Асс Павел Николаевич. Фронты

   - А могли бы вы полюбить немножечко и меня? - задушевно озадачил девушку Блин.
   - Ах, - покраснела Машенька.
   - Ну да, мне так не везло в жизни!
   - Полноте!
   - Меня покинули все друзья и поклонницы, - Израиль Алексеевич зажмурился и печально закачал головой.
   Машенька, между тем, снова огляделась и слегка отодвинулась от Блина, а спустя мгновение придвинулась снова, не зная, кого здесь следует опасаться больше.
   - Я не смогу полюбить вас никогда!
   - Позвольте... - смешался Блин, никак этого не ожидавший. - Неужели я такой некрасивый, или, может быть, я недостаточно храбр?.. Хотите, Машенька, я проколю саблей зад вон тому моряку? - взмолился Блин, кивая на адмирала Нахимовича.
   Спустя мгновение он вскочил и, не взирая на испуг Машеньки, схватился за шпагу... Шпаги на интригане почему-то не оказалось.
   - Боже, - прошептал Блин, медленно сползая на стул. Пальцы его стали нервно теребить вилку.
   - Ну что же, сударь? - недовольно спросила, ожидавшая развлечений, княжна Мария-Тереза.
   Блин с отчаянным выражением лица взмахнул вилкой и вонзил ее в гору салата. В образовавшейся тишине раздался хруст и чавканье. Запив салат стаканом газированного сидра, Блин окончательно пришел в себя после утраты своей шпаги и неожиданно привлек Машеньку к себе.
   Офицеры повскакивали с мест, опрокинув поручика Бегемотова - все стремительно бросились к Блину и княжне Машеньке. Одни для того, чтобы предотватить разврат (а все знали, что Блин в этом отношении весьма скор на руку), другие же - чтобы самим участвовать в оном.
   Как и следовало предполагать, началась обычная в Отсосовске попытка потасовки, которая переростала в заурядный мордобой.
   Были биты лица и посуда, выставлены на бульвар все окна и двери, только три стены из семи остались нетронуты. Не скоро еще горожане смогли посетить свой любимый и единственно приличный ресторан "Либидо". Приезд Блина в Отсосовск явно не пошло одноименному городу на пользу.
   27.
   Грязная запыленная фура, крытая дырявым брезентом, тащилась по разбитой дороге, то и дело опасно накреняясь. На облучке сидел долговязый солдат, погоняя хромую кобылу, а в повозке лежал загримированный под поручика Бегемотова барон Хоррис, тоскливо взирая на утопающие в клубах пыли заросли гаоляна. Еще более тоскливо выглядели лежавшие по обочинам и раздетые трупы самурайцев, сделавших себе харакири во время последней схватки. На солнце ясно виднелись оголенные желтые пятки. Вдалеке за погостом слышался шум приближающегося боя.
   Наконец повозка подъехала к воротам части.
   - Тпру! - закричал солдат, натягивая поводья. Кобыла всхрапнула и рухнула наземь.
   - Ну, что там? - спросил Хоррис.
   - Приехали, ваш-выс-бродь, сдохла, - доложил солдат.
   - Ах твою так! А где же моя часть?
   - Да где стреляют, ваш-выс-бродь, больше быть негде.
   Барон со стоном вывалился из повозки и побрел к воротам. Часовой взял ружье наизготовку.
   - Стой, козел! Ты куда идешь? - не совсем по Уставу спросил он.
   Барон Хоррис стал вспоминать, что в таких случаях советует отвечать Устав, и вспомнил, что в жизни не читал никаких Уставов. Не читал ничего, кроме порнографии. Тогда барон сунул ему оплеуху, часовой вытянулся в струнку.
   - Виноват, ваш-выс-бродь, не признал!
   - То-то! - молвич добродушно барон и вступил в расположение своего полка, без сомнения овеянного славой. Войдя в одинокие ворота, барон обратил внимание, что сараи более напоминают самурайские свинарники, чем казармы регулярной и победоносной Армии. Барон, впрочем, тут же оставил свои изыскания, и направился к здоровенному детине, стоявшему возле переносного дивизионного сортира. Когда Хоррис подошел ближе, то признал в нем ротмистра Яйцева, почему-то изрядно пьяного.
   Появление на Фронтах Яйцева было поистинне фантастическим событием. Он прибыл на Фронты ненадолго, исключительно подлечить поврежденный во время дуэли пах. По тому, что Яйцев оказался здесь даже раньше переодетого фон Хорриса, можно было допустить, что ротмистр воспользовался подходящим Аэропланом.
   Ротмистр прибыл на Фронты ненадолго, но уже успел как следует отведать сидра, и теперь стоял перед переодетым бароном, расставив ноги на ширину плеч.
   - Ну наконец-то, Бегемотов! А мы-то вас заждались. Некому стало умирать за Императора и его Империю! - ротмистр изучающе осмотрел "Бегемотова" и икнул.
   - Немедленно берите в казармах две роты гвардейцев и нанесите молниеносный удар по противнику. Используйте для этого правый фланг его позиций, - посоветовал ротмистр и сочно щелкнул подтяжками.
   - Есть! - вылетело у Хорриса. Он с отменной выправкой повернулся вокруг брошенного окурка и побежал к сараям, которые Яйцев считал казармами.
   - Рота! В ружье! Вперед! - раздались вопли проснувшихся дневальных.
   Солдаты действительно выскочили из казарм, но тут же окопались и залегли. Барон на всякий случай тоже прилег на землю и стал сползать в сторону ближайшей рытвины. Ротмистр Яйцев, бесстрашный как никогда, метался между ротами при обнаженном оружии и громко оглашал какое- то непотребное сообщение.
   - Вашу, твою, чтоб!..
   Время от времени он также злобно испепелял барона взором, заставляя поднять с земли личный состав. Хоррис, наконец, собрался с силами и, встав на четвереньки, с криком "За мной!" зашагал к Фронтам. Солдаты тоже, местами даже обогняя барона, скрылись в зарослях гаоляна.
   Все еще ползком барон добрался до одинокой сосны, торчащей штырем над кустарниками, на которую взобрался. Уцепив ногами сучья дерева, Хоррис достал бегемотовскую трофейную биноклю и начал сквозь нее озирать позиции: передний край был окутан дымом, в котором едва угадывались контуры неприятельских окопов и пушек, а в ближних зарослях еле заметно две роты гвардейцев и пять рот самурайцев вели самое кровавое побоище, какое когда-либо видел барон.
   Хоррис понял, что самурайцы тоже нанести фланговый удар, и даже не один, показав этим незаурядную тактическую подготовку.
   - Вперед! Вперед! - завопил с дерева расстроенный барон, размахивая биноклею. При этом он врезал ею по сосне и зачем-то разбил.
   Очевидно, звон линз и возня барона привлекла внимание самурайцев, - в сторону сосны стали прилетать пули и ядра. От одного из попаданий в дерево Хоррис свалился головою вниз и довольно сильно ударил ее о занозистый пень.
   "О, дьявол! - простонал барон. - Что-то мне не слишком повезло!"
   Пальба, между тем, постепенно затихла и остатки двух рот, ранее ведомых бароном Хоррисом, стали отходить к дивизиону. Навоевавшегося барона подхватили за ноги и поволокли к медсанбату. Герой грязно ругался и плевал в спины тащивших его солдат до тех пор, пока они не промокли, а он не потерял сознание.
   Солдаты свалили его возле штабной палатки ротмистра Николая Яйцева и разбрелись, переутомившиеся в бою, по сараям. Ротмистр не сразу вышел из палатки с бутылью японского сидра и соленым огурцом.
   - Ого-го, поручик! Поздравляю вас с ярчайшим боем! Пойдемте, выпьем за нашу безоговорочную победу!
   В ответ Хоррис смог только простонать.
   - Да вы никак ранены?! Отлично! Это повод, чтобы вас отметить! Вы будете представлены к награде! - Яйцев скрылся за медалью и стал хлебать сидр в палатке, а барон так и остался лежать под открытым небом, в тиши "полевого" медсанбата. Внезапно он понял, что прекрасно приспособлен к военной службе, к тому же, часа через три пришли санитары и понесли Хорриса в полковой госпиталь.
   Еще через два часа ветеринар Мерзивлян, главный консультант полковых докторов и к тому же самурайский еврей, сделал диагноз:
   - Ну что же, стул нормальный... Пахнет хорошо. Но жить не будет. Снесите его в шестнадцатую палату, ту, что за мертвецкой.
   - Вот тебе, матушка, и Варфаламеева ночь, - простонал барон Хоррис и в очередной раз сознание изменило ему с забытьем.
   28.
   Солнце блистало сквозь прозрачные окна, как медный задник, а в госпитале царил зловонный смрад, к которому привыкли даже молоденькие медсестры, почти все уже бывшие на седьмом месяце беременности. Человек двести контуженных и обезображенных осколками солдат сидело у стены на параше. Оправление своих нужд превозносилось в Рядах за церемониал, но от постоянного недоедания почти всех героев мучил запор.
   Вокруг койки спящего Хорриса столпились все остальные, те, кто не осаждал парашу.
   - Гляди-ка, какой у него шишак на голове, небось буйствовать будет, заметил седой капрал без подштанников. Время от времени он нюхал жевательный табак из спичечного коробка и пронзительно чихал. Любой из чихов капрала напоминал сигнал к боевой тревоге.
   - Лишь бы он не храпел по ночам, - заявил некто важный в тельняшке. Будет храпеть - удавлю, как кенгуру!
   Корнет Блюев, уже зарастивший свои раны, засунул руки в карманы и молча смотрел на барона. Во время проведения Контрудара Блюеву изрядно досталось, но расположения духа он не терял. Изучив раненого и не признав в нем поручика Бегемотова, корнет Блюев сплюнул и рассудительно сказал:
   - Зачем же сразу - давить?
   Он склонился над бароном и зажал его нос своими волосатыми пальцами. Барон начал задыхаться, взбрыкнул, стал нервно хватать воздух. Одобрительно хмыкнув, корнет дернул барона за ус. Ус отвалился, барон от испуга пришел в себя, вскочил на кровати и утратил весь свой грим.
   - Смотрите - шпион! - возопил безымянный капрал.
   - Ба! Да это же Хоррис! - вскричал Блюев.
   - Ба! Да это же Блюев! - вскричал Хоррис. - Какими судьбами, дружок?!
   Они разговорились. Как выяснилось для окружающих, Хоррис и Блюев прошли не одни Маневры, лично пили в Ставке Главнокомандующего, и чуть ли не оканчивали один юнкерский корпус. Хоррис, правда, в Швеции и раньше.
   - Я здесь из-за самострела, - вздохнул Блюев. - Как- то, помню, надоело мне резать самурайцев, я и пальнул себе в ногу... Промахнулся, попал, понимаешь, выше.
   - И что?!
   - Мерзивлян уверяет, что еще не оба потеряны.
   - Подумаешь! - вскричал неожиданно парень в тельнике, видимо, моряк. - Я тут знавал одного, так у него не только обеих не хватало, так и ног не было, а потом он к тому же помер...
   - Заткнись, пожалуйста, - вежливо попросил Блюев, поморщившись от грубости. - И не смей, засранец, открывать рта, пока дворяне светскую беседу ведут!
   А Хоррис, не разобравшись в интонациях Блюева, еще и влепил парню в тельняшке по шее.
   Тут, само собой, началась драка, в которой больше всех старался старый пехотинец с перебитой и потому загипсованной ногой. Одним ударом он сшиб барона с койки и стал добивать его костылями. Хоррис взревел подобно раненному бегемоту.
   Словно бы на его зов, но в порядке профилактики, в палату вбежали дюжие санитары с дубинками и кастетами наперевес...
   В тот же вечер Хоррис, вдоль и поперек залепленный пластырем, был выписан. Вместе с ним в Ставку Главнокомандующего возвращался и корнет Блюев, так и не получивший повышения. Когда-то Блюев был уже поручиком, но повел себя недипломатично, вследствии чего был безжалостно разжалован.
   Приятели умудрились протащить в отходящий поезд четыре ящика самурайского сидра, споили весь вагон, вышибли в купе проводника стекла и соблазнили на верхней полке спящую медсестру. В общем, прилично провели время.
   Через три дня, когда эшелон остановился на перроне города Отсосовск, Блюев с бароном выставили свои опухшие лица на свежий воздух.
   - Похоже, что Отсосовск, - предположил барон. - Узнаю нашу водокачку.
   - Сумасшедших везут... в "Белые Столбы"... - в тоже время зашептали стоящие возле вагона старушки.
   Хоррис напомнил им кое-что по матери и пару раз плюнул, стараясь попасть в самую толстую. Из-за азарта он вывалился через окно на перрон, а вслед за ним (по ошибке и очень невежливо) выбросили из того же окна корнета Блюева.
   29.
   Через пять дней мучительных размышлений, вызванных раздвоением личности барона Хорриса, частного пристава Хрюкова посетила идея. В это время он как раз сидел в деревенском сортире, и благодаря ей на радостях провалился в известное отверстие. Вызванная пожарная команда сумела вытащить пристава из выгребной ямы и минут двадцать отмачивала водой из шланга. Сменив мундир, Хрюков пришел в себя и, схватив бутыль своего можжевелевого самогона, понесся, словно ведомый самим Аполлоном, к жилищу Израиль Алексеевича Блина, как мы уже упоминали, столичного афериста и интригана.
   "Значит, так, - размышлял он на бегу. - Блина надо задобрить, он, видать, важная шишка. Хорриса же я арестую к чертовой матери! Но их же два!.. Да! А что делать со вторым-то!
   Хрюков резко остановился, так что бежавшая за ним и пытавшаяся его укусить собачка проскочила еще метров десять и только потом обернулась на пристава и стала весьма неблагонадежно брехать.
   - Ну и черт с ним, со вторым, - решил Хрюков. - Не иначе как убьют его самурайцы, нечего его и в голову брать.
   Решив таким образом, пристав продолжил свой весенний бег.
   Израиль Алексеевич сидел на завалинке и, как ни странно, вспоминал пьяное побоище в ресторане "Либидо". Может быть, читателю это покажется менее странным, если он узнает, что после этого эпизода Блин увез Машеньку к себе домой и, несмотря на неоднократные стенания девушки, несколько раз терпеливо поизнасиловал. С тех пор родственники Марии-Терезы, князь и жена его - княгиня, буквально преследовали Блина по пятам, отчасти уговаривали, а отчасти угрожали, требуя, чтобы он, как честный человек, на ней женился.
   "Да, здесь тебе не Столица, здесь зловонная провинциальная дыра!" - в который раз возмутился на себя Блин. Тут его благочестивые мысли расстроил некий подозрительный шорох.
   - Разрешите доложить, ваша светлость, - послышался вслед за шорохом твердый официальный голос. - Пристав Хрюков, собственной персоной. Прибыл засвидетельствовать Вашему превосходительству свое глубочайшее и неизгладимое почтение, - пристав приблизился к печальному Блину.
   - Апхчи! - чихнул Блин, доставая платок.
   - Прошу извинить, Ваше сиятельство. Сие вызвано тем, что нахожусь при исполнении! Льщу себя надеждою на протекцию Вашего преосвященства! зачастил Хрюков.
   - Оставьте меня, я в печали! - простонал Блин, зажимая руками голову.
   - Слушаюсь, Ваше преподобие! Приношу заверения в беспредельной преданности! Рад стараться, ваш-выс-бродь! Не извольте беспокоиться, Ваше первостепенство! - пристав, казалось, не уставал.
   Не выдержав такой настойчивости, Блин откланялся и ретировался в кабинет.
   - Письмо пошел составлять... высочайшим особам... - прошептал пристав Хрюков и, загоревшись служебным рвением, помчался к дому Хорриса. В память о своем посещении он оставил на крылечке Блина бутыль можжевелевого самогона.
   Через час по главной улице Отсосовска проследовал в одних подштаниках и при двух унтерах загримированный под барона поручик Бегемотов. За ними с саблей наголо вышагивал пристав Хрюков. Сдав вольнодумного "барона" в жандармерию, что стояла на берегу речки Течки, пристав забежал домой за парадным мундиром и, нигде более не задерживаясь, в тот же день выехал в Столицу. Час спустя город Отсосовск покинул и Бегемотов. Но этот - пешком, под конвоем и в сторону острова Св. Елены.
   А на следующий день в своем доме был найден отравившийся хрюковским самогоном мертвый И. А. Блин, весь скрюченный и уже прохладный. Родственники Марии-Терезы и сама честная девушка два дня были безутешны.
   30.
   Когда барон проснулся, было утро, но не пиво. Не было в доме так же и жратвы, чтобы хоть как-то начать новый день. Поэтому Хоррис вышел за околицу и отправился в "Либидо", где он решил по своему обыкновению как следует закусить, а потом напиться с кем-нибудь, но на халяву.
   Однако, когда он уже подходил к дверям, то сильно подскользнулся посреди грязной лужи и припечатал мостовую своим благородным лицом. Лязгнули выставные челюсти барона, заболело тело, ко всему прочему, со второго этажа его окатили помоями.
   - Ах, ты фопа! - воскликнул Хоррис от досады и почувствовал, что встать не в силах.
   Он долго лежал, разгребая волны грязи, и со стороны могло показаться, что барон нежится в имперском бассейне.
   - Вставайте, барин, - послышалось будто бы из приоткрытой двери дома, но при повороте барона она тут же захлопнулась, и на утренней улице снова стало тихо. В своей луже Хоррис был одинок и печален.
   Потом на помощь барону явился ангел по имени корнет Блюев, уже пьяный, но с тяжелой банкой сидра под мышкой.
   - Вставайте, барон, а то вы здесь лежите, как свинья, прости господи. Пора бы и ханку пить...
   - Ну, свинья, значит, свинья, - философски обронил барон. - Вон, поручик Адамсон, так тот еще большая свинья. И ничего. Не будет и говорить, значит, об этом...
   Тут барон вспомнил, что еще не встретился с поручиком Бегемотовым. Ведомый этой мыслью, а также придерживаемый корнетом, он наконец-то выбрался из ловушки, к большому удовольствю анонима из прикрытой двери.
   - Корнет! - просипел барон.
   Блюев по привычке отдал честь бутылкой пива, которую достал из кармана, при этом ловким движением открывая ее об околышек фуражки. Один запах пива привел барона в норму.
   - Дайте хлебнуть, корнет, что-то я после Фронтов себя плохо чувствую... Я это или не я?
   Блюев протянул ему бутылку, а потом затащил барона в пролетку. Ехали они, как догадался барон, к госпоже Снасилкиной-шестью, поэтому он не ожидая напоминаний тщательно, насколько это было возможно, почистил свой костюм.
   - Из дерьма да прямо на бал, - сказал он задумчиво и обнял корнета. Блюев ты мой родной! С матушкой тебя познакомлю, вот только долги раздам и сразу же - в Тоже-Же!
   - Приободритесь, барон, вас ждут покер и женщины.
   - Вот именно, все женщины и женщины...
   У госпожи Снасилкиной-Шестью гудела стая народа, очевидно, еще не ушедшая спать после ночи. Повсюду били посуду, а в летней гостиной, где застольем руководил ветеринар Мерзивлян, недавно прибывший с Фронтов, открывали шампанское, отбивая шпагою горлышки у высоких бутылок.
   За столиком невдалеке, как обычно, сидели поручик Адамсон, адмирал Нахимович, ротмистр Яйцев и их временный партнер подпоручик Хабибулин.
   Подпоручика часто вызывали в мэрию, где довольно долго выпытывали, не является ли он самурайским шпионом, почему тогда он так на него похож и откуда у него такая фамилия. Положение Хабибулина было весьма шатким, его могли забрать в любую минуту. Ждали только выборов нового мэра, потому что старый помер года два назад.
   В Отсосовске подпоручик был знаменит, потому что местный художник-баталист Массонов-Кольцман лично написал полотно под названием "Подпоручик Хабибулин вылетает в трубу из игорного дома". Полотно висело в офицерском клубе, и кто не знал Хабибулина, сразу же с ним заочно знакомился.
   - Малый шлем, - объявил поручик Адамсон, сделал паузу и пояснил, - в пиках...
   Адамсон сидел неподвижно, озираясь в полумраке. Неожиданно среди множества лиц он увидел ненавистную, и в данный момент чрезвычайно грязную, физию вошедшего барона.
   - Малый шлем, - совсем неуверенно повторил он, уже не зная, сможет ли он взять двенадцать взяток.
   Поручик совсем уже почувствовал себя крайне неуверенно, когда при новом взгляде на барона его вырвало прямо на зеленый стол. Сильно смущаясь, он извинился перед партнерами и ретировался, показывая барону спину.
   - Дави гада! - завопил Хоррис и пустил в поручика стоящей рядом дамой, приглашенной судьей Узкозадовым. - Бей рыло!
   Однако никто не обратил на призыв барона должного внимания, сегодня публика уже устроила потасовку и мордобой братца княжны Машеньки, который при своей неопытности пытался развратничать за портьерой. Видя всеобщую пассивность, барон догнал поручика и пожал ему руку.
   - Приношу свои глубочайшие извинения, поручик! Вы сами знаете, как здесь не любят, если господ офицеров тошнит прямо на партнеров.
   - Я понимаю, - ответил вежливо поручик. - Признаться, я погорячился.
   При этих словах внутри поручика что-то пронзительно щелкнуло, и он разразился новым приступом рвоты, на этот раз уже на самого судью Узкозадова.
   - Вот и хорошо, что вы примирились, - похвалил их судья Узкозадов.
   Офицеры протянули Хоррису и Адамсону руки, поздравляя с успешным разрешением ссоры, несмотря на то, что Адамсона продолжало рвать, а мундир барона смердил зловонием выгребной лужи, в которой он незадолго до этого возлежал.
   Приглашенная Узкозадовым дама, выбравшись из-за столиков, куда она была заброшена могучей рукой Хорриса, поцеловала обоих в губы.
   Затем все повалили в банкетный зал, где стали пить вишневый ликер и кавказское белое вино. Больше всех ликовал ротмистр Яйцев, доход которого (в связи с приездом барона и Блюева) обещал умножиться. Разыгравшись, он принялся носить на руках молоденькую девушку, неуловимо похожую на княжну Машеньку, кормить ее икрой и шпротами. Подпоручик Хабибулин тоже пил очень много ликера (пока его еще окончательно не забрали) и рассказывал каким-то дамам разные истории. Хорошим слушателем показал себя среди дам всеобщий любимец - автономно пьяный адмирал Нахимович.
   В шесть вечера двери залы со стуком распахнулись и вошел половой Иван. Громко, чтобы было слышно всем, он прошептал:
   - Поручик Адамсон произведен начальником Отсосовского гарнизона. Всем встать!
   За Иваном вошла сама развратная госпожа Снасилкина- Шестью. Она охала, ахала, потом перешла на икоту и в конце концов рухнула на пол, содрогаясь в истерике. В зале вскричали:
   "У нас новый командир! Ура-ура!", и послышались весьма специфичные звуки, свидетельствующие о том, что Адамсона снова безудержно рвало.
   31.
   Княжна Машенька, о которой мы уже достаточно много упоминали, была блядью простодушной, но дворянского профиля и происхождения. Сама Мария-Тереза об этом не догадывалась, она умела любить очень хорошо. Во время оной любви Машенька позволяла своему кавалеру любые позиции, сама была на многое увлечена и отдавалась с такой простотой и старанием, что ее просто невозможно было заподозрить в легком или, более того, недостойном поведении.
   Княжна Машенька любила любить, но не всех. Она выбирала самых выдающихся офицеров, которые пользовались определенным успехом, уважением или громкой славой. При этом, ее претендент обязательно должен был быть офицером Ставки - Машенька была чистоплотна.
   В свое время избранниками Машеньки являлись: пилот Румбель, однажды нагадивший во время смотра гарнизона прямо у своего Аэроплана; адмирал Нахимович, умевший хвастать своими подвигами у женщин настолько, что появились даже своего рода присказки: "А вот адмирал Нахимович ее бы сделал..." или "то ли дело вставил бы адмирал Нахимович..." - и подобное. На поверку адмирал оказался, справедливости ради, импотентом. Выяснив это, княжна разочаровалась в сплетнях и не верила уже ничьим поручительствам, даже Снасилкиной-Шестью.
   Самым последним кавалером, в которого была влюблена Машенька, был полковник Легонький. Будучи в Отсосовске проездом, он оставил княжну в слезах. "У него не только легонький, но и весьма маленький", - печально заметила она и надолго перестала интересоваться мужчинами, обходясь обществом одной увлекающей горничной.
   В описываемый момент уже увядающей княжной интересовались двое - поручик Адамсон и подпоручик Хабибулин. Последний, в отличие от своего соперника, был просто близорук.
   Когда поручика Адамсона по очевидной ошибке произвели в начальники гарнизона, он стал держать себя большим франтом: на улицах обзывал горожан быдлом, а худых солдат - педерастами. Даже с офицерами держался весьма заносчиво, и при случае бил по лицу.
   Теперь Адамсону, понимал и сам Адамсон, для утверждения авторитета просто необходим роман с какой-нибудь влюбленной барышней. Тут выяснилось, что от природы поручик ленив и совершенно не способен оказывать знаки внимания даже такой доступной даме, как княжна Машенька. Лишь иногда, встречая ее где-нибудь в обществе, он предлагал ей ночь страсти, на что Машенька смущалась, не понимая какую конкретно ночь имеет в виду уже обожаемый ею поручик.
   Поведение Адамсона вызывало возмущение подпоручика Хабибулина. Прекрасно сознавая, что должность начальника гарнизона декларативна, ибо город никогда не имел до этого ни начальника, ни самого гарнизона, подпоручик все же жутко завидовал Адамсону. Если присовокупить к этому, что Хабибулин ухаживал за Машенькой шестьдесят пять дней, нет ничего удивительного, что ему не нравилось, когда поручик матерится в обществе, в том числе и при самой княжне. Утонченная душа Хабибулина обливалась кровью и потом. Он мечтал вызвать поручика на дуэль, но, как мы уже упоминали, был близорук и не видел дальше своих гинеталий.
   Очков подпоручик не носил из стеснения, предвидя издевательства офицеров. Он стал нервным, бросил пить сидр, курить, дал себе слово не выражаться нецензурно и купил после выдачи жалованья толстенный толковый словарь. В нем-то он нашел, что "либидо" есть половое влечение, и ударение при этом надлежит ставить именно на втором слоге.
   Заявить об этом открыто судье Узкозадову или показать словарь офицерам Хабибулин не решался. Страдая, подпоручик теперь часто уходил на берег реки Течки, где и сидел с удочкой, вперив растроенный взгляд на плывущие фрагменты навоза по мутной воде. В эти минуты Хабибулин вспоминал какие-то сентиментальные рассказы, читанные им в детстве, про женщин, упорных и не всегда дающих сразу. Подпоручик как-то целую неделю вполне пристойно приставал к Машеньке, но ничего не добился. Он стал сомневаться даже в том, что в речке водится рыба. В этом он был недалек от истины. Никакой рыбы в Течке не было. Почему? - авторам неприятно говорить об этом...