Страница:
— Чего ты шумишь-то?
— А то, что не надо быть эгоистом!
Чего это я так, в самом деле, расшумелся на свой старый дом? А то, что мне Михеев не нравится. Я ещё когда только во двор вошёл, догадался, что он с Суминым дружит, раз Сумин стал звеньевым. Сумин и за парту к нему пересел, на моё место.
Ну, не буду больше. Пусть дружат.
Я стал смотреть, у кого что стоит на окнах.
Певучий Лёнин голос
Явился, голубчик!
Поля
Зуб он даёт!
Значит, это не Тентелев?
Великолепная тройка
Шпагу наголо!.
— А то, что не надо быть эгоистом!
Чего это я так, в самом деле, расшумелся на свой старый дом? А то, что мне Михеев не нравится. Я ещё когда только во двор вошёл, догадался, что он с Суминым дружит, раз Сумин стал звеньевым. Сумин и за парту к нему пересел, на моё место.
Ну, не буду больше. Пусть дружат.
Я стал смотреть, у кого что стоит на окнах.
Певучий Лёнин голос
Вдруг с четвёртого этажа раздался певучий голос:
— А-а-а-а-а-а-а!..
А потом на полтона выше:
— А-а-а-а-а-а-а!..
Я даже засмеялся, до чего мне было приятно это услышать! Это же Лёня поёт, Куркиной сосед. Он работает то в первую смену, то во вторую и в зависимости от этого в разное время суток разучивает свои арпеджии.
У Лёни голос, как у Робертино Лоретти, только поздоровей. Лёня в заводской самодеятельности участвует. Он и во дворе может спеть, если его хорошо попросить. Жильцы иногда его просят. Лёня поёт: «Гори, гори, моя звезда-а…» Все тогда в окнах торчат, и вниз, на асфальт, слёзы капают: кап-кап-кап. Жильцы его хвалят: «Ай да Лёня!» И хлопают ему. Все даже слово знают такое: арпеджио. «Вот, — говорят, — Лёня поёт арпеджии». Иными словами — упражняется. Одна Куркина возле виска пальцем крутит и всё повторяет: «Как вы не понимаете, он же чокнутый!» Иными словами — ненормальный.
Нет, Куркина, чокнутые такими не бывают, наш Лёня — нормальный артист. А уж если кто ненормальный, так это ты, Куркина.
Когда Лёня до самого высокого тона дошёл, я даже на подоконник залез, так мне хотелось, чтобы он вытянул. Но он сорвался.
А с кухни чьей-то жареной рыбой пахнет. Щуку, значит, там жарят. Мне очень вдруг есть захотелось, наверно от этих арбузных семечек.
Лёня запел:
— Бур-ря смеш-шала!..
И вдруг остановился как вкопанный. Чего он остановился? Может, увидел кого? Я в окно выглянул — нет, никого не увидел. Пел бы дальше.
Лёня откашлялся.
— Бур-ря смеш-шала!..
И опять дальше не пошёл. Ну, чего она смешала-то? Непонятно.
Я снова выглянул в окно и вдруг подумал: «Может быть, уже почтальон был?»
— Буря смешала землю с небом! — энергично пропел Лёня.
Так бы и сказал.
Кошки сегодня взбесились, чуют живую рыбу, мяучат, по двору бродят, как пьяные. Тётя Сима им рыбьи потроха вынесла, так они стремглав за нею помчались, — ну что за кошки такие! У нас одна кошка весною своих котят за шкирку таскала на второй этаж и выбрасывала из окна. Мы её отлупить хотели, котят отобрать, а нам тётя Сима сказала: не трогайте вы её, это она своих детей к жизни приучает, чтобы в любом случае, значит, — на четыре лапы.
Вот и ещё одна сковородка затрещала. Ничего, кошки, будете сыты! Когда ж это наш дом рыбу жарил, а кошек не накормил!
Эх, охота и мне рыбки с золотистой корочкой. Помяукать, что ли? Быть бы кошкой, жил бы где хотел.
Я говорю Михееву:
— Ну, Михеев, пойду почтовый ящик проверю, может, от бати чего есть?
— Ой, Саня, — говорит Михеев, — я бы с тобой тоже пошёл, но мне маму надо дождаться. Я после выйду, после!..
Пошёл бы и сейчас, если б хотел.
— А-а-а-а-а-а-а!..
А потом на полтона выше:
— А-а-а-а-а-а-а!..
Я даже засмеялся, до чего мне было приятно это услышать! Это же Лёня поёт, Куркиной сосед. Он работает то в первую смену, то во вторую и в зависимости от этого в разное время суток разучивает свои арпеджии.
У Лёни голос, как у Робертино Лоретти, только поздоровей. Лёня в заводской самодеятельности участвует. Он и во дворе может спеть, если его хорошо попросить. Жильцы иногда его просят. Лёня поёт: «Гори, гори, моя звезда-а…» Все тогда в окнах торчат, и вниз, на асфальт, слёзы капают: кап-кап-кап. Жильцы его хвалят: «Ай да Лёня!» И хлопают ему. Все даже слово знают такое: арпеджио. «Вот, — говорят, — Лёня поёт арпеджии». Иными словами — упражняется. Одна Куркина возле виска пальцем крутит и всё повторяет: «Как вы не понимаете, он же чокнутый!» Иными словами — ненормальный.
Нет, Куркина, чокнутые такими не бывают, наш Лёня — нормальный артист. А уж если кто ненормальный, так это ты, Куркина.
Когда Лёня до самого высокого тона дошёл, я даже на подоконник залез, так мне хотелось, чтобы он вытянул. Но он сорвался.
А с кухни чьей-то жареной рыбой пахнет. Щуку, значит, там жарят. Мне очень вдруг есть захотелось, наверно от этих арбузных семечек.
Лёня запел:
— Бур-ря смеш-шала!..
И вдруг остановился как вкопанный. Чего он остановился? Может, увидел кого? Я в окно выглянул — нет, никого не увидел. Пел бы дальше.
Лёня откашлялся.
— Бур-ря смеш-шала!..
И опять дальше не пошёл. Ну, чего она смешала-то? Непонятно.
Я снова выглянул в окно и вдруг подумал: «Может быть, уже почтальон был?»
— Буря смешала землю с небом! — энергично пропел Лёня.
Так бы и сказал.
Кошки сегодня взбесились, чуют живую рыбу, мяучат, по двору бродят, как пьяные. Тётя Сима им рыбьи потроха вынесла, так они стремглав за нею помчались, — ну что за кошки такие! У нас одна кошка весною своих котят за шкирку таскала на второй этаж и выбрасывала из окна. Мы её отлупить хотели, котят отобрать, а нам тётя Сима сказала: не трогайте вы её, это она своих детей к жизни приучает, чтобы в любом случае, значит, — на четыре лапы.
Вот и ещё одна сковородка затрещала. Ничего, кошки, будете сыты! Когда ж это наш дом рыбу жарил, а кошек не накормил!
Эх, охота и мне рыбки с золотистой корочкой. Помяукать, что ли? Быть бы кошкой, жил бы где хотел.
Я говорю Михееву:
— Ну, Михеев, пойду почтовый ящик проверю, может, от бати чего есть?
— Ой, Саня, — говорит Михеев, — я бы с тобой тоже пошёл, но мне маму надо дождаться. Я после выйду, после!..
Пошёл бы и сейчас, если б хотел.
Явился, голубчик!
Почтальонша прошла уже, я по дырочкам вижу, они у всех белые, а в моём ящике дырочки всё ещё чёрные. Дверь тёти Симы слегка приоткрыта, она никогда её плотно не закрывает, чтобы кошкам свободно было ходить. Зайти, думаю, или не зайти? Очень уж рыбы хочется. И супу, и рыбы.
Нет, не зайду. Расспросы пойдут всякие, разговоры, а мне эти расспросы и разговоры сейчас — самое вредное дело.
Лёня петь кончил, зато Сухожилова с Новожиловой опять во дворе появились. Здрасте! Давно не виделись.
Асфальт расчертили мелом, прыгают и кричат своё занудство:
Вдруг мне по глазам ударил солнечный зайчик. Я ещё не разожмурился, а уже понял — это Тентелев! Явился, голубчик!
У Тентелева привычка: прежде чем выйти, всех ослепить солнечными зайчиками. Пометить, значит. Чтобы все на него внимание обратили и ждали его выхода. Тоже мне японский император!
Тентелев почти всегда загадочно улыбается. Он и говорить любит загадками. «Растение нуждается в солнечном свете и воде», — говорит, например, Тентелев. «Что?» — «Ничего, проехали!» И собеседник ещё долго мучается загадкой: что же имел в виду Тентелев?
Я никогда не даю себя поймать на эту удочку. Пусть он кого хочет ловит, только не меня.
Тентелев говорит мне из окна:
— Чуден Днепр в любую погоду.
А я отвечаю:
— Всем хорошим во мне я обязан книге.
Тентелев спрашивает:
— Что?..
Ага, попался, попался! Вон как рожа скривилась!
Я говорю:
— Потолковать надо, Тентелев, выходи!
— Не имею физической возможности, — говорит Тентелев. — Ты сам ко мне заходи, здесь потолкуем.
— Ну уж нет, — говорю. — Слишком много чести.
— А я, — говорит, — не могу.
А я говорю:
— Смоги.
— Пейте томатный сок, — говорит Тентелев.
А я говорю:
— Берегись юза!
Меня так быстро не поймаешь. Тентелев меня терпеть не может. Его бесит мой авторитет. Он всё только и ищет способы, чтобы свой авторитет повысить, а мой унизить.
Один раз при свидетелях он поставил на стол трёхлитровую банку воды и предложил мне с ним пить эту воду, кто сколько сможет. Я выпил четыре стакана, а Тентелев пять, но авторитета у меня не убавилось, а к нему не прибавилось.
А в другой раз мы на большой скорости спускались по лестнице с пятого этажа. Судили нас Дубарев и Михеев, они засекали время по секундной стрелке. Я так быстро мчался, что чуть все ноги себе не переломал. Но быстрее всё-таки спустился Тентелев. Ребята за меня болели, а за него не болели, так что Тентелев всё равно остался с носом.
Каких только он не придумывал соревнований, чтобы к себе внимание привлечь: мы с ним бегали наперегонки, кидали мячики, держали руки над горящими спичками, ели горчицу. И всякий раз он выходил победителем. Но это всё равно ничего не меняло. Меня ребята уважали, а его нет. И выходило, что я был непобедим.
Это его и бесит. Он рад, что я переехал, но даже после этого его не стали уважать, как меня. Вот он мне и подстроил. Эх, берегись, Тентелев!
Я говорю:
— Морально решил меня уничтожить, да, Тентелев?
А он говорит:
— Крестики и нолики — детская игра.
— Выходи, чего же ты. Выясним, какая игра детская, а какая недетская.
Но Тентелев вдруг отошёл от окна. Чего он отошёл-то?
Нет, не зайду. Расспросы пойдут всякие, разговоры, а мне эти расспросы и разговоры сейчас — самое вредное дело.
Лёня петь кончил, зато Сухожилова с Новожиловой опять во дворе появились. Здрасте! Давно не виделись.
Асфальт расчертили мелом, прыгают и кричат своё занудство:
Шура, вылетай! Зина, вылетай! Шура, вылетай! Зина, вылетай! И как им не надоест часами долдонить одно и то же. Я в них камешком бросился, они скривились, ненадолго замолчали. Но так просто их не отучить. Их уж и водой сверху обливали, и лбами сталкивали, но это ни к чему не привело. Страсть как мне на нервы действуют Сухожилова с Новожиловой. Прямо все жилы тянут.
Опа, опа,
Азия — Европа,
Индия — Китай!
Шура, вылетай!
Вдруг мне по глазам ударил солнечный зайчик. Я ещё не разожмурился, а уже понял — это Тентелев! Явился, голубчик!
У Тентелева привычка: прежде чем выйти, всех ослепить солнечными зайчиками. Пометить, значит. Чтобы все на него внимание обратили и ждали его выхода. Тоже мне японский император!
Тентелев почти всегда загадочно улыбается. Он и говорить любит загадками. «Растение нуждается в солнечном свете и воде», — говорит, например, Тентелев. «Что?» — «Ничего, проехали!» И собеседник ещё долго мучается загадкой: что же имел в виду Тентелев?
Я никогда не даю себя поймать на эту удочку. Пусть он кого хочет ловит, только не меня.
Тентелев говорит мне из окна:
— Чуден Днепр в любую погоду.
А я отвечаю:
— Всем хорошим во мне я обязан книге.
Тентелев спрашивает:
— Что?..
Ага, попался, попался! Вон как рожа скривилась!
Я говорю:
— Потолковать надо, Тентелев, выходи!
— Не имею физической возможности, — говорит Тентелев. — Ты сам ко мне заходи, здесь потолкуем.
— Ну уж нет, — говорю. — Слишком много чести.
— А я, — говорит, — не могу.
А я говорю:
— Смоги.
— Пейте томатный сок, — говорит Тентелев.
А я говорю:
— Берегись юза!
Меня так быстро не поймаешь. Тентелев меня терпеть не может. Его бесит мой авторитет. Он всё только и ищет способы, чтобы свой авторитет повысить, а мой унизить.
Один раз при свидетелях он поставил на стол трёхлитровую банку воды и предложил мне с ним пить эту воду, кто сколько сможет. Я выпил четыре стакана, а Тентелев пять, но авторитета у меня не убавилось, а к нему не прибавилось.
А в другой раз мы на большой скорости спускались по лестнице с пятого этажа. Судили нас Дубарев и Михеев, они засекали время по секундной стрелке. Я так быстро мчался, что чуть все ноги себе не переломал. Но быстрее всё-таки спустился Тентелев. Ребята за меня болели, а за него не болели, так что Тентелев всё равно остался с носом.
Каких только он не придумывал соревнований, чтобы к себе внимание привлечь: мы с ним бегали наперегонки, кидали мячики, держали руки над горящими спичками, ели горчицу. И всякий раз он выходил победителем. Но это всё равно ничего не меняло. Меня ребята уважали, а его нет. И выходило, что я был непобедим.
Это его и бесит. Он рад, что я переехал, но даже после этого его не стали уважать, как меня. Вот он мне и подстроил. Эх, берегись, Тентелев!
Я говорю:
— Морально решил меня уничтожить, да, Тентелев?
А он говорит:
— Крестики и нолики — детская игра.
— Выходи, чего же ты. Выясним, какая игра детская, а какая недетская.
Но Тентелев вдруг отошёл от окна. Чего он отошёл-то?
Поля
Я подождал ещё немного, но вдруг и сам как побегу! Ну я и рванул со двора! Я стрелой пролетел и вкатился в первую попавшуюся парадную. Если бы Тентелев это видел, он очень бы удивился. Он бы подумал, что меня пчела ужалила.
Но это просто с улицы во двор вошла Поля.
А мне с ней не хотелось встречаться. Пока я не доказал, что это не я чужую лодку увёл, мне с ней встречаться нечего. Лодку ещё что, а ведь выходило, что я обманул, дал свой старый адрес. Поля мне такого не простит, она не прощает трусости.
Когда я ехал сюда, я, между прочим, думал: вот встречу Полю. Теперь это отпадает. Лучше уж ей на глаза не попадаться. Ведь не начнёшь же оправдываться. Она так посмотрит, что дрожь проймёт. Сыпью покроешься. Хромать на обе ноги начнёшь. Нет, лучше не стоит.
Поля у нас настоящая пионерка. Вообще-то у нас много хороших пионеров. Но на Полю даже издалека взглянешь, сразу поймёшь, что она настоящая. Если человек в беде, она всё для него сделает, что хочешь отдаст. Она сама себе назначает тимуровские задания. То на перекрёстке дежурит, чтобы детей и стариков переводить. То с детским садом в парке играет. И никому, конечно, об этом не говорит. Я потому знаю, что люблю за нею издалека следить.
С ней никто из мальчишек не задирается, как, например, с Куркиной. Попробуй задерись, все наши ребята стеной встанут. А в первую очередь дело будешь иметь со мной.
Поля с виду тихая, молчаливая. Она очень скромная. Она даже отвечать старается похуже, чтобы не быть первой, глаза всем не мозолить.
Вот идёт Поля по двору, по всем этим «классам», «очагам», «чирам», а я смотрю на неё сверху, из чужой парадной. И думаю: «Эх, Поля!..»
Она несёт авоську с продуктами. Пока мамы нет, Поля всегда ходит по магазинам. На ней всё хозяйство.
Один раз после школы я как будто случайно встретил её в овощном магазине. Я сказал: «Бери больше картошки, донесу». И она согласилась. Я ей донёс картошку до самой двери. Она открыла дверь и сказала: «Заходи».
Конечно, я зашёл. Я сказал: «Хочешь, я тебе картошки начищу?» И она согласилась.
Мы сидели в кухне на низеньких табуретках и чистили картошку. По радио передавали танцы композитора Брамса. Мы кидали очищенную картошку в кастрюлю с водой. Когда картошина плюхалась в воду, во все стороны летели брызги. Я очень торопился чистить, чтобы бросить свою картошину одновременно с Полей. Но у неё быстрей получалось. Она ещё успевала подхватывать мои картошины и выковыривать из них «глазки».
Мы посмеивались и слушали венгерские танцы композитора Брамса. Потом Поля опомнилась. Она сказала: «Ой, а мне и картошки-то столько не надо. Что же с ней теперь делать?» Я говорю: «Хочешь — съем?» Зачем я это сказал, ведь Поля и не приглашала меня есть картошку. «Ну, это ты зря, — сказала она, — тебе и за три дня не съесть такую уйму картошки». — «На спор — съем за полчаса!» — «С маслом?» — «Да хоть с маслом!» А я для Поли мог съесть эту картошку хоть с рыбьим жиром, хоть с сахарным песком. «Ладно, посмотрим, — сказала Поля, — сейчас она у нас быстро сварится».
Так бы мы и ели картошку с маслом, но вдруг мне вздумалось спросить у Поли, согласна ли она со мной дружить.
Поля не сразу ответила. Она вымыла картошку, налила в кастрюлю свежую воду и поставила её на огонь.
А я всё ждал. Во дурак, что, и так непонятно?
Поля сказала: «Саня, ты очень хороший мальчик, ты сильный, у тебя есть воля и характер, короче говоря, побольше бы таких мальчиков в нашем классе».
Я сразу понял, что не будет она дружить со мной, раз побольше бы.
Поля сказала: «А моя дружба нужнее другим людям». — «Кому это?» — спросил я. «Униженным и оскорблённым». — «Кому, кому?» — я сначала даже не понял. «Есть такие люди, — сказала Поля, — униженные и оскорблённые». — «Например?» — спросил я. «Например, один мальчик». — «Из нашего класса?» — «Нет, не из класса. Из нашего двора. У него нет ни характера, ни воли. Он слабый. Его никто не любит. Может быть, я сумею поставить его на ноги».
Вот такой и была пионерка Поля. Мне в этот момент ещё сильней захотелось с ней дружить. Но я виду не подал.
«Как его фамилия? — спросил я. — Уж не Тентелев ли?» — «Его фамилия Семёнов».
Ах, Семёнов! Флибустьер!.. Мореход затруханный.
«Давно дружите?» — спросил я как ни в чём не бывало. «С лета», — ответила Поля. Я тогда даже крикнул: «Да в чём его слабость-то? Кто его унизил и оскорбил?» — «Вы все его унижаете, и вы, и дворники, и родители! И все его оскорбляете. Никто с ним дружить не хочет, не играет никто с ним! А я буду, буду!»
Тут я не выдержал и д и к о засмеялся. Поля очень перепугалась, хотя она уже слышала, как я дико смеюсь.
«Смейся, смейся, — сказала Поля. — Ты жестокий, как и все». — «До свидания, — сказал я. — Привет Семёнову».
С тех пор, а это было недели три назад, я старался не встречаться с Полей. Я даже не попрощался с ней, когда уезжал. А сегодня мне очень хотелось её увидеть. Она прошла, а я подумал: «Здравствуй, Поля».
Но это просто с улицы во двор вошла Поля.
А мне с ней не хотелось встречаться. Пока я не доказал, что это не я чужую лодку увёл, мне с ней встречаться нечего. Лодку ещё что, а ведь выходило, что я обманул, дал свой старый адрес. Поля мне такого не простит, она не прощает трусости.
Когда я ехал сюда, я, между прочим, думал: вот встречу Полю. Теперь это отпадает. Лучше уж ей на глаза не попадаться. Ведь не начнёшь же оправдываться. Она так посмотрит, что дрожь проймёт. Сыпью покроешься. Хромать на обе ноги начнёшь. Нет, лучше не стоит.
Поля у нас настоящая пионерка. Вообще-то у нас много хороших пионеров. Но на Полю даже издалека взглянешь, сразу поймёшь, что она настоящая. Если человек в беде, она всё для него сделает, что хочешь отдаст. Она сама себе назначает тимуровские задания. То на перекрёстке дежурит, чтобы детей и стариков переводить. То с детским садом в парке играет. И никому, конечно, об этом не говорит. Я потому знаю, что люблю за нею издалека следить.
С ней никто из мальчишек не задирается, как, например, с Куркиной. Попробуй задерись, все наши ребята стеной встанут. А в первую очередь дело будешь иметь со мной.
Поля с виду тихая, молчаливая. Она очень скромная. Она даже отвечать старается похуже, чтобы не быть первой, глаза всем не мозолить.
Вот идёт Поля по двору, по всем этим «классам», «очагам», «чирам», а я смотрю на неё сверху, из чужой парадной. И думаю: «Эх, Поля!..»
Она несёт авоську с продуктами. Пока мамы нет, Поля всегда ходит по магазинам. На ней всё хозяйство.
Один раз после школы я как будто случайно встретил её в овощном магазине. Я сказал: «Бери больше картошки, донесу». И она согласилась. Я ей донёс картошку до самой двери. Она открыла дверь и сказала: «Заходи».
Конечно, я зашёл. Я сказал: «Хочешь, я тебе картошки начищу?» И она согласилась.
Мы сидели в кухне на низеньких табуретках и чистили картошку. По радио передавали танцы композитора Брамса. Мы кидали очищенную картошку в кастрюлю с водой. Когда картошина плюхалась в воду, во все стороны летели брызги. Я очень торопился чистить, чтобы бросить свою картошину одновременно с Полей. Но у неё быстрей получалось. Она ещё успевала подхватывать мои картошины и выковыривать из них «глазки».
Мы посмеивались и слушали венгерские танцы композитора Брамса. Потом Поля опомнилась. Она сказала: «Ой, а мне и картошки-то столько не надо. Что же с ней теперь делать?» Я говорю: «Хочешь — съем?» Зачем я это сказал, ведь Поля и не приглашала меня есть картошку. «Ну, это ты зря, — сказала она, — тебе и за три дня не съесть такую уйму картошки». — «На спор — съем за полчаса!» — «С маслом?» — «Да хоть с маслом!» А я для Поли мог съесть эту картошку хоть с рыбьим жиром, хоть с сахарным песком. «Ладно, посмотрим, — сказала Поля, — сейчас она у нас быстро сварится».
Так бы мы и ели картошку с маслом, но вдруг мне вздумалось спросить у Поли, согласна ли она со мной дружить.
Поля не сразу ответила. Она вымыла картошку, налила в кастрюлю свежую воду и поставила её на огонь.
А я всё ждал. Во дурак, что, и так непонятно?
Поля сказала: «Саня, ты очень хороший мальчик, ты сильный, у тебя есть воля и характер, короче говоря, побольше бы таких мальчиков в нашем классе».
Я сразу понял, что не будет она дружить со мной, раз побольше бы.
Поля сказала: «А моя дружба нужнее другим людям». — «Кому это?» — спросил я. «Униженным и оскорблённым». — «Кому, кому?» — я сначала даже не понял. «Есть такие люди, — сказала Поля, — униженные и оскорблённые». — «Например?» — спросил я. «Например, один мальчик». — «Из нашего класса?» — «Нет, не из класса. Из нашего двора. У него нет ни характера, ни воли. Он слабый. Его никто не любит. Может быть, я сумею поставить его на ноги».
Вот такой и была пионерка Поля. Мне в этот момент ещё сильней захотелось с ней дружить. Но я виду не подал.
«Как его фамилия? — спросил я. — Уж не Тентелев ли?» — «Его фамилия Семёнов».
Ах, Семёнов! Флибустьер!.. Мореход затруханный.
«Давно дружите?» — спросил я как ни в чём не бывало. «С лета», — ответила Поля. Я тогда даже крикнул: «Да в чём его слабость-то? Кто его унизил и оскорбил?» — «Вы все его унижаете, и вы, и дворники, и родители! И все его оскорбляете. Никто с ним дружить не хочет, не играет никто с ним! А я буду, буду!»
Тут я не выдержал и д и к о засмеялся. Поля очень перепугалась, хотя она уже слышала, как я дико смеюсь.
«Смейся, смейся, — сказала Поля. — Ты жестокий, как и все». — «До свидания, — сказал я. — Привет Семёнову».
С тех пор, а это было недели три назад, я старался не встречаться с Полей. Я даже не попрощался с ней, когда уезжал. А сегодня мне очень хотелось её увидеть. Она прошла, а я подумал: «Здравствуй, Поля».
Зуб он даёт!
Мне не захотелось оставаться во дворе, и я вышел за ворота. На трамвайной остановке стояла большая красная «американка». Двери её были распахнуты, можно было вскочить на площадку и помчаться через весь город. Ну их всех, и Полю, и Тентелева, и Файзулу!.. Можно было вообще начать новую жизнь, а их всех забыть.
Но вечерней почты ещё не было.
У меня под временной пломбой всё ещё побаливал зуб. Я дотрагивался до него языком. И вспоминал про Палёна. Вот уж, наверно, кто страдает.
Я зашёл в телефон-автомат.
— Тентелев, — сказал я в трубку.
— Куда, куда вы удалились? — пропел Тентелев.
— Просто смотреть на твою рожу надоело.
— Думаешь, мне не надоело смотреть на твою рожу?
— Я бы тебе её с удовольствием начистил, — сказал я Тентелеву.
— Это ещё вопрос, кто кому начистит.
— Чистят тому, кто заслуживает.
— А чем это я заслужил, интересно узнать?
— А чтобы чужие лодки не брал.
Тентелев кричит:
— Какие лодки, что ты мелешь?
— Чтобы на других не сваливал! — говорю. — Ну кто ты после этого, а, Тентелев? Я от тебя любой подлости ожидал, только не этой. Совсем потерял совесть!
Тентелев говорит:
— А я от тебя любой глупости ожидал, только не этой.
— Ещё и отпираешься!
— Я не отпираюсь.
— Значит, сознаёшься?
— В чём мне сознаваться-то? — крикнул Тентелев.
— А в том, что лодку чужую взял, а на меня свалил!
— Дурак ты, Скачков! Не брал я лодки.
— Чем докажешь?
— Зуб даю! — говорит Тентелев.
Видали, какой? Зуб он даёт по телефону.
— А мне, — говорю, — не видно, какой ты там зуб даёшь! Может, гнилой! Может, там и зуба-то нет! Может, вообще ничего не даёшь!
— Ну заходи, заходи ко мне, — говорит Тентелев, — разберёмся!
— Нет, уж лучше ты выходи! Во дворе разберёмся.
— Да не могу я, — орёт Тентелев, — у меня машина работает, ты что, не понимаешь?
Вот ещё машина какая-то. Не понимаю.
Но вечерней почты ещё не было.
У меня под временной пломбой всё ещё побаливал зуб. Я дотрагивался до него языком. И вспоминал про Палёна. Вот уж, наверно, кто страдает.
Я зашёл в телефон-автомат.
— Тентелев, — сказал я в трубку.
— Куда, куда вы удалились? — пропел Тентелев.
— Просто смотреть на твою рожу надоело.
— Думаешь, мне не надоело смотреть на твою рожу?
— Я бы тебе её с удовольствием начистил, — сказал я Тентелеву.
— Это ещё вопрос, кто кому начистит.
— Чистят тому, кто заслуживает.
— А чем это я заслужил, интересно узнать?
— А чтобы чужие лодки не брал.
Тентелев кричит:
— Какие лодки, что ты мелешь?
— Чтобы на других не сваливал! — говорю. — Ну кто ты после этого, а, Тентелев? Я от тебя любой подлости ожидал, только не этой. Совсем потерял совесть!
Тентелев говорит:
— А я от тебя любой глупости ожидал, только не этой.
— Ещё и отпираешься!
— Я не отпираюсь.
— Значит, сознаёшься?
— В чём мне сознаваться-то? — крикнул Тентелев.
— А в том, что лодку чужую взял, а на меня свалил!
— Дурак ты, Скачков! Не брал я лодки.
— Чем докажешь?
— Зуб даю! — говорит Тентелев.
Видали, какой? Зуб он даёт по телефону.
— А мне, — говорю, — не видно, какой ты там зуб даёшь! Может, гнилой! Может, там и зуба-то нет! Может, вообще ничего не даёшь!
— Ну заходи, заходи ко мне, — говорит Тентелев, — разберёмся!
— Нет, уж лучше ты выходи! Во дворе разберёмся.
— Да не могу я, — орёт Тентелев, — у меня машина работает, ты что, не понимаешь?
Вот ещё машина какая-то. Не понимаю.
Значит, это не Тентелев?
В прихожей у Тентелева урчала стиральная машина. В распахнутой настежь ванной клокотала вода.
— У тебя мама дома? — спросил я шёпотом.
— Да никого у меня нет! Один я!
Вот так сюрприз! Значит, стирал сам Тентелев! Я думал, что он постесняется принять меня за таким занятием. Но Тентелев нисколько не стеснялся.
— Вот видишь, — сказал он, — тружусь, как раб.
— Получается?
— Запросто! Я с третьего класса стираю, — ответил Тентелев. — Сначала из интереса к технике, а теперь уж по привычке. Втянулся. Да это же интересно! Машина-то почти всё делает сама, а ты над нею — как повелитель. Я с ней даже разговариваю. Она у меня как робот.
Этого я от него не ожидал. Я ему даже позавидовал.
Вот батя приедет, купим стиральную машину, и я тоже буду всегда сам стирать.
— Ну что, — спрашиваю, — Тентелев, признаёшься или отпираешься?
Тентелев говорит:
— Я же сказал: зуб даю! Во!
Я видел, Тентелев не врёт. Но если б он сам не стирал, я бы, может, ему не поверил.
«Значит, это не Тентелев. А кто же тогда?»
— Значит, это не ты? А кто же тогда? — спросил у меня Тентелев.
Одновременно подумали.
— Ты ведь мой враг, — говорю, — Тентелев.
— Ну, враг.
— Ты ведь меня ненавидишь.
— Ну, ненавижу, — отвечает Тентелев. — Так ведь и ты меня.
— Я тебя презираю и ненавижу.
— И я тебя презираю и ненавижу.
— Ну вот, — говорю. — Почему же это не ты сделал?
— А почему же это должен был сделать я? — спрашивает Тентелев.
— Лучше бы ты, — говорю. — А то получается кто-то другой.
— Так и получается, а ты как думал. Чуть что, так ты сразу: Тентелев, Тентелев! Помнишь, как с дневником?
— Помню, — говорю. — Тогда ошибка вышла.
Тогда мне в дневнике написали: «Ваш сын на уроке гудит». Я думал, это Тентелев написал, а это Дубарев. На него бы я никогда не подумал, он очень меня уважает. Он говорит: «Сам не понимаю, как это вышло, само собой написалось: «Ваш сын на уроке гудит». Вот глупость-то. Выходит, я снова зря подумал на Тентелева?
— Кто же это у нас во дворе такой подлый? — спрашиваю.
— Во-первых, не у вас, а у нас, — говорит Тентелев. — А во-вторых, не знаю. Поищи среди своих дружков. Но только я, как твой враг, никогда бы такого не сделал.
Тентелев это сказал и снова включил стиральную машину. Он даже загрустил, этот Тентелев. А я подумал: может быть, он меня потому ненавидит, что я никогда не хотел с ним дружить.
Чего мы враждовали-то? Чего не поделили? Жить бы мне сейчас в этом доме, я бы, кажется, со всеми дружил.
— У тебя мама дома? — спросил я шёпотом.
— Да никого у меня нет! Один я!
Вот так сюрприз! Значит, стирал сам Тентелев! Я думал, что он постесняется принять меня за таким занятием. Но Тентелев нисколько не стеснялся.
— Вот видишь, — сказал он, — тружусь, как раб.
— Получается?
— Запросто! Я с третьего класса стираю, — ответил Тентелев. — Сначала из интереса к технике, а теперь уж по привычке. Втянулся. Да это же интересно! Машина-то почти всё делает сама, а ты над нею — как повелитель. Я с ней даже разговариваю. Она у меня как робот.
Этого я от него не ожидал. Я ему даже позавидовал.
Вот батя приедет, купим стиральную машину, и я тоже буду всегда сам стирать.
— Ну что, — спрашиваю, — Тентелев, признаёшься или отпираешься?
Тентелев говорит:
— Я же сказал: зуб даю! Во!
Я видел, Тентелев не врёт. Но если б он сам не стирал, я бы, может, ему не поверил.
«Значит, это не Тентелев. А кто же тогда?»
— Значит, это не ты? А кто же тогда? — спросил у меня Тентелев.
Одновременно подумали.
— Ты ведь мой враг, — говорю, — Тентелев.
— Ну, враг.
— Ты ведь меня ненавидишь.
— Ну, ненавижу, — отвечает Тентелев. — Так ведь и ты меня.
— Я тебя презираю и ненавижу.
— И я тебя презираю и ненавижу.
— Ну вот, — говорю. — Почему же это не ты сделал?
— А почему же это должен был сделать я? — спрашивает Тентелев.
— Лучше бы ты, — говорю. — А то получается кто-то другой.
— Так и получается, а ты как думал. Чуть что, так ты сразу: Тентелев, Тентелев! Помнишь, как с дневником?
— Помню, — говорю. — Тогда ошибка вышла.
Тогда мне в дневнике написали: «Ваш сын на уроке гудит». Я думал, это Тентелев написал, а это Дубарев. На него бы я никогда не подумал, он очень меня уважает. Он говорит: «Сам не понимаю, как это вышло, само собой написалось: «Ваш сын на уроке гудит». Вот глупость-то. Выходит, я снова зря подумал на Тентелева?
— Кто же это у нас во дворе такой подлый? — спрашиваю.
— Во-первых, не у вас, а у нас, — говорит Тентелев. — А во-вторых, не знаю. Поищи среди своих дружков. Но только я, как твой враг, никогда бы такого не сделал.
Тентелев это сказал и снова включил стиральную машину. Он даже загрустил, этот Тентелев. А я подумал: может быть, он меня потому ненавидит, что я никогда не хотел с ним дружить.
Чего мы враждовали-то? Чего не поделили? Жить бы мне сейчас в этом доме, я бы, кажется, со всеми дружил.
Великолепная тройка
Я, когда вышел от Тентелева, совсем пришёл в упадок. Чего мне здесь делать? Просто не понимаю. Враг, оказывается, вовсе не враг. Какое-то дурацкое положение образовалось.
Оставайтесь вы все! Михеев со своим Суминым. Палён со своим зубом. Поля со своим Семёновым. Тентелев со своей стиральной машиной. Сухожилова со своей Новожиловой. Файзула — с метлой.
А я поеду в свой дом. Какой замечательный дом! Балкон, ванная. Кругом светло, от солнца прямо не знаешь куда деваться…
Нет, ещё не поеду. Вон три друга идут: Козлик, Дубарев и Пека. Они себя называют «Великолепная тройка». Это потому, что тройка их любимая отметка, а также потому, что они ходят всегда втроём.
Увидели меня, обрадовались. Дубарев сразу спрашивает:
— Эй, Саня, деньги есть?
Пека говорит:
— Да какие деньги, Дубарев, он же наш гость.
— У меня, — говорю, — есть тридцать копеек. А на что вам?
— Да нам ни на что, пойдём с нами обедать! Угощаем!
Они втроём очень дружно живут. У них вроде бы бригада. Они, например, деньги вместе складывают, у кого сколько есть. Они рубашками, шапками меняются. Они и уроки делают бригадой: один — русский, второй — английский, третий — математику. А потом переписывают. Они втроём сложились и купили билеты денежно-вещевой лотереи. Скоро они выиграют, тогда у них совсем будет здорово. Они на эти деньги хотят купить собаку добермана, за зиму вырастить, а летом пойти в поход.
Мне жаль, что я не вхожу в «Великолепную тройку». Но тогда бы это была уже четвёрка, а они вряд ли на это согласятся.
Мы пришли в кафе «Ландыш» к тёте Шуре. Это замечательное молочное кафе.
Дубарев говорит:
— Тётя Шура, здрасте, вот у нас рубль!
— Ну и что?
— Чтобы было наето и напито! — говорит Дубарев.
Тётя Шура так и полегла от смеха.
— Это на четверых-то? Рубль? И чтоб напито и чтоб наето?
— Ничего не знаем, — говорит Дубарев. — Наши деньги, ваш товар. Чего дадите, то и будем есть. А ну садись, ребята!
Дубарев у них такой! Он у них вроде завхоза.
— А вы чего же в школе не обедаете? — спрашивает тётя Шура. — Там ведь у вас дешевле, а вкус такой же.
А у нас и правда дешевле. К нам из-за дешевизны один дядька всё время ходит обедать, но его выгоняют, а он сердится.
— Нам у вас интересней, тётя Шура, — говорит Дубарев. — Всё-таки кафе!
— Ну и стиляги! Суп молочный с рожками по полпорции будете?
Мы кричим:
— Будем, будем!
— На второе сырники со сметаной будете?
— Будем, будем!
— Ну, а на коктейль у вас тогда ничего не останется. Вы ведь коктейлю хотите?
— Хотим, а то как же, хотим! — крикнул Дубарев и посмотрел на меня.
Тут я вскочил:
— Вот у меня есть на коктейль! Ровно тридцать копеек!
Дубарев говорит:
— Тогда всё в порядке!
Он у них насчёт денег очень сообразительный, этот Дубарев.
Когда мы ели молочный суп, я вдруг увидел за соседним столиком своего знакомого малыша в голубом чепчике! Я его сразу узнал. Он сидел на коленях у своей мамы и вертел того же самого петушка. Мама его кормила. А он артачился. Она поднесёт ему ложку с рисовой кашей, он отвернётся — она сама съест. Она опять поднесёт ему ложку с рисовой кашей, он отвернётся — она сама съест.
Да разве ж так маленьких кормят? Если бы я его кормил, он бы у меня всё съел, да ещё бы добавки попросил! Я бы его шутками да прибаутками. Я бы его сказкой да лаской. Он бы ел и нахваливал. А я бы после него, что осталось. А мог бы и вовсе не есть, мне главное, чтобы он был сыт.
Мне хотелось вскочить, отобрать маленького и накормить его своим молочным супом!
Мы с ним посматривали друг на друга. По-моему, он меня тоже узнал.
— Саня, — сказал Пека, — ты нас и не слушаешь.
— Слушаю, слушаю.
— Да не слушаешь, а про что мы сейчас говорили?
Я, конечно, не знал, про что они говорили.
— Вот видишь, мы говорили про Закавыку.
Закавыка, Закавыка, больше у них и разговоров нет.
— Он замечтался. Ты чего мечтаешь, а, Саня? Ты какой-то грустный стал, как переехал.
Дубарев сказал:
— А я знаю, почему он грустный. Потому что с лодкой попался, да, Саня? И как тебя угораздило?
— Что?
— Да попался-то зачем? Больно надо попадаться. Взял бы да на другой берег уплыл.
Пека говорит:
— Да, а они через мост!
Я говорю:
— Они через мост, а я снова на другой берег!
— Соображаешь ты, Дубарев, они бы речную милицию вызвали! У них знаешь какие быстроходные катера? Живо бы на абордаж, да, Саня? Ты сразу, что ли, сдался?
Я говорю:
— Не, не сразу. Поплавал с полчасика.
— Да ну! А потом?
— Потом навалились.
— Кто?
— Ну, эти… Торпедоносцы.
— Какие?
Я говорю:
— Какие? Нормальные. С пушками, с пулемётами. Торпеды у них наготове были.
— Вот это да-а!..
— Да ты чего-то заговариваться начал, — сказал Дубарев.
— А ты не заговариваешься, да?
— Так ты правда, что ли, не брал лодку? — спросил Пека.
Я говорю:
— А ты как думал?
— Так на тебя же письмо пришло с лодочной станции!
Я кричу:
— Ну и что?
— Тише, тише, — говорит тётя Шура. — Вы чего мне тут пионерский сбор устроили? Поешьте и выходите.
Я шепчу:
— Ну и что?..
— Так там фамилия, говорят, твоя, имя, старый адрес…
Пека говорит:
— Погодите, погодите… Так это не ты был? Кто-то, значит, другой? А на тебя свалил. Ну, это безобразие.
— Это подлость, — говорит Козлик.
Дубарев сказал:
— Это ничего. Ты ведь переехал, с тебя какой спрос. Ты не огорчайся, Саня, держи хвост пистолетом.
— Ну, Дубарев, — сказал Пека, — ты в корне неправ!
Я сказал:
— Дубарев, если ты так считаешь, то, выходит, и ты сам мог это сделать?
И я подумал: «Может, это Дубарев?»
— Я бы на тебя не сказал.
— А на кого же?
— Да, на кого? — спросили Пека с Козликом.
— А я бы сказал, что меня зовут Ваня Иванов, а живу на Лиговке. Пусть потом ищут. На своих-то зачем говорить?
Мне не понравилось то, что сказал Дубарев. Да и другим, по-моему, тоже не понравилось. Уж если попался, то надо своё имя и свой адрес говорить.
— Нет уж, если натворил, Дубарев, то и отвечай, — сказал я.
Он испугался:
— Да чего я натворил-то, ничего я не натворил! Это я на всякий случай, для примера…
Для примера!
Мы ели сырники и молчали.
Мать за соседним столом доела рисовую кашу и дала маленькому компот. Он выпил полстакана. Мать закинула голову и стала языком доставать из стакана сухофрукты. Маленький тем временем взял со стола косточку от урюка и хотел положить её себе в рот. Я побоялся, что он подавится, и отобрал у него косточку. Он ещё ничего не успел сообразить, как я положил её на здоровую сторону и — хруп! И протянул маленькому орешек.
— Нельзя, — сказала мать. — Нельзя из чужого рта. — И понесла своего ребёныша к выходу.
Мне стало вдруг грустно, что я его больше не увижу.
— А у нас в лагере, — сказал вдруг Дубарев, — была Курдюмова.
Он замолчал, дожёвывая сырник с хлебом.
— Ну и что? — спросил Пека.
— Её к нам посадили за стол для нашего исправления. Чтобы мы, значит, облагородилися…
Дубарев замолчал.
— Ну, дальше-то, дальше.
— Чтобы руками не ели. Объедки бы на пол не выплёвывали. Чтобы хлебные шарики не катали и не бросались ими в дежурных.
Дубарев опять замолчал и продолжал с громким чавканьем есть сырники.
— Ну и что? — спросил Пека.
Дубарев ел и ничего больше не говорил. Все на него со злостью смотрели.
— Дубарев, ты будешь дальше говорить или нет? — рассердился Пека. — Вот что за манера…
— Ну вот, Курдюмова только ложку начнёт ко рту подносить, а мы все втроём: «А-а-а-ам!..» Она только компот приготовится пить, а мы: «Буль-буль-буль-буль!»
Все, кроме меня, засмеялись.
— Ну и что?
— А ничего. Плакала она. Убегала из столовой прочь от нас. Голодной оставалась. Худела. Потом её пересадили.
Я снова подумал, что лодку взял Дубарев.
Мы вышли из кафе.
— Саня, пойдём с нами! — сказал Пека.
— А вы куда?
— Мы в баню, в баню! Пойдём, мы тебя хорошенько вымоем, все свои печали забудешь!
Я бы пошёл с ними в баню. Я очень люблю ходить в баню большой компанией. Но мне надо было ждать почтальона.
И потом, у меня была ещё одна идея.
Оставайтесь вы все! Михеев со своим Суминым. Палён со своим зубом. Поля со своим Семёновым. Тентелев со своей стиральной машиной. Сухожилова со своей Новожиловой. Файзула — с метлой.
А я поеду в свой дом. Какой замечательный дом! Балкон, ванная. Кругом светло, от солнца прямо не знаешь куда деваться…
Нет, ещё не поеду. Вон три друга идут: Козлик, Дубарев и Пека. Они себя называют «Великолепная тройка». Это потому, что тройка их любимая отметка, а также потому, что они ходят всегда втроём.
Увидели меня, обрадовались. Дубарев сразу спрашивает:
— Эй, Саня, деньги есть?
Пека говорит:
— Да какие деньги, Дубарев, он же наш гость.
— У меня, — говорю, — есть тридцать копеек. А на что вам?
— Да нам ни на что, пойдём с нами обедать! Угощаем!
Они втроём очень дружно живут. У них вроде бы бригада. Они, например, деньги вместе складывают, у кого сколько есть. Они рубашками, шапками меняются. Они и уроки делают бригадой: один — русский, второй — английский, третий — математику. А потом переписывают. Они втроём сложились и купили билеты денежно-вещевой лотереи. Скоро они выиграют, тогда у них совсем будет здорово. Они на эти деньги хотят купить собаку добермана, за зиму вырастить, а летом пойти в поход.
Мне жаль, что я не вхожу в «Великолепную тройку». Но тогда бы это была уже четвёрка, а они вряд ли на это согласятся.
Мы пришли в кафе «Ландыш» к тёте Шуре. Это замечательное молочное кафе.
Дубарев говорит:
— Тётя Шура, здрасте, вот у нас рубль!
— Ну и что?
— Чтобы было наето и напито! — говорит Дубарев.
Тётя Шура так и полегла от смеха.
— Это на четверых-то? Рубль? И чтоб напито и чтоб наето?
— Ничего не знаем, — говорит Дубарев. — Наши деньги, ваш товар. Чего дадите, то и будем есть. А ну садись, ребята!
Дубарев у них такой! Он у них вроде завхоза.
— А вы чего же в школе не обедаете? — спрашивает тётя Шура. — Там ведь у вас дешевле, а вкус такой же.
А у нас и правда дешевле. К нам из-за дешевизны один дядька всё время ходит обедать, но его выгоняют, а он сердится.
— Нам у вас интересней, тётя Шура, — говорит Дубарев. — Всё-таки кафе!
— Ну и стиляги! Суп молочный с рожками по полпорции будете?
Мы кричим:
— Будем, будем!
— На второе сырники со сметаной будете?
— Будем, будем!
— Ну, а на коктейль у вас тогда ничего не останется. Вы ведь коктейлю хотите?
— Хотим, а то как же, хотим! — крикнул Дубарев и посмотрел на меня.
Тут я вскочил:
— Вот у меня есть на коктейль! Ровно тридцать копеек!
Дубарев говорит:
— Тогда всё в порядке!
Он у них насчёт денег очень сообразительный, этот Дубарев.
Когда мы ели молочный суп, я вдруг увидел за соседним столиком своего знакомого малыша в голубом чепчике! Я его сразу узнал. Он сидел на коленях у своей мамы и вертел того же самого петушка. Мама его кормила. А он артачился. Она поднесёт ему ложку с рисовой кашей, он отвернётся — она сама съест. Она опять поднесёт ему ложку с рисовой кашей, он отвернётся — она сама съест.
Да разве ж так маленьких кормят? Если бы я его кормил, он бы у меня всё съел, да ещё бы добавки попросил! Я бы его шутками да прибаутками. Я бы его сказкой да лаской. Он бы ел и нахваливал. А я бы после него, что осталось. А мог бы и вовсе не есть, мне главное, чтобы он был сыт.
Мне хотелось вскочить, отобрать маленького и накормить его своим молочным супом!
Мы с ним посматривали друг на друга. По-моему, он меня тоже узнал.
— Саня, — сказал Пека, — ты нас и не слушаешь.
— Слушаю, слушаю.
— Да не слушаешь, а про что мы сейчас говорили?
Я, конечно, не знал, про что они говорили.
— Вот видишь, мы говорили про Закавыку.
Закавыка, Закавыка, больше у них и разговоров нет.
— Он замечтался. Ты чего мечтаешь, а, Саня? Ты какой-то грустный стал, как переехал.
Дубарев сказал:
— А я знаю, почему он грустный. Потому что с лодкой попался, да, Саня? И как тебя угораздило?
— Что?
— Да попался-то зачем? Больно надо попадаться. Взял бы да на другой берег уплыл.
Пека говорит:
— Да, а они через мост!
Я говорю:
— Они через мост, а я снова на другой берег!
— Соображаешь ты, Дубарев, они бы речную милицию вызвали! У них знаешь какие быстроходные катера? Живо бы на абордаж, да, Саня? Ты сразу, что ли, сдался?
Я говорю:
— Не, не сразу. Поплавал с полчасика.
— Да ну! А потом?
— Потом навалились.
— Кто?
— Ну, эти… Торпедоносцы.
— Какие?
Я говорю:
— Какие? Нормальные. С пушками, с пулемётами. Торпеды у них наготове были.
— Вот это да-а!..
— Да ты чего-то заговариваться начал, — сказал Дубарев.
— А ты не заговариваешься, да?
— Так ты правда, что ли, не брал лодку? — спросил Пека.
Я говорю:
— А ты как думал?
— Так на тебя же письмо пришло с лодочной станции!
Я кричу:
— Ну и что?
— Тише, тише, — говорит тётя Шура. — Вы чего мне тут пионерский сбор устроили? Поешьте и выходите.
Я шепчу:
— Ну и что?..
— Так там фамилия, говорят, твоя, имя, старый адрес…
Пека говорит:
— Погодите, погодите… Так это не ты был? Кто-то, значит, другой? А на тебя свалил. Ну, это безобразие.
— Это подлость, — говорит Козлик.
Дубарев сказал:
— Это ничего. Ты ведь переехал, с тебя какой спрос. Ты не огорчайся, Саня, держи хвост пистолетом.
— Ну, Дубарев, — сказал Пека, — ты в корне неправ!
Я сказал:
— Дубарев, если ты так считаешь, то, выходит, и ты сам мог это сделать?
И я подумал: «Может, это Дубарев?»
— Я бы на тебя не сказал.
— А на кого же?
— Да, на кого? — спросили Пека с Козликом.
— А я бы сказал, что меня зовут Ваня Иванов, а живу на Лиговке. Пусть потом ищут. На своих-то зачем говорить?
Мне не понравилось то, что сказал Дубарев. Да и другим, по-моему, тоже не понравилось. Уж если попался, то надо своё имя и свой адрес говорить.
— Нет уж, если натворил, Дубарев, то и отвечай, — сказал я.
Он испугался:
— Да чего я натворил-то, ничего я не натворил! Это я на всякий случай, для примера…
Для примера!
Мы ели сырники и молчали.
Мать за соседним столом доела рисовую кашу и дала маленькому компот. Он выпил полстакана. Мать закинула голову и стала языком доставать из стакана сухофрукты. Маленький тем временем взял со стола косточку от урюка и хотел положить её себе в рот. Я побоялся, что он подавится, и отобрал у него косточку. Он ещё ничего не успел сообразить, как я положил её на здоровую сторону и — хруп! И протянул маленькому орешек.
— Нельзя, — сказала мать. — Нельзя из чужого рта. — И понесла своего ребёныша к выходу.
Мне стало вдруг грустно, что я его больше не увижу.
— А у нас в лагере, — сказал вдруг Дубарев, — была Курдюмова.
Он замолчал, дожёвывая сырник с хлебом.
— Ну и что? — спросил Пека.
— Её к нам посадили за стол для нашего исправления. Чтобы мы, значит, облагородилися…
Дубарев замолчал.
— Ну, дальше-то, дальше.
— Чтобы руками не ели. Объедки бы на пол не выплёвывали. Чтобы хлебные шарики не катали и не бросались ими в дежурных.
Дубарев опять замолчал и продолжал с громким чавканьем есть сырники.
— Ну и что? — спросил Пека.
Дубарев ел и ничего больше не говорил. Все на него со злостью смотрели.
— Дубарев, ты будешь дальше говорить или нет? — рассердился Пека. — Вот что за манера…
— Ну вот, Курдюмова только ложку начнёт ко рту подносить, а мы все втроём: «А-а-а-ам!..» Она только компот приготовится пить, а мы: «Буль-буль-буль-буль!»
Все, кроме меня, засмеялись.
— Ну и что?
— А ничего. Плакала она. Убегала из столовой прочь от нас. Голодной оставалась. Худела. Потом её пересадили.
Я снова подумал, что лодку взял Дубарев.
Мы вышли из кафе.
— Саня, пойдём с нами! — сказал Пека.
— А вы куда?
— Мы в баню, в баню! Пойдём, мы тебя хорошенько вымоем, все свои печали забудешь!
Я бы пошёл с ними в баню. Я очень люблю ходить в баню большой компанией. Но мне надо было ждать почтальона.
И потом, у меня была ещё одна идея.
Шпагу наголо!.
Флибустьер, мореплаватель затруханный, был совсем близко. Об этом говорила верёвка, которая изображала бикфордов шнур. Она шла вдоль стены к одному из окон подвала. Когда-то этими верёвками баловался и я, и все ребята нашего двора, а теперь при этом занятии остался один Семёнов.
Кое-что ещё говорило о его присутствии: три стеклянных осколка, лежавшие друг возле друга, квадрат на асфальте со свежими крошками мела. Все эти штучки были мне хорошо знакомы.
— Семёнов, — позвал я. — Семёнов, выйди на минуту!
Кое-что ещё говорило о его присутствии: три стеклянных осколка, лежавшие друг возле друга, квадрат на асфальте со свежими крошками мела. Все эти штучки были мне хорошо знакомы.
— Семёнов, — позвал я. — Семёнов, выйди на минуту!