Арро Владимир. Мой старый дом

 

 
   И дышится легко. И языку вкусно. И рукам свободно. Хап, хап! Всё бы им хапать, до всего дотронуться.
   Грудняки ещё любят, когда сухо. Когда мокро, они пищат. Ну и правильно! Кому это понравится, когда мокро.
   У моего знакомого всё в порядке. Весёлый такой малыш. Вроде меня. Радуется, что родился. Ещё бы! Родиться лучше, чем не родиться. Вот лежит он в коляске возле магазина. Тут рыбу продают. Там арбузы. Там трамваи ходят, как красные гусеницы. В небе облака плывут. У моста милиционер свистит. Всё хорошо. Что есть, то и хорошо.
   А так кто бы он был? Никто. Где бы он был? Нигде.
    Никто, нигде.
   Я этих «никто» и «нигде» совсем не понимаю. Как будто я дубина какая-то. До этого момента понимаю, а потом — как отрубило. Как будто у меня дырка в голове. Наверное, я просто мало учился, чтобы такие вещи понимать. Вот буду в классе седьмом или десятом, тогда, наверное, пойму. У меня ещё много таких дырок в голове, пустых, незаполненных клеток. Ведь мозг состоит из клеток. Некоторые говорят — из шариков. Нет, из клеток. Из множества клеточек. И в каждой — своё. Когда клеточки заполнятся, я буду взрослый человек.
   А у грудняка ещё все клетки свободные. Ну, может быть, несколько занято — три или пять.
   «Ну, что смотришь? Свободные у тебя клетки, пустые?»
   А он: «Ха-ха-ха!»
   Ну, что будешь с ним делать. И я смеюсь.
   Мы так с ним смеялись, что я даже не заметил, как появилась эта собака. Она была вся из чёрной свисающей шерсти. У неё не было ни глаз, ни зубов, ни ушей, ни лап, а только свисающая сосульками шерсть. Да ещё нос, похожий на блестящую пуговицу. Не собака, а сувенир какой-то. Таких собачек я недолюбливаю. Поговорить не с кем, морды не видать. У них, по-моему, не только морды мало, но и ума. Волос долог, а ум короток.
   Одна мамина знакомая тоже имеет собаку, так она её одевает. То есть не знакомая собаку, а, наоборот, собака одевает знакомую. У знакомой и кофта, и шарфик, и шапочка, и носки — всё собачье. Я когда был поменьше, спросил у неё: «Тётя, а у вас причёска тоже от собаки?» Она очень обиделась.
   Так вот, эта безмозглая собака была привязана к водосточной трубе. Рядом с нашейколяской. Сначала она сидела и вертела свою шерсть в разные стороны. Малыш её вовсе не видел, так как она вертелась за его спиной. А потом на другой стороне улицы, возле трамвайной остановки, кто-то залаял. То есть, конечно, не кто-то, а что-то… Нет, я не знаю, как тут правильно сказать: кто-то или что-то. Ну, в общем, собака залаяла, совсем другая. Она была с хозяином. Рыжей масти. Собака была рыжей масти, а не хозяин.
   Она так сильно залаяла, что «наша» чёрная собака вскочила и вся напряглась. Она так натянула поводок, что чуть водосточную трубу не оторвала.
   И вот она стала бросаться в разные стороны на своём поводке и сильно лаять. Нет, я понимаю, собакам нужно полаять друг на друга, потому что они ведь не умеют разговаривать. Но пусть бы она полаяла в другом месте, честное слово. Тут люди ходят. Ребёнок лежит в коляске, чего тут лаять?
   Мой грудняк не то испугался, не то обиделся, что ему не видно, но он вдруг отчаянно заревел. Так заревел, что даже собака обратила внимание. Она на минуточку замолчала, но потом снова стала кидаться и лаять сильнее прежнего.
   Вот наказанье-то, вот невезенье: тут и грудняк, тут и рыба, и одна собака, и другая, и прохожие. И от всего этого шум получился несусветный: кто кричит, кто лает. Но больше всех — я. Не лаю, разумеется, а кричу больше всех.
   — Замолчи, — кричу. — Замолчи сейчас же!
   Это я на собаку.
   — Успокойся, маленький, сейчас мама придёт!
   Это я грудняку.
   — Заткнись, говорю! — Это собаке. — Ну, будь добренький, успокойся. — Это грудняку. — У, злыдня лохматая, пустолайка, ау-ау, миленький, да замолчишь ли ты, ну, не плачь, не плачь, швабра ты этакая, глупыш неразумный, мочалка негодная, хороший ты мой, дикая твоя образина!
   Так я кидался — то к собаке, то к грудняку — и крик стоял на весь перекрёсток невообразимый. Прохожие оборачивались, увещевали собаку, а она ещё сильнее лаяла, прямо до хрипоты дошла, до чего разозлилась, а малыш тоже до хрипоты дошёл — так сильно ревел. Тогда люди закричали:
   — Нашли куда собаку привязывать! Никуда не деться от них!
   — А детей зачем оставлять? Кто ж детей без присмотра оставляет?
   — А куда ж его деть?
   — А собаку куда деть?
   — А детей?..
   Собаку, детей, детей, собаку…
   — А если кирпич с крыши свалится?
   — А если собака сорвётся?
   — А если дом обвалится?
   — А если трах-тара-бах?..
   Собака лает, бросается на прохожих, грудняк заливается в коляске, аж покраснел весь, а они спорят. Чего тут спорить? Всё ясно. «Ну, — думаю, — довели вы меня. Ну, спасибо. Сил никаких нет, до чего довели. Это ж разве можно допустить, чтобы так грудняк плакал? Не-ет, это недопустимо. Это просто ни в какие ворота не лезет. Я этого так не оставлю!»
   Подошёл я к коляске, взялся за ручку и покатил. Малыш ещё немного повсхлипывал и успокоился. А я качу себе коляску по нашей улице. За спиной собака лает, люди переругиваются. Я потряхиваю коляску легонько, качу её вперёд и напеваю: «Аа-аа-а!.. аа-аа-а!..» Даже сам успокоился. Всю жизнь так шёл бы и напевал. Ну конечно, не с пустой коляской, а чтобы в ней человечек лежал. Если б нужно, я бы и бегом её вёз, только бы он не плакал.

Полевая клубника

   «…Аа-аа-а!..» Дорога дождём прибита, все отпечатки на ней видны. Только что проехала лошадь с телегой. А с двух сторон высокие колосья. И васильки. Тут васильки, там васильки. Они как будто бегают с места на место. Только ты его взглядом отпустишь, а он уже вперёд забежал. Даже в глазах от них рябит, до чего их много.
 

 
   Впереди только небо и под ним — колосья. Дорога на взгорок идёт. Колосья набухли водой, потемнели, склонились к дороге. А в некоторых местах полегли совсем. Теперь уж не встанут. Небо после дождя ещё неспокойное, всё переволновалось, разлохматилось. Облака сползают в одну сторону — видно, что-то ещё замышляют.
   А ел ли ты полевую клубнику? Ягодка такая, не слыхал? Бледно-рубиновая. На ней мутная поволока, туманчик такой, дымка, ну, понимаешь? Она мелкая ягода, но жуть как ароматная. Она сверху сочная, а дальше мясистая. Она от соцветий плохо отрывается. Оторвёшь, а на соцветии обязательно останется розово-молочная мякоть. Тут где-то она есть, там в поле проплешинка такая, ну, камни, берёзы. И вот там она у меня и есть. Для тебя припасена. Правда, немного.
   А ты посмотри, как высоко забрались жаворонки! Значит, дождя больше не будет. Нам он и не нужен, дождь.
   А хочешь, поедем к лесу, на край поля. Там, как войдёшь, сразу направо — малиновый куст. Только тебе самому рвать нельзя будет, это я сразу предупреждаю. Малина ягода такая: чуть недогляди — а там червяк. Внутри, в красной пещерке. А зачем тебе червяков, ещё не хватало. Я каждую ягодку просмотрю — и тогда ты её получишь. И можешь сколько угодно совать в рот.
   Если заехать подальше в лес, то я знаю, где растёт красная смородина. Мне батя показывал. Мелкая, блестящая, как бусины. Знаю, знаю, тебе бы она понравилась, но у неё, понимаешь ли, косточки крупные, как бы тебе не повредило. И рот от неё вяжет — от кислоты всего передёргивает.
   Ну, про черёмуху я уж не говорю. Её — полный лес. Но черёмухи я тебе не предлагаю. Она на любителя. Вот я, например, любитель. Я люблю, а мама не любит. Батя — тот весь в меня, как найдёт черёмуху, так и загребает её своими ручищами. Наестся до того, что у него рот на сторону воротит, да ещё с собой наберёт — испеки, видишь ли, ему пирог с черёмухой. В общем, дело вкуса.
   Погоди, вот ты смеёшься, а слёзки зачем?..

А что я такого сделал?

   …Остановился я, чтобы утереть ему влагу, а он, видишь ли, руки ко мне тянет. Чтобы я его взял. Ишь догадался! Посидеть на руках захотелось. Во все стороны позыркать. Да, да. Любопытство разобрало. Скука замучила. Ну конечно. Одиночество заело. Ишь ты какой.
   Он мне улыбнулся, я ему улыбнулся. Я ему пальцем погрозил, а он мне всей пятернёй замахал. Сообразительный! И тянет, и тянет лапки свои, коротышки. И вдруг как сморщится! Скорей, значит, скорей! Почему не берёшь, тянешь резину, сейчас как зареву! Эх-эх, а ты с характером. Да ты просто молодчина! Мы с тобой поладим.
   Только я приготовился его на руки взять, как вижу — бегут. Почему-то люди бегут. Почтой стороне бегут и по этой. А те, кто не бежит, те останавливаются и смотрят на тех, которые бегут.
   — Украли, — кричат, — украли!
   — Чего украли?
   «Ну, — думаю, — час от часу не легче, чего-то теперь украли. У нас такого ещё не было».
   — Ребёнка украли!
   — Кто, цыгане?
   — Да какие цыгане! Вот он, вот!..
   Закрутилось всё, завертелось, только что мы были вдвоём, а тут толпа, водоворот, человековерчение!..
   — Ах, несчастье какое!
   — Ах, счастье какое!
   Ничего не поймёшь, что хотят сказать. Галдят кругом, за руки меня хватают… Да зачем за руки-то!.. Каждый будет хватать…
   — Да ты что ж это наделал?
   — Да разве так можно?
   «Как? Ну как нельзя-то?»
   — Да зачем он тебе, зачем?
   — Поиграл бы и бросил!..
   «Кого бросил? Кого бы я бросил? Ничего не понять».
   Кто-то схватил ребёнка. А, это мать. В одной руке щука, хвостом чуть до панели не достаёт. Мать плачет, слёзы текут рекой, прижимает его к себе, целует, а он доволен, что взяли наконец на руки.
   «Вот видишь, как всё хорошо кончилось!»
   — Да ты кто такой?
   — Кто, я?
   — Да, ты! Чего смотришь? Ты что, ненормальный?
   — Я? Нормальный, — отвечаю. — А что?
   — Нет, вы слышите, он и в самом деле ненормальный!
   — Оставьте его в покое! — кричат из толпы. — Он не виноват. Виновата собака.
   — Какая собака?
   — Чёрная.
   — При чём тут собака? Собака какая-то. Граждане, была собака?
   Орут, глазами сверкают, руками и щуками размахивают.
   — Где?
   — Там! Она была привязана!
   — Кто?
   — Мать!
   — Да помолчите вы! Кто привязал?
   — А я говорю — мать виновата!
   — Лаять стала!
   — Да не мешайте вы своими дурацкими репликами!
   — Кто ж детей без присмотра оставляет?
   Как без присмотра? А я что, за ним не присмотрел?
   В соседнем доме уже окна начали открывать. Машины притормаживают, народ с той стороны улицы, нарушая правила, перебегает.
   «Вот что мы с тобой наделали!»
   А кругом крик стоит.
   — Он виноват!
   — Он не виноват!
   — Кто, я, что ли? А что я такого сделал? Я бы до угла и обратно.
   — Ну, и куда б ты его потом дел? Нет, интересно, куда?
   Я говорю:
   — А в чём дело? В магазин «Мясо — рыба».
   — Куда-куда? Да он и в самом деле чокнутый!..
   — Эй, поаккуратней! Он правильно говорит: в магазин «Мясо — рыба».
   — Ну и вы какую-то чепуху мелете.
   — Придержите язык.
   — Сами придержите.
   — Кто, вот этот? Я его знаю, — сказали в толпе.
   «Дядя в шляпе. Здрасте, дядя».
   — Он телефон-автомат сломал.
   — Когда?
   — Давеча.
   — Вот видите?
   — Кто, я? — кричу. — Да вы сами по нему изо всех сил колотили!
   — Заткнись, грубиян. Вместо того чтоб признаться, ты ещё и грубишь. Был бы я твоим отцом, я бы тебя просто выпорол.
   «Много вы понимаете, дядя!»
   — Ребёнка украл, автомат сломал — да за такие вещи знаете что полагается?
   — Вы поаккуратней, он сам ещё ребёнок!
   — Хорош ребёнок. Что за фантазии!..
   Малыша тем временем положили в коляску, что-то там поправили, подоткнули и повезли. Щука всё по земле волочилась, оставляя мокрый след.
   «Так я и не угостил тебя полевой клубникой. Может, никто и не догадается. Ну, прощай».

Освобождение

   Многие стали расходиться, но я всё ещё стоял в кольце, и люди вокруг меня спорили.
   — Согласитесь, что поступок необъяснимый.
   — Ах, оставьте его!
   — Ах, бросьте!
   Но тут раздался знакомый голос с придыханием:
   — Чего к мальчишке привязались, подите все по домам.
   — А вы кто такая?
   — А я его ростила. Он ничего худого не сделает. Пойдём, Саня. Чего есть, то и говорю. Да! А ты на себя погляди! Воротила! У самого нос красный! Нашёл кого обидеть. Иди свою жену обижай. А нечего младенцев разбрасывать. А то нарожают и разбрасывают. Вот и говори! Ты сам роди, потом и говори. За одним поглядеть не могут. У меня двое инженерами работают да один в армии служит. Саня, пойдём, я тебе конфет куплю. И бубликов куплю. А ты их не слушай.
   Я говорю:
   — Тёть Сима, я его только прокатил.
   — Ага, — говорит тётя Сима, — я знаю.
   Я говорю:
   — Там собака лаяла, чёрная такая собачина, клыкастая!
   — Ну конечно, — говорит тётя Сима. — Собака лает, а ветер носит.
   — А он как заревёт!
   — Кто?
   — Ну, про кого мы говорим.
   — Да бог ведает. А письма-то всё нет?
   Я говорю:
   — Письмо будет!
   — Ага, — говорит тётя Сима.
   — Не сегодня, так завтра!
   — Ага, — говорит тётя Сима. — Оно уже идёт. Везут его в почтовом вагоне за семью печатями.
   Я говорю:
   — Там на оленях сначала, тётя Сима.
   — А как же!
   — Ну вот, сначала на оленях, потом на машине, а там уж на поезде или по воздуху.
   — Вот-вот, на ковре-самолёте.
   — А тут уж рукой подать. Вон почта. А вот наш дом. Так это ведь совсем рядом.
   — А ты бы поехал домой, а я бы покараулила. Чуть только письмо забелеет, я на трамвай вскочу и тебе привезу. Мне ведь недолго.
   Я говорю:
   — Тёть Сима, нет. Я уж дождусь, а вы так приезжайте, без письма.
   — Так-то оно так, да ты время без толку проводишь, вот чего мне жаль. Так оно дольше тянется. Хуже нет — ждать да догонять.
   — Почему без толку, я зуб вылечил.
   — Ну и что ж, что зуб. Надо и уроки учить. Приходи, что ли, ко мне уроки учить. Нажарим рыбы…
   …Всё рыба да рыба, деваться от неё некуда.

Какие бывают письма

   А письма-то всё нет. Я уж весь ящик изнутри рукой ощупал, может, оно где притаилось в уголке, но это ерунда, конечно. Таким крошечным письмо не бывает. Нам идёт большое-большое письмо! Вот такое. Нет, поменьше. Ну, в общем, чтобы в ящик пролезло. Большое белое письмо. Оно толстое, как книга. И страницы в нём пронумерованы. А ещё с рисунками. Батя любит в письмах рисовать. «Мне, — говорит, — легче изобразить, чем написать». Однажды письмо всё было из картинок. Сначала звери всякие: олень, белка, песец. Потом были нарисованы буровые вышки. А в конце — рожицы в профиль, губы у них вытянуты. Это, значит, батя целует меня.
   Идёт, идёт такое письмо. Ну и что же, что нет. Будет!
   — Михеев, — кричу, — Михеев, ты выйдешь?!
   Михеев отвечает в окно:
   — Слушай, ты ещё здесь? Вот здорово! А я ведь тебя искал! Я сейчас выйду. Подожди минуточку.
   Жду. Жду.
   Михеева всё нет.
   Куркина высунулась из окна, спрашивает:
   — Скачков, назови полевое растение из семи букв, в середине «рэ», на конце буква «а».
   Я говорю:
   — Куриная слепота.
   Куркина водой как плеснёт. Вода упала с треском, меня немного забрызгала.
   Я говорю:
   — Куркина, эй, схватишь!
   — Не достанешь, — отвечает Куркина. — А ты что у нас во дворе так долго делаешь? Дежуришь?
   — Закрой свою форточку, — говорю.
   — А я знаю, что ты делаешь. Ты одного человека ждёшь.
   — Молчи, Куркина, никого я не жду.
   — Нет, ждёшь, ждёшь, я знаю!
   Я говорю:
   — Не твоё дело.
   — Только напрасно ты ждёшь, Скачков, ты не жди! — говорит Куркина.
   Я стал выискивать какой-нибудь камешек.
   — Скачков, этот человек на тебя ноль внимания, фунт презрения!
   «Ну, — думаю, — тут надо не камешек, а порядочный камень».
   Я говорю:
   — Куркина, ещё одно слово скажешь — получишь!
   А Куркина:
   — Ей такие вычеркнутые не нужны.
   — Кому?
   — Не прикидывайся! Будто не знаю, кого ты ждёшь.
   — Ну, кого?
   — Полю, Полю!
   «Ах, Полю! Ну конечно Полю. Куркина, не буду в тебя бросаться, раз Полю».
   Я кричу:
   — Куркина, а полевое растение из семи букв — это сурепка!
   — Сама знаю!
   Надоела мне эта Куркина.
   — Михеев, — крикнул я, — Михеев!
   Он выглянул.
   — Саня, ты меня ждёшь? Это замечательно!
   — Отвратительно! — кричит Куркина.
   — Я тебе хочу кое-что сказать, но мне никак не выйти, меня не пускают.
   Куркина кричит:
   — Выйти ему, выйти!
   — Да замолчи ты, суетливая какая девица, — говорит Михеев. — Саня, может, ты подымешься ко мне?
   — Ля-ля, тра-ля-ля! — кричит Куркина.
   — Ой, слушай, подымись, это так важно!
   — Ой, слушай, подымись, это так важно! — кривляется Куркина.
   «Ну конечно подымусь. В чём дело. Раз это так важно, что мне, трудно подняться?»
   Михеев вышел на лестницу.
   — Пойдём сядем на подоконник. Поговорим.
   — Да-да, пойдём, — говорю, — сядем поговорим.
   — Не отпускают, понимаешь?
   — Понимаю.
   — Говорят: сиди дома. Веришь, нет?
   — Верю.
   — Житья никакого не стало!..
   Михеев загрустил, задумался.
   — Да что ты, — говорю, — Михеев, загрустил-то, ну, и что такого, ты посмотри, я какой весёлый, а, Михеев! А вот я тебя сейчас развеселю!..
   Стал я бороть Михеева, а он: «Пусти, пусти!»
   — Ну что, — спрашиваю, — ты хотел сказать?
   — Да ты, — говорит, — меня с мысли сбил! Ты хоть знаешь, что сегодня «Спартак» с «Шахтёром» играют?
   — Ну и пусть играют.
   — Саня, так ведь это же полуфинал!
   — Ну и что?
   — Приходи ко мне вечером телевизор смотреть! Слушай, Сумин придёт! Мы знаешь как поболеем! А потом ты ему поможешь составить план. Ты ведь опытный.
   Я говорю:
   — Михеев, у меня к тебе просьба.
   — Говори, всё сделаю! Ты ведь знаешь, Саня!..
   — Ну конечно, — говорю, — знаю. Вынеси мне воды.
   — И всё?
   — И всё.
   Михеев снова задумался.
   — Ну, я вынесу. Ты посиди, я мигом.
   Я воды напился и говорю Михееву:
   — Большое тебе спасибо.
   Он и вовсе стушевался.
   — Ты, — говорит, — только не уходи, а? Мы потом что-нибудь придумаем… Я попозже выйду. Я выйду!
   Я говорю:
   — Давай, давай…

Замечательный, бесценный диван

   Вот люди какие странные: с первого раза ничего не понимают. Ведь я же говорил Сухожиловой с Новожиловой: не забирайтесь с ногами на диван. Это некультурно. Пусть теперь на себя пеняют. Я как разогнался, налетел на них с полного ходу. У Сухожиловой с Новожиловой все жилы затряслись.
   Они отбежали на безопасное расстояние, а совсем не уходят. Как волчицы какие-то, и что им в этом диване?
   — А что это ты, — говорят, — так развоевался? Это теперь и не твой диван!
   «Здрасте! Диван уже не мой. А что же тогда моё? Ну нет, диван не отдам. С диваном номер у вас не пройдёт».
   — Интересно узнать, — говорю, — а чей же это диван?
   Сухожилова говорит:
   — Ничей, общий!
   А Новожилова:
   — Казённый!
   Или наоборот, я ведь их не различаю.
   — Не-ет, — говорю, — ошибаетесь, дорогие жилы, диванчик принадлежит мне, а вовсе он не казённый. Это всё ваши фантазии. А если хотите на казённом попрыгать, то идите в ЖЭК. А вот я вам сейчас объясню, как пройти…
   Они и убежали.
   Сижу на своём замечательном, бесценном диване. Вдруг смотрю — в окне пятой парадной, на четвёртом этаже какие-то стёкла блестят. Кто-то на меня два окуляра наставляет. «Что, — думаю, — такое, кто это меня вблизи не видел? А если кто не видел, так можно же в любой момент подойти и рассмотреть. Зачем же в бинокль?»
   Я замахал, бинокль тотчас же исчез. И голова спряталась.
   — Эй, — кричу, — чего там прячешься? Ты кто, Семёнов, что ли? Эй, Семёнов!
   Никто не показывается. Ответа не последовало. «Ну, — думаю, — нехорошо это, неприятно, если меня будут исподтишка в бинокли рассматривать. Я ведь не африканская антилопа. Надо пойти посмотреть».
   Взбежал по лестнице на четвёртый этаж, где сидел злоумышленник. Никого нет. Взбежал на пятый. Пошёл на шестой, там уж ход на чердак. Вдруг вижу — стоит голубчик. Опять вооружён до зубов, два пистолета на меня наводит.
 

 
   — Стреляй, — говорю, — чего стоишь?
   — Извольте удалиться.
   А сам бледный-бледный. Сейчас совсем в мел превратится. Ох уж, доведёт меня этот Семёнов.
   — Ты чего, — спрашиваю, — за мною шпионишь?
   — Я не шпионю, я наблюдаю.
   — Ну, и что ты наблюл? Или как правильно сказать: наблёл? Ну, в общем, чего ты увидел?
   Семёнов сник совсем.
   Я говорю:
   — Да убери ты свои дурацкие пистолеты!
   Он послушался, руки опустил. В сторону смотрит.
   — Я, — говорит, — знаю, кто тебя предал.
   — Та-ак… — говорю. А сам пот со лба утираю. — Значит, знаешь…
   — Знаю.
   — А ты не ошибаешься, а, Семёнов?
   — Нет, не ошибаюсь.
   Из окна крыша видна. По карнизу голуби ходят, гуркают. Вон там я стоял, когда батя увидел меня и испугался.
   Я спрашиваю:
   — Ну кто?
   — Я интригами не занимаюсь! — отвечает Семёнов. — Он будет иметь дело со мной! Можете на меня рассчитывать.
   И снова в свою флибустьерскую позу встал.
   Я говорю:
   — Не надо, Семёнов… Я ведь и сам знаю. Только я тебя очень прошу, пусть об этом знают только двое: ты и я. Ну, ещё можешь сказать Поле. Выполнишь, Семёнов?
   Он меня удивлённым взглядом проводил.

Файзула ждёт корреспондента

   «Ну, — думаю, — хватит, пора ехать домой. Одно дело сделано».
   Решил напоследок зайти в свою парадную. Дверь открыл — и у меня вспыхнуло перед глазами! Три белых кружка! Я чуть дверцу ящика не оторвал.
   «Сане Скачкову».
   А в конверте листок в клеточку и на нём печатными буквами строчка: «Скачков, одна девочка хочет с тобой дружить!!!»
   Ну, напугала… У меня даже в глазах потемнело. «Вот погоди, — думаю, — выйди, я тебе покажу, как людей пугать!»
   А самому весело! Не уйду ещё. Посижу на своём прекрасном диване.
   Эх, хорошо мне сидеть! Захочу — покачаюсь! Пружины скрипят изо всех сил. Скрипите, скрипите, пружины! А ну-ка и я вскочу на него ногами. Мне всегда запрещали, а теперь кто мне запретит? Мой диван! Только мой! Эх, как подкидывает! И-эх!.. И-эх!!!
   Идёт Палён через проходные дворы. Спрашивает:
   — Ты прыгаешь?
   — Прыгаю!
   — А ну-ка и я попрыгаю!
   Стали мы вдвоём прыгать. Палён вдруг как заведёт:
   — Опа, опа, Азия — Европа!..
   Я говорю:
   — Палён, ну как не стыдно!..
   Он перестал.
   Я говорю:
   — Давай лучше поиграем в крепость.
   — А как это?
   — А вот я тебя столкну, значит, моя крепость, а потом ты заскакивай и меня толкай. Кто дольше крепость удержит.
   Эх, хорошо я придумал! Палён как сумасшедший вокруг дивана бегает, тут сунется, там сунется, всё ищет у меня слабое место. Но в моей обороне не так легко слабое место найти.
   Наконец запрыгнул Палён, как толкнёт меня, и я полетел вниз. Ничего себе — болезненный! А ещё от физкультуры освобождён.
   «Ну, — думаю, — сейчас я тебя атакую!» Но Палёна не просто было атаковать. Я запрыгнул несколько раз, но не удержался. Но и Палён не удержался, полетели мы с ним вдвоём кубарем.
   Не заметили даже, как Файзула подошёл. Костюм на нём чёрный, рубашка белая и жёлтые полуботинки. Одеколоном от него несёт. Что такое, не Файзула, а оперный артист какой-то!
   Он кричит:
   — Ай, как нехорошо! Зачем такие игры играете? Садитесь шахматы играйте. Или нарды. Или кости. Тихо надо играть.
   — Почему тихо-то, Файзула? Можно и не тихо.
   Это я у него спрашиваю.
   — А ты совсем уходи, — Файзула говорит. — Ты мне один показатель испортил? Испортил. Ты мне другой показатель испортил? Испортил.
   — Не портил я тебе никаких показателей.
   — А кто ребёнка у магазина воровал? Ты воровал. Файзула всё знает. От Файзула не скроешь. Ты домой лучше иди. Сейчас корреспондент придёт, будет про меня газету писать. Фотографировать будет.
   То-то, я смотрю, Файзула так вырядился. Вот что с человеком слава делает. Совсем испортился у нас дворник. Раньше Файзула тихий, скромный был. В нарды учил нас играть, песни узбекские пел, качели нам построил.
   — Зачем тебе газета-то, Файзула?
   — Надо газета. Почёт надо. Кишлак буду посылать.
   Ну, что ты с ним сделаешь. Ведь пропадёт совсем. У него и взгляд стал другой — глаза блестят. Он и у ворот теперь по-другому стоит — как статуя. Может, он думает, что к нашему дому мраморную дощечку прибьют: здесь жил и работал дворник Файзула. Но ведь этого не будет. Жаль мне его стало. Не замечает человек, как портится.
   Я говорю:
   — Дощечку-то всё равно не прибьют, Файзула.
   — Какую дощечку?
   — Ладно, это я так подумал.
   — Нехороший ты человек, Скачков. Зачем ребёнка у матери воровал?
   — Да я, Файзула…
   А, да чего с ним разговаривать! У него одни показатели в голове. Показатели и указатели.
   — Пойдём, Палён.
   Палён говорит:
   — Конечно пойдём. Тебе куда? Мне в парикмахерскую.
   Я говорю:
   — Совпадение. Мне тоже в парикмахерскую.
   А что, постригусь. Почему не постричься? Всё-таки знакомые парикмахеры. Например, Артур Жанович. Он мою голову знает.

Наша парикмахерская

   В парикмахерской только и разговоров что про матч «Спартака» с «Шахтёром». Все галдят, руками размахивают.