Страница:
ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ.
Как Лейбниц - антипод Спинозы, так антиподом Лейбница - в теологическом отношении - является французский ученый и скептик Пьер Бэйль. Audiatur et altera pars (следует выслушать и другую сторону) применимо не только в юриспруденции, но и в науке вообще. Соответственно этому изречению я дал место в ряду своих работ вслед за верующим или, по крайней мере, верующим в мысль немецким философом, неверующему или, во всяком случае, сомневающемуся французскому философу. Впрочем, работа эта была вызвана совсем не одним только научным, но также и практическим интересом. Как и вообще мои работы, так и мои "Бэйль" обязаны своим происхождением противоречию с тем временем, когда пытались насильственно отбросить запуганное человечество во тьму прошедших столетий. Моя книга о Бэйле появилась в то время, когда в Баварии и в Рейнских провинциях Пруссии вспыхнула в самых резких и безобразных формах старая борьба между католицизмом и протестантизмом. Бэйль был одним из первых превосходнейших борцов за просвещение, гуманность и терпимость, свободным от пут как католической, так и протестантской веры. Целью моей книги о Бэйле было поучить и пристыдить этим голосом прошлого введенную в заблуждение и озлобленную современность.
Первая глава трактует о католицизме. Сущность католицизма с его монастырями, святыми, безбрачием духовенства и так далее я определил в отличив от протестантизма как противоречие между плотью и духом. Вторая глава трактует о протестантизме, - его сущность я определил в отличив от католицизма как противоречие между верой и разумом. Третья говорит о противоречии между теологией и философией - наукой вообще. Ибо, говорю я, для теологии истинно только то, что для нее священно, для философии священно только то, что истинно.
Теология опирается на особый принцип, на особую книгу, в которой она полагает заключенными все, по крайней мере, необходимые и полезные человеку истины. Она поэтому по необходимости узка, исключительна, нетерпима, ограничена. Философия же, наука, опирается не на определенную книгу, но черпает истину во всем целом природы и истории, она опирается на разум, который по существу универсален, но не на веру, которая по существу партикуляристична. Четвертая глава трактует о противоположности или противоречии между религией и моралью или о мыслях Бэйля об атеизме. Дело в том, что Бэйль утверждает, что человек может быть морален и без религии, ибо большинство людей неморально и живет соответственным образом, имея религию и ей вопреки, что атеизм совсем не необходимо связан с имморализмом, что поэтому государство может вполне хорошо состоять из атеистов. Это высказал Бэйль еще в 1680 г., между тем как еще год тому назад один дворянин, депутат, на объединенном прусском ландтаге не постыдился заявить, что он готов предоставить всем религиозным исповеданиям признание со стороны государства и полномочие на осуществление политических прав, всем - только не атеистам. Пятая глава говорит специально о самостоятельности морали, ее независимости от религиозных догматов и мнений; то, что в четвертой главе доказывалось на примере истории и обыденной жизни, выводится здесь из существа самого предмета. Шестая глава трактует о противоречии между христианскими догматами и разумом, седьмая - о значении противоречия между верой и разумом у Бэйля. Бэйль жил ведь в то время, когда вера была еще до такой степени авторитетом, что человек представлял себе возможным верить или заставлял себя верить даже в то, что он, согласно своему разуму, признавал ложным и нелепым. Восьмая глава говорит о значении и заслугах Бэйля как полемиста против религиозных предрассудков его времени; девятая, наконец, о характере Бэйля и значении его для истории философии.
Книгой о Бэйле завершаются мои исторические работы. Позднейших, новейших философов я разбирал только как критик, но не как историк. Когда мы приступаем к новейшей философии, то мы тотчас же наталкиваемся на крупнейшее отличие новейших философов от прежних. В то время как прежние философы резко разграничивали философию и религию, даже прямо противопоставляли одну другой, полагая, что религия покоится на божественных мудрости и авторитете, философия же - на человеческих, или, как выражался Спиноза, религия ставит своей целью пользу, благосостояние людей, философия же - истину;
в противоположность этому новейшие философы выступают с утверждением тождества философии и религии, по крайней мере что касается их содержания, их существа. Вот против этого-то тождества я и выступил. Уже в 1830 г., когда появились мои "Мысли о смерти и бессмертии", я, обращаясь к одному догматику из гегелевской школы, утверждавшему, что между религией и философией существует лишь формальное различие, что философия возводит лишь в понятие то, что у религии имеется в виде представления, - привел ему стих:
"Сущность и форма - одно"; сокрушит содержание веры,
Кто представленье ее - форму ее - сокрушит.
Я бросил поэтому философии Гегеля упрек в том, что она существенное в религии делает несущественным, и обратно - несущественное - - существенным. Существо религии есть как раз то, что превращается философией в простую форму.
Сочинение, которое в этом отношении приходится особенно упомянуть, есть маленькая, вышедшая в 1839 г. брошюра - "О философии и христианстве". В ней я высказал, что, невзирая на все попытки посредничества, различие между религией и философией неистребимо, ибо философия есть дело мышления, разума, тогда как религия - дело душевного настроения и фантазии. Религия, однако, содержит в себе не только продиктованные настроением фантастические образы спекулятивных мыслей, как это утверждает Гегель, она в гораздо большей степени заключает в себе начало, отличное от мышления, и это начало не есть одна лишь форма, но и само существо религии. Это начало мы можем обозначить одним словом- "чувственность", ибо ведь и душевные настроения и фантазии коренятся в чувственности. Тех, кто смущается словом "чувственность", так как обычное словоупотребление понимает под ним только вожделение, я прошу иметь в виду, что не только чрево, но и голова есть существо чувственное. "Чувственность" у меня не что другое, как истинное, не надуманное и искусственное, а действительно существующее единство материального и духовного, оно у меня поэтому то же, что действительность. Чтобы сделать только что указанное различие между религией и философией ясным и отчетливым, я напомню здесь, к примеру, учение, которое это различие особенно хорошо выявляет. Старые философы, по крайней мере часть их, учили бессмертию, но только бессмертию мыслящей части в нас, только бессмертию духа в отличие от чувственного начала в человеке. Некоторые даже определенно учили тому, что и память, воспоминание гаснут и что после смерти остается лишь чистое мышление, - конечно, абстракция, совсем не существующая в действительности. Это бессмертие, однако, именно абстрактное, отвлеченное и потому не религиозное. Христианство отвергло поэтому это философское бессмертие и на его место поставило продолжение всего действительного, телесного человека; ибо только оно есть такое продолжение, при котором душевное настроение и фантазия находят себе пищу, но только потому, что продолжение это чувственное. Но что, в частности, можно сказать об этом учении, то можно сказать и о религии вообще. Сам бог есть существо чувственное, предмет созерцания, видения, правда, не телесного, но духовного, то есть созерцания в фантазии. Мы можем поэтому различие между философией и религией свести, короче говоря, к тому, что религия чувственна, эстетична, тогда как философия есть нечто нечувственное, абстрактное.
Однако, хотя я и признал в своих прежних сочинениях сущностью религии в отличие от философии чувственность, но я все же не мог признать чувственности религии. Во-первых, потому, что эта чувственность противоречит действительности, она только фантастична и только плод душевных настроений. Так, чтобы держаться приведенного примера, - плоть, которую религия противопоставляет философскому бессмертию, есть только фантастическая плоть, плоть душевного настроения, "духовная" плоть, то есть плоть, которая как бы и не плоть. Религия есть поэтому признание, утверждение чувственности в противоречии с чувственностью. Но, во-вторых, я не мог признать ее и потому, что в этом отношении стоял еще на точке зрения абстрактного мыслителя, что не оценил еще всего значения чувств. Во всяком случае, я его еще не уяснил себе окончательно. Истинного, полного признания чувственности я достиг, с одной стороны, через вторичное, углубленное изучение религии, с другой через чувственное изучение природы, к чему мне дала прекрасную возможность моя деревенская жизнь. Поэтому только в моих более поздних философских и религиозно-философских сочинениях борюсь я самым решительным образом как против абстрактной нечеловечности философии, так и против фантастической, призрачной человечности религии. Только в этих работах ставлю я с полным сознанием на место отвлеченного, лишь мыслимого мирового существа, именуемого богом, действительный мир или природу, на место абстрагированного от человека, лишенного чувств разумного существа философии, - одаренного разумом, действительного, чувственного человека.
Среди моих религиозно-философских сочинений наилучший обзор моей духовной карьеры, моего развития и его результатов дают мои "Мысли о смерти и бессмертии", причем эту тему я трактовал трижды: в 1830 г., когда я именно с этими мыслями впервые выступил как писатель, в 1834 г. в сочинении под заголовком "Абеляр и Элоиза" и в 1846 г. в "Вопросе о бессмертии с точки зрения антропологии". Первые размышления об этом предмете писал я как абстрактный мыслитель, вторые - во власти противоречия между началом мышления и началом чувственности, третьи - стоя на точке зрения мыслителя, примиренного с чувствами; или - первые писал я как философ, вторые - как юморист, третьи - как человек. Тем не менее, однако, "Мысли о смерти и бессмертии" 1830 г. уже содержат в себе в абстрактной форме, то есть в идее, то, что мои позднейшие писания содержат в конкретном виде, то есть подробно и развито. Подобно тому, как я в своих позднейших, своих последних сочинениях предпосылал человеку природу, так уже и в этой работе полемизирую я против лишенной природы, абсолютной и, стало быть, без конца продолжающейся личности, короче говоря, - против фантастической личности, вышедшей в беспредельность из рамок действительности, - личности, как она обычно воспринимается верой в бога и бессмертие. Первый отдел этой работы, находящейся в полном собрании моих сочинений, называется "Метафизическая или спекулятивная основа смерти". Он трактует об отношении личности к существу или природе. Пределом личности является природа, говорится там по смыслу, если не всеми словами;
каждая вещь вне меня есть знак моей конечности, доказательство, что я не абсолютное существо, что я в существовании других существ имею свой предел, что я, стало быть, не бессмертное лицо. Эта истина, вначале вообще или метафизически высказанная, дальше развивается в других отделах. Следующий отдел называется "Физическая основа смерти". К существу личности человека, личности вообще, говорится здесь, существенно принадлежит пространственная или временная определенность. Да, человек есть не только существо вообще пространственное, но также и существенно земное, от земли неотделимое. Как неразумно поэтому такому существу приписывать вечное неземное существование! Я выразил эту мысль в следующих стихах:
Где ты родился на свет, там некогда будешь и спать ты;
Не суждено никому лоно покинуть земли.
Третий и последний отдел имеет заголовок: "Духовная, или психологическая, основа смерти". Простая основная мысль его такова: личность есть не только телесно или чувственно, но и духовно определенная и ограниченная личность; человек имеет определенное предназначение, место, задачу в великой общине человечества, в истории;
но именно с этим несовместима бесконечная продолжительность существования. Человек находит свое продолжение только в своих творениях, в своих делах, осуществленных им в пределах его сферы, его исторического задания. Только это есть нравственное, этическое бессмертие. Эта мысль в третьем, и последнем, отделе есть только более развитая основная мысль моих "Юмористически-философских афоризмов". Духовное, этическое, или моральное, бессмертие является единственным имеющимся у человека в его творениях. То, что он страстно любит и чем он со страстью занимается, и есть душа человека. Душа человека так же многообразна, характеризуется такими же признаками, как и сами люди. Бессмертие в старом смысле этого слова, некое вечное, беспредельное существование, годится поэтому только для неопределенной, расплывчатой души, в действительности и совсем не существующей, являющейся лишь человеческой абстракцией, или продуктом воображения. Но я эти мысли, основные мысли той работы, доказал лишь на специальном примере писателя, бессмертный дух которого есть исключительно дух его сочинений.
В третий, и последний, раз трактовал я бессмертие в моем очерке: "Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии". Первый отдел говорит об общей вере в бессмертие, о вере, которая встречается у всех или большинства народов, пребывающих в состоянии детства или невежества. Здесь я показываю, что верящие в бессмертие подставляют в верования народов свои собственные представления, что народы на самом деле верят не в другую, а только в эту жизнь, что жизнь мертвых есть лишь жизнь в царстве воспоминаний и живой мертвец есть лишь образ живого, олицетворенный в мертвом; я показываю далее, что если хотят личного, или индивидуального, бессмертия, то необходимо верить в него в духе простых первобытных народов, у которых человек после смерти совершенно тот же, каким он был до смерти, имеет те же страсти, занятия и потребности, ибо от них человек неотделим. Второй отдел говорит о субъективной необходимости веры в бессмертие, то есть о внутренних, психологических основаниях, порождающих в человеке веру в его бессмертие. Заключительные слова этого отдела гласят, что бессмертие есть, собственно говоря, потребность только для людей мечтательных, бездельных, от жизни убегающих в фантазию, но отнюдь не для людей деятельных, занятых явлениями действительной жизни. Третья глава трактует о "критической вере в бессмертие", то есть о точке зрения, при которой уже не верят в то, что люди после смерти продолжают жить в своей прежней телесной оболочке, но критически различают между смертным и бессмертным существом человека. Однако эта вера, говорю я, сама необходимо подпадает сомнению, критике; она противоречит непосредственному чувству единства и сознанию единства, присущим человеку и с недоверием отклоняющим такое критическое разделение и расслоение человеческого существа. Последний отдел говорит, наконец, о той вере в бессмертие, которая держится среди нас и сейчас, о "рационалистической вере в бессмертие", которая, при своей половинчатости и раздвоенности между верой и неверием, хотя видимо и утверждает бессмертие, в действительности, однако, его отрицает, вместо веры подставляя неверие, вместо потустороннего мира - здешний, вместо вечности - время, вместо божества - природу, вместо религиозного неба - мирское небо астрономии.
Я дал в вышеизложенном коротенький, поверхностный обзор содержания моих мыслей о бессмертии и смерти, и дал потому, что бессмертие обычно и с полным правом образует главную составную часть религии и философии религии, я же эту веру оставлю в стороне или, во всяком случае, буду трактовать ее лишь постольку, поскольку она связана с верой в бога или, вернее, составляет с ней нечто единое.
ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ.
Я перехожу теперь к тем моим сочинениям, которые заключают в себе содержание и предмет этих лекций: мое учение, религию, философию, или называйте это как угодно иначе. Это мое учение в немногих словах гласит: теология есть антропология, то есть в предмете религии, который мы по-гречески называем theos'ом, по-нашему богом, выявляется не что иное, как существо человека, или:
бог человека есть не что иное, как обожествленное существо человека. Следовательно, история религии, или, что то же, история бога, - ибо как различны религии, так различны и боги, а религии различны в той мере, в какой различны люди, - есть не что иное, как история человека. Так, чтобы пояснить и конкретизировать это утверждение на примере, -который, однако, больше, чем просто пример,- греческий, римский, вообще языческий бог, как это признают даже и наши теологи и философы, есть только предмет языческой религии, существо, имеющее свое бытие только в вере и представлении язычника, но не христианского народа и человека, следовательно, есть только выражение, отображение языческого духа или существа; так и христианский бог есть только предмет христианской религии, следовательно, есть лишь характеристическое выражение христианского человеческого духа или существа. Различие между языческим богом и богом христианским есть лишь различие между языческим и христианским человеком или народом. Язычник -патриот, христианин- космополит, следовательно, и бог язычника патриотичен, бог же христианина - космополитический бог, то есть язычник имел национального, ограниченного бога, ибо язычник не выходил за пределы своей национальности и нация была для него выше, чем человек; христианин же имеет универсального, всеобщего, весь мир охватывающего бога, ибо он сам вышел за пределы национальности и не ограничивает достоинство и существо человека одной определенной нацией.
Различие между политеизмом и монотеизмом есть лишь различие между видами и родом. Видов много, но род один, ибо он есть то, в чем сходятся различные виды. Так, есть различные человеческие виды, - расы, племена или называйте их как угодно, - но они все принадлежат к одному роду человеческому роду. Политеизм силен лишь там, где человек не возвысился над видовым понятием человека, где он признает лишь человека своего вида, как себе равного, как существо равноправное и равноспособное. В понятии вида заключена множественность, следовательно, много богов там, где человек делает существо вида абсолютным существом. До монотеизма же человек возвышается там, где он возвышается до понятия рода, на котором все люди сходятся, в котором исчезают их видовые, их племенные, их национальные различия. Различие между единым, или, что то же, всеобщим, богом монотеистов и многими, или, что то же, особыми национальными, богами язычников, или политеистов, есть лишь различие между многими различными людьми и человеком или родом, где все едины суть.
Видимость, наглядность, короче говоря, воспринимаемость политеистических богов чувствами есть не что иное, как воспринимаемость чувствами видовых и национальных человеческих различий: грек, например, ведь отличается видимо, очевидно от других народов; невидимость, невоспринимаемость чувствами монотеистического бога есть не что другое, как невоспринимаемость чувствами, невидимость рода, на котором все люди сошлись, но который не существует, как таковой, чувственно, очевидно, ибо существуют ведь только виды.
Коротко говоря, различие между политеизмом и монотеизмом сводится к различию между видом и родом. Род, конечно, отличен от вида, ибо в роде мы отбрасываем все видовые различия; но отсюда еще не следует, что род обладает самостоятельной сущностью; ибо он ведь есть лишь то общее, что имеется у видов. Так же мало, как родовое понятие камня есть, так сказать, сверхминералогическое понятие, понятие, выходящее из пределов царства камней, хотя оно и одинаково отлично от понятия булыжника, известняка, плавикового шпата и не обозначает исключительно какой-либо определенный камень именно потому, что оно все их охватывает, - так же мало и бог вообще, единый и всеобщий бог, у которого изъяты все телесные, чувственные свойства богов, которых много, исключается из существа человеческого рода; он, наоборот, есть объективированное и олицетворенное родовое понятие человечества. Или точнее выражаясь: если политеистические боги человеческие существа, то и монотеистический бог - человеческое существо, подобно тому как человек вообще, хотя он выходит за пределы отдельных человеческих видов, которых множество, и возвышается над евреем, над греком, над индийцем, не является поэтому сверхчеловеческим существом. Нет поэтому ничего более неразумного, как считать, что христианский бог сошел с неба на землю, то есть вывести происхождение христианской религии из откровения существа, отличного от людей. Христианский бог в той же мере вышел из недр человека, как и языческий. Он только потому иной бог, чем языческий, что и христианин - человек другой, чем язычник.
Этот мой взгляд, или учение, согласно которому тайна теологии заключена в антропологии и согласно которому существо религии как субъективно, так и объективно ничего другого не раскрывает и не выражает, как существо человека, я развил прежде всего в моей работе - "Сущность христианства", потом в нескольких более мелких очерках, имеющих отношение к этой книге, как, например: "Сущность веры в смысле Лютера", 1844 г., "Различие между языческим и христианским обожествлением человека", наконец, по различным поводам я касался того же во 2-м издании моей "Истории философии" и в моих "Основных положениях философии".
Моя точка зрения, или учение, высказанное в "Сущности христианства", или, точнее говоря, мое учение, как я высказал или мог высказать его в этом сочинении, соответственно его теме, имеет, впрочем, большой пробел и дало поэтому повод к самым нелепым недоразумениям. Так как я в "Сущности христианства", сообразно моей теме, отвлекался от природы, игнорировал природу, потому что само христианство ее игнорирует, потому что христианство есть идеализм и оно возглавляется богом, лишенным природного естества, верит в бога или духа, который творит мир только силою своего мышления и воли, и вне и без мышления и воли которого мир, стало быть, и не существует, так как я таким образом в "Сущности христианства" трактовал лишь о существе человека, с которого непосредственно и начал свое сочинение именно потому, что христианство почитает как божественные силы и существа не солнце, луну или звезды, огонь, землю, воздух, но силы, которые, в противоположность природе, лежат в основе существа человека: волю, разум, сознание, - то думали, что я человеческое существо произвожу из ничего, превращаю его в существо, которому ничто не предшествует, и возражали этому моему мнимому обожествлению человека, ссылаясь на непосредственное чувство зависимости, на признание естественного разума и сознания, что человек не сам себя сотворил, что он - зависимое, созданное существо, а стало быть, имеет причину своего бытия вне себя, - что он сам и через свою голову указует на некое другое существо. Вы целиком правы, господа, сказал я, мысленно обращаясь к своим хулителям и насмешникам. Я знаю столь же хорошо, - быть может, лучше, чем вы, - что человеческое существо, мыслимое как существующее само по себе, ни от чего независимое и абсолютное, есть нелепость, идеалистическая химера. Но существо, которое человек считает себе предшествующим, к которому он по необходимости имеет отношение, без которого ни его существование, ни его сущность не могут быть мыслимы, это существо, господа, нечто иное, как природа, а не ваш бог. Этот пробел, остававшийся в "Сущности христианства", я восполнил впервые в 1845 году в маленькой, но содержательной работе "Сущность религии", работе, которая, как уже показывает заголовок, тем отличается от "Сущности христианства", что трактует не только о сущности христианской религии самой по себе, но и о сущности религии вообще, следовательно, также о дохристианских, языческих, естественных религиях. Здесь я, соответственно моей теме, имел уже гораздо больший простор, а поэтому и возможность сбросить ту видимость идеалистической односторонности, к которой я дал повод в "Сущности христианства" обвинять меня моим некритическим критикам; здесь я имел достаточно места, чтобы восполнить все пробелы "Сущности христианства". Конечно, я и здесь не восполнил их, как это само собой разумеется, в духе теологии, теистической или теологической философии. Точнее всего задача и взаимоотношение этих двух сочинений представляется в таком виде. Теологи или вообще теисты различают между физическими и моральными свойствами бога, - бог же, как уже сказано, есть имя, которым вообще называют предмет религии. Бог, говорит, например, Лейбниц, должен быть рассматриваем в двояком качестве: физически, как творец мира, морально, как монарх, как законодатель людей. По своим физическим свойствам, из которых главнейшее есть могущество, бог есть, таким образом, причина физических существ, природы; по своим моральным свойствам, из которых главнейшее есть доброта, бог есть причина моральных существ, людей. В "Сущности христианства" предметом моим был лишь бог, как моральное существо, по необходимости я не мог дать поэтому в "Сущности христианства" цельную картину моего воззрения и учения. Другую половину бога, там опущенную, его физические свойства, я должен был поэтому представить в другом сочинении, но мог ее представить сообразно теме, объективно, только в таком сочинении, где речь заходит и об естественной религии, то есть о такой религии, которая имеет главным своим предметом физического бога. Как я показал уже в "Сущности христианства", бог, рассматриваемый в отношении своих моральных и духовных свойств, бог, стало быть, как моральное существо, есть не что иное, как обожествленное и нашедшее свое предметное выражение духовное существо человека, - теология, следовательно, есть в действительности, в ее последнем основании и конечном выводе лишь антропология; так, в "Сущности религии" я показал, что физический бог или бог, рассматриваемый только как причина природы, звезд, деревьев, камней, животных, людей, - поскольку и они суть естественные физические существа, не выражает ничего другого, как обожествленное, олицетворенное существо природы, так что тайна физико-теологии есть лишь физика или физиология, физиология в данном случае не в том более узком смысле этого слова, который она сейчас имеет, но в его старом универсальном смысле, означавшем вообще естествознание. Поэтому, если я раньше выразил свое учение в формуле: теология есть антропология, то теперь для полноты я должен прибавить: и физиология.
Как Лейбниц - антипод Спинозы, так антиподом Лейбница - в теологическом отношении - является французский ученый и скептик Пьер Бэйль. Audiatur et altera pars (следует выслушать и другую сторону) применимо не только в юриспруденции, но и в науке вообще. Соответственно этому изречению я дал место в ряду своих работ вслед за верующим или, по крайней мере, верующим в мысль немецким философом, неверующему или, во всяком случае, сомневающемуся французскому философу. Впрочем, работа эта была вызвана совсем не одним только научным, но также и практическим интересом. Как и вообще мои работы, так и мои "Бэйль" обязаны своим происхождением противоречию с тем временем, когда пытались насильственно отбросить запуганное человечество во тьму прошедших столетий. Моя книга о Бэйле появилась в то время, когда в Баварии и в Рейнских провинциях Пруссии вспыхнула в самых резких и безобразных формах старая борьба между католицизмом и протестантизмом. Бэйль был одним из первых превосходнейших борцов за просвещение, гуманность и терпимость, свободным от пут как католической, так и протестантской веры. Целью моей книги о Бэйле было поучить и пристыдить этим голосом прошлого введенную в заблуждение и озлобленную современность.
Первая глава трактует о католицизме. Сущность католицизма с его монастырями, святыми, безбрачием духовенства и так далее я определил в отличив от протестантизма как противоречие между плотью и духом. Вторая глава трактует о протестантизме, - его сущность я определил в отличив от католицизма как противоречие между верой и разумом. Третья говорит о противоречии между теологией и философией - наукой вообще. Ибо, говорю я, для теологии истинно только то, что для нее священно, для философии священно только то, что истинно.
Теология опирается на особый принцип, на особую книгу, в которой она полагает заключенными все, по крайней мере, необходимые и полезные человеку истины. Она поэтому по необходимости узка, исключительна, нетерпима, ограничена. Философия же, наука, опирается не на определенную книгу, но черпает истину во всем целом природы и истории, она опирается на разум, который по существу универсален, но не на веру, которая по существу партикуляристична. Четвертая глава трактует о противоположности или противоречии между религией и моралью или о мыслях Бэйля об атеизме. Дело в том, что Бэйль утверждает, что человек может быть морален и без религии, ибо большинство людей неморально и живет соответственным образом, имея религию и ей вопреки, что атеизм совсем не необходимо связан с имморализмом, что поэтому государство может вполне хорошо состоять из атеистов. Это высказал Бэйль еще в 1680 г., между тем как еще год тому назад один дворянин, депутат, на объединенном прусском ландтаге не постыдился заявить, что он готов предоставить всем религиозным исповеданиям признание со стороны государства и полномочие на осуществление политических прав, всем - только не атеистам. Пятая глава говорит специально о самостоятельности морали, ее независимости от религиозных догматов и мнений; то, что в четвертой главе доказывалось на примере истории и обыденной жизни, выводится здесь из существа самого предмета. Шестая глава трактует о противоречии между христианскими догматами и разумом, седьмая - о значении противоречия между верой и разумом у Бэйля. Бэйль жил ведь в то время, когда вера была еще до такой степени авторитетом, что человек представлял себе возможным верить или заставлял себя верить даже в то, что он, согласно своему разуму, признавал ложным и нелепым. Восьмая глава говорит о значении и заслугах Бэйля как полемиста против религиозных предрассудков его времени; девятая, наконец, о характере Бэйля и значении его для истории философии.
Книгой о Бэйле завершаются мои исторические работы. Позднейших, новейших философов я разбирал только как критик, но не как историк. Когда мы приступаем к новейшей философии, то мы тотчас же наталкиваемся на крупнейшее отличие новейших философов от прежних. В то время как прежние философы резко разграничивали философию и религию, даже прямо противопоставляли одну другой, полагая, что религия покоится на божественных мудрости и авторитете, философия же - на человеческих, или, как выражался Спиноза, религия ставит своей целью пользу, благосостояние людей, философия же - истину;
в противоположность этому новейшие философы выступают с утверждением тождества философии и религии, по крайней мере что касается их содержания, их существа. Вот против этого-то тождества я и выступил. Уже в 1830 г., когда появились мои "Мысли о смерти и бессмертии", я, обращаясь к одному догматику из гегелевской школы, утверждавшему, что между религией и философией существует лишь формальное различие, что философия возводит лишь в понятие то, что у религии имеется в виде представления, - привел ему стих:
"Сущность и форма - одно"; сокрушит содержание веры,
Кто представленье ее - форму ее - сокрушит.
Я бросил поэтому философии Гегеля упрек в том, что она существенное в религии делает несущественным, и обратно - несущественное - - существенным. Существо религии есть как раз то, что превращается философией в простую форму.
Сочинение, которое в этом отношении приходится особенно упомянуть, есть маленькая, вышедшая в 1839 г. брошюра - "О философии и христианстве". В ней я высказал, что, невзирая на все попытки посредничества, различие между религией и философией неистребимо, ибо философия есть дело мышления, разума, тогда как религия - дело душевного настроения и фантазии. Религия, однако, содержит в себе не только продиктованные настроением фантастические образы спекулятивных мыслей, как это утверждает Гегель, она в гораздо большей степени заключает в себе начало, отличное от мышления, и это начало не есть одна лишь форма, но и само существо религии. Это начало мы можем обозначить одним словом- "чувственность", ибо ведь и душевные настроения и фантазии коренятся в чувственности. Тех, кто смущается словом "чувственность", так как обычное словоупотребление понимает под ним только вожделение, я прошу иметь в виду, что не только чрево, но и голова есть существо чувственное. "Чувственность" у меня не что другое, как истинное, не надуманное и искусственное, а действительно существующее единство материального и духовного, оно у меня поэтому то же, что действительность. Чтобы сделать только что указанное различие между религией и философией ясным и отчетливым, я напомню здесь, к примеру, учение, которое это различие особенно хорошо выявляет. Старые философы, по крайней мере часть их, учили бессмертию, но только бессмертию мыслящей части в нас, только бессмертию духа в отличие от чувственного начала в человеке. Некоторые даже определенно учили тому, что и память, воспоминание гаснут и что после смерти остается лишь чистое мышление, - конечно, абстракция, совсем не существующая в действительности. Это бессмертие, однако, именно абстрактное, отвлеченное и потому не религиозное. Христианство отвергло поэтому это философское бессмертие и на его место поставило продолжение всего действительного, телесного человека; ибо только оно есть такое продолжение, при котором душевное настроение и фантазия находят себе пищу, но только потому, что продолжение это чувственное. Но что, в частности, можно сказать об этом учении, то можно сказать и о религии вообще. Сам бог есть существо чувственное, предмет созерцания, видения, правда, не телесного, но духовного, то есть созерцания в фантазии. Мы можем поэтому различие между философией и религией свести, короче говоря, к тому, что религия чувственна, эстетична, тогда как философия есть нечто нечувственное, абстрактное.
Однако, хотя я и признал в своих прежних сочинениях сущностью религии в отличие от философии чувственность, но я все же не мог признать чувственности религии. Во-первых, потому, что эта чувственность противоречит действительности, она только фантастична и только плод душевных настроений. Так, чтобы держаться приведенного примера, - плоть, которую религия противопоставляет философскому бессмертию, есть только фантастическая плоть, плоть душевного настроения, "духовная" плоть, то есть плоть, которая как бы и не плоть. Религия есть поэтому признание, утверждение чувственности в противоречии с чувственностью. Но, во-вторых, я не мог признать ее и потому, что в этом отношении стоял еще на точке зрения абстрактного мыслителя, что не оценил еще всего значения чувств. Во всяком случае, я его еще не уяснил себе окончательно. Истинного, полного признания чувственности я достиг, с одной стороны, через вторичное, углубленное изучение религии, с другой через чувственное изучение природы, к чему мне дала прекрасную возможность моя деревенская жизнь. Поэтому только в моих более поздних философских и религиозно-философских сочинениях борюсь я самым решительным образом как против абстрактной нечеловечности философии, так и против фантастической, призрачной человечности религии. Только в этих работах ставлю я с полным сознанием на место отвлеченного, лишь мыслимого мирового существа, именуемого богом, действительный мир или природу, на место абстрагированного от человека, лишенного чувств разумного существа философии, - одаренного разумом, действительного, чувственного человека.
Среди моих религиозно-философских сочинений наилучший обзор моей духовной карьеры, моего развития и его результатов дают мои "Мысли о смерти и бессмертии", причем эту тему я трактовал трижды: в 1830 г., когда я именно с этими мыслями впервые выступил как писатель, в 1834 г. в сочинении под заголовком "Абеляр и Элоиза" и в 1846 г. в "Вопросе о бессмертии с точки зрения антропологии". Первые размышления об этом предмете писал я как абстрактный мыслитель, вторые - во власти противоречия между началом мышления и началом чувственности, третьи - стоя на точке зрения мыслителя, примиренного с чувствами; или - первые писал я как философ, вторые - как юморист, третьи - как человек. Тем не менее, однако, "Мысли о смерти и бессмертии" 1830 г. уже содержат в себе в абстрактной форме, то есть в идее, то, что мои позднейшие писания содержат в конкретном виде, то есть подробно и развито. Подобно тому, как я в своих позднейших, своих последних сочинениях предпосылал человеку природу, так уже и в этой работе полемизирую я против лишенной природы, абсолютной и, стало быть, без конца продолжающейся личности, короче говоря, - против фантастической личности, вышедшей в беспредельность из рамок действительности, - личности, как она обычно воспринимается верой в бога и бессмертие. Первый отдел этой работы, находящейся в полном собрании моих сочинений, называется "Метафизическая или спекулятивная основа смерти". Он трактует об отношении личности к существу или природе. Пределом личности является природа, говорится там по смыслу, если не всеми словами;
каждая вещь вне меня есть знак моей конечности, доказательство, что я не абсолютное существо, что я в существовании других существ имею свой предел, что я, стало быть, не бессмертное лицо. Эта истина, вначале вообще или метафизически высказанная, дальше развивается в других отделах. Следующий отдел называется "Физическая основа смерти". К существу личности человека, личности вообще, говорится здесь, существенно принадлежит пространственная или временная определенность. Да, человек есть не только существо вообще пространственное, но также и существенно земное, от земли неотделимое. Как неразумно поэтому такому существу приписывать вечное неземное существование! Я выразил эту мысль в следующих стихах:
Где ты родился на свет, там некогда будешь и спать ты;
Не суждено никому лоно покинуть земли.
Третий и последний отдел имеет заголовок: "Духовная, или психологическая, основа смерти". Простая основная мысль его такова: личность есть не только телесно или чувственно, но и духовно определенная и ограниченная личность; человек имеет определенное предназначение, место, задачу в великой общине человечества, в истории;
но именно с этим несовместима бесконечная продолжительность существования. Человек находит свое продолжение только в своих творениях, в своих делах, осуществленных им в пределах его сферы, его исторического задания. Только это есть нравственное, этическое бессмертие. Эта мысль в третьем, и последнем, отделе есть только более развитая основная мысль моих "Юмористически-философских афоризмов". Духовное, этическое, или моральное, бессмертие является единственным имеющимся у человека в его творениях. То, что он страстно любит и чем он со страстью занимается, и есть душа человека. Душа человека так же многообразна, характеризуется такими же признаками, как и сами люди. Бессмертие в старом смысле этого слова, некое вечное, беспредельное существование, годится поэтому только для неопределенной, расплывчатой души, в действительности и совсем не существующей, являющейся лишь человеческой абстракцией, или продуктом воображения. Но я эти мысли, основные мысли той работы, доказал лишь на специальном примере писателя, бессмертный дух которого есть исключительно дух его сочинений.
В третий, и последний, раз трактовал я бессмертие в моем очерке: "Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии". Первый отдел говорит об общей вере в бессмертие, о вере, которая встречается у всех или большинства народов, пребывающих в состоянии детства или невежества. Здесь я показываю, что верящие в бессмертие подставляют в верования народов свои собственные представления, что народы на самом деле верят не в другую, а только в эту жизнь, что жизнь мертвых есть лишь жизнь в царстве воспоминаний и живой мертвец есть лишь образ живого, олицетворенный в мертвом; я показываю далее, что если хотят личного, или индивидуального, бессмертия, то необходимо верить в него в духе простых первобытных народов, у которых человек после смерти совершенно тот же, каким он был до смерти, имеет те же страсти, занятия и потребности, ибо от них человек неотделим. Второй отдел говорит о субъективной необходимости веры в бессмертие, то есть о внутренних, психологических основаниях, порождающих в человеке веру в его бессмертие. Заключительные слова этого отдела гласят, что бессмертие есть, собственно говоря, потребность только для людей мечтательных, бездельных, от жизни убегающих в фантазию, но отнюдь не для людей деятельных, занятых явлениями действительной жизни. Третья глава трактует о "критической вере в бессмертие", то есть о точке зрения, при которой уже не верят в то, что люди после смерти продолжают жить в своей прежней телесной оболочке, но критически различают между смертным и бессмертным существом человека. Однако эта вера, говорю я, сама необходимо подпадает сомнению, критике; она противоречит непосредственному чувству единства и сознанию единства, присущим человеку и с недоверием отклоняющим такое критическое разделение и расслоение человеческого существа. Последний отдел говорит, наконец, о той вере в бессмертие, которая держится среди нас и сейчас, о "рационалистической вере в бессмертие", которая, при своей половинчатости и раздвоенности между верой и неверием, хотя видимо и утверждает бессмертие, в действительности, однако, его отрицает, вместо веры подставляя неверие, вместо потустороннего мира - здешний, вместо вечности - время, вместо божества - природу, вместо религиозного неба - мирское небо астрономии.
Я дал в вышеизложенном коротенький, поверхностный обзор содержания моих мыслей о бессмертии и смерти, и дал потому, что бессмертие обычно и с полным правом образует главную составную часть религии и философии религии, я же эту веру оставлю в стороне или, во всяком случае, буду трактовать ее лишь постольку, поскольку она связана с верой в бога или, вернее, составляет с ней нечто единое.
ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ.
Я перехожу теперь к тем моим сочинениям, которые заключают в себе содержание и предмет этих лекций: мое учение, религию, философию, или называйте это как угодно иначе. Это мое учение в немногих словах гласит: теология есть антропология, то есть в предмете религии, который мы по-гречески называем theos'ом, по-нашему богом, выявляется не что иное, как существо человека, или:
бог человека есть не что иное, как обожествленное существо человека. Следовательно, история религии, или, что то же, история бога, - ибо как различны религии, так различны и боги, а религии различны в той мере, в какой различны люди, - есть не что иное, как история человека. Так, чтобы пояснить и конкретизировать это утверждение на примере, -который, однако, больше, чем просто пример,- греческий, римский, вообще языческий бог, как это признают даже и наши теологи и философы, есть только предмет языческой религии, существо, имеющее свое бытие только в вере и представлении язычника, но не христианского народа и человека, следовательно, есть только выражение, отображение языческого духа или существа; так и христианский бог есть только предмет христианской религии, следовательно, есть лишь характеристическое выражение христианского человеческого духа или существа. Различие между языческим богом и богом христианским есть лишь различие между языческим и христианским человеком или народом. Язычник -патриот, христианин- космополит, следовательно, и бог язычника патриотичен, бог же христианина - космополитический бог, то есть язычник имел национального, ограниченного бога, ибо язычник не выходил за пределы своей национальности и нация была для него выше, чем человек; христианин же имеет универсального, всеобщего, весь мир охватывающего бога, ибо он сам вышел за пределы национальности и не ограничивает достоинство и существо человека одной определенной нацией.
Различие между политеизмом и монотеизмом есть лишь различие между видами и родом. Видов много, но род один, ибо он есть то, в чем сходятся различные виды. Так, есть различные человеческие виды, - расы, племена или называйте их как угодно, - но они все принадлежат к одному роду человеческому роду. Политеизм силен лишь там, где человек не возвысился над видовым понятием человека, где он признает лишь человека своего вида, как себе равного, как существо равноправное и равноспособное. В понятии вида заключена множественность, следовательно, много богов там, где человек делает существо вида абсолютным существом. До монотеизма же человек возвышается там, где он возвышается до понятия рода, на котором все люди сходятся, в котором исчезают их видовые, их племенные, их национальные различия. Различие между единым, или, что то же, всеобщим, богом монотеистов и многими, или, что то же, особыми национальными, богами язычников, или политеистов, есть лишь различие между многими различными людьми и человеком или родом, где все едины суть.
Видимость, наглядность, короче говоря, воспринимаемость политеистических богов чувствами есть не что иное, как воспринимаемость чувствами видовых и национальных человеческих различий: грек, например, ведь отличается видимо, очевидно от других народов; невидимость, невоспринимаемость чувствами монотеистического бога есть не что другое, как невоспринимаемость чувствами, невидимость рода, на котором все люди сошлись, но который не существует, как таковой, чувственно, очевидно, ибо существуют ведь только виды.
Коротко говоря, различие между политеизмом и монотеизмом сводится к различию между видом и родом. Род, конечно, отличен от вида, ибо в роде мы отбрасываем все видовые различия; но отсюда еще не следует, что род обладает самостоятельной сущностью; ибо он ведь есть лишь то общее, что имеется у видов. Так же мало, как родовое понятие камня есть, так сказать, сверхминералогическое понятие, понятие, выходящее из пределов царства камней, хотя оно и одинаково отлично от понятия булыжника, известняка, плавикового шпата и не обозначает исключительно какой-либо определенный камень именно потому, что оно все их охватывает, - так же мало и бог вообще, единый и всеобщий бог, у которого изъяты все телесные, чувственные свойства богов, которых много, исключается из существа человеческого рода; он, наоборот, есть объективированное и олицетворенное родовое понятие человечества. Или точнее выражаясь: если политеистические боги человеческие существа, то и монотеистический бог - человеческое существо, подобно тому как человек вообще, хотя он выходит за пределы отдельных человеческих видов, которых множество, и возвышается над евреем, над греком, над индийцем, не является поэтому сверхчеловеческим существом. Нет поэтому ничего более неразумного, как считать, что христианский бог сошел с неба на землю, то есть вывести происхождение христианской религии из откровения существа, отличного от людей. Христианский бог в той же мере вышел из недр человека, как и языческий. Он только потому иной бог, чем языческий, что и христианин - человек другой, чем язычник.
Этот мой взгляд, или учение, согласно которому тайна теологии заключена в антропологии и согласно которому существо религии как субъективно, так и объективно ничего другого не раскрывает и не выражает, как существо человека, я развил прежде всего в моей работе - "Сущность христианства", потом в нескольких более мелких очерках, имеющих отношение к этой книге, как, например: "Сущность веры в смысле Лютера", 1844 г., "Различие между языческим и христианским обожествлением человека", наконец, по различным поводам я касался того же во 2-м издании моей "Истории философии" и в моих "Основных положениях философии".
Моя точка зрения, или учение, высказанное в "Сущности христианства", или, точнее говоря, мое учение, как я высказал или мог высказать его в этом сочинении, соответственно его теме, имеет, впрочем, большой пробел и дало поэтому повод к самым нелепым недоразумениям. Так как я в "Сущности христианства", сообразно моей теме, отвлекался от природы, игнорировал природу, потому что само христианство ее игнорирует, потому что христианство есть идеализм и оно возглавляется богом, лишенным природного естества, верит в бога или духа, который творит мир только силою своего мышления и воли, и вне и без мышления и воли которого мир, стало быть, и не существует, так как я таким образом в "Сущности христианства" трактовал лишь о существе человека, с которого непосредственно и начал свое сочинение именно потому, что христианство почитает как божественные силы и существа не солнце, луну или звезды, огонь, землю, воздух, но силы, которые, в противоположность природе, лежат в основе существа человека: волю, разум, сознание, - то думали, что я человеческое существо произвожу из ничего, превращаю его в существо, которому ничто не предшествует, и возражали этому моему мнимому обожествлению человека, ссылаясь на непосредственное чувство зависимости, на признание естественного разума и сознания, что человек не сам себя сотворил, что он - зависимое, созданное существо, а стало быть, имеет причину своего бытия вне себя, - что он сам и через свою голову указует на некое другое существо. Вы целиком правы, господа, сказал я, мысленно обращаясь к своим хулителям и насмешникам. Я знаю столь же хорошо, - быть может, лучше, чем вы, - что человеческое существо, мыслимое как существующее само по себе, ни от чего независимое и абсолютное, есть нелепость, идеалистическая химера. Но существо, которое человек считает себе предшествующим, к которому он по необходимости имеет отношение, без которого ни его существование, ни его сущность не могут быть мыслимы, это существо, господа, нечто иное, как природа, а не ваш бог. Этот пробел, остававшийся в "Сущности христианства", я восполнил впервые в 1845 году в маленькой, но содержательной работе "Сущность религии", работе, которая, как уже показывает заголовок, тем отличается от "Сущности христианства", что трактует не только о сущности христианской религии самой по себе, но и о сущности религии вообще, следовательно, также о дохристианских, языческих, естественных религиях. Здесь я, соответственно моей теме, имел уже гораздо больший простор, а поэтому и возможность сбросить ту видимость идеалистической односторонности, к которой я дал повод в "Сущности христианства" обвинять меня моим некритическим критикам; здесь я имел достаточно места, чтобы восполнить все пробелы "Сущности христианства". Конечно, я и здесь не восполнил их, как это само собой разумеется, в духе теологии, теистической или теологической философии. Точнее всего задача и взаимоотношение этих двух сочинений представляется в таком виде. Теологи или вообще теисты различают между физическими и моральными свойствами бога, - бог же, как уже сказано, есть имя, которым вообще называют предмет религии. Бог, говорит, например, Лейбниц, должен быть рассматриваем в двояком качестве: физически, как творец мира, морально, как монарх, как законодатель людей. По своим физическим свойствам, из которых главнейшее есть могущество, бог есть, таким образом, причина физических существ, природы; по своим моральным свойствам, из которых главнейшее есть доброта, бог есть причина моральных существ, людей. В "Сущности христианства" предметом моим был лишь бог, как моральное существо, по необходимости я не мог дать поэтому в "Сущности христианства" цельную картину моего воззрения и учения. Другую половину бога, там опущенную, его физические свойства, я должен был поэтому представить в другом сочинении, но мог ее представить сообразно теме, объективно, только в таком сочинении, где речь заходит и об естественной религии, то есть о такой религии, которая имеет главным своим предметом физического бога. Как я показал уже в "Сущности христианства", бог, рассматриваемый в отношении своих моральных и духовных свойств, бог, стало быть, как моральное существо, есть не что иное, как обожествленное и нашедшее свое предметное выражение духовное существо человека, - теология, следовательно, есть в действительности, в ее последнем основании и конечном выводе лишь антропология; так, в "Сущности религии" я показал, что физический бог или бог, рассматриваемый только как причина природы, звезд, деревьев, камней, животных, людей, - поскольку и они суть естественные физические существа, не выражает ничего другого, как обожествленное, олицетворенное существо природы, так что тайна физико-теологии есть лишь физика или физиология, физиология в данном случае не в том более узком смысле этого слова, который она сейчас имеет, но в его старом универсальном смысле, означавшем вообще естествознание. Поэтому, если я раньше выразил свое учение в формуле: теология есть антропология, то теперь для полноты я должен прибавить: и физиология.