А знаменитый писатель Иван Перезвонов сидел дома, ел домашние блины и слушал разговор жены, беседовавшей с солидными, положительными гостями.
– Ване нельзя много пить. Одну рюмочку, не больше. Мы теперь пишем большую повесть. Мерзавец этот Солунский!
– Почему? – спрашивали гости.
– Как же. Писал он рецензию о новой Ваниной книге и сказал, что он слишком схематизирует взаимоотношения героев. Ни стыда у людей, ни совести.
Когда гости ушли, писатель лежал на диване и читал газету.
Не зная, чем выразить свое чувство к нему, жена подошла к дивану, стала на колени и, поцеловав писателя в предплечье, спросила:
– Что с тобой? Ты, кажется, хромаешь?
– Ничего, благодарю вас, – вздохнул писатель. – У меня только разжижение мозга и цереброспинальный менингит. Я пойду пройдусь…
– Как, – испугалась жена. – Ты хочешь пройтись? Но на тебя может наехать автомобиль или обидят злые люди.
– Не может этого быть, – возразил Перезвонов, – до сих пор меня обижали только добрые люди.
И, твердо отклонив предложение жены проводить его, писатель Перезвонов вышел из дому.
Сладко вздохнул усталой от комнатного воздуха грудью и подумал:
«Жена невыносима. Я молод и жажду впечатлений. Я изменю жене».
III
IV
V
VI
VII
Магнит
I
II
III
IV
V
Жена
I
II
– Ване нельзя много пить. Одну рюмочку, не больше. Мы теперь пишем большую повесть. Мерзавец этот Солунский!
– Почему? – спрашивали гости.
– Как же. Писал он рецензию о новой Ваниной книге и сказал, что он слишком схематизирует взаимоотношения героев. Ни стыда у людей, ни совести.
Когда гости ушли, писатель лежал на диване и читал газету.
Не зная, чем выразить свое чувство к нему, жена подошла к дивану, стала на колени и, поцеловав писателя в предплечье, спросила:
– Что с тобой? Ты, кажется, хромаешь?
– Ничего, благодарю вас, – вздохнул писатель. – У меня только разжижение мозга и цереброспинальный менингит. Я пойду пройдусь…
– Как, – испугалась жена. – Ты хочешь пройтись? Но на тебя может наехать автомобиль или обидят злые люди.
– Не может этого быть, – возразил Перезвонов, – до сих пор меня обижали только добрые люди.
И, твердо отклонив предложение жены проводить его, писатель Перезвонов вышел из дому.
Сладко вздохнул усталой от комнатного воздуха грудью и подумал:
«Жена невыносима. Я молод и жажду впечатлений. Я изменю жене».
III
На углу двух улиц стоял писатель и жадными глазами глядел на оживленный людской муравейник.
Мимо Перезвонова прошла молодая, красивая дама, внимательно оглядела его и слегка улыбнулась одними глазами.
«Ой-ой, – подумал Перезвонов. – Этого так нельзя оставить… Не нужно забывать, что нынче Масленица – многое дозволено».
Он повернул за дамой и, идя сзади, любовался ее вздрагивающими плечами и тонкой талией.
– Послушайте… – после некоторого молчания сказал он, изо всех сил стараясь взять тон залихватского ловеласа и уличного покорителя сердец. – Вам не страшно идти одной?
– Мне? – приостановилась дама, улыбаясь. – Нисколько. Вы, вероятно, хотите меня проводить?
– Да, – сказал писатель, придумывая фразу попошлее. – Надо, пока мы молоды, пользоваться жизнью.
– Как? Как вы сказали? – восторженно вскричала дама. – Пока молоды… пользоваться жизнью. О, какие это слова! Пойдемте ко мне!
– А что мы у вас будем делать? – напуская на лицо циничную улыбку, спросил знаменитый писатель.
– О, что мы будем делать!.. Я так счастлива. Я дам вам альбом – вы запишете те прекрасные слова, которыми вы обмолвились. Потом вы прочтете что-нибудь из своих произведений. У меня есть все ваши книги!
– Вы меня принимаете за кого-то другого, – делаясь угрюмым, сказал Перезвонов.
– Боже мой, милый Иван Алексеевич… Я прекрасно изучила на вечерах, где вы выступали на эстраде, ваше лицо, и знакомство с вами мне так приятно…
– Просто я маляр Авксентьев, – резко перебил ее Перезвонов. – Прощайте, милая бабенка. Меня в трактире ждут благоприятели. Дербалызнем там. Эх вы!!
Мимо Перезвонова прошла молодая, красивая дама, внимательно оглядела его и слегка улыбнулась одними глазами.
«Ой-ой, – подумал Перезвонов. – Этого так нельзя оставить… Не нужно забывать, что нынче Масленица – многое дозволено».
Он повернул за дамой и, идя сзади, любовался ее вздрагивающими плечами и тонкой талией.
– Послушайте… – после некоторого молчания сказал он, изо всех сил стараясь взять тон залихватского ловеласа и уличного покорителя сердец. – Вам не страшно идти одной?
– Мне? – приостановилась дама, улыбаясь. – Нисколько. Вы, вероятно, хотите меня проводить?
– Да, – сказал писатель, придумывая фразу попошлее. – Надо, пока мы молоды, пользоваться жизнью.
– Как? Как вы сказали? – восторженно вскричала дама. – Пока молоды… пользоваться жизнью. О, какие это слова! Пойдемте ко мне!
– А что мы у вас будем делать? – напуская на лицо циничную улыбку, спросил знаменитый писатель.
– О, что мы будем делать!.. Я так счастлива. Я дам вам альбом – вы запишете те прекрасные слова, которыми вы обмолвились. Потом вы прочтете что-нибудь из своих произведений. У меня есть все ваши книги!
– Вы меня принимаете за кого-то другого, – делаясь угрюмым, сказал Перезвонов.
– Боже мой, милый Иван Алексеевич… Я прекрасно изучила на вечерах, где вы выступали на эстраде, ваше лицо, и знакомство с вами мне так приятно…
– Просто я маляр Авксентьев, – резко перебил ее Перезвонов. – Прощайте, милая бабенка. Меня в трактире ждут благоприятели. Дербалызнем там. Эх вы!!
IV
– Прах их побери, так называемых порядочных женщин. Я думаю, если бы она привела меня к себе, то усадила бы в покойное кресло и спросила – отчего я такой бледный, не заработался ли? Благоговейно поцеловала бы меня в височную кость, а завтра весь город узнал бы, что Перезвонов был у Перепетуи Ивановны… Черррт! Нет, Перезвонов… Ищи женщину не здесь, а где-нибудь в шантане, где публика совершенно беззаботна насчет литературы.
Он поехал в шантан. Разделся, как самый обыкновенный человек, сел за столик, как самый обыкновенный человек, и ему, как обыкновенному человеку, подали вина и закусок.
Мимо него проходила какая-то венгерка.
– Садитесь со мной, – сказал писатель. – Выпьем хорошенько и повеселимся.
– Хорошо, – согласилась венгерка. – Познакомимся, интересный мужчина. Я хочу рябчиков.
Через минуту ее отозвал распорядитель.
Когда она вернулась, писатель недовольно спросил:
– Какой это дурак отзывал вас?
– Это здесь компания сидит в углу. Они расспрашивали, зачем вы сюда приехали и о чем со мной говорили. Я сказала, что вы предложили мне «выпить и повеселиться». А они смеялись и потом говорят: «Эта Илька всегда напутает. Перезвонов не мог сказать так!» – Черррт! – прошипел писатель. – Вот что Илька… Вы сидите – кушайте и пейте, а я расплачусь и уеду. Мне нужно.
– Да расплачиваться не надо, – сказала Илька. – За вас уже заплачено.
– Что за глупости?! Кто мог заплатить?
– Вон тот толстый еврей-банкир. Подзывал сейчас распорядителя и говорит: «За все, что потребует тот господин, – плачу я! Перезвонов не должен расплачиваться». Мне дал пятьдесят рублей, чтобы я ехала с вами. Просил ничего с вас не брать.
Она с суеверным ужасом посмотрела на Перезвонова и спросила:
– Вы, вероятно… переодетый пристав?..
Перезвонов вскочил, бросил на стол несколько трехрублевок и направился к выходу.
Сидящие за столиками посетители встали, обернулись к нему, и – гром аплодисментов прокатился по зале… Так публика выражала восторг и преклонение перед своим любимцем, знаменитым писателем.
Бывшие в зале репортеры выхватили из карманов книжки и со слезами умиления стали заносить туда свои впечатления. А когда Перезвонов вышел в переднюю, он наткнулся на лакея, который служил ему. Около лакея толпилась публика, и он продавал по полтиннику за штуку окурки папирос, выкуренных Перезвоновым за столом. Торговля шла бойко.
Он поехал в шантан. Разделся, как самый обыкновенный человек, сел за столик, как самый обыкновенный человек, и ему, как обыкновенному человеку, подали вина и закусок.
Мимо него проходила какая-то венгерка.
– Садитесь со мной, – сказал писатель. – Выпьем хорошенько и повеселимся.
– Хорошо, – согласилась венгерка. – Познакомимся, интересный мужчина. Я хочу рябчиков.
Через минуту ее отозвал распорядитель.
Когда она вернулась, писатель недовольно спросил:
– Какой это дурак отзывал вас?
– Это здесь компания сидит в углу. Они расспрашивали, зачем вы сюда приехали и о чем со мной говорили. Я сказала, что вы предложили мне «выпить и повеселиться». А они смеялись и потом говорят: «Эта Илька всегда напутает. Перезвонов не мог сказать так!» – Черррт! – прошипел писатель. – Вот что Илька… Вы сидите – кушайте и пейте, а я расплачусь и уеду. Мне нужно.
– Да расплачиваться не надо, – сказала Илька. – За вас уже заплачено.
– Что за глупости?! Кто мог заплатить?
– Вон тот толстый еврей-банкир. Подзывал сейчас распорядителя и говорит: «За все, что потребует тот господин, – плачу я! Перезвонов не должен расплачиваться». Мне дал пятьдесят рублей, чтобы я ехала с вами. Просил ничего с вас не брать.
Она с суеверным ужасом посмотрела на Перезвонова и спросила:
– Вы, вероятно… переодетый пристав?..
Перезвонов вскочил, бросил на стол несколько трехрублевок и направился к выходу.
Сидящие за столиками посетители встали, обернулись к нему, и – гром аплодисментов прокатился по зале… Так публика выражала восторг и преклонение перед своим любимцем, знаменитым писателем.
Бывшие в зале репортеры выхватили из карманов книжки и со слезами умиления стали заносить туда свои впечатления. А когда Перезвонов вышел в переднюю, он наткнулся на лакея, который служил ему. Около лакея толпилась публика, и он продавал по полтиннику за штуку окурки папирос, выкуренных Перезвоновым за столом. Торговля шла бойко.
V
Оставив позади себя восторженно гудящую публику и стремительных репортеров, Перезвонов слетел с лестницы, вскочил на извозчика и велел ему ехать в лавчонку, которая отдавала на прокат немудрые маскарадные костюмы…
Через полчаса на шумном маскарадном балу в паре с испанкой танцевал веселый турок, украшенный громадными наклеенными усами и горбатым носом.
Турок веселился вовсю – кричал, хлопал в ладоши, визжал, подпрыгивал и напропалую ухаживал за своей испанкой.
– Ходы сюда! – кричал он, выделывая ногами выкрутасы. – Целуй менэ, барышна, на морда.
– Ах, какой вы веселый кавалер, – говорила восхищенная испанка. – Я поеду с вами ужинать!..
– Очин прекрасно, – хохотал турок, семеня возле дамы. – Одын ужин – и никаких Перезвонов!
Было два часа ночи.
Усталый, но довольный Перезвонов сидел в уютном ресторанном кабинете, на диване рядом с хохотушкой-испанкой и взасос целовался с ней. Усы его и нос лежали тут же на столе, и испанка, шутя, пыталась надеть ему турецкий нос на голову и на подбородок.
Перезвонов хлопал себя по широким шароварам и пел, притоптывая:
– Позвони человеку, милый, чтобы он дал кофе и больше не входил… Хорошо?
Перезвонов потребовал кофе, отослал лакея и стал возиться с какимито крючками на лифе испанки…
Через полчаса на шумном маскарадном балу в паре с испанкой танцевал веселый турок, украшенный громадными наклеенными усами и горбатым носом.
Турок веселился вовсю – кричал, хлопал в ладоши, визжал, подпрыгивал и напропалую ухаживал за своей испанкой.
– Ходы сюда! – кричал он, выделывая ногами выкрутасы. – Целуй менэ, барышна, на морда.
– Ах, какой вы веселый кавалер, – говорила восхищенная испанка. – Я поеду с вами ужинать!..
– Очин прекрасно, – хохотал турок, семеня возле дамы. – Одын ужин – и никаких Перезвонов!
Было два часа ночи.
Усталый, но довольный Перезвонов сидел в уютном ресторанном кабинете, на диване рядом с хохотушкой-испанкой и взасос целовался с ней. Усы его и нос лежали тут же на столе, и испанка, шутя, пыталась надеть ему турецкий нос на голову и на подбородок.
Перезвонов хлопал себя по широким шароварам и пел, притоптывая:
Испанка потянулась к нему молодым теплым телом.
Ой, не плачь, Маруся, – ты будешь моя!
Кончу мореходку, женюсь я на тебя…
– Позвони человеку, милый, чтобы он дал кофе и больше не входил… Хорошо?
Перезвонов потребовал кофе, отослал лакея и стал возиться с какимито крючками на лифе испанки…
VI
В дверь осторожно постучались.
– Ну? – нетерпеливо крикнул Перезвонов. – Нельзя!
Дверь распахнулась, и из нее показалась странная процессия…
Впереди всех шел маленький белый поваренок, неся на громадном блюде сдобный хлеб и серебряную солонку с солью. За поваренком следовал хозяин гостиницы, с бумажкой в руках, а сзади буфетчица, кассир и какие-то престарелые официанты.
Хозяин выступил вперед и, утирая слезы, сказал, читая по бумажке:
– «Мы счастливы выразить свой восторг и благодарность гордости нашей литературы, дорогому Ивану Алексеичу, за то, что он почтил наше скромное коммерческое учреждение своим драгоценным посещением, и просим его от души принять по старорусскому обычаю хлеб-соль, как память, что под нашим кровом он вкусил женскую любовь, это украшение нашего бытия»…
В дверях показались репортеры.
– Ну? – нетерпеливо крикнул Перезвонов. – Нельзя!
Дверь распахнулась, и из нее показалась странная процессия…
Впереди всех шел маленький белый поваренок, неся на громадном блюде сдобный хлеб и серебряную солонку с солью. За поваренком следовал хозяин гостиницы, с бумажкой в руках, а сзади буфетчица, кассир и какие-то престарелые официанты.
Хозяин выступил вперед и, утирая слезы, сказал, читая по бумажке:
– «Мы счастливы выразить свой восторг и благодарность гордости нашей литературы, дорогому Ивану Алексеичу, за то, что он почтил наше скромное коммерческое учреждение своим драгоценным посещением, и просим его от души принять по старорусскому обычаю хлеб-соль, как память, что под нашим кровом он вкусил женскую любовь, это украшение нашего бытия»…
В дверях показались репортеры.
VII
Вернувшись домой, Перезвонов застал жену в слезах.
– Чего ты?!
– Милый… Я так беспокоилась… Отчего ты такой бледный?.. Я думала – ушел… Там женщины разные!.. Масленица… Думаю, изменит мне…
– Где там! – махнув рукой, печально вздохнул знаменитый писатель. – Где там!
– Чего ты?!
– Милый… Я так беспокоилась… Отчего ты такой бледный?.. Я думала – ушел… Там женщины разные!.. Масленица… Думаю, изменит мне…
– Где там! – махнув рукой, печально вздохнул знаменитый писатель. – Где там!
Магнит
I
Первый раз в жизни я имел свой собственный телефон. Это радовало меня, как ребенка. Уходя утром из дому, я с напускной небрежностью сказал жене:
– Если мне будут звонить, – спроси кто и запиши номер.
Я прекрасно знал, что ни одна душа в мире, кроме монтера и телефонной станции, не имела представления о том, что я уже восемь часов имею свой собственный телефон, но бес гордости и хвастовства захватил меня в свои цепкие лапы, и я, одеваясь в передней, кроме жены, предупредил горничную и восьмилетнюю Китти, выбежавшую проводить меня:
– Если мне будут звонить, – спросите кто и запишите номер.
– Слушаю-с, барин!
– Хорошо, папа!
И я вышел с сознанием собственного достоинства и солидности, шагал по улицам так важно, что нисколько бы не удивился, услышав сзади себя разговор прохожих:
– Смотрите, какой он важный!
– Да, у него такой дурацкий вид, как будто он только что обзавелся собственным телефоном.
– Если мне будут звонить, – спроси кто и запиши номер.
Я прекрасно знал, что ни одна душа в мире, кроме монтера и телефонной станции, не имела представления о том, что я уже восемь часов имею свой собственный телефон, но бес гордости и хвастовства захватил меня в свои цепкие лапы, и я, одеваясь в передней, кроме жены, предупредил горничную и восьмилетнюю Китти, выбежавшую проводить меня:
– Если мне будут звонить, – спросите кто и запишите номер.
– Слушаю-с, барин!
– Хорошо, папа!
И я вышел с сознанием собственного достоинства и солидности, шагал по улицам так важно, что нисколько бы не удивился, услышав сзади себя разговор прохожих:
– Смотрите, какой он важный!
– Да, у него такой дурацкий вид, как будто он только что обзавелся собственным телефоном.
II
Вернувшись домой, я был несказанно удивлен поведением горничной: она открыла дверь, отскочила от меня, убежала за вешалку и, выпучив глаза, стала оттуда манить меня пальцем.
– Что такое?
– Барин, барин, – шептала она, давясь от смеха. – Подите-ка, что я вам скажу! Как бы только барыня не услыхала…
Первой мыслью моей было, что она пьяна; второй – что я вскружил ей голову своей наружностью и она предлагает вступить с ней в преступную связь.
Я подошел ближе, строго спросив:
– Чего ты хочешь?
– Тш… барин. Сегодня к Вере Павловне не приезжайте ночью, потому ихний муж не едет в Москву.
Я растерянно посмотрел на загадочное, улыбающееся лицо горничной и тут же решил, что она по-прежнему равнодушна ко мне, но спиртные напитки лишили ее душевного равновесия и она говорит первое, что взбрело ей на ум.
Из детской вылетела Китти, с размаху бросилась ко мне на шею и заплакала.
– Что случилось? – обеспокоился я.
– Бедный папочка! Мне жалко, что ты будешь слепой… Папочка, лучше ты брось эту драную кошку, Бельскую.
– Какую… Бельс-ку-ю? – ахнул я, смотря ей прямо в заплаканные глаза.
– Да твою любовницу. Которая играет в театре. Клеманс сказала, что она драная кошка. Клеманс сказала, что, если ты ее не бросишь, она выжжет тебе оба глаза кислотой, а потом она просила, чтобы ты сегодня обязательно приехал к ней в шантан. Я мамочке не говорила, чтобы ее не расстраивать, о глазах-то.
Вне себя я оттолкнул Китти и бросился к жене.
Жена сидела в моем рабочем кабинете и держала в руках телефонную трубку. Истерическим, дрожащим от слез голосом она говорила:
– И это передать… Хорошо-с… Можно и это передать. И поцелуи…
Что?.. Тысячу поцелуев. Передам и это. Все равно уж заодно.
Она повесила телефонную трубку, обернулась и, смотря мне прямо в глаза, сказала странную фразу:
– В вашем гнездышке на Бассейной бывать уже опасно. Муж, кажется, проследил.
– Это дом сумасшедших! – вскричал я. – Ничего не понимаю.
Жена подошла ко мне и, приблизив свое лицо к моему, без всякого колебания сказала:
– Ты… мерзавец!
– Первый раз об этом слышу. Это, вероятно, самые свежие вечерние новости.
– Ты смеешься? Будешь ли ты смеяться, взглянув на это?
Она взяла со стола испещренную надписями бумажку и прочла:
– Номер 349–27 – «Мечтаю тебя увидеть хоть одним глазком сегодня в театре и послать хоть издали поцелуй». Номер 259–09 – «Куда ты, котик, девал то бриллиантовое кольцо, которое я тебе подарила? Неужели заложил подарок любящей тебя Дуси Петровой?» Номер 317–01 – «Я на тебя сердита… Клялся, что я для тебя единственная, а на самом деле тебя видели на Невском с полной брюнеткой. Не шути с огнем!» Номер 102–12 – «Ты – негодяй! Надеюсь, понимаешь». Номер 9–17 – «Мерзавец – и больше ничего!» Номер 177–02 – «Позвони, как только придешь, моя радость! А то явится муж, и нам не удастся уговориться о вечере. Любишь ли ты попрежнему свою Надю?»
Жена скомкала листок и с отвращением бросила его мне в лицо.
– Что же ты стоишь? Чего же ты не звонишь своей Наде? – с дрожью в голосе спросила она. – Я понимаю теперь, почему ты с таким нетерпением ждал телефона. Позвони же ей – Номер 177–02, а то придет муж, и вам не удастся условиться о вечере. Подлец!
Я пожал плечами.
Если это была какая-нибудь шутка, то эти шутки не доставили мне радости, покоя и скромного веселья.
Я поднял бумажку, внимательно прочитал ее и подошел к телефону.
– Центральная, номер 177–02? Спасибо. Номер 177–02?
Мужской голос ответил мне:
– Да, кто говорит?
– Номер 300–05. Позовите к телефону Надю.
– Ах, вы номер 300–05. Я на нем ее однажды поймал. И вы ее называете Надей? Знайте, молодой человек, что при встрече я надаю вам пощечин… Я знаю, кто вы такой!
– Спасибо! Кланяйтесь от меня вашей Наде и скажите ей, что она сумасшедшая.
– Я ее и не виню, бедняжку. Подобные вам негодяи хоть кому вскружат голову. Ха-ха-ха! Профессиональные обольстители. Знайте, номер 300 – 05, что я поколочу вас не позже завтрашнего дня.
Этот разговор не успокоил меня, не освежил моей воспаленной головы, а, наоборот, еще больше сбил меня с толку.
– Что такое?
– Барин, барин, – шептала она, давясь от смеха. – Подите-ка, что я вам скажу! Как бы только барыня не услыхала…
Первой мыслью моей было, что она пьяна; второй – что я вскружил ей голову своей наружностью и она предлагает вступить с ней в преступную связь.
Я подошел ближе, строго спросив:
– Чего ты хочешь?
– Тш… барин. Сегодня к Вере Павловне не приезжайте ночью, потому ихний муж не едет в Москву.
Я растерянно посмотрел на загадочное, улыбающееся лицо горничной и тут же решил, что она по-прежнему равнодушна ко мне, но спиртные напитки лишили ее душевного равновесия и она говорит первое, что взбрело ей на ум.
Из детской вылетела Китти, с размаху бросилась ко мне на шею и заплакала.
– Что случилось? – обеспокоился я.
– Бедный папочка! Мне жалко, что ты будешь слепой… Папочка, лучше ты брось эту драную кошку, Бельскую.
– Какую… Бельс-ку-ю? – ахнул я, смотря ей прямо в заплаканные глаза.
– Да твою любовницу. Которая играет в театре. Клеманс сказала, что она драная кошка. Клеманс сказала, что, если ты ее не бросишь, она выжжет тебе оба глаза кислотой, а потом она просила, чтобы ты сегодня обязательно приехал к ней в шантан. Я мамочке не говорила, чтобы ее не расстраивать, о глазах-то.
Вне себя я оттолкнул Китти и бросился к жене.
Жена сидела в моем рабочем кабинете и держала в руках телефонную трубку. Истерическим, дрожащим от слез голосом она говорила:
– И это передать… Хорошо-с… Можно и это передать. И поцелуи…
Что?.. Тысячу поцелуев. Передам и это. Все равно уж заодно.
Она повесила телефонную трубку, обернулась и, смотря мне прямо в глаза, сказала странную фразу:
– В вашем гнездышке на Бассейной бывать уже опасно. Муж, кажется, проследил.
– Это дом сумасшедших! – вскричал я. – Ничего не понимаю.
Жена подошла ко мне и, приблизив свое лицо к моему, без всякого колебания сказала:
– Ты… мерзавец!
– Первый раз об этом слышу. Это, вероятно, самые свежие вечерние новости.
– Ты смеешься? Будешь ли ты смеяться, взглянув на это?
Она взяла со стола испещренную надписями бумажку и прочла:
– Номер 349–27 – «Мечтаю тебя увидеть хоть одним глазком сегодня в театре и послать хоть издали поцелуй». Номер 259–09 – «Куда ты, котик, девал то бриллиантовое кольцо, которое я тебе подарила? Неужели заложил подарок любящей тебя Дуси Петровой?» Номер 317–01 – «Я на тебя сердита… Клялся, что я для тебя единственная, а на самом деле тебя видели на Невском с полной брюнеткой. Не шути с огнем!» Номер 102–12 – «Ты – негодяй! Надеюсь, понимаешь». Номер 9–17 – «Мерзавец – и больше ничего!» Номер 177–02 – «Позвони, как только придешь, моя радость! А то явится муж, и нам не удастся уговориться о вечере. Любишь ли ты попрежнему свою Надю?»
Жена скомкала листок и с отвращением бросила его мне в лицо.
– Что же ты стоишь? Чего же ты не звонишь своей Наде? – с дрожью в голосе спросила она. – Я понимаю теперь, почему ты с таким нетерпением ждал телефона. Позвони же ей – Номер 177–02, а то придет муж, и вам не удастся условиться о вечере. Подлец!
Я пожал плечами.
Если это была какая-нибудь шутка, то эти шутки не доставили мне радости, покоя и скромного веселья.
Я поднял бумажку, внимательно прочитал ее и подошел к телефону.
– Центральная, номер 177–02? Спасибо. Номер 177–02?
Мужской голос ответил мне:
– Да, кто говорит?
– Номер 300–05. Позовите к телефону Надю.
– Ах, вы номер 300–05. Я на нем ее однажды поймал. И вы ее называете Надей? Знайте, молодой человек, что при встрече я надаю вам пощечин… Я знаю, кто вы такой!
– Спасибо! Кланяйтесь от меня вашей Наде и скажите ей, что она сумасшедшая.
– Я ее и не виню, бедняжку. Подобные вам негодяи хоть кому вскружат голову. Ха-ха-ха! Профессиональные обольстители. Знайте, номер 300 – 05, что я поколочу вас не позже завтрашнего дня.
Этот разговор не успокоил меня, не освежил моей воспаленной головы, а, наоборот, еще больше сбил меня с толку.
III
Обед прошел в тяжелом молчании.
Жена за супом плакала в салфетку, оросила слезами жаркое и сладкое, а дочь Китти не отрываясь смотрела в мои глаза, представляя их выжженными, и, когда жена отворачивалась, дружески шептала мне:
– Папа, так ты бросишь эту драную кошку – Бельскую? Смотри же! Брось ее!
Горничная, убирая тарелки, делала мне таинственные знаки, грозила в мою сторону пальцем и фыркала в соусник. По ее лицу было видно, что она считает себя уже навеки связанной со мной ложью, тайной и преступлением.
Зазвонил телефон. Я вскочил и помчался в кабинет.
– Кто звонит?
– Это номер 300–05?
– Да, что нужно?
Послышался женский смех.
– Это говорю я, Дуся. Неужели у тебя уже нет подаренного мною кольца? Куда ты его девал?
– Кольца у меня нет, – отвечал я. – И не звони ты мне больше никогда, чтоб тебя дьявол забрал!
И повесил трубку.
После обеда, отверженный всей семьей, я угрюмо занимался в кабинете и несколько раз говорил по телефону.
Один раз мне сказали, что если я не дам на воспитание ребенка, то он будет подброшен под мои двери с соответствующей запиской, а потом кто-то подтвердил свое обещание выжечь мне глаза серной кислотой, если я не брошу «эту драную кошку» – Бельскую.
Я обещал ребенка усыновить, а Бельскую бросить раз и навсегда.
Жена за супом плакала в салфетку, оросила слезами жаркое и сладкое, а дочь Китти не отрываясь смотрела в мои глаза, представляя их выжженными, и, когда жена отворачивалась, дружески шептала мне:
– Папа, так ты бросишь эту драную кошку – Бельскую? Смотри же! Брось ее!
Горничная, убирая тарелки, делала мне таинственные знаки, грозила в мою сторону пальцем и фыркала в соусник. По ее лицу было видно, что она считает себя уже навеки связанной со мной ложью, тайной и преступлением.
Зазвонил телефон. Я вскочил и помчался в кабинет.
– Кто звонит?
– Это номер 300–05?
– Да, что нужно?
Послышался женский смех.
– Это говорю я, Дуся. Неужели у тебя уже нет подаренного мною кольца? Куда ты его девал?
– Кольца у меня нет, – отвечал я. – И не звони ты мне больше никогда, чтоб тебя дьявол забрал!
И повесил трубку.
После обеда, отверженный всей семьей, я угрюмо занимался в кабинете и несколько раз говорил по телефону.
Один раз мне сказали, что если я не дам на воспитание ребенка, то он будет подброшен под мои двери с соответствующей запиской, а потом кто-то подтвердил свое обещание выжечь мне глаза серной кислотой, если я не брошу «эту драную кошку» – Бельскую.
Я обещал ребенка усыновить, а Бельскую бросить раз и навсегда.
IV
На другой день утром к нам явился неизвестный молодой человек с бритым лицом и, отрекомендовавшись актером Радугиным, сказал мне:
– Если вам все равно, поменяемся номерами телефонов.
– А зачем? – удивился я.
– Видите ли, ваш номер 300–05 был раньше моим, и знакомые все уже к нему привыкли.
– Да, они уж очень к нему привыкли, – согласился я.
– И потому, так как мой новый номер мало кому известен, происходит путаница.
– Совершенно верно, – согласился я. – Происходит путаница. Надеюсь, с вами вчера ничего дурного не случилось? Потому что муж Веры Павловны не поехал ночью в Москву, как предполагал.
– Да? – обрадовался молодой человек. – Хорошо, что я вчера запутался с Клеманс и не попал к ней.
– А Клеманс-то собирается за Бельскую выжечь вам глаза, – сообщил я, подмигивая.
– Вы думаете? Хвастает. Никогда из-за нее не брошу Бельскую.
– Как хотите, а я обещал, что бросите. Потом тут вам ребенка вашего хотел подкинуть номер 77–92. Я обещал усыновить.
– Вы думаете, он мой? – задумчиво спросил бритый господин. – Я уже, признаться, совершенно спутался: где мои – где не мои.
Его простодушный вид возмутил меня.
– А тут еще один какой-то муж Нади обещался вас поколотить палкой. Поколотил?
Он улыбнулся и добродушно махнул рукой:
– Ну уж и палка. Простая тросточка. Да и темно. Вчера. Вечером. Так как же, поменяемся номерами?
– Ладно. Сейчас скажу на станцию.
– Если вам все равно, поменяемся номерами телефонов.
– А зачем? – удивился я.
– Видите ли, ваш номер 300–05 был раньше моим, и знакомые все уже к нему привыкли.
– Да, они уж очень к нему привыкли, – согласился я.
– И потому, так как мой новый номер мало кому известен, происходит путаница.
– Совершенно верно, – согласился я. – Происходит путаница. Надеюсь, с вами вчера ничего дурного не случилось? Потому что муж Веры Павловны не поехал ночью в Москву, как предполагал.
– Да? – обрадовался молодой человек. – Хорошо, что я вчера запутался с Клеманс и не попал к ней.
– А Клеманс-то собирается за Бельскую выжечь вам глаза, – сообщил я, подмигивая.
– Вы думаете? Хвастает. Никогда из-за нее не брошу Бельскую.
– Как хотите, а я обещал, что бросите. Потом тут вам ребенка вашего хотел подкинуть номер 77–92. Я обещал усыновить.
– Вы думаете, он мой? – задумчиво спросил бритый господин. – Я уже, признаться, совершенно спутался: где мои – где не мои.
Его простодушный вид возмутил меня.
– А тут еще один какой-то муж Нади обещался вас поколотить палкой. Поколотил?
Он улыбнулся и добродушно махнул рукой:
– Ну уж и палка. Простая тросточка. Да и темно. Вчера. Вечером. Так как же, поменяемся номерами?
– Ладно. Сейчас скажу на станцию.
V
Я вызвал к нему в гостиную жену, а сам пошел к телефону.
Разговаривая, я слышал доносившиеся из гостиной голоса.
– Так вы артист? Я очень люблю театр.
– О, сударыня. Я это предчувствовал с первого взгляда. В ваших глазах есть что-то такое магнетическое. Почему вы не играете? Вы так интересны! Вы так прекрасны! В вас чувствуется что-то такое, что манит и сулит небывалое счастье, о чем можно грезить только в сне, которое… которое…
Послышался слабый протестующий голос жены, легкий шум, все это покрылось звуком поцелуя.
Разговаривая, я слышал доносившиеся из гостиной голоса.
– Так вы артист? Я очень люблю театр.
– О, сударыня. Я это предчувствовал с первого взгляда. В ваших глазах есть что-то такое магнетическое. Почему вы не играете? Вы так интересны! Вы так прекрасны! В вас чувствуется что-то такое, что манит и сулит небывалое счастье, о чем можно грезить только в сне, которое… которое…
Послышался слабый протестующий голос жены, легкий шум, все это покрылось звуком поцелуя.
Жена
I
Когда долго живешь с человеком, то не замечаешь главного и существенного в его отношении к тебе. Заметны только детали, из которых состоит это существенное.
Так, нельзя рассматривать величественный храм, касаясь кончиком носа одного из его кирпичей. В таком положении чрезвычайно затруднительно схватить общее этого храма. В лучшем случае можно увидеть, кроме этого кирпича, еще пару других соседних – и только.
Поэтому мне стоило многих трудов и лет кропотливого наблюдения, чтобы вынести общее заключение, что жена очень меня любит.
С деталями ее отношения ко мне приходилось сталкиваться и раньше, но я все никак не мог собрать их в одно стройное целое.
А некоторые детали, надо сознаться, были глубоко трогательны.
Однажды жена лежала на диване и читала книгу, а я возился в это время с крахмальной сорочкой, ворот которой с ослиным упрямством отказался сойтись на моей шее.
«Сойдись, проклятое белье, – бормотал я просящим голосом. – Ну, что тебе стоит сойтись, чтоб ты пропало!» Сорочка, очевидно, не привыкла к брани и попрекам, потому что обиделась, сдавила мое горло, а когда я, задыхаясь, дернул ворот, петля для запонки лопнула.
«Чтоб ты лопнула! – разозлился я. – Впрочем, ты уже сделала это. Теперь, чтобы досадить тебе, придется снова зашить петлю».
Я подошел к жене.
– Катя! Зашей мне эту петлю.
Жена, не поднимая от книги головы, ласково пробормотала:
– Нет, я этого не сделаю.
– Как не сделаешь?
– Да так. Зашей сам.
– Милая! Но ведь я не могу, а ты можешь.
– Да, – сказала она грустно. – Вот именно, поэтому ты и должен сам сделать это. Конечно, я могла бы зашить эту петлю. Но ведь я не долговечна! Вдруг я умру, ты останешься одинок – и что же! Ничего не умеющий, избалованный, беспомощный перед какой-то лопнувшей петлей – будешь ты плакать и говорить: «Зачем, зачем я не привыкал раньше к этому?..» Вот почему я и хочу, чтобы ты сам делал это.
Я залился слезами и упал перед женой на колени.
– О, как ты добра! Ты даже заглядываешь за пределы того ужасного, неслыханного случая, когда ты покинешь этот мир! Чем отблагодарю я тебя за эту любовь и заботливость?!
Жена вздохнула, снова взялась за книгу, а я сел в уголку и, достав иголку, стал тихонько зашивать сорочку. К вечеру все было исправлено.
Не забуду я и другого случая, который еще с большей ясностью характеризует это кроткое, любящее, до смешного заботливое существо.
Я получил от одного из своих друзей подарок ко дню рождения: бриллиантовую булавку для галстука.
Когда я показал булавку жене, она испуганно выхватила ее из моих рук и воскликнула:
– Нет! Ты не будешь ее носить, ни за что не будешь!
Я побледнел.
– Господи! Что случилось?! Почему я не буду ее носить?
– Нет, нет! Ни за что. Твоей жизни будет грозить вечная опасность! Эта булавка на твоей груди – слишком большой соблазн для уличных разбойников. Они подсмотрят, подстерегут тебя вечером на улице и отнимут булавку, а тебя убьют.
– А что же мне… с ней делать? – прошептал я обескураженно.
– Я уже придумала! – радостно и мелодично засмеялась жена. – Я отдам ее переделать в брошку. Это к моему синему платью так пойдет!
Я задрожал от ужаса.
– Милая! Но ведь… они могут убить тебя!
Лицо ее засияло решительностью.
– Пусть! Лишь бы ты был жив, мой единственный, мой любимый. А я – что уж… Мое здоровье и так слабое… я кашляю…
Я залился слезами и бросился к ней в объятия. «Не прошли еще времена христианских мучениц», – подумал я.
Я видел ее заботливость о себе повсюду. Она сквозила во всякой мелочи. Всякий пустяк был пронизан трогательной памятью обо мне, во всем и везде первое было – ее мысль о том, чтобы доставить мне какое-нибудь невинное удовольствие и радость.
Однажды я зашел к ней в спальню, и первое, что бросилось мне в глаза, – был мужской цилиндр.
– Смотри-ка, – удивился я. – Чей это цилиндр?
Она протянула мне обе руки.
– Твой это цилиндр, мой милый!
– Что ты говоришь! Я же всегда ношу мягкие шляпы…
– А теперь – я хотела сделать тебе сюрприз и купила цилиндр. Ты ведь будешь его носить, как подарок маленькой жены, не правда ли?
– Спасибо, милая… Только постой! Ведь он, кажется, подержанный!
– Ну конечно же подержанный.
Она положила голову на мое плечо и застенчиво прошептала:
– Прости меня… Но мне, с одной стороны, хотелось сделать тебе подарок, а с другой стороны, новые цилиндры так дороги! Я и купила по случаю.
Я взглянул на подкладку.
– Почему здесь инициалы Б. Я., когда мои инициалы – А. А.?
– Неужели ты не догадался?.. Это я поставила инициалы двух слов: «люблю тебя».
Я сжал ее в своих объятиях и залился слезами.
Так, нельзя рассматривать величественный храм, касаясь кончиком носа одного из его кирпичей. В таком положении чрезвычайно затруднительно схватить общее этого храма. В лучшем случае можно увидеть, кроме этого кирпича, еще пару других соседних – и только.
Поэтому мне стоило многих трудов и лет кропотливого наблюдения, чтобы вынести общее заключение, что жена очень меня любит.
С деталями ее отношения ко мне приходилось сталкиваться и раньше, но я все никак не мог собрать их в одно стройное целое.
А некоторые детали, надо сознаться, были глубоко трогательны.
Однажды жена лежала на диване и читала книгу, а я возился в это время с крахмальной сорочкой, ворот которой с ослиным упрямством отказался сойтись на моей шее.
«Сойдись, проклятое белье, – бормотал я просящим голосом. – Ну, что тебе стоит сойтись, чтоб ты пропало!» Сорочка, очевидно, не привыкла к брани и попрекам, потому что обиделась, сдавила мое горло, а когда я, задыхаясь, дернул ворот, петля для запонки лопнула.
«Чтоб ты лопнула! – разозлился я. – Впрочем, ты уже сделала это. Теперь, чтобы досадить тебе, придется снова зашить петлю».
Я подошел к жене.
– Катя! Зашей мне эту петлю.
Жена, не поднимая от книги головы, ласково пробормотала:
– Нет, я этого не сделаю.
– Как не сделаешь?
– Да так. Зашей сам.
– Милая! Но ведь я не могу, а ты можешь.
– Да, – сказала она грустно. – Вот именно, поэтому ты и должен сам сделать это. Конечно, я могла бы зашить эту петлю. Но ведь я не долговечна! Вдруг я умру, ты останешься одинок – и что же! Ничего не умеющий, избалованный, беспомощный перед какой-то лопнувшей петлей – будешь ты плакать и говорить: «Зачем, зачем я не привыкал раньше к этому?..» Вот почему я и хочу, чтобы ты сам делал это.
Я залился слезами и упал перед женой на колени.
– О, как ты добра! Ты даже заглядываешь за пределы того ужасного, неслыханного случая, когда ты покинешь этот мир! Чем отблагодарю я тебя за эту любовь и заботливость?!
Жена вздохнула, снова взялась за книгу, а я сел в уголку и, достав иголку, стал тихонько зашивать сорочку. К вечеру все было исправлено.
Не забуду я и другого случая, который еще с большей ясностью характеризует это кроткое, любящее, до смешного заботливое существо.
Я получил от одного из своих друзей подарок ко дню рождения: бриллиантовую булавку для галстука.
Когда я показал булавку жене, она испуганно выхватила ее из моих рук и воскликнула:
– Нет! Ты не будешь ее носить, ни за что не будешь!
Я побледнел.
– Господи! Что случилось?! Почему я не буду ее носить?
– Нет, нет! Ни за что. Твоей жизни будет грозить вечная опасность! Эта булавка на твоей груди – слишком большой соблазн для уличных разбойников. Они подсмотрят, подстерегут тебя вечером на улице и отнимут булавку, а тебя убьют.
– А что же мне… с ней делать? – прошептал я обескураженно.
– Я уже придумала! – радостно и мелодично засмеялась жена. – Я отдам ее переделать в брошку. Это к моему синему платью так пойдет!
Я задрожал от ужаса.
– Милая! Но ведь… они могут убить тебя!
Лицо ее засияло решительностью.
– Пусть! Лишь бы ты был жив, мой единственный, мой любимый. А я – что уж… Мое здоровье и так слабое… я кашляю…
Я залился слезами и бросился к ней в объятия. «Не прошли еще времена христианских мучениц», – подумал я.
Я видел ее заботливость о себе повсюду. Она сквозила во всякой мелочи. Всякий пустяк был пронизан трогательной памятью обо мне, во всем и везде первое было – ее мысль о том, чтобы доставить мне какое-нибудь невинное удовольствие и радость.
Однажды я зашел к ней в спальню, и первое, что бросилось мне в глаза, – был мужской цилиндр.
– Смотри-ка, – удивился я. – Чей это цилиндр?
Она протянула мне обе руки.
– Твой это цилиндр, мой милый!
– Что ты говоришь! Я же всегда ношу мягкие шляпы…
– А теперь – я хотела сделать тебе сюрприз и купила цилиндр. Ты ведь будешь его носить, как подарок маленькой жены, не правда ли?
– Спасибо, милая… Только постой! Ведь он, кажется, подержанный!
– Ну конечно же подержанный.
Она положила голову на мое плечо и застенчиво прошептала:
– Прости меня… Но мне, с одной стороны, хотелось сделать тебе подарок, а с другой стороны, новые цилиндры так дороги! Я и купила по случаю.
Я взглянул на подкладку.
– Почему здесь инициалы Б. Я., когда мои инициалы – А. А.?
– Неужели ты не догадался?.. Это я поставила инициалы двух слов: «люблю тебя».
Я сжал ее в своих объятиях и залился слезами.
II
– Нет, ты не будешь пить это вино!
– Почему же, дорогая Катя? Один стаканчик…
– Ни за что… Тебе это вредно. Вино сокращает жизнь. А я вовсе не хочу остаться одинокой вдовой на белом свете. Пересядь на это место!
– Зачем?
– Там окно открыто. Тебя может продуть.
– О, я считаю сквозняк предрассудком!
– Не говори так… Я смертельно боюсь за тебя.
– Спасибо, мое счастье. Передай-ка мне еще кусочек пирога…
– Ни-ни… И не воображай. Мучное ведет к ожирению, к тучности, а это страшно отражается на здоровье. Что я буду без тебя делать?
Я вынимал папиросу.
– Брось папиросу! Сейчас же брось. Разве ты забыл, что у тебя легкие плохие?
– Да одна папир…
– Ни крошки! Ты куда? Гулять? Нет, милостивый государь! Извольте надевать осеннее пальто. В летнем и не думайте.
Я заливался слезами и осыпал ее руки поцелуями.
– Ты – Монблан доброты!
Она застенчиво смеялась.
– Глупенький… Уж и Монблан… Вечно преувеличит!
Часто задавал я себе вопрос: «Чем и когда я отблагодарю ее? Чем докажу я, что в моей груди помещается сердце, действительно понимающее толк в доброте и человечности и способное откликнуться на все светлое, хорошее».
Однажды, во время прогулки, я подумал: «Отчего у нас никогда не случится пожар или не нападут разбойники? Пусть бы она увидела, как я, спасший ее, сам, с улыбкой любви на устах, сгорел бы дотла или с перерезанным горлом корчился бы у ее ног, шепча дорогое имя».
Но другая мысль, здравая и практическая, налетела на свою пылкую безрассудную подругу, смяла ее под себя, повергла в прах и, победив, разлилась по утомленному непосильной работой мозгу.
«Ты дурак и эгоист, – сказала мне победительница. – Кому нужно твое перерезанное горло и языки пламени. Ты умрешь, и хорошо… Но после тебя останется бедная, бесприютная вдова, нуждающаяся, обремененная копеечными заботами…» – Нашел! – громко сказал я сам себе. – Я застрахую свою жизнь в ее пользу!
И в тот же день все было сделано. Страховое общество выдало мне полис, который я, с радостным, восторженным лицом, преподнес жене…
Через три дня я убедился, что полис этот и вся моя жизнь – жалкая песчинка по сравнению с тем океаном любви и заботливости, в котором я начал плавать.
Раньше ее отношение и хлопоты о моих удовольствиях были мне по пояс, потом они повысились и достигали груди, а теперь это был сплошной бушующий океан доброты, иногда с головой покрывавший меня своими теплыми волнами, иногда исступленный. Это была какая-то вакханалия заботливости, бурный и мощный взрыв судорожного стремления украсить мою жизнь, сделать ее сплошным праздником.
– Радость моя! – ласково говорила она, смотря мне в глаза. – Ну, чего ты хочешь? Скажи… Может быть, вина хочешь?
– Да я уже пил сегодня, – нерешительно возражал я.
– Ты мало выпил… Что значит какие-то полторы бутылки? Если тебе это нравится – нелепо отказываться… Да, совсем забыла, – ведь я приготовила тебе сюрприз: купила ящик сигар – крепких-прекрепких!..
Я чувствую себя в раю.
Я объедаюсь тяжелыми пирогами, часами просиживаю у открытых окон, и сквозной ветер ласково обдувает меня… Малейшая моя привычка и желание раздувается в целую гору.
Я люблю теплую ванну – мне готовят такую, что я из нее выскакиваю красный, как индеец. Я раньше всегда отказывался от теплого пальто, предпочитая гулять в осеннем. Теперь со мной не только не спорят, но даже иногда снабжают летним.
– Какова нынче погода? – спрашиваю я у жены.
– Тепло, милый. Если хочешь – можно без пальто.
– Спасибо. А что это такое – беленькое с неба падает? Неужели снег?
– Почему же, дорогая Катя? Один стаканчик…
– Ни за что… Тебе это вредно. Вино сокращает жизнь. А я вовсе не хочу остаться одинокой вдовой на белом свете. Пересядь на это место!
– Зачем?
– Там окно открыто. Тебя может продуть.
– О, я считаю сквозняк предрассудком!
– Не говори так… Я смертельно боюсь за тебя.
– Спасибо, мое счастье. Передай-ка мне еще кусочек пирога…
– Ни-ни… И не воображай. Мучное ведет к ожирению, к тучности, а это страшно отражается на здоровье. Что я буду без тебя делать?
Я вынимал папиросу.
– Брось папиросу! Сейчас же брось. Разве ты забыл, что у тебя легкие плохие?
– Да одна папир…
– Ни крошки! Ты куда? Гулять? Нет, милостивый государь! Извольте надевать осеннее пальто. В летнем и не думайте.
Я заливался слезами и осыпал ее руки поцелуями.
– Ты – Монблан доброты!
Она застенчиво смеялась.
– Глупенький… Уж и Монблан… Вечно преувеличит!
Часто задавал я себе вопрос: «Чем и когда я отблагодарю ее? Чем докажу я, что в моей груди помещается сердце, действительно понимающее толк в доброте и человечности и способное откликнуться на все светлое, хорошее».
Однажды, во время прогулки, я подумал: «Отчего у нас никогда не случится пожар или не нападут разбойники? Пусть бы она увидела, как я, спасший ее, сам, с улыбкой любви на устах, сгорел бы дотла или с перерезанным горлом корчился бы у ее ног, шепча дорогое имя».
Но другая мысль, здравая и практическая, налетела на свою пылкую безрассудную подругу, смяла ее под себя, повергла в прах и, победив, разлилась по утомленному непосильной работой мозгу.
«Ты дурак и эгоист, – сказала мне победительница. – Кому нужно твое перерезанное горло и языки пламени. Ты умрешь, и хорошо… Но после тебя останется бедная, бесприютная вдова, нуждающаяся, обремененная копеечными заботами…» – Нашел! – громко сказал я сам себе. – Я застрахую свою жизнь в ее пользу!
И в тот же день все было сделано. Страховое общество выдало мне полис, который я, с радостным, восторженным лицом, преподнес жене…
Через три дня я убедился, что полис этот и вся моя жизнь – жалкая песчинка по сравнению с тем океаном любви и заботливости, в котором я начал плавать.
Раньше ее отношение и хлопоты о моих удовольствиях были мне по пояс, потом они повысились и достигали груди, а теперь это был сплошной бушующий океан доброты, иногда с головой покрывавший меня своими теплыми волнами, иногда исступленный. Это была какая-то вакханалия заботливости, бурный и мощный взрыв судорожного стремления украсить мою жизнь, сделать ее сплошным праздником.
– Радость моя! – ласково говорила она, смотря мне в глаза. – Ну, чего ты хочешь? Скажи… Может быть, вина хочешь?
– Да я уже пил сегодня, – нерешительно возражал я.
– Ты мало выпил… Что значит какие-то полторы бутылки? Если тебе это нравится – нелепо отказываться… Да, совсем забыла, – ведь я приготовила тебе сюрприз: купила ящик сигар – крепких-прекрепких!..
Я чувствую себя в раю.
Я объедаюсь тяжелыми пирогами, часами просиживаю у открытых окон, и сквозной ветер ласково обдувает меня… Малейшая моя привычка и желание раздувается в целую гору.
Я люблю теплую ванну – мне готовят такую, что я из нее выскакиваю красный, как индеец. Я раньше всегда отказывался от теплого пальто, предпочитая гулять в осеннем. Теперь со мной не только не спорят, но даже иногда снабжают летним.
– Какова нынче погода? – спрашиваю я у жены.
– Тепло, милый. Если хочешь – можно без пальто.
– Спасибо. А что это такое – беленькое с неба падает? Неужели снег?