И вся эта пышность, торжественный ритуал, – чтобы уничтожить горсть беспомощных людей, вся вина которых – инаковерие! Да сохранит судьба от таких чудовищных преступлений родные Нидерланды!..
На этот раз судьба оказалась милостивой к одному из нидерландцев: болезненному инфанту сделалось неожиданно плохо, и Генриху с придворным врачом пришлось увести принца Астурийского в его дворцовые покои. Таким образом, Генрих избежал самого отвратительного момента – сожжения еретиков.
Второго аутодафе, в честь приезда молодой жены Филиппа, Елизаветы Французской, Генриху удалось избежать. Дон Карлос поручил ему занять для него денег у испанских ростовщиков. Живые факелы религиозного фанатизма, которыми испанский король осветил торжества своего третьего бракосочетания, погасли раньше, чем Генрих вернулся к своим ежедневным служебным обязанностям.
Молодым людям отвели ряд покоев в коллегии Сан-Иль-дефонсо, при здании университета, для того чтобы оградить от всякого общения с остальными студентами. Генрих не понимал этого. Зачем наставник инфанта, дон Гарсиа, так тщательно оберегает принца от сверстников, которые учатся тем же наукам, у тех же учителей? Он знал, что дон Карлос, напротив, избегал придворного круга, где не пользовался ни любовью, ни особым вниманием. Генрих знал, что наследник испанского престола частенько убегает переодетым в самые низкопробные испанские кабачки – венты. Никем не узнанный, он позволяет себе там грубые, недостойные забавы и попойки. На них-то и тратит инфант занятые под залог деньги.
Генрих многого ждал от университета для себя и для Кар-лоса. И сейчас, после конца занятий, он внимательно прислушивался к беседе принцев. Какие они все разные, несмотря на близкое родство! Самый яркий из них, самый шумный и ослепительно красивый, дон Хуан, говорил:
– Я вижу ясно свою звезду. Эта звезда манит меня – обещает битвы, подвиги, блеск, счастье и руку прекрасной далекой принцессы…
Некрасивый Карлос язвительно усмехнулся.
– Однако по желанию покойного императора, – сказал он глухим, каркающим голосом, – твои великолепные мечты должны будут кончиться саном священника. Вместо военных подвигов тебе придется твердить молитву за молитвой. Твои пальцы привыкнут день и ночь перебирать четки. А твоя гордость – золотые кудри украсятся на макушке лоснящейся тонзурой…
Хуан Австрийский вскочил и запальчиво крикнул:
– Ну нет!.. Я безгранично уважаю память моего отца, императора, но, клянусь мадонной, не позволю сделать из себя святошу!.. Я убегу из любого монастыря. Мечом, а не молитвой стану я служить нашей святой католической церкви! Тысячи неверных положу я к ногам его величества, и он освободит меня от наказа императора…
Его перебил с легкой насмешкой сидевший ступенью ниже Александр Фарнезе:
– Не клянись так легкомысленно, Хуан! И не торопись подсчитывать не совершенные еще подвиги. Мы оба хотим одного и того же – военной славы. Единственного, что достойно мечты. Но между нами есть разница. Я сначала обдумываю, взвешиваю и потом поступаю наверняка… Мы одинаково ненавидим науки. Но, чтобы избавиться от приставаний наставников, я все же кое-как учусь, ты же бездельничаешь и сердишь их. Ты нетерпелив, несдержан. Научись ждать.
– Я не женщина, – вспылил Хуан, – чтобы терпеливо ждать! А насчет ученья… Кому может нравиться вся эта скука? Грамматика – нелепость! Риторику[9] заменит природный дар речи! Логика? Нелогичен только дурак!.. А богословие… Я преклоняюсь перед этой высокой наукой, говорящей с нами устами святых, но… не чувствую к ней никакого призвания… Из нас четверых один только ван Гааль учится до самозабвения. Вот уж кто наверняка готовится в монахи. – Красивый рот Хуана скривился.
Генрих неохотно отозвался:
– Вашему высочеству известно, что я фехтую не хуже, чем учусь. Смею напомнить, что еще вчера я вышиб рапиру у вас, лучшего фехтовальщика Алькалы.
– А о чем мечтаешь ты, Карлос? – спросил Александр.
Карлос передернул плечами и ответил раздраженно:
– Слава придет ко мне сама вместе с короной. Я – наследник престола обширнейших земель, где, как говорится, «никогда не заходит солнце»… Будь я хоть круглым идиотом, придворные льстецы прославят мой ум, гений и военную доблесть. Меня терзает не это…
Он резко встал и, закинув руки за голову, направился к выходу в сад. Генрих последовал за ним.
– Как мне надоедают эти индийские петухи!.. – протянул инфант, едва они прошли широкое крыло лестницы и ступили на песок аллеи. – Они нарочно растравляют мою тайную рану.
Генрих догадывался, о чем думал инфант. Около двух лет назад дон Карлос увидел впервые молоденькую Елизавету Валуа, свою бывшую невесту.
– Король Филипп отнял у меня счастье… – прошептал со стоном Карлос. – А я отдал бы все мое будущее, только бы назвать ее своею! Ничто, кроме любви, не может дать настоящего счастья. А меня никто, никто не любит… И меньше всех… она!
– Стыдись, Карлос, ты говоришь, как малодушная женщина! Что значит любовь одного сердца, когда тебя могут любить целые народы?…
– Ты говоришь о времени, когда я стану королем? Но мой отец будет жить вечно!.. Он-то не отречется ради меня, как это сделал ради него дед.
Чтобы развлечь инфанта, Генрих предложил:
– Сядем где-нибудь и почитаем. Я захватил с собою поэму об Александре Великом, написанную знаменитым испанским писателем Хуаном Лоренсо Сегура, жившим еще в тринадцатом веке. Если хочешь, послушай.
Инфант лениво опустился на ближайшую скамью, откинулся на ее спинку и вытянул тощие, кривые еще с детства ноги. Генрих начал:
– «Я расскажу вам историю о благородном языческом короле, который обладал сильным и мужественным духом (постараюсь исполнить это хорошо, чтобы заслужить имя хорошего писателя), о принце Александре, короле греческом, который был откровенен, смел и исполнен большой мудрости, который победил Пора и Дария, двух могущественных государей. Никогда не было человека, который бы столько вытерпел, сколько он. Инфант Александр с детства являл…»
Громкое рыдание вырвалось из груди Карлоса.
– Перестань!.. Перестань!.. Вы все взялись сегодня мучить меня! Какое мне дело до какого-то Александра!.. Его не презирал собственный отец, как презирает меня Филипп Второй!.. Ты не знаешь – недавно в присутствии мачехи он смертельно оскорбил меня, сказав, что у меня вместо души, вероятно, «сливочное масло»…
– Но это же просто забавно, Карлос!..
– Ах, ты нидерландец, ты не понимаешь!.. В Испании – это высшее оскорбление. Кто обладает такой душой, тот трус и ничтожество, вот что значат у нас такие слова. Он нарочно сказал это именно при ней!..
Карлос вскочил и побежал вперед, больше, чем обычно, хромая на короткую от рождения ногу.
Коллегию окружал большой, хорошо содержавшийся сад с ровными аллеями, прудами, беседками, гротами и цветочными клумбами. По утрам, когда в коллегии еще спали, в саду появлялась высокая фигура старика с длинной седой бородой. Он медленно обходил газоны, клумбы, каскады вьющихся каприфолий, глициний и роз, подстригал, подрезал, подвязывал душистые ветви. Иногда его сопровождал смуглый юноша с восточным разрезом глаз, с характерным изгибом тонких бровей. Они проходили, как тени, неслышно и молча делали свое дело и снова скрывались. Карлос, часто страдавший бессонницей, видел их не раз из окна спальни. Но они не возбуждали в нем интереса – прислуга коллегии и только.
Генрих шел сзади инфанта и наблюдал за ним. Карлос раздраженно грыз какой-то стебель. Его томила всегдашняя тоска. Генрих вспомнил далекую родину. Как не похож этот южный сад на тот, где он играл в детстве! Там, под шумящими липами, он тоже мечтал о будущем. Но мечты его были иные, чем у этих трех принцев. Пышная природа юга располагает, очевидно, к лени, а лень – к себялюбию. Вот отчего его новые товарищи и сверстники грезят о мишурной славе, о власти и внешнем блеске. Почему никто из них не говорит о другой славе – о защите правого дела, защите несправедливо обиженных людей?…
Миновав аллеи, юноши зашли в самую глубь сада. С каждым шагом заросли становились гуще. Здесь руки людей не касались деревьев, и они росли беспорядочно и буйно.
– Вчера, – начал снова инфант, – Хуан отбил три раза подряд мой удар.
Генрих положил руку на его плечо:
– Оставь, Карлос! Нелепо горевать из-за пустой неудачи с рапирой.
– Ты прав. Но почему ко мне так несправедлива судьба? Я карикатура на короля Филиппа – по собственному его определению. По словам родного отца!
– Я плохо разбираюсь в мужской красоте, – в голосе Генриха прозвучали сердечные ноты, – и, когда ты смотришь злобно, ты мне действительно не нравишься. Но, я помню, однажды, когда мы катались верхом, ты говорил о…
– Постой! – вдруг остановил его инфант. – Слышишь? Что это?
Легкий ветер донес нежный, меланхолический напев. Звучал женский голос:
Карлос схватил Генриха за руку:
– Клянусь честью, она настоящая красавица, эта смуглолицая дриада!..[10]
Услышав голоса, девушка уронила цветы и скрылась за низкой, окованной железом дверью башни.
– Пойдем за ней!
– Не надо, Карлос, она испугалась.
Инфант досадливо отмахнулся и направился к башне.
На пороге показался старик садовник.
– Добрый вечер, кабальеро… – сказал он, но, вглядевшись в инфанта, низко поклонился: – Ваше высочество… простите… я не знал…
– Ты не знал, что у тебя скрывается такая красавица? – расхохотался Карлос. – Как ее зовут? Пусть она выйдет и споет нам. У нее чудесный голос.
Взгляд старика с недоверием следил за инфантом.
– Ваше высочество изволит шутить над бедной девушкой! Эй, Родриго, поди сюда!.. Его высочество принц Астурийский соизволил милостиво посетить нас.
В дверях появилась фигура юноши. Из-под жгуче-черных вьющихся волос недобрым огнем горели большие, с влажным блеском глаза. Над алым, красивой формы ртом темной линией намечался пух усов. Низкий, мягкий, как у певшей девушки, голос произнес сдержанно:
– Что угодно будет приказать вашему высочеству?
Под взглядами старика и юноши инфант растерялся. За него ответил Генрих. Подняв упавший ворох роз, он объяснил:
– Мы заслушались песни прекрасной девушки, срезавшей эти цветы, и невольно испугали ее, за что приносим свои искренние извинения.
Глаза юноши погасли. Он улыбнулся, блеснув ослепительной белизной зубов.
– Не окажет ли ваше высочество честь моему бедному жилищу?… – пригласил садовник. – Родриго, предложи высоким гостям кружку прохладной, как горный снег, бебиды[11].
Инфант чувствовал себя неловко и отказался войти в башню.
– Благодарю, мы зайдем в другой раз…
Почтительно кланяясь, садовник и юноша проводили их до главной аллеи.
– Родриго – твой сын? – спросил, чтобы что-нибудь сказать, Карлос.
– Нет, ваше высочество. Он мой племянник, сирота.
Инфант небрежно подал старику дублон и отвернулся.
Садовник нехотя положил золотую монету в карман и, позвав Родриго, отправился домой.
– Подозрительный садовник и подозрительный племянник! – подходя к коллегии, бросил Карлос.
– А мне они понравились, – возразил Генрих.
– В них есть что-то не испанское. Вероятно, мориски – крещеные мавры…
Наставник инфанта дон Гарсиа де Толедо встретил их строгим замечанием:
– Ваше высочество изволит, видимо, умышленно запаздывать к вечерней молитве… Я бы советовал дону Генриху больше думать об обязанностях приближенного его высочества.
– Проклятая Гарпиа!..[12]
Из церкви коллегии неслись уже тягучее пение и глухие раскаты органа.
В ДАЛЕКОМ ГРОНИНГЕНЕ
На этот раз судьба оказалась милостивой к одному из нидерландцев: болезненному инфанту сделалось неожиданно плохо, и Генриху с придворным врачом пришлось увести принца Астурийского в его дворцовые покои. Таким образом, Генрих избежал самого отвратительного момента – сожжения еретиков.
Второго аутодафе, в честь приезда молодой жены Филиппа, Елизаветы Французской, Генриху удалось избежать. Дон Карлос поручил ему занять для него денег у испанских ростовщиков. Живые факелы религиозного фанатизма, которыми испанский король осветил торжества своего третьего бракосочетания, погасли раньше, чем Генрих вернулся к своим ежедневным служебным обязанностям.
Молодым людям отвели ряд покоев в коллегии Сан-Иль-дефонсо, при здании университета, для того чтобы оградить от всякого общения с остальными студентами. Генрих не понимал этого. Зачем наставник инфанта, дон Гарсиа, так тщательно оберегает принца от сверстников, которые учатся тем же наукам, у тех же учителей? Он знал, что дон Карлос, напротив, избегал придворного круга, где не пользовался ни любовью, ни особым вниманием. Генрих знал, что наследник испанского престола частенько убегает переодетым в самые низкопробные испанские кабачки – венты. Никем не узнанный, он позволяет себе там грубые, недостойные забавы и попойки. На них-то и тратит инфант занятые под залог деньги.
Генрих многого ждал от университета для себя и для Кар-лоса. И сейчас, после конца занятий, он внимательно прислушивался к беседе принцев. Какие они все разные, несмотря на близкое родство! Самый яркий из них, самый шумный и ослепительно красивый, дон Хуан, говорил:
– Я вижу ясно свою звезду. Эта звезда манит меня – обещает битвы, подвиги, блеск, счастье и руку прекрасной далекой принцессы…
Некрасивый Карлос язвительно усмехнулся.
– Однако по желанию покойного императора, – сказал он глухим, каркающим голосом, – твои великолепные мечты должны будут кончиться саном священника. Вместо военных подвигов тебе придется твердить молитву за молитвой. Твои пальцы привыкнут день и ночь перебирать четки. А твоя гордость – золотые кудри украсятся на макушке лоснящейся тонзурой…
Хуан Австрийский вскочил и запальчиво крикнул:
– Ну нет!.. Я безгранично уважаю память моего отца, императора, но, клянусь мадонной, не позволю сделать из себя святошу!.. Я убегу из любого монастыря. Мечом, а не молитвой стану я служить нашей святой католической церкви! Тысячи неверных положу я к ногам его величества, и он освободит меня от наказа императора…
Его перебил с легкой насмешкой сидевший ступенью ниже Александр Фарнезе:
– Не клянись так легкомысленно, Хуан! И не торопись подсчитывать не совершенные еще подвиги. Мы оба хотим одного и того же – военной славы. Единственного, что достойно мечты. Но между нами есть разница. Я сначала обдумываю, взвешиваю и потом поступаю наверняка… Мы одинаково ненавидим науки. Но, чтобы избавиться от приставаний наставников, я все же кое-как учусь, ты же бездельничаешь и сердишь их. Ты нетерпелив, несдержан. Научись ждать.
– Я не женщина, – вспылил Хуан, – чтобы терпеливо ждать! А насчет ученья… Кому может нравиться вся эта скука? Грамматика – нелепость! Риторику[9] заменит природный дар речи! Логика? Нелогичен только дурак!.. А богословие… Я преклоняюсь перед этой высокой наукой, говорящей с нами устами святых, но… не чувствую к ней никакого призвания… Из нас четверых один только ван Гааль учится до самозабвения. Вот уж кто наверняка готовится в монахи. – Красивый рот Хуана скривился.
Генрих неохотно отозвался:
– Вашему высочеству известно, что я фехтую не хуже, чем учусь. Смею напомнить, что еще вчера я вышиб рапиру у вас, лучшего фехтовальщика Алькалы.
– А о чем мечтаешь ты, Карлос? – спросил Александр.
Карлос передернул плечами и ответил раздраженно:
– Слава придет ко мне сама вместе с короной. Я – наследник престола обширнейших земель, где, как говорится, «никогда не заходит солнце»… Будь я хоть круглым идиотом, придворные льстецы прославят мой ум, гений и военную доблесть. Меня терзает не это…
Он резко встал и, закинув руки за голову, направился к выходу в сад. Генрих последовал за ним.
– Как мне надоедают эти индийские петухи!.. – протянул инфант, едва они прошли широкое крыло лестницы и ступили на песок аллеи. – Они нарочно растравляют мою тайную рану.
Генрих догадывался, о чем думал инфант. Около двух лет назад дон Карлос увидел впервые молоденькую Елизавету Валуа, свою бывшую невесту.
– Король Филипп отнял у меня счастье… – прошептал со стоном Карлос. – А я отдал бы все мое будущее, только бы назвать ее своею! Ничто, кроме любви, не может дать настоящего счастья. А меня никто, никто не любит… И меньше всех… она!
– Стыдись, Карлос, ты говоришь, как малодушная женщина! Что значит любовь одного сердца, когда тебя могут любить целые народы?…
– Ты говоришь о времени, когда я стану королем? Но мой отец будет жить вечно!.. Он-то не отречется ради меня, как это сделал ради него дед.
Чтобы развлечь инфанта, Генрих предложил:
– Сядем где-нибудь и почитаем. Я захватил с собою поэму об Александре Великом, написанную знаменитым испанским писателем Хуаном Лоренсо Сегура, жившим еще в тринадцатом веке. Если хочешь, послушай.
Инфант лениво опустился на ближайшую скамью, откинулся на ее спинку и вытянул тощие, кривые еще с детства ноги. Генрих начал:
– «Я расскажу вам историю о благородном языческом короле, который обладал сильным и мужественным духом (постараюсь исполнить это хорошо, чтобы заслужить имя хорошего писателя), о принце Александре, короле греческом, который был откровенен, смел и исполнен большой мудрости, который победил Пора и Дария, двух могущественных государей. Никогда не было человека, который бы столько вытерпел, сколько он. Инфант Александр с детства являл…»
Громкое рыдание вырвалось из груди Карлоса.
– Перестань!.. Перестань!.. Вы все взялись сегодня мучить меня! Какое мне дело до какого-то Александра!.. Его не презирал собственный отец, как презирает меня Филипп Второй!.. Ты не знаешь – недавно в присутствии мачехи он смертельно оскорбил меня, сказав, что у меня вместо души, вероятно, «сливочное масло»…
– Но это же просто забавно, Карлос!..
– Ах, ты нидерландец, ты не понимаешь!.. В Испании – это высшее оскорбление. Кто обладает такой душой, тот трус и ничтожество, вот что значат у нас такие слова. Он нарочно сказал это именно при ней!..
Карлос вскочил и побежал вперед, больше, чем обычно, хромая на короткую от рождения ногу.
Коллегию окружал большой, хорошо содержавшийся сад с ровными аллеями, прудами, беседками, гротами и цветочными клумбами. По утрам, когда в коллегии еще спали, в саду появлялась высокая фигура старика с длинной седой бородой. Он медленно обходил газоны, клумбы, каскады вьющихся каприфолий, глициний и роз, подстригал, подрезал, подвязывал душистые ветви. Иногда его сопровождал смуглый юноша с восточным разрезом глаз, с характерным изгибом тонких бровей. Они проходили, как тени, неслышно и молча делали свое дело и снова скрывались. Карлос, часто страдавший бессонницей, видел их не раз из окна спальни. Но они не возбуждали в нем интереса – прислуга коллегии и только.
Генрих шел сзади инфанта и наблюдал за ним. Карлос раздраженно грыз какой-то стебель. Его томила всегдашняя тоска. Генрих вспомнил далекую родину. Как не похож этот южный сад на тот, где он играл в детстве! Там, под шумящими липами, он тоже мечтал о будущем. Но мечты его были иные, чем у этих трех принцев. Пышная природа юга располагает, очевидно, к лени, а лень – к себялюбию. Вот отчего его новые товарищи и сверстники грезят о мишурной славе, о власти и внешнем блеске. Почему никто из них не говорит о другой славе – о защите правого дела, защите несправедливо обиженных людей?…
Миновав аллеи, юноши зашли в самую глубь сада. С каждым шагом заросли становились гуще. Здесь руки людей не касались деревьев, и они росли беспорядочно и буйно.
– Вчера, – начал снова инфант, – Хуан отбил три раза подряд мой удар.
Генрих положил руку на его плечо:
– Оставь, Карлос! Нелепо горевать из-за пустой неудачи с рапирой.
– Ты прав. Но почему ко мне так несправедлива судьба? Я карикатура на короля Филиппа – по собственному его определению. По словам родного отца!
– Я плохо разбираюсь в мужской красоте, – в голосе Генриха прозвучали сердечные ноты, – и, когда ты смотришь злобно, ты мне действительно не нравишься. Но, я помню, однажды, когда мы катались верхом, ты говорил о…
– Постой! – вдруг остановил его инфант. – Слышишь? Что это?
Легкий ветер донес нежный, меланхолический напев. Звучал женский голос:
Юноши остановились. Перед ними была стена сада с приземистой круглой башней. Из-под темного каскада плюща выступали лепные украшения – важные, надменные фигуры медведей в шлемах и коронах, со щитами в лапах. Внизу, под одним из них, среди ветвей мелких мавританских роз стояла девушка и срезала распустившиеся за день цветы.
Ты купил дом, о юноша,
И думаешь, что богат…
Ах, цвети, сладкий миндаль, ах, цвети!
Ты купил лошадь и стадо
И хвалишься своим счастьем…
Ах, цвети, сладкий миндаль, ах, цвети!
Как туман при восходе солнца,
Растает богатство и счастье…
Увянет сладкий миндаль, ах, увянет!
Карлос схватил Генриха за руку:
– Клянусь честью, она настоящая красавица, эта смуглолицая дриада!..[10]
Услышав голоса, девушка уронила цветы и скрылась за низкой, окованной железом дверью башни.
– Пойдем за ней!
– Не надо, Карлос, она испугалась.
Инфант досадливо отмахнулся и направился к башне.
На пороге показался старик садовник.
– Добрый вечер, кабальеро… – сказал он, но, вглядевшись в инфанта, низко поклонился: – Ваше высочество… простите… я не знал…
– Ты не знал, что у тебя скрывается такая красавица? – расхохотался Карлос. – Как ее зовут? Пусть она выйдет и споет нам. У нее чудесный голос.
Взгляд старика с недоверием следил за инфантом.
– Ваше высочество изволит шутить над бедной девушкой! Эй, Родриго, поди сюда!.. Его высочество принц Астурийский соизволил милостиво посетить нас.
В дверях появилась фигура юноши. Из-под жгуче-черных вьющихся волос недобрым огнем горели большие, с влажным блеском глаза. Над алым, красивой формы ртом темной линией намечался пух усов. Низкий, мягкий, как у певшей девушки, голос произнес сдержанно:
– Что угодно будет приказать вашему высочеству?
Под взглядами старика и юноши инфант растерялся. За него ответил Генрих. Подняв упавший ворох роз, он объяснил:
– Мы заслушались песни прекрасной девушки, срезавшей эти цветы, и невольно испугали ее, за что приносим свои искренние извинения.
Глаза юноши погасли. Он улыбнулся, блеснув ослепительной белизной зубов.
– Не окажет ли ваше высочество честь моему бедному жилищу?… – пригласил садовник. – Родриго, предложи высоким гостям кружку прохладной, как горный снег, бебиды[11].
Инфант чувствовал себя неловко и отказался войти в башню.
– Благодарю, мы зайдем в другой раз…
Почтительно кланяясь, садовник и юноша проводили их до главной аллеи.
– Родриго – твой сын? – спросил, чтобы что-нибудь сказать, Карлос.
– Нет, ваше высочество. Он мой племянник, сирота.
Инфант небрежно подал старику дублон и отвернулся.
Садовник нехотя положил золотую монету в карман и, позвав Родриго, отправился домой.
– Подозрительный садовник и подозрительный племянник! – подходя к коллегии, бросил Карлос.
– А мне они понравились, – возразил Генрих.
– В них есть что-то не испанское. Вероятно, мориски – крещеные мавры…
Наставник инфанта дон Гарсиа де Толедо встретил их строгим замечанием:
– Ваше высочество изволит, видимо, умышленно запаздывать к вечерней молитве… Я бы советовал дону Генриху больше думать об обязанностях приближенного его высочества.
– Проклятая Гарпиа!..[12]
Из церкви коллегии неслись уже тягучее пение и глухие раскаты органа.
В ДАЛЕКОМ ГРОНИНГЕНЕ
Сквозь запорошенное снегом окно голубели сумерки. В камине трещал горящий хворост, и дым тонкой струей уходил под каминный свод.
Старый рыцарь Рудольф ван Гааль машинально передвинул шахматную фигуру. Его партнер по игре патер Иероним, маленький седой монах из ближнего монастыря, сокрушенно покачал головой:
– Ай-я-яй, добрый друг мой!.. Я перестаю узнавать вас с тех пор, как вы вернулись из Брюсселя. Рассеянны, задумчивы… Как можно было открывать ход моей ферзи?…
Ван Гааль смотрел на шахматную доску и недоумевал:
– Удивительно! Я и не заметил! А ведь, бывало, кроме покойного императора, мало кто обыгрывал меня в шахматы. Ну что ж, берите коня.
Он снова задумался.
Как стало уныло в родовом замке! Везде запустение, сле-ды бедности. Все залы и покои закрыты. Там царствуют паутина, пыль и плесень. Выцветшую обивку кресел и остатки тканых обоев изгрызли крысы. Двери рассохлись, осели. В верхнем этаже гуляют сквозняки. В разбитые стекла окон влетают летучие мыши. Зимними ночами в нечищенных, заваленных обломками кирпича трубах воет ветер. Деревянные панели потеряли цвет и осыпались, как кора обветшалых пней. Половицы растрескались. Толстые дубовые балки сгнили и грозят обрушить потолок. Среди мха на крыше растет кустарник. На скотном дворе коров заменили козы. В конюшне, кроме двух лошадей – прощального подарка принца Оранского, – разбитая на ноги кляча и два осла. Одинокий крик петуха будит по утрам поредевший птичник. Вместо прежних свор охотничьих собак бродит только преданный старый волкодав. Ягодник запущен. Яблони, сливы, груши выродились. В их дуплах прячутся совы и тревожат по ночам зловещим воплем.
Жизнь замка сохранилась лишь здесь, в нижней части сторожевой башни, да в домике Микэля с Катериной, возле ворот. Верная служанка до последнего дня поддерживала эти два обитаемых угла. Как истая нидерландка, она умела содержать в порядке и чистоте помещение ван Гааля, придавая уют его двум комнаткам и кухне. А теперь вот неожиданно свалилась и вторую неделю не может встать с постели. Микэль бегает через сугробы из сторожки в башню и обратно.
Бедняге не управиться со всеми делами. А из деревушки по соседству не знаешь, кого и позвать на подмогу. Деревня точно вымерла: добрая половина мужчин ушла в город на заработки и точно пропала, ни одного патара[13] оброка никто не присылает, хоть судись с ними. А с оставшихся женщин что возьмешь? Сами впроголодь живут с детьми. Куда все девалось? Ван Гааль снова сделал неверный ход.
Патер Иероним всплеснул маленькими детскими руками:
– Пресвятая мадонна! Да вы не в себе, друг мой! Что так расстроило вас? Болезнь доброй Катерины или печаль разлуки с племянником? Поведайте мне, вашему духовнику, что вас так тяготит, облегчите душу. Я помолюсь Пречистой Деве, и она ниспошлет вам утешение и былое спокойствие.
Ван Гааль отодвинул доску с шахматами. Действительно, он сегодня особенно рассеян. Но что его так тревожит, он и сам хорошо не понимает. Когда они с Микэлем везли Генриха в Брюссель, думалось, все будет иначе. Пристроив мальчика у самого трона короля, можно будет спокойно вернуться в Гронинген и доживать положенный обоим срок. Ведь у них все уже позади, а перед мальчиком – долгий путь жизни… Пусть свободно и радостно плывет он по широкому житейскому морю, как хорошо оснащенный корабль. Трое любящих стариков стали бы издали радоваться его успехам… Жизнь оказалась сложнее, чем они предполагали. Генрих попал ко двору не в тихую погоду. Его кораблю предстоит выдержать немало, видно, бурь. И не только Генрих вспоминается старому рыцарю. Он покинул Брюссель в тревожное время. Знатнейшие люди родины настороженно следят за событиями, предчувствуя общие беды. В этот далекий, заброшенный край почти не залетают вести. Редко-редко заглянет сюда бродячий ремесленник, монах – сборщик денег для монастыря, прохожий солдат, ищущий, к кому бы наняться на службу, торговец мелким товаром или батрак без работы… Брюссель всколыхнул былые чувства старого воина, пробудил новые мысли. Ван Гаалю стало томительно скучно среди покойных, словно заснувших, низин Гронингена. Где-то там, далеко, кипит жизнь, где-то готовятся к отпору насилию и несправедливым указам… Нехорошо было прощание короля с Провинциями. Подозрительно поведение королевского советника, епископа Аррасского Антуана Перрено. Ныне он уже вознагражден папой званием кардинала. С первого же дня новоиспеченный кардинал Гранвелла оттеснил от герцогини-правительницы всех нидерландских вельмож и стал сам полновластно править страной. Уж не окажется ли в руках всесильного прелата пешкой дочь императора Карла?… Нет, нет! Не полководец держит бразды правления, а хитроумец, вооруженный крестом и пером. Где теперь поединки, решающие спор по-рыцарски, в честном бою?… Тайна с закрытым лицом и лукавой продажной улыбкой заняла место рыцарской чести. И трудно разобраться в нынешних делах родины. Его светлость принц Вильгельм, конечно, может все объяснить, научить, посоветовать… Но как далеко он отсюда!..
Старый рыцарь Рудольф ван Гааль машинально передвинул шахматную фигуру. Его партнер по игре патер Иероним, маленький седой монах из ближнего монастыря, сокрушенно покачал головой:
– Ай-я-яй, добрый друг мой!.. Я перестаю узнавать вас с тех пор, как вы вернулись из Брюсселя. Рассеянны, задумчивы… Как можно было открывать ход моей ферзи?…
Ван Гааль смотрел на шахматную доску и недоумевал:
– Удивительно! Я и не заметил! А ведь, бывало, кроме покойного императора, мало кто обыгрывал меня в шахматы. Ну что ж, берите коня.
Он снова задумался.
Как стало уныло в родовом замке! Везде запустение, сле-ды бедности. Все залы и покои закрыты. Там царствуют паутина, пыль и плесень. Выцветшую обивку кресел и остатки тканых обоев изгрызли крысы. Двери рассохлись, осели. В верхнем этаже гуляют сквозняки. В разбитые стекла окон влетают летучие мыши. Зимними ночами в нечищенных, заваленных обломками кирпича трубах воет ветер. Деревянные панели потеряли цвет и осыпались, как кора обветшалых пней. Половицы растрескались. Толстые дубовые балки сгнили и грозят обрушить потолок. Среди мха на крыше растет кустарник. На скотном дворе коров заменили козы. В конюшне, кроме двух лошадей – прощального подарка принца Оранского, – разбитая на ноги кляча и два осла. Одинокий крик петуха будит по утрам поредевший птичник. Вместо прежних свор охотничьих собак бродит только преданный старый волкодав. Ягодник запущен. Яблони, сливы, груши выродились. В их дуплах прячутся совы и тревожат по ночам зловещим воплем.
Жизнь замка сохранилась лишь здесь, в нижней части сторожевой башни, да в домике Микэля с Катериной, возле ворот. Верная служанка до последнего дня поддерживала эти два обитаемых угла. Как истая нидерландка, она умела содержать в порядке и чистоте помещение ван Гааля, придавая уют его двум комнаткам и кухне. А теперь вот неожиданно свалилась и вторую неделю не может встать с постели. Микэль бегает через сугробы из сторожки в башню и обратно.
Бедняге не управиться со всеми делами. А из деревушки по соседству не знаешь, кого и позвать на подмогу. Деревня точно вымерла: добрая половина мужчин ушла в город на заработки и точно пропала, ни одного патара[13] оброка никто не присылает, хоть судись с ними. А с оставшихся женщин что возьмешь? Сами впроголодь живут с детьми. Куда все девалось? Ван Гааль снова сделал неверный ход.
Патер Иероним всплеснул маленькими детскими руками:
– Пресвятая мадонна! Да вы не в себе, друг мой! Что так расстроило вас? Болезнь доброй Катерины или печаль разлуки с племянником? Поведайте мне, вашему духовнику, что вас так тяготит, облегчите душу. Я помолюсь Пречистой Деве, и она ниспошлет вам утешение и былое спокойствие.
Ван Гааль отодвинул доску с шахматами. Действительно, он сегодня особенно рассеян. Но что его так тревожит, он и сам хорошо не понимает. Когда они с Микэлем везли Генриха в Брюссель, думалось, все будет иначе. Пристроив мальчика у самого трона короля, можно будет спокойно вернуться в Гронинген и доживать положенный обоим срок. Ведь у них все уже позади, а перед мальчиком – долгий путь жизни… Пусть свободно и радостно плывет он по широкому житейскому морю, как хорошо оснащенный корабль. Трое любящих стариков стали бы издали радоваться его успехам… Жизнь оказалась сложнее, чем они предполагали. Генрих попал ко двору не в тихую погоду. Его кораблю предстоит выдержать немало, видно, бурь. И не только Генрих вспоминается старому рыцарю. Он покинул Брюссель в тревожное время. Знатнейшие люди родины настороженно следят за событиями, предчувствуя общие беды. В этот далекий, заброшенный край почти не залетают вести. Редко-редко заглянет сюда бродячий ремесленник, монах – сборщик денег для монастыря, прохожий солдат, ищущий, к кому бы наняться на службу, торговец мелким товаром или батрак без работы… Брюссель всколыхнул былые чувства старого воина, пробудил новые мысли. Ван Гаалю стало томительно скучно среди покойных, словно заснувших, низин Гронингена. Где-то там, далеко, кипит жизнь, где-то готовятся к отпору насилию и несправедливым указам… Нехорошо было прощание короля с Провинциями. Подозрительно поведение королевского советника, епископа Аррасского Антуана Перрено. Ныне он уже вознагражден папой званием кардинала. С первого же дня новоиспеченный кардинал Гранвелла оттеснил от герцогини-правительницы всех нидерландских вельмож и стал сам полновластно править страной. Уж не окажется ли в руках всесильного прелата пешкой дочь императора Карла?… Нет, нет! Не полководец держит бразды правления, а хитроумец, вооруженный крестом и пером. Где теперь поединки, решающие спор по-рыцарски, в честном бою?… Тайна с закрытым лицом и лукавой продажной улыбкой заняла место рыцарской чести. И трудно разобраться в нынешних делах родины. Его светлость принц Вильгельм, конечно, может все объяснить, научить, посоветовать… Но как далеко он отсюда!..
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента