Страница:
снова занося меч для удара. Но острие клинка Альморади нашло его грудь
быстрее. Органон, пронзенный на вдохе, остановился, и глаза его остекленели,
а тело обмякло. Альморади выдернул клинок из мертвого врага и поднял оружие
вверх, издав победный крик. На секунду задержавшись, Органон рухнул лицом
вниз на теплые камни, заливая все вокруг себя черной кровью. Последним
видением его была страшная река, полная восковых фигур.
Бросив свой меч, Альморади побрел к выходу из замка и, достигнув поля,
опустился в изнеможении на траву. А следом за ним выбежала Ольга и,
бросившись ему на шею, стала целовать в губы. И ничто на свете уже не могло
помешать им.
На Покров пошел снег. Идель стоял у раскрытого окна и курил, наблюдая
за падением снежинок и прислушиваясь к ночным шорохам. Где-то вдали, за
домами, тускло горели фонари. По опустевшему проспекту прошумел и исчез
запоздалый трамвай. Деревья, зеленые днем, теперь казались совсем черными,
но еще не лишенными жизни. Падающий снег заставлял листья трепетать в такт
друг другу, отчего рождалась прекрасная белая симфония, словно по мановению
дирижерской палочки.
Такие ночи существуют не для сна. Это Идель почувствовал давно.
Поэтому, закрыв окно, он затушил сигарету и попытался записать эту музыку,
что родилась у него в душе. Но музыка не получалась, а получились слова.
Вернее, стихи. Он посвятил их любимой женщине, которая спала сейчас сладким
сном на другом конце города. Она не могла услышать эту симфонию, но во сне
видела все чудесные образы, рожденные падением снега и любовью Иделя, и
оттого улыбалась. А Идель чувствовал себя счастливым. Он решил, что позвонит
ей утром и поздравит с наступлением нового дня - дня ее рождения. Подарок
ждал уже двенадцать часов. Это был совсем не колючий еж по имени Мюллер. Он
стоял в шкафу и смотрел на мир своими желтыми глазами, словно все вокруг
забавляло его: и картины на стенах, и стол, и стул, и даже сам хозяин
квартиры.
Пусть так, - размышлял Идель, - лишь бы подарок ей понравился. И еще я
подарю ей цветы.
С этой счастливой мыслью Идель решил пойти спать. И когда он коснулся
щекой подушки, его мгновенно сковал глубокий сон. А снилась ему все та же
белая симфония.
Ивану Кузьмичу, как и всем пенсионерам, спалось плохо. Он ворочался с
боку на бок, о чем-то мычал во сне, кого-то ловил, хватал, а потом начинали
ловить его.
Проснувшись после очередной погони, где его преследовала какая-то
кошмарная лошадь с белоснежными зубами и "Беломором" во рту, Кузьмич
неожиданно поразился необычайному сходству этой кобылы с его покойной женой
Клавдией Ивановной. Разница состояла лишь в том, что у Клавдии Ивановны
зубов почти не было, в остальном же все совпадало. Лошадь даже откуда-то
узнала любимую поговорку Клавдии Ивановны "Ох, Ванюша, чтобы ты без меня
делал?" и повторяла ее все время, ласково прижимаясь своей волосатой губой
то к левой, то к правой щеке Ивана Кузьмича.
Пенсионер сел на кровать и обхватил голову руками. Захотелось курить.
Он пошарил на тумбочке, но пачка оказалась пустой. Вторая лежала на кухонном
подоконнике. Пришлось идти курить на кухню. По дороге Кузьмич вспомнил
дельный совет: если сняться всякие гадости, надо посмотреть в окно. Он взял
пачку, открыл дверь и вышел на балкон.
Ночь была не особо холодной, но звезд на небе оказалось довольно много.
Они рассыпались в полном беспорядке и перемигивались между собой, как старые
знакомые. В этой звездной мешанине Иван Кузьмич решился отыскать Большую
Медведицу. Но, как не старался, не мог ее найти. Попадались какие-то Лебеди,
Утки, Зайцы, даже созвездие Маленького Бегемота отыскал он, но вот Медведицы
все не было.
Иван Кузьмич вздохнул и медленно затянулся. Сложив из губ почти ровную
окружность, он выпустил пару колец густого дыма. Кольца далеко не полетели,
а застыли тут же в морозном воздухе, и распадаться явно не собирались.
Нисколько не удивившись этому, Иван Кузьмич снова обратил свой взор в
звездную даль.
Неожиданно неподалеку послышалось тихое сопение, после чего низкий
прокуренный голос вкрадчиво произнес:
_ Да ты не горюй Кузьмич, она сейчас спит. Ты ведь знаешь, медведи
спать любят.
Рядом с пенсионером стояла и улыбалась та самая кошмарная лошадь.
Только теперь по причине прохладной погоды на голове у нее красовалась
ушанка, а шея была замотана белым пуховым платком. Иван Кузьмич робко
перевел взгляд пониже. Ноги благородного животного красовались в огромных
валенках воронежского пошива. Выдержав паузу, лошадь посмотрела куда-то в
сторону и спросила:
_ Хочешь, Ванюша, свожу тебя к ней?
_ Хочу, _ почему-то сразу согласился Кузьмич, а сам подумал "Сплю я,
что ли?".
Он снова осторожно взглянул на лошадь. Та стояла на месте, переминаясь
с ноги на ногу. Пенсионер перевел взгляд на далекие холодные звезды.
_ А может и правда, тряхнуть стариной? _ заколебался Иван Кузьмич.
_ Слушай дедушка, _ вежливо попросила лошадь, _ шевели извилинами
побыстрее, я ведь и околеть могу.
И Кузьмич пошевелил. Он схватил лошадь за гриву и с третьей попытки
лихо взобрался на нее. Причем под ним сразу же образовалось роскошное
расшитое золотом детское одеяло, заменившее ему седло. Одеялом всадник
остался доволен.
По старой кавалерийской привычке Кузьмич поддал лошадь пятками по
впалым бокам. Лошадь упала. Вывернув шею назад, она посмотрела на Ивана
Кузьмича и вопросила:
_ Что же ты, Уважаемый, над животным и измываешься?
Кузьмич ужасно сконфузился, попросил прощения и пообещал больше так не
делать.
...Неожиданно повалил мокрый снег. Небо вокруг приобрело туманный
оттенок и размокло. Кузьмич пожалел, что не взял с собой теплый ватник:
теперь ему все время приходилось прятаться от встречного ветра за шею
благородного животного.
Лошадь шла неторопливым аллюром. Ночной воздух немного оттаял, и теперь
ее подкованные валенки не вышибали из него стайки льдинок.
Сидя на широкой лошадиной спине и прижав ладонь ко лбу наподобие
бинокля, Кузьмич обозревал окрестности. Мимо неторопливо проплывали
отдельные звездочки и целые звездные скопления. Правда, из-за налетевшей
непогоды видимость намного ухудшилась, но на расстоянии нескольких десятков
световых лет все различалось довольно ясно. А посмотреть было на что.
Казалось, что пространство вокруг Ивана Кузьмича наполнено движением.
Везде что-то летало, кружилось, прыгало, чавкало, сопело и чихало. "Врут
ученые, _ подумал мимоходом пенсионер, _ космос не пустыня".
Сверху донеслась какая-то возня. И, Кузьмич, подняв голову, увидел двух
ангелочков, постигавших искусство воздушного боя. Один из них прикинулся
аэропланом и задирал другого, отдаленно напоминавшего тяжелый
бомбардировщик. Последнему надоели навязчивые приставания наглой этажерки и
он, сделав петлю Нестерова, попытался уйти от преследования. Но, не успев
выйти из глубокого пике, врезался в торчавший неподалеку телеграфный столб,
рухнув где-то в пустынном районе черных дыр, между пятой и шестой звездой
галактики лесорубов.
Иван Кузьмич продолжал свой путь и через полчаса был уже на подходе к
Сатурну, когда впереди показалась пышная кавалькада.
Впереди ехал конный авангард, а за ним, погромыхивая деревянными
колесами, тащилась раззолоченная карета, из глубин которой доносилось
нестройное пение. На крыше, свесив ноги в начищенных до блеска сапогах,
сидел гусар в синем ментике и передергивал струны гитары в такт песне.
"Наш паровоз вперед летит..." _ пел гусар хриплым басом, и, время от
времени, прикладывался к бутылке венгерского. "Родина моя, Белоруссия", _
подтягивали ему из кареты.
Кузьмич попытался проехать мимо незамеченным, но гусар окликнул его,
предложив выпить. К тому времени звездный странник уже окончательно замерз и
от выпивки отказаться не смог. Всадник медленно приблизился к карете и залез
на крышу, сев рядом с гусаром. Оставшись без седока, лошадь Ивана Кузьмича
сразу положила свою морду гусару на колени, закрыла глаза и подхалимски
помурлыкала, после чего попросила у него закурить. Гусар достал из кармана
штанов мятую пачку "Стюардессы" и угостил.
_ Надолго вы сюда? _ поинтересовался он у Ивана Кузьмича, давая лошади
прикурить.
_ Как бог на душу положит, _ прокашлял тот.
_ Да, этот может, _ посочувствовал ему гусар и стал снимать сапоги. Но
в этот момент его окликнули из кареты нежным женским голосом.
_ Поручик, идите к нам!!!
Гусар извинился, залпом осушил бутылку и полез внутрь.
А Кузьмич остался сидеть на крыше в одиночестве. Свесив ноги, он
посмотрел вниз и попытался разыскать там Землю. Разглядев, занялся поисками
своего девятиэтажного дома и балкона, который он позабыл закрыть.
_ Снегу за ночь наметет, _ огорчился Кузьмич, но тут же вспомнил, что
он, вероятнее всего спит, и поэтому снегу намести никак не может. Но на душе
все равно было неспокойно.
Карета неожиданно громыхнула. Затем вообще остановилась, наклонившись
на бок. От нее отвалилось колесо и покатившись куда-то к Юпитеру. Из
распахнувшейся дверцы выскочил гусар и побежал его догонять, крича что-то на
ходу и размахивая руками. Иван Кузьмич остался сидеть на покосившейся
карете, а снег все падал и падал...
О многом задумался Иван Кузьмич, многое вспомнилось ему. Всплыла вдруг
из памяти встала перед ним жена его, Клавдия Ивановна. Любил ли ее Иван
Кузьмич? Не из-за него ли сошла в могилу так рано? А может оттого, что не
любил, а притворялся и сошла? И вообще, любил ли Иван Кузьмич кого-нибудь?
Хотя нет, лошадей любил. А не Клавдия ли Ивановна и явилась к нему теперь в
образе лошади?
Кузьмич внимательно посмотрел на животное. Лошадь мирно посапывала в
такт падающим снежинкам, прикрыв глаза и попыхивая тлеющей в зубах
сигаретой. Снежинки, падая на ее морду, тут же таяли и, время от времени,
стекали холодными ручейками. Иван Кузьмич отогнал от себя неприятные мысли и
сказал кобыле:
_ Ну, милая, поехали к дому, нагулялись мы с тобой.
Пенсионер снова перебрался в седло. Лошадь встрепенулась и с места
взяла в галоп. Мимо замелькали звезды, а потом и вовсе слились в сплошные
белые линии. От такой бешеной скачки у Ивана Кузьмича захватило дух, он
закрыл глаза и вцепился в гриву мертвой хваткой.
Когда через час он снова открыл глаза, то обнаружил, что они уже
пролетают мимо спящей Медведицы. Ни о чем, не догадываясь, Медведица лежала
на боку и во сне сосала лапу. Видимо, ей снилось что-то хорошее, так как она
время от времени время от времени улыбалась сновидениям. "Наверное, он
снится себе маленьким медвежонком", _ почему-то подумал Иван Кузьмич и еще
крепче ухватился за гриву.
Впереди показались перистые облака, почти полностью укутавшие голубую
планету. "Скоро дома будем", обрадовался пенсионер-кавалерист. На всем скаку
они подлетели к балкону. Едва начинало светать.
Кузьмич слез с лошади, потоптался немного на балконе и толкнул дверь.
На кухне снега не было.
_ Ну, ты заходи еще, погуляем, _ сказал он и вошел в квартиру.
Лошадь уже давно перебралась к Ивану Кузьмичу. В большой комнате он
устроил для нее конюшню. Сам смастерил деревянные ясли и даже украсил их
инкрустацией. Сено, правда, приходилось возить из-за города, но зато теперь
вместо купания в широкой и чистой реке, лошадь охотно принимала ванну.
По вечерам они часто засиживались на кухне. На небо выбирались теперь
довольно редко. Лишь когда дела по хозяйству немного отпускали Кузьмича. Да
и звезды теперь стали не те, потускнели, поосыпались. Но, все-таки время от
времени им удавалось проскакать по отдаленным системам лихим галопом,
попугать ленивых ангелочков или погоняться за какой-нибудь одичавшей
кометой. Однако, со временем, лошадь постарела, да и Иван Кузьмич разменял
восьмой десяток, поэтому их стали чаще замечать просто на крышах.
Иван Кузьмич все больше любил прогуливать лошадь вдоль проспекта
Просвещения, да изредка по Гражданке. Но бывали дни, когда они уходили на
самую окраину и бродили там по тихим малоизвестным улицам.
Вдыхая звездный аромат длинных ночей, любили они сидеть на самом краю
крыш, курить и наблюдать за проезжавшими внизу машинам. В такие минуты они
не разговаривали друг с другом. Бог знает, о чем думала лошадь, тихо
посапывая в сладкой полудреме, но Иван Кузьмич обретал душевный покой, ни с
чем не сравнимый и ранее ему не ведомый.
1
Алексею Кузьмичеву, а также товарищу Маркесу посвящается.
В тот вечер, когда на кухне небольшого кирпичного дома по Привокзальной
улице дома No7 зажегся свет, капитану гвардии его императорского величества
Антуану дэ Гриз стало невыносимо скучно. Он сел на табуретку и, вытряхнув из
пачки на стол последнюю папиросу, размял ее пальцами и безразлично закурил.
Маслянистый взгляд капитана упирался сквозь прозрачную занавеску в темноту
наступавшей ночи, не ожидая от нее ничего. Когда папироса догорела, и пепел
упал на рукав синего с золотом камзола, капитан созрел. Он расстегнул две
верхние пуговицы камзола, вытащил из кармана обгрызенный карандаш и,
придвинув к себе валявшийся на столе обрывок бумажного листа, стал писать.
Он писал письмо своему старому другу, с которым судьба разлучила его почти
полгода назад.
Под кухонным столом стоял потрепанный походный барабан зеленого цвета,
в углу валялась толстая дохлая крыса, но уже ничто в мире не могло отвлечь
капитана от письма: "Дорогой друг, - писал он, - сегодня утром был дождь.
Такого ливня я не видел уже три года. Мне показалось, что он никогда не
кончится, и я не смогу выйти из дома, чтобы купить еды и бумаги для писем.
Ем я теперь мало, зато много пишу - это не так скучно, и быстрее летит
время..."
Капитан на секунду прервался, отстегнул саблю и положил ее на
табуретку.
"В нашем городе сейчас царит тоска, - продолжал капитан, - все куда-то
исчезли, словно растворились, и мне даже кажется, что я остался один.
Почему-то ко мне никто не ходит в гости. А сам я выходил на улицу прошлой
весной и застал там снег, под которым прятались цветы. Ты не помнишь, как
они называются? Я тоже. Странно. Я нарвал букет и подарил их девушке в
белом, проходившей мимо. Она улыбнулась мне, а я убежал домой..."
Капитан бросил взгляд на валявшуюся на полу дохлую крысу и снова
заскрипел карандашом:
"... С тех пор она зачем-то каждый день приходит под мое окно и стоит
там подолгу. Вот и сейчас, - капитан привстал из-за стола и выглянул на
улицу: сквозь темноту ночи нелепо проступал белый силуэт, - она чего-то
ждет. Интересно чего? Может быть, она хочет есть? Но есть у меня нечего, и
она, вероятно, скоро умрет от голода..."
Капитан снова взглянул на дохлую крысу, та лежала без движений. Его
вдруг начала мучить совесть.
"Надо спросить у нее, чего ей нужно?" - подумал капитан, отрываясь от
письма. Он взял стоявший на холодильнике керосиновый фонарь, зажег его и,
пройдя по коридору, открыл дверь на улицу. Там, большой и белый, словно
хлопья ваты, медленно падал снег. Невдалеке стояла, завернувшись в одеяло,
красивая темноволосая девушка. Ей было семнадцать лет. Она совсем ребенок -
подумал Антуан, разглядывая слегка смазанные ночным воздухом приятные черты
лица.
Как он одинок, - подумала девушка.
Ты кто? - спросил Антуан, не отрывая взгляда от ее лица. В нем было
что-то от мечты.
Мне холодно, - сказала девушка. - Я замерзла. Этот снег пошел так
неожиданно...
... Спустя пять лет, когда вернулся друг, у Антуана было трое детей и
счастливее его не было человека на свете.
В ту ночь бездомный звездный ветер залетел на окраину Вселенной, в
непонятную ему систему планеты Церцея, и попытался задуть свечу, горевшую на
столе наставника Высшей Снежной Академии Бенджамена Боха.
Бенджамен Бох сидел, облаченный в белые одежды, в своем кабинете и
готовил речь, которую собирался произнести на выпускном вечере Академии.
Наступал праздничный час. Бенджамен торопился окончить речь в срок, и
поэтому налетевший вдруг ветер поверг его в изумление.
Как? - поразился он. - Ты хочешь задуть мою свечу?
- Да, - ответил тот. - Ведь я же ветер. Я всегда задуваю свечи.
- Но ведь если свеча погаснет, - огорчился Бенджамен, - я не успею
закончить речь. И мои ученики меня осудят. Я всегда читаю им напутственную
речь в этот вечер. Уже триста лет подряд.
- В самом деле? - в свою очередь призадумался ветер. - Ну что ж,
пожалуй, я подожду. Только пообещай мне; что как только вечер окончится, ты
разрешишь ее задуть?
- Конечно! - с радостью согласился Бенджамен. - Я даже впущу тебя в зал
после праздника - там горят пять тысяч свечей - можешь задуть все.
Успокоенный ветер улетел искать приключений в соседнюю Галактику, а
Бенджамен дописал речь и отправился искать ручного дракона, который жил тут
же, при Академии.
Дракону шел уже второй миллион лет. За это время пыл его несколько
поутих, но зажигать свечи он еще мог. Бенджамен помнил его совсем молодым.
О! В те времена это был страшный зверь. Чудовище, свирепее которого в Цирцее
не было никого. Он постоянно крал молодых красавиц и палил дворцы. Но
однажды, забравшись в замок царя Импарфа, он увидел в саду его дочь,
прекрасную Бланес, и влюбился в нее без памяти. От неожиданности он даже
забыл сжечь замок и предложил ей руку и сердце. Бланес отказала. Огорченный
змей вернулся к себе в пещеру и впал в глубокую тоску, Он больше не грабил и
не убивал. Замуровал себя в скале и стал разводить орхидеи. Так прошло
полтора миллиона лет. Бланес вышла замуж, нарожала двадцать детей и скоро
умерла. А дракон продолжал горевать в своей пещере, не подозревая о смерти
возлюбленной и питаясь исключительно ароматом цветов. Он так бы и зачах
молодым, если бы не взрывные работы, которые проводила в горах Снежная
Академия. Она испытывала там новые приборы, превращая сходившие при взрывах
лавины в сыпучее детское мороженое, и случайно наткнулась на пещеру. Дракон
уже еле дышал. Триста шестьдесят две головы почти не шевелились, и только у
пяти еще открывались глаза. Воспитанники Академии вытащили его на воздух и
влили в каждую пасть по ведру раскаленной лавы, излюбленного кушанья
драконов, и вскоре тот ожил. В благодарность он остался в Академии и стал
отапливать ее здание в лютые зимы, а иногда поджигал что-нибудь, если его
просили, или давал прикурить.
Бенджамен нашел его спящим под лестницей, разбудил и послал зажигать
свечи. Дракон запомнил, на чем прервался его сон, чтобы потом досмотреть, и
отправился выполнить поручение.
Неожиданно с лестницы донесся громкий шум, и вниз скатилась веселая
ватага учеников Академии. Они были разодеты в карнавальные одежды и
толпились в счастливом ожидании. Один из них подошел к Бенджамену и спросил:
Прекрасный учитель, когда же мы начнем праздник?
В Академии всегда преувеличивали достоинство, но Бенджамен
действительно был прекрасным учителем, и поэтому не обиделся на эту
искреннюю лесть.
Скоро, - ответил он, - как только зажгут свечи.
И тут свечи вспыхнули. Это дракон, устав зажигать их по одной, дыхнул
изо всех сил и осветил весь зал в одно мгновенье.
Ну вот, - сказал Бенджамен, - можете идти в зал. Я скоро приду к вам.
Он вернулся к себе в кабинет и взял со стола праздничную речь.
- Надеюсь, дети будут довольны, - подумал он, свернул свиток в
трубочку, положил его в карман и пошел в зал.
Началом праздника был торжественный ужин. Накрытые в сводчатом зале
столы ломились от яств и шампанского. (В Академии детям разрешали выпить
немного шампанского по праздникам. В обычные дни они пили только лимонад).
Дети уже расселись за столами. Учителя тоже. Все ждали только Бенджамена.
Лишь только он появился в дверях в мерцании своих белых одежд, как все
смолкло и обратилось в слух.
Бенджамен вышел на середину зала и остановился. Пять тысяч теней легли
на пол вокруг него. Он торжественно развернул свиток и произнес:
Дети, живите счастливо!
И гром оваций грянул со всех сторон, сразу оглушив его. Весь зал
рукоплескал стоя. Речь явно удалась, и Бенджамен Бох был счастлив.
Начавшийся, наконец, праздник подхватил Бенджамена и бросил в гущу веселья.
После ужина все выпили еще немного шампанского. Причем ученики пили на
брудершафт с учителями, и никто этому не удивлялся: в Академии так было
заведено. И Бенджамен тоже пил и целовался с учениками. Он желал им прожить
счастливо тысячу лет, а может и больше. И не верить тому, что от долгого
счастья можно устать. Потому что никому еще не удавалось прожить в счастье и
ста лет: жизнь слишком трудна. Но, может быть, это получится у детей. И дети
обещали ему так жить. Они любили Бенджамена...
... Отшумел Выпускной Бал, и воспитанники разошлись по своим комнатам.
Этой ночью им снились чудесные сны.
Счастливый Бенджамен Бох открыл окна и впустил в залы ветер. Ветер
задул все свечи, пролетел по длинным коридорам дворца и снова вырвался
наружу. А Бенджамен стоял у открытого окна и смотрел в предрассветное небо.
Он действительно был прекрасным учителем.
Остановись на секунду, подожди и немного послушай. Видишь, как идет
снег. Слышишь, как падает с неба дождь. И повсюду слышится ее звонкий смех.
Чтобы ты не делал. Куда бы ни шел и не убегал, он всегда останется вместе с
тобой. Потому что солнечные лучи _ это он. Шум ветра в кронах деревьев и
сказочные блеск драгоценных камней _ это он. Ты спишь, и тебе слышится ее
милый голос. Ты открыл глаза, и безумная радость, несвойственная этой жизни,
охватила тебя. Тебе хочется кричать, петь и танцевать от восторга, потому
что ты счастлив! Так танцуй же, пой и веселись. Ибо отныне так будет всегда.
В тот день я проснусь не особенно рано, но свежесть утра никуда не
исчезнет. Я открою окно, поприветствую птиц и пойду на кухню, чтобы начать
свой день с чашечки кофе. Моя собака встретит меня звонким лаем и ляжет у
ног. Я поглажу это теплое и верное существо, а оно в ответ лизнет мне руку.
Растроганный, я забуду про кофе и стану смотреть в окно. Какой нынче
год? А месяц? День? И вообще, что же нынче - весна или еще зима? Смотрю
долго, но так и не могу понять. Снег за окном то растает, то снова
посыплется с неба и все укроет. В мире творится черт знает что. А сейчас
вообще идет дождь и, кажется, облетает листва. Странно.
Сосредоточившись, я все же сварю себе кофе. Но когда стану наливать его
в маленькую фарфоровую чашечку с лилиями на боку, моя собака вдруг
неожиданно гавкнет, потому что ей стало скучно и хочется поиграть.
Вытирая разлившуюся на полу кофейную лужу, я пойму, что, видно, не
судьба, и закурю. Бог с ним, пусть утро начинается с сигареты. А за окном
уже зеленеет молодая трава, и набухают почки. Еще немного и станут
распускаться цветы.
Что же случилось вчера? Ах, да, ты, кажется, обиделась. Я докуриваю
сигарету и сплющиваю ее о пепельницу сделанную в виде двух сложенных
лодочкой рук. Думаю о том, как им было бы больно, будь они настоящие. Между
прочим, ты была не права. Я ведь тоже раним.
Кто стучит? Дождь. Это дождь стучится ко мне в окно и просит, чтобы я
впустил воробьев. Я открою форточку и впущу. С природой лучше не спорить.
Ведь если не будет дождя, то не будет и грибов, а зачем я тогда пойду в
лес?...
Какой лес? О чем это я, вообще? Что у нас?...Утро. Да. А потом? Опять
стук. Нет, воробьев я уже впустил, а больше стучать некому. Собака, это ты
шумишь? Нет, ты лежишь себе тихо у батареи. Я встаю и бегу к дверям.
_ Здравствуй. Сегодня день прощения.
Я закрываю за тобой дверь. Не надо. Больше не говори ничего.
Март, 1993.
Вечеринка закончилась поздно. Все друзья и коллеги электромонтера
высоковольтных линий Евстигней Кузьмичева, собравшиеся по весьма редкому
случаю выплаты зарплаты, разошлись едва ли не к рассвету. Сам Евстигней,
вконец обессиленный продолжительным банкетом, рухнул на обитый дерматином
диван, и тут же провалился в глубокий хмельной сон.
Его богатырский храп, вобравший в себя все существующие ноты, разнесся
над маленьким и тихим Зеленогорском, _ городом домохозяек, добрых мафиози и
бродячих музыкантов.
Всю ночь Евстигней до упаду отплясывал аргентинское танго с
бледнолицыми и краснокожими мулатками, потягивая заморские напитки,
пенившиеся в высоких бокалах и переливавшиеся всеми цветами радуги под
палящими лучами тропиков.
Вокруг электромонтера лениво текла южная жизнь. Смуглолицые джентльмены
в белоснежных костюмах, шляпах и с тросточками, неспешно прохаживались по
пляжу под ручку с дамами. Дамы прятались от солнца под огромными зонтами и
морщили носики, сетуя на столь жаркую погоду.
Абсолютно не белые туземцы околачивались рядом с прибрежной пальмовой
аллеей, с надеждой взирая на кроны высоких тропических деревьев. Уже долгое
время они находились в ожидании случайного падения какого-нибудь потерявшего
бдительность банана или кокосового ореха. Поскольку никто из аборигенов уже
давно не лазил по деревьям, а есть очень хотелось, то идея принести из
быстрее. Органон, пронзенный на вдохе, остановился, и глаза его остекленели,
а тело обмякло. Альморади выдернул клинок из мертвого врага и поднял оружие
вверх, издав победный крик. На секунду задержавшись, Органон рухнул лицом
вниз на теплые камни, заливая все вокруг себя черной кровью. Последним
видением его была страшная река, полная восковых фигур.
Бросив свой меч, Альморади побрел к выходу из замка и, достигнув поля,
опустился в изнеможении на траву. А следом за ним выбежала Ольга и,
бросившись ему на шею, стала целовать в губы. И ничто на свете уже не могло
помешать им.
На Покров пошел снег. Идель стоял у раскрытого окна и курил, наблюдая
за падением снежинок и прислушиваясь к ночным шорохам. Где-то вдали, за
домами, тускло горели фонари. По опустевшему проспекту прошумел и исчез
запоздалый трамвай. Деревья, зеленые днем, теперь казались совсем черными,
но еще не лишенными жизни. Падающий снег заставлял листья трепетать в такт
друг другу, отчего рождалась прекрасная белая симфония, словно по мановению
дирижерской палочки.
Такие ночи существуют не для сна. Это Идель почувствовал давно.
Поэтому, закрыв окно, он затушил сигарету и попытался записать эту музыку,
что родилась у него в душе. Но музыка не получалась, а получились слова.
Вернее, стихи. Он посвятил их любимой женщине, которая спала сейчас сладким
сном на другом конце города. Она не могла услышать эту симфонию, но во сне
видела все чудесные образы, рожденные падением снега и любовью Иделя, и
оттого улыбалась. А Идель чувствовал себя счастливым. Он решил, что позвонит
ей утром и поздравит с наступлением нового дня - дня ее рождения. Подарок
ждал уже двенадцать часов. Это был совсем не колючий еж по имени Мюллер. Он
стоял в шкафу и смотрел на мир своими желтыми глазами, словно все вокруг
забавляло его: и картины на стенах, и стол, и стул, и даже сам хозяин
квартиры.
Пусть так, - размышлял Идель, - лишь бы подарок ей понравился. И еще я
подарю ей цветы.
С этой счастливой мыслью Идель решил пойти спать. И когда он коснулся
щекой подушки, его мгновенно сковал глубокий сон. А снилась ему все та же
белая симфония.
Ивану Кузьмичу, как и всем пенсионерам, спалось плохо. Он ворочался с
боку на бок, о чем-то мычал во сне, кого-то ловил, хватал, а потом начинали
ловить его.
Проснувшись после очередной погони, где его преследовала какая-то
кошмарная лошадь с белоснежными зубами и "Беломором" во рту, Кузьмич
неожиданно поразился необычайному сходству этой кобылы с его покойной женой
Клавдией Ивановной. Разница состояла лишь в том, что у Клавдии Ивановны
зубов почти не было, в остальном же все совпадало. Лошадь даже откуда-то
узнала любимую поговорку Клавдии Ивановны "Ох, Ванюша, чтобы ты без меня
делал?" и повторяла ее все время, ласково прижимаясь своей волосатой губой
то к левой, то к правой щеке Ивана Кузьмича.
Пенсионер сел на кровать и обхватил голову руками. Захотелось курить.
Он пошарил на тумбочке, но пачка оказалась пустой. Вторая лежала на кухонном
подоконнике. Пришлось идти курить на кухню. По дороге Кузьмич вспомнил
дельный совет: если сняться всякие гадости, надо посмотреть в окно. Он взял
пачку, открыл дверь и вышел на балкон.
Ночь была не особо холодной, но звезд на небе оказалось довольно много.
Они рассыпались в полном беспорядке и перемигивались между собой, как старые
знакомые. В этой звездной мешанине Иван Кузьмич решился отыскать Большую
Медведицу. Но, как не старался, не мог ее найти. Попадались какие-то Лебеди,
Утки, Зайцы, даже созвездие Маленького Бегемота отыскал он, но вот Медведицы
все не было.
Иван Кузьмич вздохнул и медленно затянулся. Сложив из губ почти ровную
окружность, он выпустил пару колец густого дыма. Кольца далеко не полетели,
а застыли тут же в морозном воздухе, и распадаться явно не собирались.
Нисколько не удивившись этому, Иван Кузьмич снова обратил свой взор в
звездную даль.
Неожиданно неподалеку послышалось тихое сопение, после чего низкий
прокуренный голос вкрадчиво произнес:
_ Да ты не горюй Кузьмич, она сейчас спит. Ты ведь знаешь, медведи
спать любят.
Рядом с пенсионером стояла и улыбалась та самая кошмарная лошадь.
Только теперь по причине прохладной погоды на голове у нее красовалась
ушанка, а шея была замотана белым пуховым платком. Иван Кузьмич робко
перевел взгляд пониже. Ноги благородного животного красовались в огромных
валенках воронежского пошива. Выдержав паузу, лошадь посмотрела куда-то в
сторону и спросила:
_ Хочешь, Ванюша, свожу тебя к ней?
_ Хочу, _ почему-то сразу согласился Кузьмич, а сам подумал "Сплю я,
что ли?".
Он снова осторожно взглянул на лошадь. Та стояла на месте, переминаясь
с ноги на ногу. Пенсионер перевел взгляд на далекие холодные звезды.
_ А может и правда, тряхнуть стариной? _ заколебался Иван Кузьмич.
_ Слушай дедушка, _ вежливо попросила лошадь, _ шевели извилинами
побыстрее, я ведь и околеть могу.
И Кузьмич пошевелил. Он схватил лошадь за гриву и с третьей попытки
лихо взобрался на нее. Причем под ним сразу же образовалось роскошное
расшитое золотом детское одеяло, заменившее ему седло. Одеялом всадник
остался доволен.
По старой кавалерийской привычке Кузьмич поддал лошадь пятками по
впалым бокам. Лошадь упала. Вывернув шею назад, она посмотрела на Ивана
Кузьмича и вопросила:
_ Что же ты, Уважаемый, над животным и измываешься?
Кузьмич ужасно сконфузился, попросил прощения и пообещал больше так не
делать.
...Неожиданно повалил мокрый снег. Небо вокруг приобрело туманный
оттенок и размокло. Кузьмич пожалел, что не взял с собой теплый ватник:
теперь ему все время приходилось прятаться от встречного ветра за шею
благородного животного.
Лошадь шла неторопливым аллюром. Ночной воздух немного оттаял, и теперь
ее подкованные валенки не вышибали из него стайки льдинок.
Сидя на широкой лошадиной спине и прижав ладонь ко лбу наподобие
бинокля, Кузьмич обозревал окрестности. Мимо неторопливо проплывали
отдельные звездочки и целые звездные скопления. Правда, из-за налетевшей
непогоды видимость намного ухудшилась, но на расстоянии нескольких десятков
световых лет все различалось довольно ясно. А посмотреть было на что.
Казалось, что пространство вокруг Ивана Кузьмича наполнено движением.
Везде что-то летало, кружилось, прыгало, чавкало, сопело и чихало. "Врут
ученые, _ подумал мимоходом пенсионер, _ космос не пустыня".
Сверху донеслась какая-то возня. И, Кузьмич, подняв голову, увидел двух
ангелочков, постигавших искусство воздушного боя. Один из них прикинулся
аэропланом и задирал другого, отдаленно напоминавшего тяжелый
бомбардировщик. Последнему надоели навязчивые приставания наглой этажерки и
он, сделав петлю Нестерова, попытался уйти от преследования. Но, не успев
выйти из глубокого пике, врезался в торчавший неподалеку телеграфный столб,
рухнув где-то в пустынном районе черных дыр, между пятой и шестой звездой
галактики лесорубов.
Иван Кузьмич продолжал свой путь и через полчаса был уже на подходе к
Сатурну, когда впереди показалась пышная кавалькада.
Впереди ехал конный авангард, а за ним, погромыхивая деревянными
колесами, тащилась раззолоченная карета, из глубин которой доносилось
нестройное пение. На крыше, свесив ноги в начищенных до блеска сапогах,
сидел гусар в синем ментике и передергивал струны гитары в такт песне.
"Наш паровоз вперед летит..." _ пел гусар хриплым басом, и, время от
времени, прикладывался к бутылке венгерского. "Родина моя, Белоруссия", _
подтягивали ему из кареты.
Кузьмич попытался проехать мимо незамеченным, но гусар окликнул его,
предложив выпить. К тому времени звездный странник уже окончательно замерз и
от выпивки отказаться не смог. Всадник медленно приблизился к карете и залез
на крышу, сев рядом с гусаром. Оставшись без седока, лошадь Ивана Кузьмича
сразу положила свою морду гусару на колени, закрыла глаза и подхалимски
помурлыкала, после чего попросила у него закурить. Гусар достал из кармана
штанов мятую пачку "Стюардессы" и угостил.
_ Надолго вы сюда? _ поинтересовался он у Ивана Кузьмича, давая лошади
прикурить.
_ Как бог на душу положит, _ прокашлял тот.
_ Да, этот может, _ посочувствовал ему гусар и стал снимать сапоги. Но
в этот момент его окликнули из кареты нежным женским голосом.
_ Поручик, идите к нам!!!
Гусар извинился, залпом осушил бутылку и полез внутрь.
А Кузьмич остался сидеть на крыше в одиночестве. Свесив ноги, он
посмотрел вниз и попытался разыскать там Землю. Разглядев, занялся поисками
своего девятиэтажного дома и балкона, который он позабыл закрыть.
_ Снегу за ночь наметет, _ огорчился Кузьмич, но тут же вспомнил, что
он, вероятнее всего спит, и поэтому снегу намести никак не может. Но на душе
все равно было неспокойно.
Карета неожиданно громыхнула. Затем вообще остановилась, наклонившись
на бок. От нее отвалилось колесо и покатившись куда-то к Юпитеру. Из
распахнувшейся дверцы выскочил гусар и побежал его догонять, крича что-то на
ходу и размахивая руками. Иван Кузьмич остался сидеть на покосившейся
карете, а снег все падал и падал...
О многом задумался Иван Кузьмич, многое вспомнилось ему. Всплыла вдруг
из памяти встала перед ним жена его, Клавдия Ивановна. Любил ли ее Иван
Кузьмич? Не из-за него ли сошла в могилу так рано? А может оттого, что не
любил, а притворялся и сошла? И вообще, любил ли Иван Кузьмич кого-нибудь?
Хотя нет, лошадей любил. А не Клавдия ли Ивановна и явилась к нему теперь в
образе лошади?
Кузьмич внимательно посмотрел на животное. Лошадь мирно посапывала в
такт падающим снежинкам, прикрыв глаза и попыхивая тлеющей в зубах
сигаретой. Снежинки, падая на ее морду, тут же таяли и, время от времени,
стекали холодными ручейками. Иван Кузьмич отогнал от себя неприятные мысли и
сказал кобыле:
_ Ну, милая, поехали к дому, нагулялись мы с тобой.
Пенсионер снова перебрался в седло. Лошадь встрепенулась и с места
взяла в галоп. Мимо замелькали звезды, а потом и вовсе слились в сплошные
белые линии. От такой бешеной скачки у Ивана Кузьмича захватило дух, он
закрыл глаза и вцепился в гриву мертвой хваткой.
Когда через час он снова открыл глаза, то обнаружил, что они уже
пролетают мимо спящей Медведицы. Ни о чем, не догадываясь, Медведица лежала
на боку и во сне сосала лапу. Видимо, ей снилось что-то хорошее, так как она
время от времени время от времени улыбалась сновидениям. "Наверное, он
снится себе маленьким медвежонком", _ почему-то подумал Иван Кузьмич и еще
крепче ухватился за гриву.
Впереди показались перистые облака, почти полностью укутавшие голубую
планету. "Скоро дома будем", обрадовался пенсионер-кавалерист. На всем скаку
они подлетели к балкону. Едва начинало светать.
Кузьмич слез с лошади, потоптался немного на балконе и толкнул дверь.
На кухне снега не было.
_ Ну, ты заходи еще, погуляем, _ сказал он и вошел в квартиру.
Лошадь уже давно перебралась к Ивану Кузьмичу. В большой комнате он
устроил для нее конюшню. Сам смастерил деревянные ясли и даже украсил их
инкрустацией. Сено, правда, приходилось возить из-за города, но зато теперь
вместо купания в широкой и чистой реке, лошадь охотно принимала ванну.
По вечерам они часто засиживались на кухне. На небо выбирались теперь
довольно редко. Лишь когда дела по хозяйству немного отпускали Кузьмича. Да
и звезды теперь стали не те, потускнели, поосыпались. Но, все-таки время от
времени им удавалось проскакать по отдаленным системам лихим галопом,
попугать ленивых ангелочков или погоняться за какой-нибудь одичавшей
кометой. Однако, со временем, лошадь постарела, да и Иван Кузьмич разменял
восьмой десяток, поэтому их стали чаще замечать просто на крышах.
Иван Кузьмич все больше любил прогуливать лошадь вдоль проспекта
Просвещения, да изредка по Гражданке. Но бывали дни, когда они уходили на
самую окраину и бродили там по тихим малоизвестным улицам.
Вдыхая звездный аромат длинных ночей, любили они сидеть на самом краю
крыш, курить и наблюдать за проезжавшими внизу машинам. В такие минуты они
не разговаривали друг с другом. Бог знает, о чем думала лошадь, тихо
посапывая в сладкой полудреме, но Иван Кузьмич обретал душевный покой, ни с
чем не сравнимый и ранее ему не ведомый.
1
Алексею Кузьмичеву, а также товарищу Маркесу посвящается.
В тот вечер, когда на кухне небольшого кирпичного дома по Привокзальной
улице дома No7 зажегся свет, капитану гвардии его императорского величества
Антуану дэ Гриз стало невыносимо скучно. Он сел на табуретку и, вытряхнув из
пачки на стол последнюю папиросу, размял ее пальцами и безразлично закурил.
Маслянистый взгляд капитана упирался сквозь прозрачную занавеску в темноту
наступавшей ночи, не ожидая от нее ничего. Когда папироса догорела, и пепел
упал на рукав синего с золотом камзола, капитан созрел. Он расстегнул две
верхние пуговицы камзола, вытащил из кармана обгрызенный карандаш и,
придвинув к себе валявшийся на столе обрывок бумажного листа, стал писать.
Он писал письмо своему старому другу, с которым судьба разлучила его почти
полгода назад.
Под кухонным столом стоял потрепанный походный барабан зеленого цвета,
в углу валялась толстая дохлая крыса, но уже ничто в мире не могло отвлечь
капитана от письма: "Дорогой друг, - писал он, - сегодня утром был дождь.
Такого ливня я не видел уже три года. Мне показалось, что он никогда не
кончится, и я не смогу выйти из дома, чтобы купить еды и бумаги для писем.
Ем я теперь мало, зато много пишу - это не так скучно, и быстрее летит
время..."
Капитан на секунду прервался, отстегнул саблю и положил ее на
табуретку.
"В нашем городе сейчас царит тоска, - продолжал капитан, - все куда-то
исчезли, словно растворились, и мне даже кажется, что я остался один.
Почему-то ко мне никто не ходит в гости. А сам я выходил на улицу прошлой
весной и застал там снег, под которым прятались цветы. Ты не помнишь, как
они называются? Я тоже. Странно. Я нарвал букет и подарил их девушке в
белом, проходившей мимо. Она улыбнулась мне, а я убежал домой..."
Капитан бросил взгляд на валявшуюся на полу дохлую крысу и снова
заскрипел карандашом:
"... С тех пор она зачем-то каждый день приходит под мое окно и стоит
там подолгу. Вот и сейчас, - капитан привстал из-за стола и выглянул на
улицу: сквозь темноту ночи нелепо проступал белый силуэт, - она чего-то
ждет. Интересно чего? Может быть, она хочет есть? Но есть у меня нечего, и
она, вероятно, скоро умрет от голода..."
Капитан снова взглянул на дохлую крысу, та лежала без движений. Его
вдруг начала мучить совесть.
"Надо спросить у нее, чего ей нужно?" - подумал капитан, отрываясь от
письма. Он взял стоявший на холодильнике керосиновый фонарь, зажег его и,
пройдя по коридору, открыл дверь на улицу. Там, большой и белый, словно
хлопья ваты, медленно падал снег. Невдалеке стояла, завернувшись в одеяло,
красивая темноволосая девушка. Ей было семнадцать лет. Она совсем ребенок -
подумал Антуан, разглядывая слегка смазанные ночным воздухом приятные черты
лица.
Как он одинок, - подумала девушка.
Ты кто? - спросил Антуан, не отрывая взгляда от ее лица. В нем было
что-то от мечты.
Мне холодно, - сказала девушка. - Я замерзла. Этот снег пошел так
неожиданно...
... Спустя пять лет, когда вернулся друг, у Антуана было трое детей и
счастливее его не было человека на свете.
В ту ночь бездомный звездный ветер залетел на окраину Вселенной, в
непонятную ему систему планеты Церцея, и попытался задуть свечу, горевшую на
столе наставника Высшей Снежной Академии Бенджамена Боха.
Бенджамен Бох сидел, облаченный в белые одежды, в своем кабинете и
готовил речь, которую собирался произнести на выпускном вечере Академии.
Наступал праздничный час. Бенджамен торопился окончить речь в срок, и
поэтому налетевший вдруг ветер поверг его в изумление.
Как? - поразился он. - Ты хочешь задуть мою свечу?
- Да, - ответил тот. - Ведь я же ветер. Я всегда задуваю свечи.
- Но ведь если свеча погаснет, - огорчился Бенджамен, - я не успею
закончить речь. И мои ученики меня осудят. Я всегда читаю им напутственную
речь в этот вечер. Уже триста лет подряд.
- В самом деле? - в свою очередь призадумался ветер. - Ну что ж,
пожалуй, я подожду. Только пообещай мне; что как только вечер окончится, ты
разрешишь ее задуть?
- Конечно! - с радостью согласился Бенджамен. - Я даже впущу тебя в зал
после праздника - там горят пять тысяч свечей - можешь задуть все.
Успокоенный ветер улетел искать приключений в соседнюю Галактику, а
Бенджамен дописал речь и отправился искать ручного дракона, который жил тут
же, при Академии.
Дракону шел уже второй миллион лет. За это время пыл его несколько
поутих, но зажигать свечи он еще мог. Бенджамен помнил его совсем молодым.
О! В те времена это был страшный зверь. Чудовище, свирепее которого в Цирцее
не было никого. Он постоянно крал молодых красавиц и палил дворцы. Но
однажды, забравшись в замок царя Импарфа, он увидел в саду его дочь,
прекрасную Бланес, и влюбился в нее без памяти. От неожиданности он даже
забыл сжечь замок и предложил ей руку и сердце. Бланес отказала. Огорченный
змей вернулся к себе в пещеру и впал в глубокую тоску, Он больше не грабил и
не убивал. Замуровал себя в скале и стал разводить орхидеи. Так прошло
полтора миллиона лет. Бланес вышла замуж, нарожала двадцать детей и скоро
умерла. А дракон продолжал горевать в своей пещере, не подозревая о смерти
возлюбленной и питаясь исключительно ароматом цветов. Он так бы и зачах
молодым, если бы не взрывные работы, которые проводила в горах Снежная
Академия. Она испытывала там новые приборы, превращая сходившие при взрывах
лавины в сыпучее детское мороженое, и случайно наткнулась на пещеру. Дракон
уже еле дышал. Триста шестьдесят две головы почти не шевелились, и только у
пяти еще открывались глаза. Воспитанники Академии вытащили его на воздух и
влили в каждую пасть по ведру раскаленной лавы, излюбленного кушанья
драконов, и вскоре тот ожил. В благодарность он остался в Академии и стал
отапливать ее здание в лютые зимы, а иногда поджигал что-нибудь, если его
просили, или давал прикурить.
Бенджамен нашел его спящим под лестницей, разбудил и послал зажигать
свечи. Дракон запомнил, на чем прервался его сон, чтобы потом досмотреть, и
отправился выполнить поручение.
Неожиданно с лестницы донесся громкий шум, и вниз скатилась веселая
ватага учеников Академии. Они были разодеты в карнавальные одежды и
толпились в счастливом ожидании. Один из них подошел к Бенджамену и спросил:
Прекрасный учитель, когда же мы начнем праздник?
В Академии всегда преувеличивали достоинство, но Бенджамен
действительно был прекрасным учителем, и поэтому не обиделся на эту
искреннюю лесть.
Скоро, - ответил он, - как только зажгут свечи.
И тут свечи вспыхнули. Это дракон, устав зажигать их по одной, дыхнул
изо всех сил и осветил весь зал в одно мгновенье.
Ну вот, - сказал Бенджамен, - можете идти в зал. Я скоро приду к вам.
Он вернулся к себе в кабинет и взял со стола праздничную речь.
- Надеюсь, дети будут довольны, - подумал он, свернул свиток в
трубочку, положил его в карман и пошел в зал.
Началом праздника был торжественный ужин. Накрытые в сводчатом зале
столы ломились от яств и шампанского. (В Академии детям разрешали выпить
немного шампанского по праздникам. В обычные дни они пили только лимонад).
Дети уже расселись за столами. Учителя тоже. Все ждали только Бенджамена.
Лишь только он появился в дверях в мерцании своих белых одежд, как все
смолкло и обратилось в слух.
Бенджамен вышел на середину зала и остановился. Пять тысяч теней легли
на пол вокруг него. Он торжественно развернул свиток и произнес:
Дети, живите счастливо!
И гром оваций грянул со всех сторон, сразу оглушив его. Весь зал
рукоплескал стоя. Речь явно удалась, и Бенджамен Бох был счастлив.
Начавшийся, наконец, праздник подхватил Бенджамена и бросил в гущу веселья.
После ужина все выпили еще немного шампанского. Причем ученики пили на
брудершафт с учителями, и никто этому не удивлялся: в Академии так было
заведено. И Бенджамен тоже пил и целовался с учениками. Он желал им прожить
счастливо тысячу лет, а может и больше. И не верить тому, что от долгого
счастья можно устать. Потому что никому еще не удавалось прожить в счастье и
ста лет: жизнь слишком трудна. Но, может быть, это получится у детей. И дети
обещали ему так жить. Они любили Бенджамена...
... Отшумел Выпускной Бал, и воспитанники разошлись по своим комнатам.
Этой ночью им снились чудесные сны.
Счастливый Бенджамен Бох открыл окна и впустил в залы ветер. Ветер
задул все свечи, пролетел по длинным коридорам дворца и снова вырвался
наружу. А Бенджамен стоял у открытого окна и смотрел в предрассветное небо.
Он действительно был прекрасным учителем.
Остановись на секунду, подожди и немного послушай. Видишь, как идет
снег. Слышишь, как падает с неба дождь. И повсюду слышится ее звонкий смех.
Чтобы ты не делал. Куда бы ни шел и не убегал, он всегда останется вместе с
тобой. Потому что солнечные лучи _ это он. Шум ветра в кронах деревьев и
сказочные блеск драгоценных камней _ это он. Ты спишь, и тебе слышится ее
милый голос. Ты открыл глаза, и безумная радость, несвойственная этой жизни,
охватила тебя. Тебе хочется кричать, петь и танцевать от восторга, потому
что ты счастлив! Так танцуй же, пой и веселись. Ибо отныне так будет всегда.
В тот день я проснусь не особенно рано, но свежесть утра никуда не
исчезнет. Я открою окно, поприветствую птиц и пойду на кухню, чтобы начать
свой день с чашечки кофе. Моя собака встретит меня звонким лаем и ляжет у
ног. Я поглажу это теплое и верное существо, а оно в ответ лизнет мне руку.
Растроганный, я забуду про кофе и стану смотреть в окно. Какой нынче
год? А месяц? День? И вообще, что же нынче - весна или еще зима? Смотрю
долго, но так и не могу понять. Снег за окном то растает, то снова
посыплется с неба и все укроет. В мире творится черт знает что. А сейчас
вообще идет дождь и, кажется, облетает листва. Странно.
Сосредоточившись, я все же сварю себе кофе. Но когда стану наливать его
в маленькую фарфоровую чашечку с лилиями на боку, моя собака вдруг
неожиданно гавкнет, потому что ей стало скучно и хочется поиграть.
Вытирая разлившуюся на полу кофейную лужу, я пойму, что, видно, не
судьба, и закурю. Бог с ним, пусть утро начинается с сигареты. А за окном
уже зеленеет молодая трава, и набухают почки. Еще немного и станут
распускаться цветы.
Что же случилось вчера? Ах, да, ты, кажется, обиделась. Я докуриваю
сигарету и сплющиваю ее о пепельницу сделанную в виде двух сложенных
лодочкой рук. Думаю о том, как им было бы больно, будь они настоящие. Между
прочим, ты была не права. Я ведь тоже раним.
Кто стучит? Дождь. Это дождь стучится ко мне в окно и просит, чтобы я
впустил воробьев. Я открою форточку и впущу. С природой лучше не спорить.
Ведь если не будет дождя, то не будет и грибов, а зачем я тогда пойду в
лес?...
Какой лес? О чем это я, вообще? Что у нас?...Утро. Да. А потом? Опять
стук. Нет, воробьев я уже впустил, а больше стучать некому. Собака, это ты
шумишь? Нет, ты лежишь себе тихо у батареи. Я встаю и бегу к дверям.
_ Здравствуй. Сегодня день прощения.
Я закрываю за тобой дверь. Не надо. Больше не говори ничего.
Март, 1993.
Вечеринка закончилась поздно. Все друзья и коллеги электромонтера
высоковольтных линий Евстигней Кузьмичева, собравшиеся по весьма редкому
случаю выплаты зарплаты, разошлись едва ли не к рассвету. Сам Евстигней,
вконец обессиленный продолжительным банкетом, рухнул на обитый дерматином
диван, и тут же провалился в глубокий хмельной сон.
Его богатырский храп, вобравший в себя все существующие ноты, разнесся
над маленьким и тихим Зеленогорском, _ городом домохозяек, добрых мафиози и
бродячих музыкантов.
Всю ночь Евстигней до упаду отплясывал аргентинское танго с
бледнолицыми и краснокожими мулатками, потягивая заморские напитки,
пенившиеся в высоких бокалах и переливавшиеся всеми цветами радуги под
палящими лучами тропиков.
Вокруг электромонтера лениво текла южная жизнь. Смуглолицые джентльмены
в белоснежных костюмах, шляпах и с тросточками, неспешно прохаживались по
пляжу под ручку с дамами. Дамы прятались от солнца под огромными зонтами и
морщили носики, сетуя на столь жаркую погоду.
Абсолютно не белые туземцы околачивались рядом с прибрежной пальмовой
аллеей, с надеждой взирая на кроны высоких тропических деревьев. Уже долгое
время они находились в ожидании случайного падения какого-нибудь потерявшего
бдительность банана или кокосового ореха. Поскольку никто из аборигенов уже
давно не лазил по деревьям, а есть очень хотелось, то идея принести из