк. Возможно, существует еще целина, которую можно поднять. Чтобы убедить себя, я повторила:
– Я тебе дам денег.
– На путешествие, – сказала она.
Мне была невыносима ее безучастность, я бы предпочла открытую неприязнь.
– Я возвращаю долг, как я тебе сказала… И ты поедешь, куда тебе захочется…
– Ты помнишь швейцарского врача? В Ивисе? – спросила она.
– Смутно…
– Ты сделала все, чтобы это не получилось.
– Не получилось что?
– Флирт. – Она произнесла это слово с наслаждением. – Ты ревнива… Тебе хотелось, чтобы я принадлежала только тебе.
– Стоило тебе лишь освободиться, мама.
– Легко сказать.
– Ты красивая, мама, видная женщина. Почему ты приняла эту жизнь в осушенном доке?
– В чем? – Она морочила мне голову, размышляя вслух – Я гордилась в этом прогнившем мире тем, что я принадлежала только одному мужчине. Я верила в невинность.
Она взяла сигарету и закурила рассеянно. Я обратила внимание на ее хрупкую шею и изящные руки.
– У тебя никогда не было любовников, мама?
– Тебе хочется, чтобы я придумала одного, чтобы возвыситься в твоих глазах?
– Я ничего не хочу. Я ухожу.
Я приняла решение. Переменю обстановку. Уеду.
– Он свободен, твой американец?
– Наверно.
– Как долго ты будешь с ним?
– Не знаю. Мы поедем, скорее всего, в Калифорнию.
– А что известно об этом Марку?
– Пока ничего.
– В сущности, – сказала она переставляя отвратительную пепельницу, – порядочность мужчины тоже не всегда ценится. Его ждет одно из таких потрясений.
Мне надо было сказать маме правду. Теперь слишком поздно. Я уткнулась в тарелку, наполненную печеньем, которую она незаметно подсунула мне.
– Ешь.
– Спасибо.
– Если бы я могла дать тебе совет…
– Валяй.
– Соглашайся только на билет первого класса. Дешевую женщину быстро бросают. Если ты будешь играть в равенство, то проиграешь.
– Ты себе этого не советовала?
– Я была верна, как осел, – воскликнула она. – Крайне глупа. Если бы мне было сорок, я бы все перевернула.
– Еще не слишком поздно, мама. Разведись. Ведь папа только и мечтает об этом. Из религиозных убеждений ты упускаешь достойных мужчин в ожидании, когда он станет старым и больным и вернется к тебе. Конечно, ты хорошая христианка, но живешь мыслью об отмщении.
– Я его прощу, – сказала она лицемерно.
– Мама, ты действительно веришь в этот цирк?
– Цирк?
– Брак в церкви и рабство после. Как такая умная и красивая женщина, как ты, могла загубить двадцать лет своей жизни из принципов, придуманных мужчинами, чтобы было легче управлять обществом? Ты пользуешься религией, чтобы удержать отца. Вот и все.
– Это касается только меня! – сказала она. Мне было жаль ее.
– Я люблю тебя, мама…
Она порозовела, стала оживленной, обольстительной, неуловимой, богатой, как Крез, с нежно-розовым цветом лица. Я любила ее. Я сказала:
– Папа – урод.
– Я не позволю ему освободиться от меня, – сказала мама. – Но вы, вы могли бы иметь детей. Благодаря мне нет нужды ни в няньках, ни в подругах, чтобы кому-то их подбрасывать, я могла бы помочь. Вы могли бы путешествовать, развлекаться вечером, иметь большую семью, оставаясь свободными.
– Мы не хотели детей, мама, даже если они могли тебя сделать счастливой.
– Тогда зачем появляться перед мэром?
– Женитьба нам казалась более рациональной. Она стала серьезной.
– Вы даже не соблюдали рождественских условностей.
– Условностей?
– То, что делают люди. Дети идут к родителям. Собирается семья. Общение по-человечески.
– Ты была всегда с Иветт.
Она стала очень покорной, но холодной. Меня это пугало.
– Иветт не существует. Я ее придумала. Вы меня унизили вашим равнодушием, тогда я решила, что у меня кто-то есть. Другая одинокая женщина.
Я похолодела от волнения.
– Ты нам лгала?
– Чтобы вас избавить от себя… Вы уезжали кататься на лыжах, твоя свекровь – на Антильские острова, твой отец – с любовницей, что же мне оставалось?
Мне стало страшно, невыносимо страшно, мне казалось, что я в объятиях скелета, одетого в жилет из стразов, его кости меня холодили. У меня не было больше прав на будущее, так много зла я причинила маме.
– Тебе следует знать правду, – сказала она. – Проявлять интерес. Давай выпьем по капельке коньяка… Еще чуточку осталось на дне бутылки.
Мы подарили отцу эту бутылку коньяка три года тому назад. Он ее оставил здесь.
– Ты в шоке, моя девочка. Но я сказала правду, чтобы ты была более благоразумной…
С какой радостью я бы поменяла душу, среду, страну. Мне бы хотелось избавиться от этой боли, которая сжимала мое сердце. Я изводила маму, она терзалась в течение лет. Долгих лет. Она придумала себе подругу.
«Надо бы встретиться как-нибудь с твоей подругой», – говорила я, идиотка, лишенная интуиции, такая же бесчувственная, как запасная шина. Избалованная, заласканная матерью, я говорила только о себе и о Марке. «Умирали» мы от усталости или нет. Бездушное отношение, вот что это… Я всему верила, рождественским елкам, на которые приглашала Иветт, настоящая вдова. «Без детей, – замечала мать, – ей повезло». – «Повезло? Почему?» – «Ребенок не всегда бывает подарком. Он может принести больше горя, чем радости». – «Но мы будем и там любить тебя, мама», – повторяла я, бросая ее 22 декабря, и мы втискивались в набитый битком вагон, где приходилось стоять с лыжами у туалета иногда в течение долгих часов.
Когда Элиан, моя свекровь, возвращалась с Антильских островов, ее кожа была шоколадного оттенка. «Настоящая антилька», – обычно говорила я, а она, жеманничая, возражала: «Не совсем». Неотразимая Элиан, она ни от кого не зависела. Она любила Марка обычной любовью, которая в случае разрыва вызвала бы лишь незначительную боль.
Мама, пока мы ей вручали жалкие подарки, купленные наспех, за десять минут до закрытия в первом попавшемся магазине, улыбалась и говорила, что мы хорошо выглядим.
– Когда ты выдумала Иветт? – спросила я, потрясенная услышанным.
– После твоего замужества…
– А папа этому верил?
– Безусловно. Ему только это и требовалось.
Я принялась кричать:
– Ты еще красива. Ты выглядишь сорокалетней. Почему ты терпишь такую жизнь?
Она вздохнула.
– У меня странная натура. Мне надо быть привитой на ком-то.
– А если бы отец умер?
– Было бы по-другому, – сказала она. – Я бы его больше не ждала.
– Мама…
– Да.
– Ты его ждешь из своих святейших принципов?
– Я поклялась перед Богом, что нас разлучит только смерть.
– Поменяй религию, мама… Разведись…
– Ох, – сказала она. – Какое ужасное слово!
Тогда я завопила:
– Но он фактически разведен. У тебя нет больше мужа. У тебя есть только бумажка. Ты спишь с бумажкой. Ты разговариваешь с бумажкой. Ты безумная.
– Ты – тоже: бросить Марка. Твой отец был соблазнительным, я привыкла к нему. Любезен, достаточно предупредителен.
Она побледнела.
– Если американец не расстанется с тобой, то я тебя больше не увижу.
– Ты приедешь ко мне. Так далеко мы еще не зашли. Я вернусь к началу учебного года. А уеду, скорее всего в начале июля.
– Сегодня 26 июня, – сказала она угрюмо.
Я запуталась во вранье. Я не знала, как выпутаться. А Марк прогуливался с девицей, или они уже были в постели. Скорее всего. Девица овладела моим имуществом, она уже знала повадки Марка, его манеры.
Мама нарушила наше молчание:
– Возможно, ты права. Лучше поддаться искушению, чем сожалеть… Я знаю, что я должна была поступать по-другому. Я полагаю…
Я быстро подсчитывала в уме.
– Я тебе принесу тридцать тысяч франков.
– Целое состояние, – воскликнула она.
– Долг. То, что папа потратил на меня.
– Где ты возьмешь эти деньги?
– Небольшие сбережения. Мы еще очень молоды, чтобы ввязываться в бесконечную систему кредитов для покупки квартиры.
– Тогда у Марка ничего больше не будет? Ни жены, ни квартиры…
– Так мы будем более свободными…
Я представляла Марка и девицу в постели. Красивые, блестящие от пота, с влажными волосами.
– Он не принимает наркотики?
– Кто?
– Кто? Американец…
– Да нет! Нет!
Я должна была вырваться из этого карамельного дома, оторваться от материнской ласки.
– Так, я ухожу…
– Ты придешь завтра?
– Послезавтра с деньгами.
– Ты уверена, что сможешь без них обойтись?
– Уверена, но, если папа тебе позвонит, не говори ему ничего.
– Он, возможно, рассердится на меня, если я уеду?
– Ты еще не поняла. Папа не обращает внимания на твои разъезды.
– Иногда он мне звонит, – сказала она, – перед тем как прийти.
Мне надо было вырваться из этой обволакивающей нежности. Наконец я оказалась на узкой лестничной площадке. Мама шла за мной.
– Подумай, прежде чем говорить с Марком. Иногда ты бываешь резкой.
– Резкой?
Я чуть не пропустила первую ступеньку крутой лестницы.
– Тебе больно?
Она подошла, чтобы меня поддержать. Смотрела на меня с тревогой. Ей, наверно, представлялось, что я спускаюсь по веревочной лестнице.
– Если бы ты уехала в Америку, не попрощавшись со мной, то я…
– Мама! Я пообещала тебе прийти послезавтра…
– Сдержи слово, – сказала она, став внезапно беззащитной.
Она снова превращалась в мать-мученицу, безнадежно покинутую, скорбь, упакованную в вату, одинокое дерево, существующее в бетонном пространстве, боль, ходящую на двух ногах, душу нараспашку, мечущуюся в поисках своего передника. Она не была уверена, что ее любят.
– Умоляю тебя, не страдай так. Я отвратительное, эгоистичное животное.
Она не хотела, чтобы я уехала. Виноватая, больная, счастливая или несчастная, перемешанная в ее чане любви, я была ее вечным ребенком.
– Это точно, ты придешь послезавтра? Крепко уцепившись за поручень, я повернулась, чтобы ее лучше разглядеть. Она лишь была переодета в женщину в возрасте. Если бы ей повезло родиться в семье с достатком, она могла бы переходить от одного мужчины к другому и демонстрировать свое красивое тело на пляжах. На мгновение у меня мелькнула мысль: а не превратить ли ее в шикарную маргиналку, не показать ли ей Нью-Йорк. Перевоспитать ее за несколько дней.
– Подумай, куда бы тебе хотелось поехать, мама…
– Я уже подумала, – сказала она.
– Куда?
Я была ошарашена.
– Ты узнаешь об этом позже.
– Послезавтра в это же время…
– Позвони предварительно.
– Непременно…
Мне не хотелось, чтобы она меня критиковала, разоблачала, я спасалась бегством. Скатилась с лестницы, пронеслась по невзрачному подъезду, натолкнулась на женщину, задев ее тучного пекинеса.
– Осторожно, – воскликнула женщина.
Она наклонилась над собакой.
– Малыш, дама сделала тебе больно? Покажи мне твою лапку.
– Извините.
Надо было поскорее убраться отсюда.
Мне стало нестерпимо радостно. Я буду свободной. Рассказывая маме небылицы, я привела в порядок свои мысли. Я вбежала в бакалейную лавку.
– Добрый день, мне бы хотелось шоколада. Молочного…
– Пожалуйста…
– И еще плитку твердого шоколада.
– Приятного аппетита, – сказал бакалейщик. На улице я развернула первую плитку и начала есть. Мне показалось, что по моей щеке ползет муха, мне хотелось ее прогнать, но это была слеза. Вечером Марк будет мне врать. Он повернется ко мне спиной в постели: «День был изнурительным. До завтра…» С одной стороны, он меня лишил моего благополучия, убежденности в моем удавшемся замужестве, с другой – как бы это ни было странным, он мне открывал горизонты, которые, как мне казалось, были для меня утрачены. Я упивалась мыслью о предстоящем отъезде.
Я распустила свой жалкий узел. Встряхнула волосы. В такси расплачивалась безупречно одетая, напудренная сухопарая дама, она терпеливо ждала, пока шофер ей отсчитает сдачу.
– Свободно?
– Да.
Я опустилась на раскаленное сиденье, покрытое кожзаменителем.
– Куда едем? – спросил водитель такси.
– Порт д'Отей.
Затем я уточнила адрес.
Был пятый час, торговцы овощами снимали брезент с выставляемого на тротуаре товара. Около нас упало несколько яблок, ребенок подобрал их и подал продавцу.
Я размышляла о том, как мне себя вести вечером. Надменно и холодно? Возбужденно, на грани слез? Скрытно и молча? Угрюмо или с наигранной веселостью? Или же остаться естественной. Естественной? Но какова я на самом деле? Я пыталась понять. Марк разрушил карточный домик нашей супружеской жизни.
Мое самолюбие страдало.
Глава 2
Она бросила взгляд на свои часы-браслет.
– Твой отец должен позвонить мне до отъезда в отпуск.
Привыкнув быть жертвой супружеской неверности, мама примирилась со свободой отца, потому что она не могла сделать иначе. Мне было страшно услышать: «Моя бедняжка, ты знаешь, наконец, что такое быть обманутой… Ты увидишь… Ко всему привыкаешь. Вначале это тяжело. Чувствуешь себя униженной, старой, отвергнутой. Мало-помалу приспосабливаешься».
– Мне бы хотелось подарить тебе отпуск, мама.
– Ты выиграла в лото?
– Нет.
– Ты собираешься дать мне денег, зачем? Чего ради?
– Я так решила.
– Интересно, что сказал бы твой отец, если бы я отправилась в отпуск?
– Какое ему до этого дело?
– Он мне звонит иногда…
– Мама, он издевается над тобой.
– Но время работает на меня. Твой отец гоняется за молодыми женщинами. Скоро уже будет двадцать пять лет, как он это делает. Когда он начнет выбиваться из сил, он вернется.
– И ты его примешь?
– Пойми, – мама пустилась в объяснения, ища глазами сигареты, – мне нечего терять. Он вернется помятый, скрученный ревматизмом, на диете, с подозрением на диабет… Но он вернется. Ты представляешь, что у какой-то полюбовницы появится желание готовить ему десерты с заменителем сахара? Для очень богатого мужчины – да. Но не для него.
– Ты говоришь, полюбовница?
– Да, полюбовница. Мать рассуждала вслух.
– Сердце, сосуды, суставы изнашиваются быстро… В пятьдесят пять лет мужчина меньше подвержен влиянию возраста, чем женщина, но он сдает к шестидесяти. И поделом…
Я представила отца в кресле-коляске.
– Тебе следовало развестись. Найти другого мужчину, чтобы устроить свою жизнь.
Она задумчиво смотрела на свою дымящуюся сигарету.
– Разрыв происходит сгоряча, – сказала она. – В большом, но красивом гневе. Как только начинаешь размышлять о своем будущем, все кончено. Не осмеливаешься. Хорошего мужчину на улице не найдешь. Поменять плохого на худшего? С какой стати?
Я никогда не могла понять причину своего порыва. Зачем я принялась врать маме, единственному существу в мире, которому я могла рассказать все? Чтобы она не сравнивала себя со мной? Неубедительный довод. Я дала волю своему воображению. Вместо того чтобы рассказать о своей беде, я попыталась собраться с духом, рассказывая ей небылицы.
– Я собираюсь бросить Марка…
– Что ты говоришь?
Она распознавала слова по движению моих губ, как глухонемая.
– Бросить Марка? Ты шутишь?
Порозовев от волнения, она ловко подбирала крошки, чтобы скрыть свою нервозность:
– Что-то случилось?
Нельзя маме рассказывать все, что придет в голову. Я должна тщательно продумать свое вранье, чтобы оно было правдоподобным. Устав от попыток придумать что-то толковое, я готова была провалиться… Мама воскликнула:
– Ты видишь, твою мать бросили, а теперь ты собираешься сделать то же самое со своим мужем?
У меня не было другого выхода, как продолжать врать.
– Я встретила очень хорошего человека…
– Лучше Марка?
– Он другой.
– Ты сошла с ума, связаться… Бросают в крайнем случае, и к тому же ради лучшего. Но ради «другого». Кто он?
– Американец.
Я фантазировала с наслаждением.
– Американец? – Она помолчала. – Я могла бы поклясться, что первым начнет изменять Марк. Он был слишком хорош. Слишком послушный. Тебя не беспокоило то, что по субботам он ходит по магазинам? В тридцать шесть лет ученый, красавец, погряз в быту, толкает тележку в универсаме и закупает лапшу на неделю… Это страшно… И кроме того, если бы он это делал для сверхсоздания, но не для преподавательницы из лицея!..
– Мама, к сожалению, я работаю. Мне хотелось бы тоже закончить свою работу по Фолкнеру. Но я не успеваю…
– Ты же сдала свою тему, чего ты хочешь еще? Еще один диплом – и у тебя вообще не будет мужчины…
Я начала злиться. – У тебя нет диплома, мама, и мужчины тоже.
Она выдержала удар стойко. Она справилась с собой, чтобы избежать разрыва, который мог бы нас разлучить, учитывая наше упрямство, на годы.
– А американец? Чего он хочет?
– Я точно не знаю.
– А ты?
– Побывать в Нью-Йорке. Обрести немного свободы. И самое себя.
– Ты мечешься в вакууме, Лоранс. Если бы у тебя были дети…
– Чтобы страдать так, как ты? – Я зашла слишком далеко. – Ты все еще сожалеешь о том, что у тебя нет внуков. Займись собой.
– Если мы не можем мирно разговаривать, – сказала она усталым голосом, – то нам лучше не встречаться. Некоторое время.
– Ты меня спроваживаешь? Она пожала плечами.
– Я никогда тебя не пойму.
– Мама, я пришла с наилучшими намерениями. Я тебе даже предлагаю деньги, если ты согласишься их принять, на отпуск. Я как бы возвращаю ту сумму, которую дал отец, чтобы я смогла провести два года в Нью-Йорке. Я их возвращаю, но тебе. Согласна? Пожалуйста, не будем ссориться…
Она наклонилась ко мне.
– Поговорим об американце.
– Его сын в моем классе.
– Я сгораю от любопытства, – сказала она.
Я сочинила красивую, но короткую историю.
– Он пришел в школу поговорить со мной. Мать размышляла.
– У американского мальчика не должно быть проблем с английским языком во французском лицее.
– Но у него были трудности. Мы понравились друг другу.
– Сколько ему лет?
– Я не знаю. Около сорока или чуть больше. Он мне подарил книгу об Уолте Уитмене… – Машинально добавила: – Американский поэт. Он мне прислал также огромное вечнозеленое растение…
Я сказала глупость. Если мать придет, она будет его искать.
– …которое я отдала на подкормку. У него на листьях были желтые пятна. Растение у цветочника.
Мама наблюдала за мной:
– Марк – очень хороший парень. Ты зря его бросаешь. Правда, он немного ленив…
Я вскрикнула.
– Ленив?
– Он производит впечатление ленивого. Он не особенно старается.
– Марк работает как сумасшедший, мама. Вечером он валится с ног от усталости.
– «Падает от усталости»… Вы всегда «падаете от усталости». Я считаю, что Марк…
Я резко оборвала:
– Исследователь высокого уровня.
– У него астрактная работа.
Она произнесла «астрактная», как если бы она сказала «сихиатр» вместо «психиатр». Я никогда не осмеливалась ее поправить.
– То, что он делает, не абстрактно. – Я подчеркнуто произнесла «б». – Это полезно для человечества, наука.
Кроткая, как агнец, мать продолжила:
– Он пополнел. Слегка округлившееся лицо делает его ленивым. На работе отдают предпочтение худым. – И добавила: – Я не сихолог.
«П» снова исчезло. Мама была не в ладах с некоторыми сочетаниями согласных.
– Мне кажется, что вы живете недостаточно…
– Как это? – Я защищалась. – А у тебя, мама, разве не напрасно уходят годы?
– Это совсем другое дело, – сказала она. – Я несчастна. Но вы, вы счастливы. В этом вся разница. Я считаю, что для счастливых людей ваш образ жизни не годится. Я субъективна.
Мне бы хотелось однажды подарить маме корзиночку согласных.
– Вы еще молоды.
– К счастью, ты признаешь хоть это…
– Но, – продолжала она, – вы делаете все время одно и то же. Зимой в лицее, летом в поместье в Ландах. Никаких путешествий. Однако без детей вы свободны.
Мама только что разрушила представление о нашей чете.
– Ты мечтала о другом, Лоранс.
– Точно. Я хочу изменить свою жизнь, а ты меня распекаешь. Ты не последовательна.
– С детства ты постоянно к чему-то стремишься. Я тебя знаю.
Фраза, которую никогда нельзя произносить перед своим чадом. Эта сортировочная, которой является чрево, породившее его, не должна объявлять окончательного суждения о нем.
– Послушай, мама…
– Я тебя слушаю.
Я уже представляла свой отъезд в Нью-Йорк. Возможно, существует еще целина, которую можно поднять. Чтобы убедить себя, я повторила:
– Я тебе дам денег.
– На путешествие, – сказала она.
Мне была невыносима ее безучастность, я бы предпочла открытую неприязнь.
– Я возвращаю долг, как я тебе сказала… И ты поедешь, куда тебе захочется…
– Ты помнишь швейцарского врача? В Ивисе? – спросила она.
– Смутно…
– Ты сделала все, чтобы это не получилось.
– Не получилось что?
– Флирт. – Она произнесла это слово с наслаждением. – Ты ревнива… Тебе хотелось, чтобы я принадлежала только тебе.
– Стоило тебе лишь освободиться, мама.
– Легко сказать.
– Ты красивая, мама, видная женщина. Почему ты приняла эту жизнь в осушенном доке?
– В чем? – Она морочила мне голову, размышляя вслух – Я гордилась в этом прогнившем мире тем, что я принадлежала только одному мужчине. Я верила в невинность.
Она взяла сигарету и закурила рассеянно. Я обратила внимание на ее хрупкую шею и изящные руки.
– У тебя никогда не было любовников, мама?
– Тебе хочется, чтобы я придумала одного, чтобы возвыситься в твоих глазах?
– Я ничего не хочу. Я ухожу.
Я приняла решение. Переменю обстановку. Уеду.
– Он свободен, твой американец?
– Наверно.
– Как долго ты будешь с ним?
– Не знаю. Мы поедем, скорее всего, в Калифорнию.
– А что известно об этом Марку?
– Пока ничего.
– В сущности, – сказала она переставляя отвратительную пепельницу, – порядочность мужчины тоже не всегда ценится. Его ждет одно из таких потрясений.
Мне надо было сказать маме правду. Теперь слишком поздно. Я уткнулась в тарелку, наполненную печеньем, которую она незаметно подсунула мне.
– Ешь.
– Спасибо.
– Если бы я могла дать тебе совет…
– Валяй.
– Соглашайся только на билет первого класса. Дешевую женщину быстро бросают. Если ты будешь играть в равенство, то проиграешь.
– Ты себе этого не советовала?
– Я была верна, как осел, – воскликнула она. – Крайне глупа. Если бы мне было сорок, я бы все перевернула.
– Еще не слишком поздно, мама. Разведись. Ведь папа только и мечтает об этом. Из религиозных убеждений ты упускаешь достойных мужчин в ожидании, когда он станет старым и больным и вернется к тебе. Конечно, ты хорошая христианка, но живешь мыслью об отмщении.
– Я его прощу, – сказала она лицемерно.
– Мама, ты действительно веришь в этот цирк?
– Цирк?
– Брак в церкви и рабство после. Как такая умная и красивая женщина, как ты, могла загубить двадцать лет своей жизни из принципов, придуманных мужчинами, чтобы было легче управлять обществом? Ты пользуешься религией, чтобы удержать отца. Вот и все.
– Это касается только меня! – сказала она. Мне было жаль ее.
– Я люблю тебя, мама…
Она порозовела, стала оживленной, обольстительной, неуловимой, богатой, как Крез, с нежно-розовым цветом лица. Я любила ее. Я сказала:
– Папа – урод.
– Я не позволю ему освободиться от меня, – сказала мама. – Но вы, вы могли бы иметь детей. Благодаря мне нет нужды ни в няньках, ни в подругах, чтобы кому-то их подбрасывать, я могла бы помочь. Вы могли бы путешествовать, развлекаться вечером, иметь большую семью, оставаясь свободными.
– Мы не хотели детей, мама, даже если они могли тебя сделать счастливой.
– Тогда зачем появляться перед мэром?
– Женитьба нам казалась более рациональной. Она стала серьезной.
– Вы даже не соблюдали рождественских условностей.
– Условностей?
– То, что делают люди. Дети идут к родителям. Собирается семья. Общение по-человечески.
– Ты была всегда с Иветт.
Она стала очень покорной, но холодной. Меня это пугало.
– Иветт не существует. Я ее придумала. Вы меня унизили вашим равнодушием, тогда я решила, что у меня кто-то есть. Другая одинокая женщина.
Я похолодела от волнения.
– Ты нам лгала?
– Чтобы вас избавить от себя… Вы уезжали кататься на лыжах, твоя свекровь – на Антильские острова, твой отец – с любовницей, что же мне оставалось?
Мне стало страшно, невыносимо страшно, мне казалось, что я в объятиях скелета, одетого в жилет из стразов, его кости меня холодили. У меня не было больше прав на будущее, так много зла я причинила маме.
– Тебе следует знать правду, – сказала она. – Проявлять интерес. Давай выпьем по капельке коньяка… Еще чуточку осталось на дне бутылки.
Мы подарили отцу эту бутылку коньяка три года тому назад. Он ее оставил здесь.
– Ты в шоке, моя девочка. Но я сказала правду, чтобы ты была более благоразумной…
С какой радостью я бы поменяла душу, среду, страну. Мне бы хотелось избавиться от этой боли, которая сжимала мое сердце. Я изводила маму, она терзалась в течение лет. Долгих лет. Она придумала себе подругу.
«Надо бы встретиться как-нибудь с твоей подругой», – говорила я, идиотка, лишенная интуиции, такая же бесчувственная, как запасная шина. Избалованная, заласканная матерью, я говорила только о себе и о Марке. «Умирали» мы от усталости или нет. Бездушное отношение, вот что это… Я всему верила, рождественским елкам, на которые приглашала Иветт, настоящая вдова. «Без детей, – замечала мать, – ей повезло». – «Повезло? Почему?» – «Ребенок не всегда бывает подарком. Он может принести больше горя, чем радости». – «Но мы будем и там любить тебя, мама», – повторяла я, бросая ее 22 декабря, и мы втискивались в набитый битком вагон, где приходилось стоять с лыжами у туалета иногда в течение долгих часов.
Когда Элиан, моя свекровь, возвращалась с Антильских островов, ее кожа была шоколадного оттенка. «Настоящая антилька», – обычно говорила я, а она, жеманничая, возражала: «Не совсем». Неотразимая Элиан, она ни от кого не зависела. Она любила Марка обычной любовью, которая в случае разрыва вызвала бы лишь незначительную боль.
Мама, пока мы ей вручали жалкие подарки, купленные наспех, за десять минут до закрытия в первом попавшемся магазине, улыбалась и говорила, что мы хорошо выглядим.
– Когда ты выдумала Иветт? – спросила я, потрясенная услышанным.
– После твоего замужества…
– А папа этому верил?
– Безусловно. Ему только это и требовалось.
Я принялась кричать:
– Ты еще красива. Ты выглядишь сорокалетней. Почему ты терпишь такую жизнь?
Она вздохнула.
– У меня странная натура. Мне надо быть привитой на ком-то.
– А если бы отец умер?
– Было бы по-другому, – сказала она. – Я бы его больше не ждала.
– Мама…
– Да.
– Ты его ждешь из своих святейших принципов?
– Я поклялась перед Богом, что нас разлучит только смерть.
– Поменяй религию, мама… Разведись…
– Ох, – сказала она. – Какое ужасное слово!
Тогда я завопила:
– Но он фактически разведен. У тебя нет больше мужа. У тебя есть только бумажка. Ты спишь с бумажкой. Ты разговариваешь с бумажкой. Ты безумная.
– Ты – тоже: бросить Марка. Твой отец был соблазнительным, я привыкла к нему. Любезен, достаточно предупредителен.
Она побледнела.
– Если американец не расстанется с тобой, то я тебя больше не увижу.
– Ты приедешь ко мне. Так далеко мы еще не зашли. Я вернусь к началу учебного года. А уеду, скорее всего в начале июля.
– Сегодня 26 июня, – сказала она угрюмо.
Я запуталась во вранье. Я не знала, как выпутаться. А Марк прогуливался с девицей, или они уже были в постели. Скорее всего. Девица овладела моим имуществом, она уже знала повадки Марка, его манеры.
Мама нарушила наше молчание:
– Возможно, ты права. Лучше поддаться искушению, чем сожалеть… Я знаю, что я должна была поступать по-другому. Я полагаю…
Я быстро подсчитывала в уме.
– Я тебе принесу тридцать тысяч франков.
– Целое состояние, – воскликнула она.
– Долг. То, что папа потратил на меня.
– Где ты возьмешь эти деньги?
– Небольшие сбережения. Мы еще очень молоды, чтобы ввязываться в бесконечную систему кредитов для покупки квартиры.
– Тогда у Марка ничего больше не будет? Ни жены, ни квартиры…
– Так мы будем более свободными…
Я представляла Марка и девицу в постели. Красивые, блестящие от пота, с влажными волосами.
– Он не принимает наркотики?
– Кто?
– Кто? Американец…
– Да нет! Нет!
Я должна была вырваться из этого карамельного дома, оторваться от материнской ласки.
– Так, я ухожу…
– Ты придешь завтра?
– Послезавтра с деньгами.
– Ты уверена, что сможешь без них обойтись?
– Уверена, но, если папа тебе позвонит, не говори ему ничего.
– Он, возможно, рассердится на меня, если я уеду?
– Ты еще не поняла. Папа не обращает внимания на твои разъезды.
– Иногда он мне звонит, – сказала она, – перед тем как прийти.
Мне надо было вырваться из этой обволакивающей нежности. Наконец я оказалась на узкой лестничной площадке. Мама шла за мной.
– Подумай, прежде чем говорить с Марком. Иногда ты бываешь резкой.
– Резкой?
Я чуть не пропустила первую ступеньку крутой лестницы.
– Тебе больно?
Она подошла, чтобы меня поддержать. Смотрела на меня с тревогой. Ей, наверно, представлялось, что я спускаюсь по веревочной лестнице.
– Если бы ты уехала в Америку, не попрощавшись со мной, то я…
– Мама! Я пообещала тебе прийти послезавтра…
– Сдержи слово, – сказала она, став внезапно беззащитной.
Она снова превращалась в мать-мученицу, безнадежно покинутую, скорбь, упакованную в вату, одинокое дерево, существующее в бетонном пространстве, боль, ходящую на двух ногах, душу нараспашку, мечущуюся в поисках своего передника. Она не была уверена, что ее любят.
– Умоляю тебя, не страдай так. Я отвратительное, эгоистичное животное.
Она не хотела, чтобы я уехала. Виноватая, больная, счастливая или несчастная, перемешанная в ее чане любви, я была ее вечным ребенком.
– Это точно, ты придешь послезавтра? Крепко уцепившись за поручень, я повернулась, чтобы ее лучше разглядеть. Она лишь была переодета в женщину в возрасте. Если бы ей повезло родиться в семье с достатком, она могла бы переходить от одного мужчины к другому и демонстрировать свое красивое тело на пляжах. На мгновение у меня мелькнула мысль: а не превратить ли ее в шикарную маргиналку, не показать ли ей Нью-Йорк. Перевоспитать ее за несколько дней.
– Подумай, куда бы тебе хотелось поехать, мама…
– Я уже подумала, – сказала она.
– Куда?
Я была ошарашена.
– Ты узнаешь об этом позже.
– Послезавтра в это же время…
– Позвони предварительно.
– Непременно…
Мне не хотелось, чтобы она меня критиковала, разоблачала, я спасалась бегством. Скатилась с лестницы, пронеслась по невзрачному подъезду, натолкнулась на женщину, задев ее тучного пекинеса.
– Осторожно, – воскликнула женщина.
Она наклонилась над собакой.
– Малыш, дама сделала тебе больно? Покажи мне твою лапку.
– Извините.
Надо было поскорее убраться отсюда.
Мне стало нестерпимо радостно. Я буду свободной. Рассказывая маме небылицы, я привела в порядок свои мысли. Я вбежала в бакалейную лавку.
– Добрый день, мне бы хотелось шоколада. Молочного…
– Пожалуйста…
– И еще плитку твердого шоколада.
– Приятного аппетита, – сказал бакалейщик. На улице я развернула первую плитку и начала есть. Мне показалось, что по моей щеке ползет муха, мне хотелось ее прогнать, но это была слеза. Вечером Марк будет мне врать. Он повернется ко мне спиной в постели: «День был изнурительным. До завтра…» С одной стороны, он меня лишил моего благополучия, убежденности в моем удавшемся замужестве, с другой – как бы это ни было странным, он мне открывал горизонты, которые, как мне казалось, были для меня утрачены. Я упивалась мыслью о предстоящем отъезде.
Я распустила свой жалкий узел. Встряхнула волосы. В такси расплачивалась безупречно одетая, напудренная сухопарая дама, она терпеливо ждала, пока шофер ей отсчитает сдачу.
– Свободно?
– Да.
Я опустилась на раскаленное сиденье, покрытое кожзаменителем.
– Куда едем? – спросил водитель такси.
– Порт д'Отей.
Затем я уточнила адрес.
Был пятый час, торговцы овощами снимали брезент с выставляемого на тротуаре товара. Около нас упало несколько яблок, ребенок подобрал их и подал продавцу.
Я размышляла о том, как мне себя вести вечером. Надменно и холодно? Возбужденно, на грани слез? Скрытно и молча? Угрюмо или с наигранной веселостью? Или же остаться естественной. Естественной? Но какова я на самом деле? Я пыталась понять. Марк разрушил карточный домик нашей супружеской жизни.
Мое самолюбие страдало.
Глава 2
МЫ ЖИЛИ в XVI районе, у Порт-д'Отей. Его улицы с церквами печального благоговения, приютами для богатых стариков и довольно-таки мрачными бакалейными лавками вызывали во мне настоящее смятение перед вечностью. Витал какой-то дух святости, иногда встречались монашенки, одетые старомодно, попавшие по недоразумению в наш век. Будучи из семьи скромного достатка, я предпочитала оживленные кварталы, где фрукты были навалены кучей на лотках, выставленных у бакалейных лавок, и овощами торговали прямо на улице. Я хмелела, втягивая носом запах пряностей, прикидывала на руке вес салата, предпочитая салат с лохматыми, как лопнувшие хлопушки, листьями. Я обожала покупать на улице. Рынок вызывал у меня восторг. Я вела себя как шеф-повар. Закупала впрок. Нагрузившись как осел, я расслаблялась и вспоминала, неся в своей кошелке целый огород, что нас только двое. У нас не было ни собаки, ни даже кошки. Я любила собак. Они мне снились. Я бегала с сеттерами красно-бурого окраса по лесным тропам, как по ковровым дорожкам из листьев сиреневого, ярко-желтого, блекло-зеленого цветов. Обувшись в сапоги-скороходы, я оставляла отпечатки ног в напоенной растительным соком земле. Охота за видениями, псовая охота, добычей которой была моя страсть к собакам. Жить на природе, просыпаться ворчливой, но счастливой, вырванной из сна резким петушиным пением. Мне нравились петухи и их смелые подружки, которые спасались бегством от своего властелина, раздуваясь от счастья. Я любила птичий двор, упивалась прозрачным воздухом под высоким небом, насыщалась зеленеющими картинками. Самая смиренная дворняжка с бархатистым от боли и ласки взглядом приводила меня в восторг. Я таяла от умиления, если она мне подавала свою лапу.
Моя свекровь исключила из своей жизни одновременно и мужа, и собак. Во время точного и леденящего раздела их имущества она с радостью отдала обеих собак в обмен на сундук и комод. Собаки были породистыми, мебель тоже – эпохи Людовика XIII и Людовика XV. Марк пресек все мои попытки завести собаку: «По воскресеньям мне пришлось бы прогуливать собаку, в то время как ты нежилась бы в постели». – «А если бы у нас был ребенок, ты дал бы ему рожок?» – «Но для этого не надо выходить из дома», – ответил он. Чтобы досадить Марку и его матери, я заявила, что предпочитаю животных детям. Они были шокированы и с неодобрительным видом цокали языком: «Тс…» Они говорили о гигиене и комфорте, я же требовала порцию любви. Моя мать повторяла: «Этим они тебя удивляют? На твоем месте я завела бы кота, не предупредив их». Она любила котов, они были разной окраски, осторожные, беспечные, с надорванными от крика на крыше связками, притворно-тихие, плодовитые, ленивые. Мама никогда не сердилась на них. Ее последнего кота сиамской породы, с сильным косоглазием, украли. Вне себя от ярости на все человечество, мать в запальчивости объявила кошачью забастовку: «Чем больше к ним привязываешься, тем больше потом страдаешь», – заявила она.
Я подъехала к дому, находившемуся у небольшого глухого перекрестка. Но эти внешне тихие улочки внезапно становились очень опасными из-за автомобилей, которые давили неосторожного прохожего. Неожиданная смерть, как забравшийся в обувь скорпион, подстерегала на этом перекрестке.
Недавно дом подновили, он стал желтым. Мы жили, словно в разбитом яйце. Мы, обитатели этого дома из простонародья, кажущиеся благополучными, были связаны ключами, которые переходили от одного квартиросъемщика к другому, как врожденный порок. Гости сообщали о своем приходе в переговорное устройство.
Наша нуждавшаяся в ремонте квартира из трех комнат, кухни и ванной находилась на шестом этаже. Белые стены приобрели желтоватый оттенок. Даже ковровое покрытие пожелтело. Порой я безуспешно искала какое-нибудь зеленое пятно, какое-нибудь дерево, но видела вокруг себя только бетон. Настоящий бункер на шестом этаже. Я замечала износ вещей. Надо было бы все выбросить, и нас тоже. Я осторожно села на диван с гарантией на десять лет. Вскоре я позвоню Элеоноре в Нью-Йорк и вырву у нее приглашение. Сжав колени, поставив сумку у ног, словно незваная гостья, я задумалась. Мы занимались любовью в прошлую субботу. С тех пор мы довольствовались поцелуями, как однокашники.
По стеклу одного из окон, назойливо жужжа, прогуливалась огромная муха. Надо ее прикончить, где-то есть баллончик дезинсекталя.
Я закурила. Одной рукой искала номер телефона Элеоноры в старой записной книжке. Набрала Нью-Йорк, дрожа от волнения. Номер, безусловно, был подключен к обслуживанию отсутствующих абонентов, оставлю ей сообщение. Лучше действовать постепенно. Я прислушивалась к звонку, раздававшемуся за десять тысяч километров. В Нью-Йорке был полдень. Мне повезло застать ее дома.
У нее был серьезный и чувственный голос. С хриплыми интонациями.
– Алло, – сказала она, дыша в трубку.
– Я тебя беспокою? Извини меня. Это Лоранс, из Парижа. Мне надо было поговорить с тобой.
Моя свекровь исключила из своей жизни одновременно и мужа, и собак. Во время точного и леденящего раздела их имущества она с радостью отдала обеих собак в обмен на сундук и комод. Собаки были породистыми, мебель тоже – эпохи Людовика XIII и Людовика XV. Марк пресек все мои попытки завести собаку: «По воскресеньям мне пришлось бы прогуливать собаку, в то время как ты нежилась бы в постели». – «А если бы у нас был ребенок, ты дал бы ему рожок?» – «Но для этого не надо выходить из дома», – ответил он. Чтобы досадить Марку и его матери, я заявила, что предпочитаю животных детям. Они были шокированы и с неодобрительным видом цокали языком: «Тс…» Они говорили о гигиене и комфорте, я же требовала порцию любви. Моя мать повторяла: «Этим они тебя удивляют? На твоем месте я завела бы кота, не предупредив их». Она любила котов, они были разной окраски, осторожные, беспечные, с надорванными от крика на крыше связками, притворно-тихие, плодовитые, ленивые. Мама никогда не сердилась на них. Ее последнего кота сиамской породы, с сильным косоглазием, украли. Вне себя от ярости на все человечество, мать в запальчивости объявила кошачью забастовку: «Чем больше к ним привязываешься, тем больше потом страдаешь», – заявила она.
Я подъехала к дому, находившемуся у небольшого глухого перекрестка. Но эти внешне тихие улочки внезапно становились очень опасными из-за автомобилей, которые давили неосторожного прохожего. Неожиданная смерть, как забравшийся в обувь скорпион, подстерегала на этом перекрестке.
Недавно дом подновили, он стал желтым. Мы жили, словно в разбитом яйце. Мы, обитатели этого дома из простонародья, кажущиеся благополучными, были связаны ключами, которые переходили от одного квартиросъемщика к другому, как врожденный порок. Гости сообщали о своем приходе в переговорное устройство.
Наша нуждавшаяся в ремонте квартира из трех комнат, кухни и ванной находилась на шестом этаже. Белые стены приобрели желтоватый оттенок. Даже ковровое покрытие пожелтело. Порой я безуспешно искала какое-нибудь зеленое пятно, какое-нибудь дерево, но видела вокруг себя только бетон. Настоящий бункер на шестом этаже. Я замечала износ вещей. Надо было бы все выбросить, и нас тоже. Я осторожно села на диван с гарантией на десять лет. Вскоре я позвоню Элеоноре в Нью-Йорк и вырву у нее приглашение. Сжав колени, поставив сумку у ног, словно незваная гостья, я задумалась. Мы занимались любовью в прошлую субботу. С тех пор мы довольствовались поцелуями, как однокашники.
По стеклу одного из окон, назойливо жужжа, прогуливалась огромная муха. Надо ее прикончить, где-то есть баллончик дезинсекталя.
Я закурила. Одной рукой искала номер телефона Элеоноры в старой записной книжке. Набрала Нью-Йорк, дрожа от волнения. Номер, безусловно, был подключен к обслуживанию отсутствующих абонентов, оставлю ей сообщение. Лучше действовать постепенно. Я прислушивалась к звонку, раздававшемуся за десять тысяч километров. В Нью-Йорке был полдень. Мне повезло застать ее дома.
У нее был серьезный и чувственный голос. С хриплыми интонациями.
– Алло, – сказала она, дыша в трубку.
– Я тебя беспокою? Извини меня. Это Лоранс, из Парижа. Мне надо было поговорить с тобой.