.L A J, IL I ,,1. ц, .ц,|, а :Ц, 1 JU ,., д. ,,,,; ,,
ной, свернулись в клубки. Трамвайные вагоны без окон и дверей, с
оторванными колесами валялись, как изломанные детские игрушки.
...Среди трамвайного кладбища, исковерканных рельсов виднеются каски,
рассыпаны стреляные гильзы, ящики с патронами и гранатами, противогазные и
санитарные сумки, лежат убитые. Но я почти безучастно иду мимо всего этого с
одним желанием - скорее добраться до блиндажа и уснуть. Смертельно устал.
Кажется, сплю на ходу.
В блиндаже сквозь перекрытия глухо слышу: вражеская артиллерия и
авиация начинают обработку передней линии нашей обороны. Земля гудит и
стонет. Теперь мои товарищи, те, кто наверху, должны бежать, ползти как
можно ближе к переднему краю противника. Это - единственное спасение в
данной обстановке.
Усталость прижимает меня к стенке блиндажа. Приседаю на корточки. Сон
одолевает. Какая в нем сила - ни кулаками, ни автоматом от него не
отобьешься. Отползаю в центр блиндажа, под голову попадает что-то мягкое.
И... погружаюсь в дрему. Нет, я не сплю, а продолжаю бороться со сном, все
вижу, все слышу, только в каком-то удалении от этой шумной действительности.
Взрывы бомб и снарядов встряхивают блиндаж, а мне кажется, что я еду в
тряской теплушке со своими товарищами. Где-то возле Омска теплушка
остановилась. Начальник эшелона созвал дежурных старшин в свой вагон. Сажусь
на скамейку рядом с девушкой. Красивая, улыбчивая, в военной форме с
четырьмя треугольниками на петлицах - медицинская сестра. Сижу и плечом
ощущаю тепло ее плеча. Эшелон снова тронулся. Вагон бросает из стороны в
сторону. Мне это нравится, девушка тоже, кажется, не огорчена такой тряской.
Нежность взгляда ее голубых глаз уже начинает волновать мое сердце. Между
тем начальник эшелона продолжает разъяснять важность нашего эшелона.
Он говорит:
- Враги могут пустить нас под откос, если мы ослабим нашу бдительность.
Так вот, чтобы этого не случилось, посторонних лиц к своему вагону не
подпускать. Мастеров по осмотру вагонов допускать, но зорко следить, что они
делают...
Инструктаж уже закончился, а остановки еще нет. Все присутствующие
встали со своих мест. Поднялся и я. Проявляя вежливость, я уступаю дорогу
своей незнакомке, беру ее под локоть. Она почувствовала мою руку и незаметно
прижала к своему боку.
Поняв друг друга, мы энергично стали проталкиваться
между моряками и вскоре оказались в тамбуре. Я паевая ОМ* имя:
- Василий.
- Мария, - ответила она, - но вы зовите меня, как все мои подруги, -
Машей. Я вас буду Васей звать... Как хорошо, что вас так зовут.
- Таких имен в России миллионы.
- Это правда, но с первым моряком я познакомилась именно с тем, имя
которого принесет мне счастье. Давай поклянемся, что всю войну будем
помогать один другому, как брат сестре. Ты меня не будешь обижать и другим
не позволишь...
Я с удивлением смотрел в ее большие лучистые глаза и думал: зачем этой
красавице нужна моя дружба?
Я дал слово моряка: всегда, до конца войны, охранять и оберегать ее,
как родную сестру, от бесчестья и обид. Маша подняла руку и поклялась, что
до конца войны будет слушаться меня, как родного брата... На этом слове
поезд, как от удара, вздрогнул, заскрипел тормозами, заговорили между собой
буферные стальные тарелки. Эшелон остановился. В этот момент я, кажется,
уснул, точнее, явь встречи с Марией Лоскутовой ушла из моей памяти, потом
снова вернулась. Вернулась сквозь сон в удивительной последовательности.
На одной из станций матрос Куропий сорвал дверью ноготь с указательного
пальца левой руки. Первую помощь пострадавшему матросу оказали в теплушке.
Николай Старостин вызвался сопровождать пострадавшего в медицинский вагон. Я
же как дневальный не мог пропустить такого момента, чтобы не заглянуть к
Маше Лоскутовой. В тот день она дежурила в санитарном вагоне.
Не доезжая станции, поезд остановился у семафора, мы выскочили и вдоль
состава побежали к пятнадцатому вагону, который был прицеплен впереди
нашего.
Это был один-единственный в нашем эшелоне жесткий купейный вагон. В нем
размещались штаб нашей части, аптека и операционная. Пробраться туда было не
так-то просто. Когда мы прыгнули на подножку вагона, наш поезд стал набирать
приличную скорость. Старостин постучал. На стук дверь открылась не сразу.
Дневальный посмотрел, строго погрозил пальцем через стекло, и лишь потом
перед нами открылась дверь.
Забрызганная кровью рука магически подействовала на сознание
дневального матроса.
- Сестра, принимай раненого матроса, - крикнул он громко, стуча
кулаком. - Сестра!
Открылась дверь соседнего купе. Вышла Маша. Увидя на
руке Николая кровь, будто не заметила меня, сосредоточилась только на
побуревших пятнах.
- Посидите минутку, - сказала она Николаю, - я сейчас приготовлю свежую
перевязку.
Старостин быстро спрятался за дверью в аптеке и, наверное, тут же забыл
про нас. Куропий, как пострадавший, сидел на диване, рука лежала на столике.
Маша быстро надела белый халат, на голову натянула белоснежный колпак. Мы
любовались ее красотой. Даже простенький халат и тот красил очень ладную
фигуру сестры. И кирзовые сапоги с широкими голенищами не портили красоты
этой маленькой, подвижной боевой сестры.
Потом Маша раскрыла общую тетрадь в черном переплете с застежкой и
спросила:
- Фамилия?
- Куропий, - ответил Николай.
- Имя и отчество?
- Скажу имя и отчество, только сначала назовите свое имя, - вопросом на
вопрос ответил Николай, явно выдавая свое намерение познакомиться с ней.
- Ох эти моряки, давайте вашу руку, - уже более строгим голосом
произнесла Маша.
- Сестра, вы скажите свое имя, я не только руку, я вам и сердце свое
отдам, - продолжал свое Николай. Маша нахмурилась:
- Зовут меня... А разве Вася вам ничего не сказал? Николай ответил:
- Нет.
- Ну ничего, он скажет. Сердца мне вашего не надо, а вот руку разбитую
кладите на стол.
Николай, как школьник, положил руку на стол и замолчал. Рана была
неопасная.
Перевязка окончилась, и можно было отправляться в свою теплушку, но
поезд все мчался и мчался без остановок, гремя на стрелках.
Пришел дежурный по штабу и выставил нас из купе в тамбур.
Снова что-то загремело, загрохотало. Меня вроде подкинуло в воздух, и
теперь я, кажется, действительно уснул.
Спал по-морскому, крепко. Проснулся от голода. Раскинул руки в стороны
- вокруг никого нет. На мой голос никто не отзывается. Тихо, темно. Я сел,
привалился спиной к стене, стараюсь вспомнить, где я. Достал из кармана
кисет, свернул самокрутку, обшарил все карманы, но спичек не оказалось. Где
же спички? Вспомнил скверную привычку Михаила Масаева: что ни возьмет у
товарища - обратно не отдаст, машинально cyet в ивой карман.
Да ведь утром в токарном цехе я дал коробок спичек Ма" саеву! Ухватился
за этот момент и начал прослеживать, что было дальше.
Наконец испомнил, как зашел в блиндаж, как долго искал место поближе к
выходу, чтобы дышать свежим воздухом. Но счастье мне не улыбнулось, я дошел
до середины блиндажа и свалился среди спящих, пришвартовался вслепую.
От злости на Мишку швырнул самокрутку в сторону. Поднялся, сделал шага
два, натолкнулся на стену и стал пробираться по ней. Ноги все время
цеплялись, наступали на что-то. Я наклонился, ощупал. Меня бросило в
холодный пот:; это лежали мертвые. Рукава моей гимнастерки стали липкими.
Я понял, что спал среди трупов, Неужели товарищи сочли меня убитым и
бросили в братскую могилу? От такой мысли больно сжалось сердце.
Да нет, ерунда Стал продвигаться вдоль стены дальше. Стена закончилась
кучей песка. Полежал немного на песке, успокоился, пошел в другую сторону. И
снова наткнулся на стену. Не было выхода. Напрасно я ползал, царапал
пальцами бетонированные стены.
Вокруг меня одни стены и завалы. Выхода нет.
Под руку подвернулась саперная лопата. Скорее откопаться! Но куда ни
ударь - везде лезвие лопаты налетает на дерево. Замурован со всех сторон...
Отошел от досок и бревен метра на полтора-два, снова заработал лопатой.
Землю выбрасываю на середину блиндажа, подминаю под себя. Скорее выбраться
на волю, глотнуть свежего воздуха, посмотреть на небо, увидеть ребят...
Лучше быть убитым в бою, чем заживо погребенным.
Копаю усердно. Снова накат бревен. Что можно сделать саперной лопатой?
Возвращаюсь к середине блиндажа.
Становится душно. Падаю на холодный сыпучий песок. Стараюсь припомнить,
где должен быть выход. Не могу собраться с мыслями. В ушах звенит, с каждой
минутой дышать становится все тяжелее. И вдруг обжигает мысль: чем дольше
буду лежать без дела, тем скорее придет смерть. Надо добывать свежий воздух!
Веру лопату, опять ползу между бревнами в свою нору. Работаю без
отдыха, как крот, врываюсь все .дальше. Позади рухнула глыба песку,
придавила ноги. Кажется, отрезало выход в блиндаж...
Не хватает воздуха. Какой-то комок подкатился и стал поперек горла - ни
вдохнуть, ни выдохнуть. В глазах мелькают разноцветные искры, плывут
радужные круги. Из последних сил упираюсь ногами в бревно и бью лопатой в
стенку. Раз, другой, третий... Лопата проваливается в пустоту. Еще рывок,
и... наконец-то! Но силы оставили меня, и я ткнулся лицом в землю.
Когда поднял голову, была темная ночь. Я жадно глотал свежий воздух, не
мог насытиться.
Меж бревен и досок я, оказалось, проделал хороший лаз. Через него и
выбрался из блиндажа.^ .
В сторону Волги летели трассирующие пули. Из окон нижнего этажа конторы
метизного завода строчили фашистские станковые пулеметы. В небе вспыхивали
ракеты, освещая покореженное полотно трамвайной линии, разбитые трамвайные
вагоны.
Теперь мне стало ясно, где я и как нужно действовать. Чтобы выйти
отсюда к своим, надо подорвать пулеметы.
Вернулся снова в блиндаж.-Нужны гранаты. Но как ни старался, сколько ни
ползал по полу, гранат-найти, не мог. Темно. Нужен свет, чтобы осмотреться.
Нужны спички.
Начал шарить по карманам убитых. В одном кармане зашуршал коробок и
кисет с махоркой. Обрадовался находке, смастерил самокрутку, чиркнул
спичкой, прикурил. И в ту же секунду заметил - в углублении стены стоит
лампа "катюша", рядом - коробок спичек.
Зажег лампу, начал разрывать песок, искать гранаты. Возле стены на полу
до половины засыпанные песком лежали автоматы, разбросанные всюду патроны,
готовые диски к автоматам. И среди этого склада - ящик с гранатами Ф-1.
Наполнив ими карманы и противогазную сумку, я вылез из норы.
Из окна конторы метизного завода по-прежнему бьет фашистский пулемет.
Под грохот очередей переползаю от воронки к воронке, прижимаюсь к фундаменту
конторы. Вспыхнула ракета, вырвала из темноты сорокапятимиллиметровую пушку.
Еще ракета, и одновременно заработали оба пулемета: один
строчил в восточном направлении, другой в западном. Освети
тельные ракеты взлетали беспрерывно. Местность все время бы
ла освещена, и это дало мне возможность хорошо все рассмот
реть. Мне стало понятно, что гитлеровцы вклинились; в нашу
оборону, превратив контору, метизного .завода в .свой опорный
Один пулемет был установлен в окне первого этажа, другой -
где-то рядом и чуть вйше. Вот они снова заработали, и я приподнялся.
Прижался спиной поплотнее к стене и швыряуд. В одао гранату, потом другую,
третью. Осмелел, стал поудов"*, начал бросать еще и еще...
С восточной и западной стороны конторы раздалось "ура". Это пошли в
атаку, как потом выяснилось, наши вторая и чет-яертая роты.
Опорный пункт фашистов был ликвидирован, контора оказалась снова в
наших руках.
Когда командиры собрались в ее подвале, стали уточнять, кто подобрался
первым и подорвал пулеметы. Судили, рядили, но обо мне не подумали.
У входа в контору я встретил Николая Логвиненко. Он о чем-то
расспрашивал солдат, черкая в своем блокноте. Я понял, что Николай собирает
материал для описания боя. И для этого исписал уже не один десяток страничек
своим убористым почерком.
Увидев меня, Логвиненко остолбенел, потом схватил за рукав и потащил к
командиру роты. Мы спустились в подвал. Старший лейтенант Большешапов
оторвался от карты, поднял голову.
Я смотрел на Большешапова с некоторым удивлением. Почему он так
пристально всматривался в мое лицо, что хотел спросить?
- Жив! Смотри, живой! - радостно крикнул он. Я оглянулся: о ком это он?
А Большешапов выскочил из-за стола, подбежал ко мне, обнял, поцеловал.
- Вася, ведь мы тебя похоронили!
- Посмотри-ка на себя, - сказала медсестра Наташа Твер-дохлебова и
протянула мне уголок зеркальца.
Вид у меня был страшный. Лицо грязное, измазано кровью.
В подвал зашел капитан Котов. Посмотрел на меня, потом на командира
роты.
- Что это он, ранен, что ли?
- Нес, товарищ капитан, наш главстаршина с того света вернулся, -
ответил с улыбкой Большешапов.
- Идите, приведите себя в порядок, потом расскажете, что с вами
произошло, - приказал мне комбат.
В углу подвала стояла большая пожарная бочка с водой. Фашисты,
наверное, тоже пользовались водой из этой бочки, и мне не хотелось
прикасаться к ней, но делать нечего...
У Николая Логвиненко нашелся станочек для безопасной бритвы, кто-то
отыскал лезвие далеко не первой свежести. Помазком послужил лоскут бинта.
Побрился, умылся, пришел к капитану и рассказал все, как было.
В воздухе закружились немецкие бомбардировщики - снова прилетели
обрабатывать район метизного завода, мясокомбината и бензохранилища. Мы уже
изучили тактику гитлеровских летчиков и знали, что в первом заходе они будут
сыпать крупнокалиберные фугаски. Эти бомбы глубоко входили в землю, а потом
рвались, сотрясая целые кварталы.
Поэтому мы оставили блиндажи и укрылись в траншеях. Вот на наших глазах
вздыбилась стена мясокомбината. Фугаска подняла ее в воздух и расшвыряла в
стороны. Дым и пыль смешались, стало темно, душно.
Когда пыль осела, увидели, что взрывная волна швырнула рядом нашего
матроса-тихоокеанца Леонида Смирнова и мертвого фашиста...
В районе бензохранилища тоже рвались бомбы большого калибра. Как
папиросная бумага, гнулась и корежилась листовая сталь бензоцистерн. Падали
там мелкие бомбы замедленного действия. Торчат хвосты этих бомб перед
глазами - кто их знает, когда взорвутся... Противная штука.
Я сижу в траншее рядом с Сашей Лебедевым. Он вернулся в роту из
госпиталя только вчера: в первом бою попал в лавину горящего бензина.
Становится все жарче. Из трансформаторной будки гитлеровцы ведут огонь
разрывными пулями. Вокруг рвутся снаряды. Как груши из перевернутой
корзинки, сыплются мины. Черным дымом и пылью заволокло небо.
Смотрю, на лбу Саши Лебедева выступила испарина.
- Ты что, Саша?
- Отвык... Дышать нечем.
И тут перед нашей траншеей разорвалась осколочная бомба. Пылью окутало
всех сидящих и лежащих.
Саша Лебедев бросился на дно траншеи, голова его оказалась возле ног
Болынешапова. Командир бережно приподнял Сашину голову, пормотрел на него и
сказал:
- Ничего, привыкнешь, - и, помолчав, вдруг разговорился: - Вот
постреляют, постреляют фашисты, а потом побегут к нам. Мы их, как всегда,
встретим горячо, причешем, приутю-жим, пригреем, короче говоря, образуем,
разденем и разуем!
Из четвертой роты прибежал связной - обмундирование на нем дымится,
брови, ресницы, волосы опалены, сквозь разорванные галифе видны кровоточащие
ссадины на ногах.
Связной доложил комбату:
- По оврагу Долгому фашистские автоматчики идут в ата-
ку. Командир роты автоматчиков старший лейтенант Просит поддержки.
Артиллерийский вал немцев как раз перешел в глубь нашей обороны, и мы
стали пробираться к оврагу.
Фашисты шли тремя цепями - одна за другой, лезли вперед, к Волге.
Санитар Леня Селезнев, Николай Логвиненко, солдат Грязев притащили
пулемет, установили на пригорке среди кирпичей. Пулемет работал как часы.
Первая линия фашистов залегла, вторая тоже прижалась к земле.
И тут заметили: фашистские солдаты ползут к пулемету среди развалин.
Николай Логвиненко взял автомат, подвесил на пояс две противотанковые
гранаты и бросился наперерез. Одна за другой полетели гранаты. Не ожидали
фашисты такой встречи.
Наша рота небольшими группами начала продвигаться к леднику
мясокомбината. С вершины ледника ударили два станковых пулемета.
Мы плотнее прижались к земле. Справа от меня лежал матрос Саша
Кормилицын. А с левой стороны вдруг зашевелился небольшой худенький солдатик
в обмотках, в каске, натянутой по самые брови. Раздвигая кирпичи каской, он
пополз к куче булыжника. Пули густо посвистывали над ним.
Я выбрасываю из-под себя кирпичи, руками выгребаю землю, в общем,
зарываюсь все глубже и глубже. А тот солдатик в обмотках все лезет и лезет
вперед. Вот он подобрался к булыжнику, перебросил в правую руку винтовку с
какой-то трубочкой наверху, прицелился - и хлесть! Сперва по одному
пулемету, потом по другому. И те замолчали!
Мы вскочили и, швыряя гранаты, кинулись к леднику.
- Что это за солдатик в обмотках? - спросил я потом своего знакомого из
третьей роты.
- Это, товарищ главстаршина, не солдат.
- А кто же?
- Это сержант, снайпер Галифан Абзалов.
Меня взяло любопытство. Пошел искать засаду сержанта Абзалова. Полз
медленно, тяжело, неуклюже - не научился еще. Вот и огневая точка снайпера.
Хотел было переброситься с ним парой слов, расспросить о его работе. Но не
успел рта раскрыть, как увидел злые, зеленоватого цвета глаза:
- А ну, матрос, проваливай отсюда!
Я как ни в чем не бывало пополз дальше. Подумал: ночью разыщу его,
поговорю тогда. Ведь я тоже умею стрелять метко, с детства привык экономить
патроны.
Прошел еще день. Встреча с Абзаловым состоялась в штабе полка. Там я и
мой земляк Виктор Медведев были включены в список "охотников" за фашистскими
зверями.
На первых порах надо было научиться выбирать позиции для наблюдения за
противником и стрельбы по наиболее важным целям.
В первый же день "охоты" мы выбрали место в развалинах индивидуальных
домов. Нам приглянулся дом на пригорке, точнее - большая глинобитная печь
бывшего дома. Мы лежали в топке этой печи и наблюдали за всем, что делалось
перед нами.
Вот оно - поле боя. Оно.покрыто трупами немецких солдат. Ползают
санитары, оказывают помощь раненым.
Возмутила меня несправедливость: фашистский солдат с медицинской сумкой
через плечо, с белой повязкой на левом рукаве помогает не всем своим, а по
выбору.
Не знаю уж, но чем-то мы с Медведевым нарушили маскировку и обнаружили
себя. Фашистские снайперы засекли ротозеев, и первую пулю от них получил я.
К счастью, пуля попала в каску и при ударе разорвалась.
Пришлось срочно менять позицию.
Тем временем наша четвертая рота под командованием старшего лейтенанта
Ефиндеева, собрав последние силы, завязала
перестрелку с группой противника, отходившей по оврагу Долгому.
В воздухе снова появились фашистские самолеты." Они разворачивались над
Волгой для пикирования и стройными вереницами ныряли в гущу дыма над заводом
"Красный Октябрь". Потом бомбы полетели на Мамаев курган, территорию
мясокомбината и льдохранилища. С каждой минутой гул от разрывов бомб,
снарядов и мин нарастал. Под прикрытием огневого вала свежие силы немцев
занимали исходный рубеж для новой атаки , по оврагу. Выло видно, как густо
заполнялись солдатами траншеи и развалины. Сколько их там - определить
трудно. Одно для нас ясно: сколько бы ни было, надо их во что бы то ни стало
задержать, уничтожить, не пустить к берегу Волги!
Мы уже не могли оставаться просто наблюдателями. Бросились с Виктором к
позициям своих рот.
Утром следующего дня фашисты опять поднялись и двинулись по оврагу. Но
наша артиллерия, особенно "катюши", засыпала овраг снарядами. Гитлеровцы
попали в огневой мешок. Сколько их там легло - трудно сосчитать.
Но отдельные снаряды ложились и в нашем расположении. Осколком сразило
мичмана Иткулова. Погиб в тот час и мой земляк, красноуфимец Кузьма Афонин.
Я служил с ним в одном 36
паже, но раскрылся он передо мной во всей полноте своей |(юоты душевной
при встрече с матерью в Красноуфимске, комы, моряки Тихоокеанского флота,
выгрузились из эшело-И пешим маршем двинулись по городу. Моросил мелкий
теп-дождь-утренник, вроде ночной росы. Мощенная булыжни-улица лоснилась от
влаги светом полированных камней. (Мы шли с вещевыми мешками без четкого
равнения. Навстречу 'Попадались домохозяйки. Они спешили на базар, но перед
на-шим строем останавливались, шарили глазами по рядам моряков, отыскивая
знакомых.
Кузьма Афонин старался быть на виду, выходил из строя то справа, то
слева, чтоб лучше разглядеть встречных - нет ли среди них матери. Попытался
выбежать вперед, но командир колонны вернул его в строй. Колонну вел
начальник эшелона ка--питан 3-го ранга Филиппов. Он как бы рисовался перед
жителями Красноуфимска. Голову держал высоко, подбородок вытянул вперед. На
длинных шлейках, цепляя колено правой ноги, бол'тался пистолет в кобуре.
По всей улице дома одинаковые, одноэтажные с верандами, с красивыми
тесовыми воротами и калитками. Все мы с завистью и сочувствием смотрели на
Кузьму Афонина. Он в родном городе, идет по улице, по которой сотни тысяч
раз бегал' в детстве. Называет по имени и отчеству жильца каждого дома, как
бы проверяя свою память. Потом Кузьма вздрогнул, побледнел и крикнул от
радости:
- Вот это мой дом, и мама стоит у калитки...
Радость и волнение, как электрический ток, пронзили вею колонну
моряков. Афонин просит разрешения у командира покинуть строй и выйти к
матери. Все матросы повернули головы к домику, у калитки которого стояла
невысокая старушка в сером платке. Ее темная кофточка с вздернутыми рукавами
по локоть сбилась на одно плечо, черная юбка была одной стороной подола
подогнута под пояс, на поношенных ботинках земля: видать, на огороде
работала.
Колонна остановилась без команды.
Кузьма вышел из строя и бросился к матери. Она узнала своего сына.
- Кузенька, сыночек...
Она хотела бежать навстречу ему, а ноги подкашивались, не слушались ее.
- Что же это такое, уж не сон ли? - доносился до нас ее голос.
Мы смотрели на эту встречу, и каждый думал о своей матери.
ill ' 'И (H
Мать - это святое слово. Это гордость... Это корень семьи, Мать - это
человеческое бессмертие. Самое йервое слово обращено к ней - "ма-ма".
Человек уходит из жизни, на его устах последнее, предсмертное слово тоже
обращено к матери. Глубже, чище, благороднее материнской любви к своим детям
на свете нет.
Кузьма подбежал к матери. Рослый, сильный. Он взял ее на руки и перед
всем строем моряков долго, как малого ребенка, качал на груди. Он понимал,
ведь не на банкет идет. Война без жертв не бывает. Может быть, последний раз
в жизни прижимается к материнскому сердцу. Он плакал. Не знаю, были ли это
слезы радости или горя, но они были искренние. Строй моряков стоял затаив
дыхание.
Постояв так перед нами с матерью на руках, Кузьма ногой толкнул дверь
калитки и скрылся во дворе. Что происходило там, за деревянным забором, я не
видел, но, когда строй тронулся дальше, наши шеренги выровнялись и
послышался чеканный шаг. Мы как бы приветствовали мать Кузьмы Афонина, идя
чеканным шагом по булыжной мостовой.
За крайними домами начались огороды, которые оканчивались кустарником.
За кустарником шла гряда смешанного леса. Посредине леса светилась
небольшая, вся усыпанная цветами зеленая полянка. На самой середине этой
прекрасной площадки, как по заказу, росла ветвистая береза. Здесь мы
остановились. Русская береза и мать Кузьмы Афонина стояли пере'д моими
глазами как олицетворение Родины. Здесь догнал нас Кузьма. Сколько радости и
грусти было в его глазах. Он так же, как и я, посмотрел на березу,
улыбнулся, а затем тяжело вздохнул: - Ничего, Вася, выживем, мать так
велела... И вот нет его, погиб. Веление матери не сбылось. Как написать ей
об этом? Пока не буду писать, а постараюсь за него и за себя выполнить
боевую задачу. Пока видят глаза, пули моей винтовки и автомата не дадут
врагу пощады. Бью, как умею, только по живым целям. Это делают и мои боевые
товарищи. Мстим за Кузьму Афонина, за погибших друзей...
Все же группы гитлеровских автоматчиков пробились к Волге. 13-я
гвардейская дивизия генерала А. И. Родимцева - вернее, ее остатки -
оказалась отрезанной от главных сил армии. По приказу командующего 62-й
армией сюда был брошен батальон охраны штаба и резервная танковая рота.
Перед ними Поставили задачу: уничтожить прорвавшихся к Волге автоматчиков
противника.
Командир нашего полка майор Метелев со своей стороны бросил на этот
участок группу автоматчиков и вторую пулемет-38
ную роту под командованием старшего лейтенанта Волынила-нова.
Бой длился около четырех часов. Локтевая связь между нашим полком и
гвардейцами Родимцева снова восстановилась. Лишь на участке 13-й гвардейской
дивизии, метрах в двухстах от западного края оврага Долгого, фашистские
автоматчики удерживали белый кирпичный трехэтажный дом.
Небольшая передышка дала нам возможность пополнить запасы патронов,
гранат, починить пулеметы, восстановить минные поля.
Перед сумерками снова появилась авиация противника. Теперь пикировщики
сыпали свои бомбы в овраг Долгий.
Там и застала меня эта бомбежка. ,
Пламя, дым, раскаты грома - все слилось воедино. Автоматчики из рот
ной, свернулись в клубки. Трамвайные вагоны без окон и дверей, с
оторванными колесами валялись, как изломанные детские игрушки.
...Среди трамвайного кладбища, исковерканных рельсов виднеются каски,
рассыпаны стреляные гильзы, ящики с патронами и гранатами, противогазные и
санитарные сумки, лежат убитые. Но я почти безучастно иду мимо всего этого с
одним желанием - скорее добраться до блиндажа и уснуть. Смертельно устал.
Кажется, сплю на ходу.
В блиндаже сквозь перекрытия глухо слышу: вражеская артиллерия и
авиация начинают обработку передней линии нашей обороны. Земля гудит и
стонет. Теперь мои товарищи, те, кто наверху, должны бежать, ползти как
можно ближе к переднему краю противника. Это - единственное спасение в
данной обстановке.
Усталость прижимает меня к стенке блиндажа. Приседаю на корточки. Сон
одолевает. Какая в нем сила - ни кулаками, ни автоматом от него не
отобьешься. Отползаю в центр блиндажа, под голову попадает что-то мягкое.
И... погружаюсь в дрему. Нет, я не сплю, а продолжаю бороться со сном, все
вижу, все слышу, только в каком-то удалении от этой шумной действительности.
Взрывы бомб и снарядов встряхивают блиндаж, а мне кажется, что я еду в
тряской теплушке со своими товарищами. Где-то возле Омска теплушка
остановилась. Начальник эшелона созвал дежурных старшин в свой вагон. Сажусь
на скамейку рядом с девушкой. Красивая, улыбчивая, в военной форме с
четырьмя треугольниками на петлицах - медицинская сестра. Сижу и плечом
ощущаю тепло ее плеча. Эшелон снова тронулся. Вагон бросает из стороны в
сторону. Мне это нравится, девушка тоже, кажется, не огорчена такой тряской.
Нежность взгляда ее голубых глаз уже начинает волновать мое сердце. Между
тем начальник эшелона продолжает разъяснять важность нашего эшелона.
Он говорит:
- Враги могут пустить нас под откос, если мы ослабим нашу бдительность.
Так вот, чтобы этого не случилось, посторонних лиц к своему вагону не
подпускать. Мастеров по осмотру вагонов допускать, но зорко следить, что они
делают...
Инструктаж уже закончился, а остановки еще нет. Все присутствующие
встали со своих мест. Поднялся и я. Проявляя вежливость, я уступаю дорогу
своей незнакомке, беру ее под локоть. Она почувствовала мою руку и незаметно
прижала к своему боку.
Поняв друг друга, мы энергично стали проталкиваться
между моряками и вскоре оказались в тамбуре. Я паевая ОМ* имя:
- Василий.
- Мария, - ответила она, - но вы зовите меня, как все мои подруги, -
Машей. Я вас буду Васей звать... Как хорошо, что вас так зовут.
- Таких имен в России миллионы.
- Это правда, но с первым моряком я познакомилась именно с тем, имя
которого принесет мне счастье. Давай поклянемся, что всю войну будем
помогать один другому, как брат сестре. Ты меня не будешь обижать и другим
не позволишь...
Я с удивлением смотрел в ее большие лучистые глаза и думал: зачем этой
красавице нужна моя дружба?
Я дал слово моряка: всегда, до конца войны, охранять и оберегать ее,
как родную сестру, от бесчестья и обид. Маша подняла руку и поклялась, что
до конца войны будет слушаться меня, как родного брата... На этом слове
поезд, как от удара, вздрогнул, заскрипел тормозами, заговорили между собой
буферные стальные тарелки. Эшелон остановился. В этот момент я, кажется,
уснул, точнее, явь встречи с Марией Лоскутовой ушла из моей памяти, потом
снова вернулась. Вернулась сквозь сон в удивительной последовательности.
На одной из станций матрос Куропий сорвал дверью ноготь с указательного
пальца левой руки. Первую помощь пострадавшему матросу оказали в теплушке.
Николай Старостин вызвался сопровождать пострадавшего в медицинский вагон. Я
же как дневальный не мог пропустить такого момента, чтобы не заглянуть к
Маше Лоскутовой. В тот день она дежурила в санитарном вагоне.
Не доезжая станции, поезд остановился у семафора, мы выскочили и вдоль
состава побежали к пятнадцатому вагону, который был прицеплен впереди
нашего.
Это был один-единственный в нашем эшелоне жесткий купейный вагон. В нем
размещались штаб нашей части, аптека и операционная. Пробраться туда было не
так-то просто. Когда мы прыгнули на подножку вагона, наш поезд стал набирать
приличную скорость. Старостин постучал. На стук дверь открылась не сразу.
Дневальный посмотрел, строго погрозил пальцем через стекло, и лишь потом
перед нами открылась дверь.
Забрызганная кровью рука магически подействовала на сознание
дневального матроса.
- Сестра, принимай раненого матроса, - крикнул он громко, стуча
кулаком. - Сестра!
Открылась дверь соседнего купе. Вышла Маша. Увидя на
руке Николая кровь, будто не заметила меня, сосредоточилась только на
побуревших пятнах.
- Посидите минутку, - сказала она Николаю, - я сейчас приготовлю свежую
перевязку.
Старостин быстро спрятался за дверью в аптеке и, наверное, тут же забыл
про нас. Куропий, как пострадавший, сидел на диване, рука лежала на столике.
Маша быстро надела белый халат, на голову натянула белоснежный колпак. Мы
любовались ее красотой. Даже простенький халат и тот красил очень ладную
фигуру сестры. И кирзовые сапоги с широкими голенищами не портили красоты
этой маленькой, подвижной боевой сестры.
Потом Маша раскрыла общую тетрадь в черном переплете с застежкой и
спросила:
- Фамилия?
- Куропий, - ответил Николай.
- Имя и отчество?
- Скажу имя и отчество, только сначала назовите свое имя, - вопросом на
вопрос ответил Николай, явно выдавая свое намерение познакомиться с ней.
- Ох эти моряки, давайте вашу руку, - уже более строгим голосом
произнесла Маша.
- Сестра, вы скажите свое имя, я не только руку, я вам и сердце свое
отдам, - продолжал свое Николай. Маша нахмурилась:
- Зовут меня... А разве Вася вам ничего не сказал? Николай ответил:
- Нет.
- Ну ничего, он скажет. Сердца мне вашего не надо, а вот руку разбитую
кладите на стол.
Николай, как школьник, положил руку на стол и замолчал. Рана была
неопасная.
Перевязка окончилась, и можно было отправляться в свою теплушку, но
поезд все мчался и мчался без остановок, гремя на стрелках.
Пришел дежурный по штабу и выставил нас из купе в тамбур.
Снова что-то загремело, загрохотало. Меня вроде подкинуло в воздух, и
теперь я, кажется, действительно уснул.
Спал по-морскому, крепко. Проснулся от голода. Раскинул руки в стороны
- вокруг никого нет. На мой голос никто не отзывается. Тихо, темно. Я сел,
привалился спиной к стене, стараюсь вспомнить, где я. Достал из кармана
кисет, свернул самокрутку, обшарил все карманы, но спичек не оказалось. Где
же спички? Вспомнил скверную привычку Михаила Масаева: что ни возьмет у
товарища - обратно не отдаст, машинально cyet в ивой карман.
Да ведь утром в токарном цехе я дал коробок спичек Ма" саеву! Ухватился
за этот момент и начал прослеживать, что было дальше.
Наконец испомнил, как зашел в блиндаж, как долго искал место поближе к
выходу, чтобы дышать свежим воздухом. Но счастье мне не улыбнулось, я дошел
до середины блиндажа и свалился среди спящих, пришвартовался вслепую.
От злости на Мишку швырнул самокрутку в сторону. Поднялся, сделал шага
два, натолкнулся на стену и стал пробираться по ней. Ноги все время
цеплялись, наступали на что-то. Я наклонился, ощупал. Меня бросило в
холодный пот:; это лежали мертвые. Рукава моей гимнастерки стали липкими.
Я понял, что спал среди трупов, Неужели товарищи сочли меня убитым и
бросили в братскую могилу? От такой мысли больно сжалось сердце.
Да нет, ерунда Стал продвигаться вдоль стены дальше. Стена закончилась
кучей песка. Полежал немного на песке, успокоился, пошел в другую сторону. И
снова наткнулся на стену. Не было выхода. Напрасно я ползал, царапал
пальцами бетонированные стены.
Вокруг меня одни стены и завалы. Выхода нет.
Под руку подвернулась саперная лопата. Скорее откопаться! Но куда ни
ударь - везде лезвие лопаты налетает на дерево. Замурован со всех сторон...
Отошел от досок и бревен метра на полтора-два, снова заработал лопатой.
Землю выбрасываю на середину блиндажа, подминаю под себя. Скорее выбраться
на волю, глотнуть свежего воздуха, посмотреть на небо, увидеть ребят...
Лучше быть убитым в бою, чем заживо погребенным.
Копаю усердно. Снова накат бревен. Что можно сделать саперной лопатой?
Возвращаюсь к середине блиндажа.
Становится душно. Падаю на холодный сыпучий песок. Стараюсь припомнить,
где должен быть выход. Не могу собраться с мыслями. В ушах звенит, с каждой
минутой дышать становится все тяжелее. И вдруг обжигает мысль: чем дольше
буду лежать без дела, тем скорее придет смерть. Надо добывать свежий воздух!
Веру лопату, опять ползу между бревнами в свою нору. Работаю без
отдыха, как крот, врываюсь все .дальше. Позади рухнула глыба песку,
придавила ноги. Кажется, отрезало выход в блиндаж...
Не хватает воздуха. Какой-то комок подкатился и стал поперек горла - ни
вдохнуть, ни выдохнуть. В глазах мелькают разноцветные искры, плывут
радужные круги. Из последних сил упираюсь ногами в бревно и бью лопатой в
стенку. Раз, другой, третий... Лопата проваливается в пустоту. Еще рывок,
и... наконец-то! Но силы оставили меня, и я ткнулся лицом в землю.
Когда поднял голову, была темная ночь. Я жадно глотал свежий воздух, не
мог насытиться.
Меж бревен и досок я, оказалось, проделал хороший лаз. Через него и
выбрался из блиндажа.^ .
В сторону Волги летели трассирующие пули. Из окон нижнего этажа конторы
метизного завода строчили фашистские станковые пулеметы. В небе вспыхивали
ракеты, освещая покореженное полотно трамвайной линии, разбитые трамвайные
вагоны.
Теперь мне стало ясно, где я и как нужно действовать. Чтобы выйти
отсюда к своим, надо подорвать пулеметы.
Вернулся снова в блиндаж.-Нужны гранаты. Но как ни старался, сколько ни
ползал по полу, гранат-найти, не мог. Темно. Нужен свет, чтобы осмотреться.
Нужны спички.
Начал шарить по карманам убитых. В одном кармане зашуршал коробок и
кисет с махоркой. Обрадовался находке, смастерил самокрутку, чиркнул
спичкой, прикурил. И в ту же секунду заметил - в углублении стены стоит
лампа "катюша", рядом - коробок спичек.
Зажег лампу, начал разрывать песок, искать гранаты. Возле стены на полу
до половины засыпанные песком лежали автоматы, разбросанные всюду патроны,
готовые диски к автоматам. И среди этого склада - ящик с гранатами Ф-1.
Наполнив ими карманы и противогазную сумку, я вылез из норы.
Из окна конторы метизного завода по-прежнему бьет фашистский пулемет.
Под грохот очередей переползаю от воронки к воронке, прижимаюсь к фундаменту
конторы. Вспыхнула ракета, вырвала из темноты сорокапятимиллиметровую пушку.
Еще ракета, и одновременно заработали оба пулемета: один
строчил в восточном направлении, другой в западном. Освети
тельные ракеты взлетали беспрерывно. Местность все время бы
ла освещена, и это дало мне возможность хорошо все рассмот
реть. Мне стало понятно, что гитлеровцы вклинились; в нашу
оборону, превратив контору, метизного .завода в .свой опорный
Один пулемет был установлен в окне первого этажа, другой -
где-то рядом и чуть вйше. Вот они снова заработали, и я приподнялся.
Прижался спиной поплотнее к стене и швыряуд. В одао гранату, потом другую,
третью. Осмелел, стал поудов"*, начал бросать еще и еще...
С восточной и западной стороны конторы раздалось "ура". Это пошли в
атаку, как потом выяснилось, наши вторая и чет-яертая роты.
Опорный пункт фашистов был ликвидирован, контора оказалась снова в
наших руках.
Когда командиры собрались в ее подвале, стали уточнять, кто подобрался
первым и подорвал пулеметы. Судили, рядили, но обо мне не подумали.
У входа в контору я встретил Николая Логвиненко. Он о чем-то
расспрашивал солдат, черкая в своем блокноте. Я понял, что Николай собирает
материал для описания боя. И для этого исписал уже не один десяток страничек
своим убористым почерком.
Увидев меня, Логвиненко остолбенел, потом схватил за рукав и потащил к
командиру роты. Мы спустились в подвал. Старший лейтенант Большешапов
оторвался от карты, поднял голову.
Я смотрел на Большешапова с некоторым удивлением. Почему он так
пристально всматривался в мое лицо, что хотел спросить?
- Жив! Смотри, живой! - радостно крикнул он. Я оглянулся: о ком это он?
А Большешапов выскочил из-за стола, подбежал ко мне, обнял, поцеловал.
- Вася, ведь мы тебя похоронили!
- Посмотри-ка на себя, - сказала медсестра Наташа Твер-дохлебова и
протянула мне уголок зеркальца.
Вид у меня был страшный. Лицо грязное, измазано кровью.
В подвал зашел капитан Котов. Посмотрел на меня, потом на командира
роты.
- Что это он, ранен, что ли?
- Нес, товарищ капитан, наш главстаршина с того света вернулся, -
ответил с улыбкой Большешапов.
- Идите, приведите себя в порядок, потом расскажете, что с вами
произошло, - приказал мне комбат.
В углу подвала стояла большая пожарная бочка с водой. Фашисты,
наверное, тоже пользовались водой из этой бочки, и мне не хотелось
прикасаться к ней, но делать нечего...
У Николая Логвиненко нашелся станочек для безопасной бритвы, кто-то
отыскал лезвие далеко не первой свежести. Помазком послужил лоскут бинта.
Побрился, умылся, пришел к капитану и рассказал все, как было.
В воздухе закружились немецкие бомбардировщики - снова прилетели
обрабатывать район метизного завода, мясокомбината и бензохранилища. Мы уже
изучили тактику гитлеровских летчиков и знали, что в первом заходе они будут
сыпать крупнокалиберные фугаски. Эти бомбы глубоко входили в землю, а потом
рвались, сотрясая целые кварталы.
Поэтому мы оставили блиндажи и укрылись в траншеях. Вот на наших глазах
вздыбилась стена мясокомбината. Фугаска подняла ее в воздух и расшвыряла в
стороны. Дым и пыль смешались, стало темно, душно.
Когда пыль осела, увидели, что взрывная волна швырнула рядом нашего
матроса-тихоокеанца Леонида Смирнова и мертвого фашиста...
В районе бензохранилища тоже рвались бомбы большого калибра. Как
папиросная бумага, гнулась и корежилась листовая сталь бензоцистерн. Падали
там мелкие бомбы замедленного действия. Торчат хвосты этих бомб перед
глазами - кто их знает, когда взорвутся... Противная штука.
Я сижу в траншее рядом с Сашей Лебедевым. Он вернулся в роту из
госпиталя только вчера: в первом бою попал в лавину горящего бензина.
Становится все жарче. Из трансформаторной будки гитлеровцы ведут огонь
разрывными пулями. Вокруг рвутся снаряды. Как груши из перевернутой
корзинки, сыплются мины. Черным дымом и пылью заволокло небо.
Смотрю, на лбу Саши Лебедева выступила испарина.
- Ты что, Саша?
- Отвык... Дышать нечем.
И тут перед нашей траншеей разорвалась осколочная бомба. Пылью окутало
всех сидящих и лежащих.
Саша Лебедев бросился на дно траншеи, голова его оказалась возле ног
Болынешапова. Командир бережно приподнял Сашину голову, пормотрел на него и
сказал:
- Ничего, привыкнешь, - и, помолчав, вдруг разговорился: - Вот
постреляют, постреляют фашисты, а потом побегут к нам. Мы их, как всегда,
встретим горячо, причешем, приутю-жим, пригреем, короче говоря, образуем,
разденем и разуем!
Из четвертой роты прибежал связной - обмундирование на нем дымится,
брови, ресницы, волосы опалены, сквозь разорванные галифе видны кровоточащие
ссадины на ногах.
Связной доложил комбату:
- По оврагу Долгому фашистские автоматчики идут в ата-
ку. Командир роты автоматчиков старший лейтенант Просит поддержки.
Артиллерийский вал немцев как раз перешел в глубь нашей обороны, и мы
стали пробираться к оврагу.
Фашисты шли тремя цепями - одна за другой, лезли вперед, к Волге.
Санитар Леня Селезнев, Николай Логвиненко, солдат Грязев притащили
пулемет, установили на пригорке среди кирпичей. Пулемет работал как часы.
Первая линия фашистов залегла, вторая тоже прижалась к земле.
И тут заметили: фашистские солдаты ползут к пулемету среди развалин.
Николай Логвиненко взял автомат, подвесил на пояс две противотанковые
гранаты и бросился наперерез. Одна за другой полетели гранаты. Не ожидали
фашисты такой встречи.
Наша рота небольшими группами начала продвигаться к леднику
мясокомбината. С вершины ледника ударили два станковых пулемета.
Мы плотнее прижались к земле. Справа от меня лежал матрос Саша
Кормилицын. А с левой стороны вдруг зашевелился небольшой худенький солдатик
в обмотках, в каске, натянутой по самые брови. Раздвигая кирпичи каской, он
пополз к куче булыжника. Пули густо посвистывали над ним.
Я выбрасываю из-под себя кирпичи, руками выгребаю землю, в общем,
зарываюсь все глубже и глубже. А тот солдатик в обмотках все лезет и лезет
вперед. Вот он подобрался к булыжнику, перебросил в правую руку винтовку с
какой-то трубочкой наверху, прицелился - и хлесть! Сперва по одному
пулемету, потом по другому. И те замолчали!
Мы вскочили и, швыряя гранаты, кинулись к леднику.
- Что это за солдатик в обмотках? - спросил я потом своего знакомого из
третьей роты.
- Это, товарищ главстаршина, не солдат.
- А кто же?
- Это сержант, снайпер Галифан Абзалов.
Меня взяло любопытство. Пошел искать засаду сержанта Абзалова. Полз
медленно, тяжело, неуклюже - не научился еще. Вот и огневая точка снайпера.
Хотел было переброситься с ним парой слов, расспросить о его работе. Но не
успел рта раскрыть, как увидел злые, зеленоватого цвета глаза:
- А ну, матрос, проваливай отсюда!
Я как ни в чем не бывало пополз дальше. Подумал: ночью разыщу его,
поговорю тогда. Ведь я тоже умею стрелять метко, с детства привык экономить
патроны.
Прошел еще день. Встреча с Абзаловым состоялась в штабе полка. Там я и
мой земляк Виктор Медведев были включены в список "охотников" за фашистскими
зверями.
На первых порах надо было научиться выбирать позиции для наблюдения за
противником и стрельбы по наиболее важным целям.
В первый же день "охоты" мы выбрали место в развалинах индивидуальных
домов. Нам приглянулся дом на пригорке, точнее - большая глинобитная печь
бывшего дома. Мы лежали в топке этой печи и наблюдали за всем, что делалось
перед нами.
Вот оно - поле боя. Оно.покрыто трупами немецких солдат. Ползают
санитары, оказывают помощь раненым.
Возмутила меня несправедливость: фашистский солдат с медицинской сумкой
через плечо, с белой повязкой на левом рукаве помогает не всем своим, а по
выбору.
Не знаю уж, но чем-то мы с Медведевым нарушили маскировку и обнаружили
себя. Фашистские снайперы засекли ротозеев, и первую пулю от них получил я.
К счастью, пуля попала в каску и при ударе разорвалась.
Пришлось срочно менять позицию.
Тем временем наша четвертая рота под командованием старшего лейтенанта
Ефиндеева, собрав последние силы, завязала
перестрелку с группой противника, отходившей по оврагу Долгому.
В воздухе снова появились фашистские самолеты." Они разворачивались над
Волгой для пикирования и стройными вереницами ныряли в гущу дыма над заводом
"Красный Октябрь". Потом бомбы полетели на Мамаев курган, территорию
мясокомбината и льдохранилища. С каждой минутой гул от разрывов бомб,
снарядов и мин нарастал. Под прикрытием огневого вала свежие силы немцев
занимали исходный рубеж для новой атаки , по оврагу. Выло видно, как густо
заполнялись солдатами траншеи и развалины. Сколько их там - определить
трудно. Одно для нас ясно: сколько бы ни было, надо их во что бы то ни стало
задержать, уничтожить, не пустить к берегу Волги!
Мы уже не могли оставаться просто наблюдателями. Бросились с Виктором к
позициям своих рот.
Утром следующего дня фашисты опять поднялись и двинулись по оврагу. Но
наша артиллерия, особенно "катюши", засыпала овраг снарядами. Гитлеровцы
попали в огневой мешок. Сколько их там легло - трудно сосчитать.
Но отдельные снаряды ложились и в нашем расположении. Осколком сразило
мичмана Иткулова. Погиб в тот час и мой земляк, красноуфимец Кузьма Афонин.
Я служил с ним в одном 36
паже, но раскрылся он передо мной во всей полноте своей |(юоты душевной
при встрече с матерью в Красноуфимске, комы, моряки Тихоокеанского флота,
выгрузились из эшело-И пешим маршем двинулись по городу. Моросил мелкий
теп-дождь-утренник, вроде ночной росы. Мощенная булыжни-улица лоснилась от
влаги светом полированных камней. (Мы шли с вещевыми мешками без четкого
равнения. Навстречу 'Попадались домохозяйки. Они спешили на базар, но перед
на-шим строем останавливались, шарили глазами по рядам моряков, отыскивая
знакомых.
Кузьма Афонин старался быть на виду, выходил из строя то справа, то
слева, чтоб лучше разглядеть встречных - нет ли среди них матери. Попытался
выбежать вперед, но командир колонны вернул его в строй. Колонну вел
начальник эшелона ка--питан 3-го ранга Филиппов. Он как бы рисовался перед
жителями Красноуфимска. Голову держал высоко, подбородок вытянул вперед. На
длинных шлейках, цепляя колено правой ноги, бол'тался пистолет в кобуре.
По всей улице дома одинаковые, одноэтажные с верандами, с красивыми
тесовыми воротами и калитками. Все мы с завистью и сочувствием смотрели на
Кузьму Афонина. Он в родном городе, идет по улице, по которой сотни тысяч
раз бегал' в детстве. Называет по имени и отчеству жильца каждого дома, как
бы проверяя свою память. Потом Кузьма вздрогнул, побледнел и крикнул от
радости:
- Вот это мой дом, и мама стоит у калитки...
Радость и волнение, как электрический ток, пронзили вею колонну
моряков. Афонин просит разрешения у командира покинуть строй и выйти к
матери. Все матросы повернули головы к домику, у калитки которого стояла
невысокая старушка в сером платке. Ее темная кофточка с вздернутыми рукавами
по локоть сбилась на одно плечо, черная юбка была одной стороной подола
подогнута под пояс, на поношенных ботинках земля: видать, на огороде
работала.
Колонна остановилась без команды.
Кузьма вышел из строя и бросился к матери. Она узнала своего сына.
- Кузенька, сыночек...
Она хотела бежать навстречу ему, а ноги подкашивались, не слушались ее.
- Что же это такое, уж не сон ли? - доносился до нас ее голос.
Мы смотрели на эту встречу, и каждый думал о своей матери.
ill ' 'И (H
Мать - это святое слово. Это гордость... Это корень семьи, Мать - это
человеческое бессмертие. Самое йервое слово обращено к ней - "ма-ма".
Человек уходит из жизни, на его устах последнее, предсмертное слово тоже
обращено к матери. Глубже, чище, благороднее материнской любви к своим детям
на свете нет.
Кузьма подбежал к матери. Рослый, сильный. Он взял ее на руки и перед
всем строем моряков долго, как малого ребенка, качал на груди. Он понимал,
ведь не на банкет идет. Война без жертв не бывает. Может быть, последний раз
в жизни прижимается к материнскому сердцу. Он плакал. Не знаю, были ли это
слезы радости или горя, но они были искренние. Строй моряков стоял затаив
дыхание.
Постояв так перед нами с матерью на руках, Кузьма ногой толкнул дверь
калитки и скрылся во дворе. Что происходило там, за деревянным забором, я не
видел, но, когда строй тронулся дальше, наши шеренги выровнялись и
послышался чеканный шаг. Мы как бы приветствовали мать Кузьмы Афонина, идя
чеканным шагом по булыжной мостовой.
За крайними домами начались огороды, которые оканчивались кустарником.
За кустарником шла гряда смешанного леса. Посредине леса светилась
небольшая, вся усыпанная цветами зеленая полянка. На самой середине этой
прекрасной площадки, как по заказу, росла ветвистая береза. Здесь мы
остановились. Русская береза и мать Кузьмы Афонина стояли пере'д моими
глазами как олицетворение Родины. Здесь догнал нас Кузьма. Сколько радости и
грусти было в его глазах. Он так же, как и я, посмотрел на березу,
улыбнулся, а затем тяжело вздохнул: - Ничего, Вася, выживем, мать так
велела... И вот нет его, погиб. Веление матери не сбылось. Как написать ей
об этом? Пока не буду писать, а постараюсь за него и за себя выполнить
боевую задачу. Пока видят глаза, пули моей винтовки и автомата не дадут
врагу пощады. Бью, как умею, только по живым целям. Это делают и мои боевые
товарищи. Мстим за Кузьму Афонина, за погибших друзей...
Все же группы гитлеровских автоматчиков пробились к Волге. 13-я
гвардейская дивизия генерала А. И. Родимцева - вернее, ее остатки -
оказалась отрезанной от главных сил армии. По приказу командующего 62-й
армией сюда был брошен батальон охраны штаба и резервная танковая рота.
Перед ними Поставили задачу: уничтожить прорвавшихся к Волге автоматчиков
противника.
Командир нашего полка майор Метелев со своей стороны бросил на этот
участок группу автоматчиков и вторую пулемет-38
ную роту под командованием старшего лейтенанта Волынила-нова.
Бой длился около четырех часов. Локтевая связь между нашим полком и
гвардейцами Родимцева снова восстановилась. Лишь на участке 13-й гвардейской
дивизии, метрах в двухстах от западного края оврага Долгого, фашистские
автоматчики удерживали белый кирпичный трехэтажный дом.
Небольшая передышка дала нам возможность пополнить запасы патронов,
гранат, починить пулеметы, восстановить минные поля.
Перед сумерками снова появилась авиация противника. Теперь пикировщики
сыпали свои бомбы в овраг Долгий.
Там и застала меня эта бомбежка. ,
Пламя, дым, раскаты грома - все слилось воедино. Автоматчики из рот