Арро Владимир. Мой старый дом

Владимир Константинович Арро
Мой старый дом

^{Рисунки С. Острова}

Какой же я бешеный?

 
   Ну, я и весёлый сегодня! Эх, я весёлый! С трамвая спрыгнул, дорогу перебежал!
   У нас полагается до перекрёстка дойти и дальше — по переходу, но нет у меня терпения назад возвращаться — вот же мой дом, вот! — я и рванул через трамвайные рельсы. В другой бы раз Файзула непременно меня остановил, сказал бы: «Ай, нехорошо сделал!» — и листовку бы из кармана вынул, дал почитать: «Граждане, при переходе трамвайных путей будьте особенно осторожны!» А сегодня он только голову поднял, на меня посмотрел и снова продолжал мести, как будто ничего такого не было. Понимает ведь, как мне невтерпёж, как я соскучился по своему старому дому.
   А улица у нас — солнечные зайчики брызжут во все стороны, листья падают, арбузы продают! Продавец дядя Гриша арбузы тискает, приникает к ним ухом.
   В окне парикмахерской узкое лезвие блестит, Артур Жанович бритву об ремень наяривает не глядя, а сам смотрит на прохожих.
   У магазина «Мясо — рыба» какое-то столпотворение.
   Я всё это за один миг оглядел. И такое на меня веселье нашло! Сильнее прежнего.
   Влетел во двор, свистнул — голуби взметнулись! Летите, голуби!
   На Михеева наскочил! Опа!.. Куркину закрутил! Кустик вырвал, подбросил!.. И-и-эх!..
   Все кричат:
   — Санька Скачков приехал! Санька приехал!
   А Куркина кричит:
   — Он какой-то бешеный, бешеный!
   Я кричу:
   — Это я от радости, Куркина! От веселья, понимаешь?..
   Так разгалделись, что даже некоторые жильцы окна позакрывали.
   А потом как-то сразу веселье оборвалось. Стоят все, молчат.
   Сумин спрашивает:
   — Скачков, а ты чего такой весёлый?
   — А что такого, — говорю, — нельзя?
   — Можно, да больно ты опасный.
   — Это я от радости такой опасный! Оттого, что вас увидел. А вы чего замерли? Михеев, ты чего замер?
   — Я, — говорит Михеев, — тоже от радости.
   Ещё бы! Друг. Весь прошлый год с Михеевым на одной парте просидели. Михеев — во парень! Куда я, туда и он. Правда, я переехал, а он здесь остался. Ну, ничего, в одном городе живём.
   — Ми-хе-ев!
   А он в себя прийти не может, оттого что друга увидел. Стоит столбом. Ну, что это он так? Я подскочил и давай тискать Михеева. А он вырывается: да погоди, да отпусти!.. Совсем от рук отбился. Просто испортился. Мы с Михеевым раньше — ух как боролись! Мы так возились, что потом надо было целый час в комнате прибираться, полы натирать. Это мы в пиратов играли. Он был пират, а я капитан шхуны. Сумин — тот понятно, он вообще не выносит возни. Сумин теперь вместо меня звеньевой, так что совсем стал серьёзный.
   Сумин спрашивает:
   — Саня, а чего это ты там натворил?
   Я говорю:
   — Что? Где? Когда?
   А Куркина:
   — Знаем, знаем!
   Я кричу:
   — Да чего вы знаете! Я ещё ничего натворить не успел. Там и негде! Там из парадной выйдешь — пустырь! Из окна выглянешь — пустырь! Там знаете как — и двора нет! И водосточных труб нет. Крыш и тех, кажется, нет. Стоят дома без крыш. Уж не знаю, как и жить буду. Я терпел неделю, терпел, а сегодня взял и прямо к вам!
   Михеев говорит:
   — Вот и правильно сделал! Я тебе потом чего-то скажу, Саня!
   «Это хорошо, — думаю, — скажи, скажи».
   — Я всё понимаю, — говорит Сумин, — но ты нас подвёл. И от тебя на звено легла тень.
   — Какая тень, — кричу, — чего ты мелешь! Сам ты тень на божий день! — И смеюсь.
   Эх, всё равно мне весело! «Что бы, — думаю, — ещё такого у них сделать?»
   — Да ладно тебе, Сумин, — говорит Михеев. — Саня, мы что-нибудь придумаем. Это ничего! Проморгается, Саня!..
   Тут мы с ним и побоксовались.
   Куркина говорит:
   — А вообще, Скачков, мы тебя отовсюду вычеркнули. Из журнала вычеркнули. Из звена вычеркнули. Так что мы теперь за тебя не отвечаем.
   — Вот и хорошо, — говорю. — Чего за меня отвечать. Я сам за себя, если будет нужно, отвечу.
   А Куркина:
   — Знаем, знаем!..
   Я ей:
   — Куркина, схлопочешь!
   — Ты теперь вычеркнутый! — говорит Куркина, так зло говорит. — Ты теперь вычеркнутый и выписанный! И всё! И не ходи! И нечего обманывать! И всё! И не ходи!
   Я погнался за Куркиной, но её ведь не всякий раз и догонишь — она длинноногая. Ух, Куркина!
   — Не слушай ты её, — говорит Михеев. — Ты ходи, ходи! Глупости какие. Расхозяйничалась. Не её курье дело. Верно, Андрей?
   Я спрашиваю у ребят:
   — Правда, что меня отовсюду вычеркнули?
   Сумин отвечает:
   — Это правда, Саня. Такова необходимость. Ты ведь от нас переехал. А спрашивать за тебя с нас будут. Так что ничего не поделаешь.
   Что спрашивать-то?
   А они после этих слов загрустили. «Ну что ж, — думаю, — наверно, Сумин прав. Но мне всё равно весело».
   — Эй, — говорю, — а чего скисли-то? Ну, подумаешь — вычеркнули! Ведь я же здесь! Вот же я! Оле-гоп!.. Бенц! Амба!..
   Сумина закрутил! Михееву подсечку сделал! Куркина успела отскочить. Я кричу:
   — Куркина, да ты не бойся, иди сюда! Я тебе только нос откушу, а так ничего не сделаю.
   А она:
   — Знаем, знаем кое-что про тебя!..
   — Да ты что! — все смеются. — Вот сил накопил! Ну, бешеный. Ну, прямо как бешеный.
   Да не бешеный я! Просто мне весело, что всех ребят вижу, включая Куркину. Приятно мне, понимаете? Нравится мне всё тут. Вот отчего я веселюсь.

Замечательный диван

   Ну, не беда, что я отовсюду вычеркнутый, не беда. Бывает хуже. Зато вон у нас двор какой хороший. Зато вон мой диван стоит на заднем дворе возле помойки. Мы его оставили, когда переезжали, уже больно он старый. Не диван, а развалина. Ему, наверное, сто лет. Мы когда его выносили, из него всё сыпалось и вываливалось. Труха, пружины, деревяшки всякие. Даже пятнадцать копеек вывалилось выпуска тысяча девятьсот тридцать пятого года. Я его тряс — думал, может, там клад спрятан. Нет, только труха сыпалась. Насилу донесли.
 

 
   А тут смотрю — на диване прямо с ногами Сухожилова с Новожиловой! Взялись за руки, подпрыгивают и хором горланят:

 
Опа! Опа!
Азия — Европа!
Индия — Китай!
Зина, вылетай!
 

   И спрыгивают, значит, по очереди.
   — Эх, — кричу, — сейчас я вам покажу Индию!
   Засвистал, загикал, как Соловей-разбойник! Они кубарем скатились с дивана, только их и видели.
   Это ж надо, ёлки-моталки, с ногами на диван забраться! Такой хороший диван. Совесть совсем потеряли. С ногами на такой замечательный диван. Вот догадались. Бескультурье какое. Просто разболтанность. Стоит диван, никому не мешает, а они с ногами. Бесстыдницы. Таких диванов поискать. Такому дивану цены нет. Он же старинный. На нём дедушка спал, батя спал, а про меня уж и говорить не приходится. Я на нём так спал, что еле подымали. Каждый раз силой сволакивали. А они с ногами. Безмозглые эти Сухожилова с Новожиловой. У них вместо мозгов одни жилы. Я им покажу Азию. А заодно и Европу.
   Ах, как хорошо полежать на своём старом диване! Ну прямо блаженство. На нём хоть сплошные бугры и вмятины, но у меня каждая косточка среди них своё место знает.
   Тут Михеев подошёл.
   — Ты что улёгся-то? — спрашивает Михеев.
   — А что такого, — говорю, — у меня отдых. Обеденный перерыв. По-испански называется сиеста.
   — Да ты что, какая сиеста! В самом деле, что ли, чокнулся? Не слушай ты эту Куркину, не обращай внимания! Хорошо, что ты приехал. Я сам к тебе собирался.
   Я говорю:
   — А ты мне хотел что-то сказать.
   — Вот слушай, — говорит Михеев. — Мы с Суминым очередь за арбузом заняли. Будешь с нами арбуз есть? Только больше никого!
   — И всё?
   — И всё. А что?
   — Да ничего.
   — Ну, будешь?
   — Подумаю, — говорю. — Пока ещё не решил. Аппетит совсем куда-то пропал. Полежу, потом отвечу.
   — Странный ты, Саня, стал, — говорит Михеев. — Не слушай ты эту Куркину-придуркину. Мы тебя каждый день вспоминаем. И в школе все говорят: «Вот бы Саню, вот бы сейчас Саню…» Ты знаешь чего, ты помоги этому Сумину составить план. Он ведь какой звеньевой — неопытный. А ты опытный. Слушай, ты полежи немножко, а мы пойдём. Мы там, на улице, будем. Мы в очереди! Только больше никого — ты, я и Сумин! Ну, я побежал.
   Беги, беги, Михеев. Я один хочу полежать. Такой хороший диван. Может, его скоро сожгут или увезут на свалку.

Файзула

   Вот идёт наш дворник Файзула. Я очень обрадовался, когда его увидел. Файзула лучший дворник микрорайона. Но он на этом не остановится, я знаю. Сначала он станет лучшим дворником на Петроградской стороне, а потом и в городе. Он принял на себя сильно повышенные обязательства и теперь думает, как бы их ещё повысить. Я читал, когда мы с мамой ходили выписываться со старого адреса, в стенгазете нашей жилищной конторы всё об этом написано.
   Я вскочил с дивана и крикнул:
   — Здравствуй, Файзула!
   Он, наверное, не услышал, так как был ещё на порядочном расстоянии. Тогда я снова крикнул:
   — Здравствуй, Файзула!
   Но он прошёл мимо и, казалось, совсем меня не заметил. Как же так, ведь он меня любил и всегда называл хорошим помощником во всех начинаниях.
   Я пошёл рядом с ним. Я сказал:
   — Файзула, здравствуй, ведь это я, Саня Скачков, твой помощник во всех начинаниях. Вот я приехал.
   Он сказал, не оборачиваясь:
   — Я вижу, что ты приехал, но лучше бы ты не приезжал.
   — Почему, Файзула?
   — Я тебя вычеркнул.
   — Из списка помощников? Ну, так это ж ерунда, Файзула! Подумаешь — из списков! Я всё равно буду приезжать и оказывать тебе помощь во всех начинаниях.
   — Не из списков, — сказал Файзула. — Я тебя из сердца вычеркнул.
   Мне стало обидно, что он так сказал.
   — Это почему же? — спросил я. — Я такого не слышал. Раз человек переехал, его, конечно, можно из списков вычеркнуть. Но зачем же из сердца? Я ведь вот вас никого не вычёркивал?
   Файзула остановился и впервые за всё время посмотрел на меня.
   — Потому что мы чужая лодка не угоняли и весло не пускали по течению.
   — Постой, а разве я чужую лодку гнал?
   — Гнал.
   — Где?
   — А вот там, на Невке.
   — И весло пускал по течению?
   — Пускал. Прямо Балтийское море. Разве это хорошо?
   Я дико захохотал. Я иногда хохочу очень дико. Это на многих действует. Особенно на учителя математики Закавыку. Он даже портфель один раз уронил, когда я дико захохотал.
   Файзула тоже чуть метёлку не выронил.
   Я говорю:
   — Файзула, это сущие выдумки!
   Файзула рассердился:
   — Зачем говоришь — сучие? Не надо говорить — сучие! Мне ЖЭК говорил! Мария Михайловна говорил. На тебя хозяин писал!
   — Какой ещё, — спрашиваю, — хозяин?
   — Лодка хозяин! Какой хозяин. Сам знаешь, какой хозяин, — директор лодочной станции!
   — Не знаю я никакого хозяина. И лодки не брал. И вёсла по течению не пускал, всё это су… всё это выдумки, Файзула!
   — Пойди ЖЭК доказывай! Мария Михайловна доказывай. Файзула тебе не уважает. Зачем чужая лодка понадобилась? Что, не мог к Файзуле прийти и сказать: «Файзула, покатай меня на лодке». Я на лодочной станции летом лодку брал?
   — Брал.
   — Вас катал?
   — Катал.
   А он тогда здорово нас покатал! И по мороженому всем купил. Это у Файзулы был день рождения.
   — Ай, как нехорошо делал: человек ушёл туалет искать, а ты лодку брал. Себе пятно поставил. Мне показатель портил. Зачем портил мне показатель?
   — Да не портил я, Файзула!
 

 
   Он снова пошёл, а я побежал рядом с ним.
   — Туалет какой-то… Не знаю я никакого туалета…
   — Ай, как нехорошо напоследок делал, — повторял Файзула. — Зачем не дал свой новый адрес? Человека запутывал. ЖЭК запутывал. Файзула запутывал. Ай, совсем плохо!..
   Ничего ты ему не докажешь. Я и отстал.

Чёрные дырочки

   Я вошёл в свою парадную и увидел почтовый ящик. Письма не было, это я понял с порога. Когда есть письмо, дырочки светлые, а когда нет — тёмные. Дырочки были не только что тёмные, а прямо чёрные. Я даже подумал: может, чёрное письмо от него пришло? И пошарил в ящике рукой. Но письма не было, а одни только дырочки. Ерунда, конечно, чёрных конвертов не бывает.
   Когда мы переезжали неделю назад, батя был ещё в командировке. Он как летом уехал, так ещё и не возвращался. Я ему писал, но их ведь перебрасывают с места на место, так что он, может, ещё ничего и не знает и пишет по старому адресу, пишет… А вот чего-то не пишет.
   Мне новый дом, может, потому и не нравится, что бати в нём нет.
   Я вернулся на задний двор и лёг на свой диван. Я стал думать, что же мне теперь делать. Сначала я хотел пойти в ЖЭК и всё объяснить. Мария Михайловна поймёт, что вышло недоразумение. Но одному идти было всё-таки боязно. И я решил подождать Михеева с Суминым. Ведь если я дам честное пионерское слово, мне поверят. Файзула всегда говорит: «Скажи честное пионерское». Надо было мне ему сразу сказать, а не смеяться дико. Но я скажу после. А Михеев за меня поручается. За меня кто хочешь поручается, кроме Тентелева. Тентелев мой враг.
   Я лежал, смотрел в небо, и мне было обидно. Я не знаю даже, отчего мне было больше обидно, — оттого, что меня отовсюду вычеркнули, или потому, что Файзула не уважает. И я понял: оттого, что нет письма.
   Я подумал: вот превращусь в голубя и буду летать с крыш на все подоконники. Стучать буду клювом в окна, будить всех, из кастрюль мясо вылавливать, молочные бутылки проливать.
   Они мне: «Гуль-гуль-гуль!» А я им: «Буль-буль-буль!»
   Но тут я опомнился и подумал: зачем я так? Ведь никто мне ничего плохого не сделал.
   Эта глупая идея, наверно, пришла мне в голову оттого, что в нашем доме полно голубей.

Не пропали бы Гоша с Овсеем

   А вот Гоша с Овсеем куда-то разогнались, ишь как их несёт! Видно, набедокурили, набезобразничали чего-нибудь.
   — Гоша, Овсей, — кричу, — сюда!
   Они подбегают ко мне, оглядываются, тяжело дышат. Школьные форменки у них новые, а уже как и не новые: у Гоши коленки торчат грязными пузырями, а у Овсея на том месте, где внутренний карман, проступило чернильное пятно. Вот и одевай их из последнего, а ведь ещё месяца не проучились.
   — Стоять смирно! — кричу. Это у нас такая игра раньше была: они солдаты, а я генерал.
   Брови мои сдвинулись, мышцы лица напряглись. Я так думаю, Гоша с Овсеем сильно моего лица испугались.
   — Овсей! — кричу. — Эт-то что у тебя?
   — Чернила, — отвечает Овсей. Он привык мне по-честному отвечать.
   — Чернила… Видал, Гоша, у него на пиджаке чернила! А где им положено быть?
   — В ручке, ясно, что в ручке, — говорит Гоша. — Она у него открутилась, балда ты, Овсей, что у тебя ручка открутилась, вот исключат тебя из школы или из октябрят выгонят. Саня, у меня никогда ручка не откручивается…
   Гоша говорил быстро, напористо, как будто проталкивался в толпе, и глаза таращил. Он всегда так говорит. Это мне в нём не нравится.
   — Не откручивается. А колени, — говорю, — кто извозил? Это зачем же ты на коленях стоял, а? Богу молился?
   — Нет, он богу не молился, — говорит Овсей. — У него шарик под лестницу укатился.
   — Шарик… Ещё и выгораживает! Какой же ты друг, если выгораживаешь, вместо того чтобы помочь товарищу? Это, Овсей, знаешь как называется? Это — охо-хо! — называется ложная дружба.
   — Ложная дружба, — выговаривает Овсей. — Я больше не буду выгораживать, Саня.
   А у меня рот сводит, будто я разжевал лимон. Что это я им говорю? Какую-то ерунду говорю.
   А они вряд ли чего понимают.
   — От кого бежали-то? — спрашиваю.
   — От мясников!
   — Всё пугают!
   — Пугают! — воскликнул Гоша. — Один другому говорит: «Давай и этих на мясо!»
   Вот мясники из нашего магазина моду новую взяли: как разгружают мясные туши, так и давай малышей пугать.
   — А вы и поверили?
   — Ох, Саня, у них знаешь какие ножи! — говорит Овсей.
   — Не верьте вы им, они болтают от нечего делать. А лучше не подходите к ихней двери, ну, чего там?
   — А мы только заглянули.
   — Чего заглядывать?
   — А там живых рыб привезли!
   То-то я слышу, в доме пахнет жареной рыбой.
   — Ну и пойдите с улицы, постойте у бассейна.
   — Там народищу — тьма! Не пробиться!
   — Ох уж и не пробиться! Мы что же, с вами не пробивались?
   — Пробивались! Вот пойдём сейчас и пробьёмся, — говорит Гоша.
   — Пробьёмся, — вздыхает Овсей.
   Я бы и сам в другое время пошёл. Там таких сомов, таких щук иногда привозят! Сомы и щуки долго живут, особенно щуки — бьются в бассейне, изгибают свои зелёные спины, высоко подпрыгивают. Продавец только завернёт щуку в бумагу, начнёт взвешивать, а она — прыг на всех — чуть ли не до потолка. Очередь так и ахнет, так и засмеётся. А какая-нибудь злая карга обязательно крикнет: «Ты по башке-то её, по башке!..» Ох, не люблю я таких зловредных!
   Гоша с Овсеем дёргаются от нетерпения. Охота им поглядеть на живых рыб. Овсей бы остался, а Гоша весь издёргался. Но что-то я им не досказал.
   — Слушайте, — говорю, — знаете что?
   — Что? — Они глаза таращат.
   «А вдруг, — думаю, — они сами потом не допрут, я ведь уеду. Не пропали бы Гоша с Овсеем, особенно Гоша».
   — А вот что. То, что я сказал прежде, на это наплюйте. Всегда друг друга выгораживайте! И ты, Овсей, молодец! А ты, Гоша, если ябедать будешь на товарища, я тебе выделю.
   — Я не ябедаю, Саня, не выделяй!
   — А про чернила зачем сказал?
   — Так их же и так видно! Погляди, Саня, они у него как орден!
   — А зачем сказал: у меня ручка никогда не откручивается?.. Вот ты какой, Гоша! Чтобы я больше этого хвастовства не слышал!
   Гоша глаза опустил. Нехорошо, стыдно ему.
   — Понял?
   — Понял.
   — Он понял, Саня! — говорит Овсей. — Он не виноват, это ведь не он мою ручку открутил, а она сама открутилась!..
   …Взял бы я его к себе в товарищи.
   Что-то вроде я стал пониже ростом, а они повыше. Вроде я стал поглупей, а они поумней. Наверно, потому, что они тут на законном основании, при деле и при квартире. А я без дела, без квартиры и без законного основания.
   — Саня, — говорит Гоша, — ну, мы пойдём живых рыб смотреть.
   — Ну, идите, — говорю, — пока всех не разобрали.
   — Мы ещё придём, Саня, ты здесь будешь сидеть?

Голубой квадрат

   Здесь буду сидеть, где же мне ещё сидеть, как не на своём диване. Даже лягу. Хорошо на диване полежать, ах, совсем неплохо, не всё ли равно, где он стоит — на заднем дворе или в комнате.
   Кто ещё может полежать на заднем дворе да на своём чтоб диване, ну-ка подходите, кто может? Чудо из чудес — диван на заднем дворе!
 

 
   С четырёх сторон стёкла сверкают, нижние — тёмным, верхние — белым и голубым. Высоко в небе летают ласточки. Я люблю в небо смотреть. Когда долго смотришь, то в глазах появляются белые шарики. Они будто прозрачные, невесомые, плавают друг возле друга. Я думаю, что это молекулы. Молекулы — это такие шарики, из которых всё состоит.
   Ласточки то пропадают, то снова появляются в голубом квадрате. Прямоугольник, в котором все стороны равны, называется голубым квадратом. Можно задачки решать на этом небе над задним двором. Оно перерезано тремя строчками проводов. Если слегка повернуть голову, то они окажутся точно по диагонали. А если провести вторую диагональ, то будет письмо.
   Кто решал задачки на небе, лёжа на заднем дворе да на своём чтоб диване?
   Вот облако появилось, яркое, пенистое, как молочный коктейль. И теперь мы плывём. Ах, ведь плывём вместе с диваном, и с домом, и с проводами мимо этого облака! Прощайте, прощайте все! Мы плывём на север!
   Буду плыть вот так и ни о чём не думать, устану смотреть — закрою глаза. Вот уже и не плывём. А, нет, всё равно плывём, вот проходим мимо нового облака. Разогнались, значит. Вышли в открытое море.
   Кто ещё плыл с закрытыми глазами по открытому морю, на заднем дворе с голубым квадратом… решая задачки… да на своём чтоб диване?..

Нет, не пойду

   — На своём диване, значит, решил полежать? Ну и ну.
   Тётя Сима, по голосу слышу. Голос у неё с придыханием, с присвистом. Прошаркала к мусорным бакам, ведром помойным прогромыхала: эх, некстати она.
   — На своём-то привычном полежать хочется. Ты чего это голову не подымаешь? Заснул, что ли?..
   Я говорю:
   — Я подымаю.
   А на самом деле я не подымал. Уж очень мне не хотелось подымать голову. Но всё-таки я поднял.
   — А я уж думала, может, заснул. Ты не спи, возле помойки спать нехорошо, тут мухи. Э-э, парень, а глаза-то у тебя на мокром месте, ты что это, милый?
   Я говорю:
   — Не-ет, тёть Сима, нет! Это я на небо долго смотрел!.. Ярко, глаза режет, вы не подумайте…
   — Чего мне думать, ты парень крепкий, с характером. У другого вон характера нет, шаляй-валяй, а у тебя есть. Ну как, хорошо устроились на новом месте? Ванная есть?
   — Есть.
   — Балкон есть?
   — Есть.
   — Ну вот, нашему флигелю-мигелю какое сравнение! На него плюнь покрепче, он и повалится. А у вас там жить можно, я район этот знаю, у меня там золовка живёт. Воздух сельский, куда ни посмотришь — светло. Золовка говорит: «Вот бог дал — сразу и квартиру, и дачу. Не то что в наших колодцах проклятущих, солнышка летом не увидишь живого! И кто только их понастроил…»
   И пошла, и пошла. Про какую-то золовку…
   Пока она говорила, к ней две кошки подбежали и давай ластиться, башками об её тапочки тереться: курлы-мурлы. Тётю Симу все кошки во дворе знают, только она выйдет — они к ней. Да что там кошки — её каждый воробей, каждый голубь знает. Чуть что — лапа перебита или ещё что-нибудь — она им идёт на выручку. А однажды утром дворники смотрят: по двору ползёт черепаха. И прямо к нашей парадной. Файзула в окно постучал и говорит: «Тётя Сима, это к тебе».
   Я говорил с тётей Симой, а сам всё думал: знает она или не знает про недоразумение? Но она всё-таки знала.
   — Что это ты напоследок набедокурил? — спрашивает. — На что тебе эта лодка понадобилась?
   Я кричу:
   — Не брал я её, тёть Сима, не брал! Провалиться мне на этом месте!
   — А Файзула говорит, будто тебя поймали и ты старый адрес сказал. Я говорю: «Да не водилось за ним никогда худого, не мог он этого сделать!..»
   Я сказал:
   — Файзула на меня наговаривает.
   — Да это не Файзула на тебя наговаривает, — говорит тётя Сима, — а кто-то другой тебя оговаривает.
   — Как это? — спрашиваю.
   — А вот так. Какой-то охотник сделал, а показал на тебя. И фамилию твою дал, и адрес. Ты, дескать, переехал, тебе ничего не будет. А он чист и свят. Вот так бывает.
   Ну уж это и вовсе было недоразумение.
   Я говорю:
   — Да кто ж это мог сделать? Нет, тётя Сима, это какая-то путаница. Ведь мой адрес только мои друзья знают. Да ещё Тентелев.
   — Ну уж это сам выбирай, — говорит тётя Сима.
   «Ах ты, Тентелев, — думаю, — ах, вражина!»
   — Ну, будет тебе одному сидеть, пойдём ко мне, чаю попьёшь, а там и щуку будем жарить.
   — Спасибо, — говорю, — я не хочу.
   А я хочу есть, да не хочу к тёте Симе. Я знаю, как у неё там, в первом этаже. Когда я был маленький, родители меня иногда у неё оставляли.
   У неё там ковричек, здесь — половичок. Там пупсик, здесь слоник. Там у неё пузырьки с лекарствами, здесь у неё квитанции за двадцать лет. Там — грелка, здесь — бумажный цветочек. Маслёнка и мышеловка. Варенье и клизма. И запах густой, тягучий.
   Нет, не пойду.
   — Не пойду я, тётя Сима.
   — Ну, полежи, надумаешь, так придёшь.
   А я и не надумаю.

Болезненный Палён

   Я подумал, что раз Михеева с Суминым так долго нет, то, значит, их не признали в очереди. У нас так случается, что в очереди не признают. А то бывает, что, наоборот, признают. Кто-нибудь из нашего дома стоит и говорит тебе: «Ну чего вы так долго ходите, идите, вы же здесь стояли!» А Михеева с Суминым не признали, значит.
   Так и есть, в очереди за арбузами я не нашёл ни Сумина, ни Михеева. Тогда я просто так возле лотка постоял. Арбузы были крупные, все говорили, что астраханские. У нас всегда хорошие арбузы продают. Продавец дядя Гриша подносит их к уху и слушает. Он пучит глаза и говорит: «Тихо, граждане, ничего не слышно!» И снова слушает. У него спрашивают: «Гриша, можно навырез?» А он отвечает: «Нет, граждане покупатели, арбузы продаются только на слух». Мой батя тоже умеет слушать арбузы. Он говорит, что когда арбуз спелый, то он поёт песенку: «Я спел, я поспел, кто успел, тот и съел». Когда я был маленький, я этому верил. Теперь, конечно, не верю. Вот батя приедет — и мы пойдём покупать арбуз.
   Я пошёл во двор и крикнул:
   — Михеев!
   Но из окна никто не высунулся.
   Тогда я снова пошёл на улицу.
   Потом снова во двор.
   Потом снова на улицу.
   Но потом подумал: что это я буду ходить то во двор, то на улицу, сяду лучше на диван и подожду почтальона.
   Только уселся, а тут через проходной двор идёт мой одноклассник Палён. Я обрадовался ему.
   — А, здорово, — кричу, — давно не виделись!
   А он за щёку держится. Его прямо перекосило. Он одной рукой за щёку держится, а другой себя охраняет.
   — Не тьёгай меня, — говорит Палён. Я говорю:
   — Да я и не трогаю. Что, зуб болит?
   — Боит, — отвечает. — Сий никаких нет. Пойдём со мной в поикинику, а?.. Я один боюсь, навейно, йвать будут.
   Я послушал, как Палён букву «р» не выговаривает, и мне его стало жалко. Он вообще у нас болезненный товарищ, от физкультуры вечно освобождён.
   Я говорю:
   — Пойдём.
   Палён слегка оживился.