Все помнят свое детство, рассказывают о нем кто с горечью, кто с
умилением и гордостью - вот какие были у меня детские годы! - но мне еще ни
разу не доводилось слышать определения границ детства. Не помню их и я.
Почему? Вероятно, потому, что первый исходный шаг в детство делался
неосмысленно и он не оставил никакого следа в памяти, а выход из него в
юность совершился незаметно с грузом тоже не очень осмысленных, но привычных
детских взглядов на жизнь. Не зря же говорят - "взрослые дети". В каком
возрасте называют их так - сказать трудно, если каждый из них не признается
хотя бы самому, себе, что заслужил такой похвалы, к счастью, не в двадцать,
а в десять или двенадцать лет. Бывают, конечно, дети и постарше двадцати
лет, но таким детством едва ли пристойно гордиться.
В моей памяти детство обозначено словами деда Андрея, который взял меня
с собой на охоту, там вручил мне лук с самодельными стрелами и сказал:
- Стрелять надо метко, каждому зверю в глаз. Теперь ты уже не ребенок.
Дети охотно играют во взрослых, но мне было не до игры: в лесу водятся
не игрушечные звери, а настоящие, чуткие, проворные. Хочешь разглядеть,
скажем, козла - какие у него уши, рога, глаза, - сиди в засаде так, чтоб он
смотрел на тебя, как на клочок сена или кустик смородины. Лежи не дыши и
ресницами не шевели. А если пробираешься к лежи* -5 зайца, старайся ползти с
подветренной стороны и так, чтоб под тобой не хрустнула ни одна травинка.
Срастайся с землей, припадай к неи кленовым листом и двигайся незаметно.
Ведь тебе надо поразить зайца метким выстрелом из лука. Подползай вплотную,
иначе твоя стрела уйдет мимо цели...
Деды любят внуков сильнее, чем отцы сыновей. Почему так происходи'1' -
могут пояснить только сами деды. Мой дед - Андрей Алексеевич Зайцев,
потомственный охотник, - выбрал меня в любимцы как первенца из наследников
своего сына Григория - отца одной дочери и двух сыновей. Я был самым старшим
и Р с очень туго. В семье так и думали, что останусь колобком" аршин с
шапкой. Однако деда не смущал мой маленький рост, и он вкладывал в меня весь
свой охотничий опыт поЯн й мерой, с нескрываемой любовью и пристрастием. Мои
неуДачи переживал почти со слезами. И, видя это, я платил ему старанием -
делал все так, как он велел. Учился читать следы зверей, как умную книгу,
выслеживал лежки волков, мед"6Деи> строил засады так, что дед не мог
обнаружить меня, по#а я не подавал ему голос. Такое преуспевание очень
нравилось опытному охотнику. Однажды он, как бы благодаря меня за успехи,
пошел на риск: на моих глазах убил волка деревянной колотушкой. Дескать,
смотри, внук, и учись, как надо смело и спокойно расправляться с хищным
зверьем. А потом, когда волчья шкура уже лежала у моих ног, он сказал:
- Видишь, как ловко получилось: пулю сэкономили, и шкура без пробоин,
пойдет по первому сорту.
ПрошЯ0 еще немного времени, и мне удалось заарканить дикого козла. Ух,
как рванулся козел, когда я накинул на рога петлю из конопляной бечевки. Ой
выдернул меня из засады и поволок по кустам, норовя вырвать из моих рук
конец бечевки. Но не тут-то было. Я зацепился телом за комли разлапистого
пуста - держу! Козел метнулся вправо, влево, затем обогнул КУСТ раз, другой
и, наконец, припал на колени возле меня. Как был рад дед такой удаче! Я
плакал от радости, а он улыбался и целовал мои мокрые от слез щеки.
На другой день дома в присутствии моего отца, матери, бабушки, сестры и
брата дед вручил мне ружье - одноствольную берданку двадцатого калибра.
Настоящее ружье, с боевыми патронами в патронташе, с пулями, картечью и
дробью на рябчиков. Повесил на мое плечо. Приклад до пяток, но я уже не мог
считать себя мальчишкой. К таким настоящим ружьям детям даже не дозволяют
прикасаться.
В ту пору мне было всего лишь двенадцать лет. Повзрослел за один день:
аршин с шапкой, но за плечами настоящее ружье! Случилось это в двадцать
седьмом году в доме деда, на берегу лесной речушки Сарам-Сакала на Урале.
Я стал почти взрослым человеком, точнее самостоятельным охотником.
Тогда отец, вспомнив службу у Брусилова, сказал:
- Расходуй патроны экономно, учись стрелять без промаха. Это умение
может пригодиться не только на охоте за четырех-ногими...
Он будто знал или предугадывал, что его старшему сыну доведется
выполнять этот наказ в огне самого жестокого сражения за честь нашей Родины
- в Сталинграде.
Вместе с ружьем я принял от деда грамоту таежной мудрости, любовь к
природе и житейский опыт.
...Минуя жилой дом, мы несли свою добычу в охотничью избу. В этой избе
жили только мужики. Изба была большая. Она разделялась на две части
бревенчатой стеной; мясной склад и спальня. Зимой склад был забит тушками
мяса. Висело несколько сот голов мороженой птицы.
Дед, я и мой двоюродный брат Максим спали на полатях. Под нами шкуры
убитых зверей. Была и кровать для дневного отдыха деда. На кровати, кроме
волчьих шкур да меха с разных зверушек, другой одежды не было.
Максим старше меня на десять лет. Однако в борьбе и потасовке я ему не
поддавался, а когда чувствовал свое поражение, начинал царапаться и
кусаться. Максим отступал, и это радовало дедушку. Как ни крути, я его
любимый внук. Бить меня в семье никто не мог, это право дедушка другим
членам семьи не передавал. Но мне попадало от деда. Он бил меня за
самохвальство, за ложь и ябедничество, бил и за проявление трусости.
Сестра Полина часто упрекала за то, что от нас пахло псиной, как от
зверей. Она и в самом деле была права: зимой мы находились больше среди
зверей, чем среди людей. Руки, лицо, одежда, оружие, капканы - все
смазывалось барсучьим жиром. После такой консервации железо теряет свой
запах.
Вот всего лишь одни сутки таежной жизни.
Утро началось с того, что ближний от нашего кордона капкан утащил волк.
Привязав собак к дереву, Максим вернулся домой за ружьем, я остался
проверять пленки на зайцев.
Солнце всходило в столбах. По бокам красного шарика горели красивой
расцветки круги радуги. Мороз крепчал, мерзли у собак лапы, и они
повизгивали. Наконец вернулся Максим.
Заложив патроны в ружье, мы направились по следу волка е капканом.
У Максима часто болели глаза, от мороза текли слезы, поэтому первый
выстрел был поручен мне. Мороз подгонял. У нас на Урале в такие дни говорят:
"Морозец невелик, но стоять без дела не велит".
По следу определили, что зверь попал передней правой лапой. Капкан
захватил ее высоко, поэтому волк шел на трех ногах.
Увлекшись погоней, мы не заметили, как приблизился вечер.
Чувствовалась, усталость, ломило поясницу, хотелось есть.
Максим вытаскивает из-за пояса топор, делает на деревьях ватесы, чтоб
не заблудиться. Невеселый, даже злой от неудачи, я повернул правее следа
брата, и вскоре мои собаки натянули поводки. Я вскинул ружье. Шагах в
пятидесяти от меня, среди кустарника, стоял козел рогач. Стоял задом ко мне.
Такая нова козла мне не нравилась. Я немного помедлил, рассчитывал, что он
поднимет голову, а он, как назло, стоит без оглядки, жует подснежную траву.
Я хорошо прицелился, дал выстрел. От неожиданности козел высоко подпрыгнул,
немного пробежал, потом как бы споткнулся, упал на колени. Я отцепил от
пояса собак и кинулся за желанной добычей.
Внизу, около болота, мои собаки догнали подстреленного козла и завязали
с ним драку. Козел оказался сильным, ловким. Он яростно отбивался от собак
рогами. Как ни жалко было, но мне пришлось израсходовать второй патрон. На
этот раз пуля попала козлу в голову, и он рухнул в снег.
- Ого, такую тушу мы вдвоем не осилим. Будем подвешивать на дерево, -
сказал обрадованно Максим. Помолчав, он распорядился:
- Расчищай снег, делай большую поляну, здесь будем ночевать. Дров носи
больше, поленья выбирай толще, костер разводи шире.
На середине поляны я подготовил место для костра, собрал сосновые
тонкие сухие прутики, с березы содрал бересту, подобрал сухостойные деревья
и начал добывать огонь.
Долго я ударял чекмс-й вместо камня по пальцам, трут вместе с камнем
валился из рук, и все начиналось снова. Хотя пальцы и до крови разбил, но
огонь добыл. Над костром заплясали красные языки пламени. Тем временем
Максим уже закончил свежевать козла.
Первыми утолили свой голод наши четвероногие друзья. На шомполе
жарилось мясо свежего козла. Нам тоже не давал покоя голод.
После вкусного ужина, чрезмерной усталости мне смертельно захотелось
спать. Я прицепил за пояс поводки собак, пододвинул к себе ружье, закрыл
глаза, плотнее на голову натянул малахай и уснул, как дома на полатях.
Максим оживил костер, подкатился ко мне под бок и тоже захрапел. Весь
наш табор спал мирным сном. Только одна небольшая, остроухая, с закрученным
в колечко хвостом сибирская лайка Дамка не спала. Она клубочком свилась, но
одно ухо было поднято и дежурило, следило за порядком в таборе.
Судя по костру, спали мы недолго. Вдруг залаяла Дамка. Через какую-то
долю минуты весь наш стан пришел в движение.
Максим выхватил из костра головешку я бросил в темноту. Собаки умолкли.
Я отскочил в сторону и начал вглядываться в темноту. Метрах в ста от нас
перемигивались две пары огоньков.
- Волки!
- К мясу пришли, по запаху. Боишься? - сказал брат. Этот вопрос остро
кольнул мое самолюбие.
- Нет, - ответил я и пошел в сторону светящихся огоньков. Шел я
медленно, по колено проваливаясь в снег. Потом какая-то внутренняя сила
скомандовала: "Стой! Стреляй!" Я остановился, выстрелил. Гром выстрела
раскатисто разнесся по всему лесу. Волков как корова языком слизала. Я снял
о головы малахай, навострил олух, затаил дыхание - кругом в лесу стояла
тишина. Я снова натянул малахай на голову, подошел к костру. Максим сидел на
шкуре, подложив под себя ноги, строгал от козлиной ляжки мясо и надевал на
шомпол.
Костер горел хорошо. Углей в огневище набралось много, мясо жарить на
таких углях удобно. Однако почему брат не спрашивает, попала моя пуля в
зверя или не попала? Я сам себе ответил: "А что ж тут спрашивать, ночью
выстрел наугад, конечно, промазал". С этой мыслью я сладко задремал.
Проснулся от толчка в бок.
- Вставай, охотник, пора завтракать.
Перед завтраком я взял ружье и решил посмотреть то место, откуда
стрелял ночью.
- Ты куда это пошлепал? - недовольным голосом спросил Максим.
- Надо же взглянуть, сколько было волков.
- Поворачивайся быстрее...
Я остановился. На снегу волчьи следы в кровью. Вначале я не поверил
своим глазам. Иду по следу. Теперь я уже не сомневался - пуля попала в цель.
Тут же догнал меня Максим.
- Так, говоришь, влепил? Ну-ка давай посмотрим...
Co стороны казалось, что Максим не разглядывает, а нюхает след. Потом
разогнулся, пристально посмотрел на меня, как бы впервые увидел.
- Молодец, братан. Этот волк далеко не уйдет.
У подножия сосновой горы зверь оставил след лежки. Матерый, кровь
сочилась из груди.
Поднялись на косогор и тут увидели волка. Он лежал неподвижно.
Осторожный Максим, прежде чем подойти к зверю, пустил собаку. Дамка бегала
вокруг него и лаяла. Волк не огрызался. Максим сильно ударил волка палкой по
самому кончику носа. Тело зверя дернулось и вытянулось.
Теперь надо было продолжить поиск волка с капканом. Спустили собак.
Прошло несколько минут, и лес огласился собачьим лаем. Они вроде вступили в
драку с волком. Нет, там творится что-то непонятное: собаки лают призывно,
как бы говоря, вот здесь он, но взять не можем, помогите.
Бежим туда. Максим проворнее меня. Он первый оказался возле собак,
которые сию же минуту смолкли. Когда я приблизился к нему, то не поверил
своим глазам. Максим держал в руке веревку, другой конец которой спрятался в
норе.
- Что бы это значило? - спросил я.
- Это конец веревки от нашего капкана, а волк с капканом сидит в норе.
Сейчас выкурим его...
Через полчаса и этот волк лежал у наших ног. Мы одолели его без
выстрела, сэкономили один патрон и шкуру не испортили. Все сделали так, как
учил дедушка.
Домой вернулись с богатой добычей: две волчьи шкуры, дюжина заячьих
тушек и одна росомаха, которую одолели собаки без нашей помощи.
Так с детства я незаметно перешел в юность с ружьем, научился в тайге
искусству следопыта по звериным тропам. Потом все это мне очень пригодилось
в борьбе с двуногими хищниками, что пришли на нашу землю непрошеными.
Читать и писать учила меня бабушка. В шестнадцать лет я пошел работать
на строительство Магнитки. Там окончил вечернюю семилетку, потом поступил на
курсы бухгалтеров.
В 1937 году меня призвали в армию. По общему физическому развитию,
несмотря на малый рост, я оказался пригодным для службы во флоте, чему был
несказанно рад.
Белые и синие полоски флотской тельняшки издавна считаются символом
мужества и отваги. Человек в тельняшке заметен далеко. Он не затеряется ни в
волнах штормового моря, ни В людском круговороте. Конечно, тельняшка - это
лишь внешний признак. Но попробуйте хоть раз надеть ее на себя - сразу
появится желание расправить плечи. На твоей груди - синие, под цвет
океанской волны, полоски, между ними белизна пенистых штормовых гребней - и
все это оживает, движется... Море на груди!
Тельняшка, тельняшка... Мне выпало счастье породниться с нею осенью
тридцать седьмого года во Владивостоке, куда я прибыл вместе со своими
земляками, комсомольцами с Урала, для службы на Тихоокеанском флоте. Целых
пять лет я с гордостью носил тельняшку, готовил себя для сражений в
океанских просторах... А воевать довелось на суше. Но и там я, конечно, не
мог расстаться с тельняшкой, она по-прежнему помогала мне, только ее синие и
белые полоски теперь уже были спрятаны под гимнастеркой пехотинца...
Проще говоря, в сентябре сорок второго года мне и моим товарищам по
флоту пришлось расстаться с морской формой: мы стали пехотинцами - бойцами
284-й стрелковой дивизии.
Случилось это так.
После долгих и настоятельных хлопот об отправке на фронт меня
наконец-то включили в список команды морских пехотинцев. К тому времени у
меня уже было звание главстаршины. Через несколько дней нас погрузили в
эшелоны - и на запад. На фронт! Ох как долго и нудно перестукивали колеса
теплушек! Вот и Урал. Моя родная горная тайга. Здесь я с ранней юности под
руководством дедушки Андрея Алексеевича учился ходить по звериным тропам,
стрелять навскидку, ночевать в трескучий мороз под открытым небом у
костра...
Но теперь было не до воспоминаний - скорее бы на фронт!
И вдруг эшелон загнали в тупик товарной станции Красно-уфимск.
- Выгружайсь! - прокатилось вдоль теплушек.
Надо было видеть лица моряков; зачем это нас, морских волков, сюда
загнали, в эту дыру?
Но именно здесь, в Красноуфимске, стояли полки 284-й дивизии. После
тяжелых боев в районе Касторной их отвели сюда на отдых.
Команда, с которой я ехал из Владивостока в одной теплушке, была
зачислена во второй батальон 1047-го полка. Побывавшие в огне сражений
командиры и политработники полка встретили нас хорошо, лишь наши черные
бушлаты и широкие брюки, не говоря уж о тельняшках и бескозырках, вызывали у
них улыбки.
Через несколько дней снова погрузились в эшелоны. Снова застучали,
теперь уже с редкими передышками, колеса теплушек. Перед глазами открывалась
необозримая, как море, степь. Мои товарищи скинули бушлаты. Синие полоски
тельняшек запестрели во всех вагонах. Сухопутное "море", и "корабль" на
колесах. День, ночь, еще день. Впереди мираж, будто в самом деле к
штормовому морю мчимся. Эх, скорей бы!
Но не тут-то было. Эшелон остановился: где-то перед станцией нашего
назначения фашистские бомбардировщики разрушили мост.
Мы вывалились из теплушек. Ждем час, другой, третий... Вглядываемся в
даль. Там, где-то на самой кромке степного простора, на нижнем обрезе
небосклона, бушует что-то непонятное; то все сплошь заволакивают черные
тучи, то пробивается сквозь них зарево, и солнце будто дробится огненными
осколками.
Ночью совершили пеший марш без дороги, по видному для всех ориентиру -
зареву пожаров на краю степи. Казалось, там же и край света.
Но то был Сталинград.
К утру зарево потускнело, зато багрово-темные тучи стали еще гуще.
Словно огромный вулкан извергался там, выбрасывая массы огня и дыма. А когда
лучи солнца чуть подрумянили просветы между тучами, над источником огня и
дыма, как мошкара, закружились самолеты.
- Что это? - спросил я.
Командир роты старший лейтенант Василий Болынешапов дал мне бинокль.
Смотрю - и не верю своим глазам. Над городом в два, три, четыре "этажа" -
немецкие пикировщики, истребители, штурмовики, тяжелые бомбардировщики. С
разных высот они вываливают свой бомбовый груз на город. Вереницы .
пикировщиков ныряют в гущу дыма и огня над центром, и там поднимаются новые
столбы красной кирпичной пыли и огня.
Неужели же там есть еще люди, и как они держатся, сражаются, просто
хотя бы живут, дышат?!
- Сталинград выдерживает очередную атаку с воздуха, - как бы отвечая на
мой вопрос, пояснил командир роты. И, помолчав, добавил: -Мы идем туда,
поэтому, морячки, сегодня же начнем готовить вас к действиям в тех условиях.
Сразу же объявили тему трехдневных занятий: подготовка к уличным боям.
С особым усердием тренировались моряки на занятиях. Работали штыком,
ножом, лопатой, метали гранаты, ползали, бегали. Каждый понимал - эта наука
нужна.
Рукопашные "схватки" иногда переходили чуть ли не В М-стоящие драки,
вгорячах даже разбивали один другому носы. Наш командир роты готовил своих
людей не на парад.
Сейчас он сидел на возвышенности, раскинув согнутые в коленях ноги:
каблуки сапог, подбитые толстыми металлическими косяками, глубоко зарылись в
землю; широкие загорелые ладони устало лежали на коленях.
Большешапов был доволен: учения идут по плану, матросы уже умело ловят
летящую гранату и метко швыряют ее обратно в траншею, где маячат чучела.
- С такими моряками, Степан, мы любому фашисту голову свернем! -
вырвалось у Болыпешапова, когда возле него остановился замполит Кряков.
Тем временем я в глубокой траншее разучивал приемы боя лопатой против
врага, вооруженного автоматом. Моим противником был солдат Реутов. Матросы
стояли на бруствере, внимательно смотрели. И вдруг Реутов, изловчился и
саданул в меня очередь. Конечно, патроны были холостые.
Чтобы показать прием, надо было пропустить по траншее каждого.
Результаты оказались хорошие: со второго захода "поражений" почти не было.
В самый разгар "схватки" возле нас остановилась легковая машина. Из нее
вышел маленького роста щуплый человек, на петлицах - малиновые ромбики. Это
был наш дивизионный начальник, бригадный комиссар Константин Терентьевич
Зубков. Спокойно покуривая папиросу, он смотрел в середину круга, где шел
поединок.
Старший лейтенант Большешапов отбивал нападение нашего мичмана Ровнова.
Мичман явно сильнее старшего лейтенанта: ростом выше, руки длиннее, шире в
плечах. Туго приходилось Болынешапову, но тренированность, знание
оборонительных приемов делали его неуязвимым. Как пружина сожмется,
мгновенно отбросит противника, и все начинается сначала. Нашла коса на
камень. Кто же кого?
Матросам хотелось, чтобы победил мичман, но солдаты уверенно говорили,
что их "старшой" и не таких обламывал.
Вот мичман и старший лейтенант снова пошли на сближение. Рывок, еще
рывок - и мичман запутался в своих широких брюках. Большешапов наступил
ногой на морской клеш, толкнул плечом мичмана в правый бок, и тот, потеряв
равновесие, грохнулся.
Отходя в сторону, вытирая потное лицо носовым платком, командир роты
сказал:
- Вот так из-за широких штанов можно жизнь потерять, - и только теперь
увидел бригадного комиссара. - Р-рота! - он хотел подать команду "смирно",
но бригадный комиссар прервал его:
- А разве армейское обмундирование вы не получили? Командир роты
смутился: не хотелось ему подводить моряков под "разнос". Но делать нечего,
вынужден был доложить:
- Матросы армейское обмундирование получили полностью, но еще не
переоделись.
Все ждали, что скажет бригадный комиссар, он попыхивал папиросой,
пускал кольцами дым да молча посматривал на нас. Наконец комиссар стряхнул
пепел с папиросы и спросил:
- Так, говорите, жалко вам с морской формой расставаться? - И,
помолчав, ответил на свой вопрос: - Конечно, жалко! А с боевыми кораблями,
на которых вы по пять-шесть лет служили, разве не жаль было расставаться?
Да, вылетели вы, орлы, из родного гнезда. Мы ведь знаем: матросы - орлы! -
Комиссар помолчал. - Вылетели, но из виду не скрылись. Ваши
товарищи-матросы, командиры ваши флотские за вами следят, думают о вас:
как-то они там? Провожали они вас на фронт как родных. Провожали как верных
сынов Тихоокеанского флота, преданных партии, народу, геройских и
дисциплинированных! Так где же ваша флотская дисциплина?
Лицо бригадного комиссара было чуть бледно, левая рука зацепилась за
портупею, а правая, пока он говорил, все время была в движении: то
поднималась резко, то снова опускалась.
Мы стояли и слушали молча, позабыв о куреве. На душе обида: неужели
придется снимать клеши, надевать солдатские узенькие штанишки, обмотки? Но
понимали - прав комиссар.
Вечером мы развязали вещевые мешки и через час превратились в
красноармейцев. Новое обмундирование торчало, дыбилось, пузырилось. Родная
форма теперь лежала в вещевых мешках. Лишь тельняшки остались под
гимнастерками.
Началась погрузка в машины. Командир второго батальона капитан Котов,
широко расставив толстые короткие ноги, то и дело посматривал на большие
наручные часы в белом никелированном корпусе.
В стороне, метрах в десяти от комбата, кучкой стояли красноармейцы -
связные от каждой роты. Среди них был и я - связной пулеметной роты. Мы еще
не успели познакомиться с вновь назначенным командиром батальона и не знали,
как дер-16
аться в его присутствии. Он же на нас как будто не обращал "Внимания.
Старшего между нами, связными, не было, все оказа-' лись вроде на равных.
Погрузка окончилась. Комбат вместе с медицинской сестрой сел на
головную машину. Мы остались совсем без начальства. Тогда я решился - как
старший среди всех по возрасту и по военному званию - взять командование
группой на себя.
Первое, что пришло мне в голову, - распустить всех по своим
подразделениям.
- Как остановка, сразу бегите ко мне, - сказал я. - Моя машина вторая.
Кто опоздает - пеняйте на себя. Э:ро вам не учение, а война...
Стоявший рядом со мной солдат Пронищев заметил со смешком:
- Товарищ главстаршина, да вы еще не знаете, что такое война, а других
пугаете.
Слова бывалого солдата сразили меня. Я на минуту растерялся, потом
разобрала злость. Повернулся, крикнул Прони-щеву:
- За мной!
Места в машине нам достались самые плохие. Мы сидели около заднего
борта, вся пыль оседала на нас. Настроение скверное, злость еще не улеглась.
- Ты только, товарищ главстаршина, не злись, - заговорил Пронищев. - Не
люблю, когда человек говорит то, чего не знает. Я вот, допустим, тракторист,
а начал бы рассказывать летчику про самолет. Смешно! А война... Я вот тебе
расскажу немного и про связных тоже.
В бою часто как бывает? Перемешается все, перепутается, не знаешь, где
наши, где противник. Как тут быть связному? Куда бежать? Оглядись! Случается
отступление, опять же бойцы отходят все вместе, один другому помогает, а
связной всегда один. Вот, скажем, шел бой под Касторной. Пробежал я из штаба
полка по лесу во второй батальон с донесением, выполнил приказ. Возвращаюсь
назад по той же тропинке, перебегаю от куста до куста, прячусь, и вдруг -
фашистские мотоциклисты. Что делать? Вскинул винтовку, потом две гранаты
швырнул - и ходу! Вот вам и связной. В бою связной фигура, сам себе
командир. А ты их так...
Я молчал. Что было сказать?
Колонна свернула на проселочную дорогу. Минут тридцать катились по
низменности, заросшей кустами. Разбросанные там и тут озерки так и манили к
себе: после пыльной, жаркой дороги райское дело - выкупаться, отдохнуть на
бережке.
Вдруг с головной машины раздались условные сигналы, и вся колонна
шарахнулась в разные стороны. Остановились под кустами. Дорога впереди и
небо над ней были пусты. Чего там испугались - мы так и не поняли.
Батальон разгрузился быстро, без суеты и шума. Боевую технику разобрали
на плечи, построились по три и вышли из кустов на ту самую проселочную
дорогу, по которой только что ехали.
День подходил к концу, схлынула жара, и даже как будто утихла давно
мучившая всех жажда. Слышались громовые раскаты. В воздухе пахло гарью,
взрывчаткой и еще чем-то неприятным.
Батальон свернул с проселка и по тропкам, протоптанным скотиной,
углубился в лес.
И тут из-за кустов показались люди в штатском. Они шли, еле переступая,
оборванные, грязные, перевязанные серыми от пыли бинтами. Это мирные жители
Сталинграда направлялись в госпиталь. Моряки, еще не видевшие ужасов войны,
смотрели на них с болью.
С опушки леса, в котором мы замаскировались, был виден Сталинград.
Между нами и горевшим городом лежала Волга. Слышались артиллерийские
раскаты. Без устали строчили пулеметы. Фашистские самолеты непрерывно
бомбили заводской район.
Каким-то будет наш первый бой?
Вереницей тащились по тропинкам раненые солдаты. Нам хотелось
поговорить с ними, спросить, как там, но вид их говорил сам за себя. Они
умилением и гордостью - вот какие были у меня детские годы! - но мне еще ни
разу не доводилось слышать определения границ детства. Не помню их и я.
Почему? Вероятно, потому, что первый исходный шаг в детство делался
неосмысленно и он не оставил никакого следа в памяти, а выход из него в
юность совершился незаметно с грузом тоже не очень осмысленных, но привычных
детских взглядов на жизнь. Не зря же говорят - "взрослые дети". В каком
возрасте называют их так - сказать трудно, если каждый из них не признается
хотя бы самому, себе, что заслужил такой похвалы, к счастью, не в двадцать,
а в десять или двенадцать лет. Бывают, конечно, дети и постарше двадцати
лет, но таким детством едва ли пристойно гордиться.
В моей памяти детство обозначено словами деда Андрея, который взял меня
с собой на охоту, там вручил мне лук с самодельными стрелами и сказал:
- Стрелять надо метко, каждому зверю в глаз. Теперь ты уже не ребенок.
Дети охотно играют во взрослых, но мне было не до игры: в лесу водятся
не игрушечные звери, а настоящие, чуткие, проворные. Хочешь разглядеть,
скажем, козла - какие у него уши, рога, глаза, - сиди в засаде так, чтоб он
смотрел на тебя, как на клочок сена или кустик смородины. Лежи не дыши и
ресницами не шевели. А если пробираешься к лежи* -5 зайца, старайся ползти с
подветренной стороны и так, чтоб под тобой не хрустнула ни одна травинка.
Срастайся с землей, припадай к неи кленовым листом и двигайся незаметно.
Ведь тебе надо поразить зайца метким выстрелом из лука. Подползай вплотную,
иначе твоя стрела уйдет мимо цели...
Деды любят внуков сильнее, чем отцы сыновей. Почему так происходи'1' -
могут пояснить только сами деды. Мой дед - Андрей Алексеевич Зайцев,
потомственный охотник, - выбрал меня в любимцы как первенца из наследников
своего сына Григория - отца одной дочери и двух сыновей. Я был самым старшим
и Р с очень туго. В семье так и думали, что останусь колобком" аршин с
шапкой. Однако деда не смущал мой маленький рост, и он вкладывал в меня весь
свой охотничий опыт поЯн й мерой, с нескрываемой любовью и пристрастием. Мои
неуДачи переживал почти со слезами. И, видя это, я платил ему старанием -
делал все так, как он велел. Учился читать следы зверей, как умную книгу,
выслеживал лежки волков, мед"6Деи> строил засады так, что дед не мог
обнаружить меня, по#а я не подавал ему голос. Такое преуспевание очень
нравилось опытному охотнику. Однажды он, как бы благодаря меня за успехи,
пошел на риск: на моих глазах убил волка деревянной колотушкой. Дескать,
смотри, внук, и учись, как надо смело и спокойно расправляться с хищным
зверьем. А потом, когда волчья шкура уже лежала у моих ног, он сказал:
- Видишь, как ловко получилось: пулю сэкономили, и шкура без пробоин,
пойдет по первому сорту.
ПрошЯ0 еще немного времени, и мне удалось заарканить дикого козла. Ух,
как рванулся козел, когда я накинул на рога петлю из конопляной бечевки. Ой
выдернул меня из засады и поволок по кустам, норовя вырвать из моих рук
конец бечевки. Но не тут-то было. Я зацепился телом за комли разлапистого
пуста - держу! Козел метнулся вправо, влево, затем обогнул КУСТ раз, другой
и, наконец, припал на колени возле меня. Как был рад дед такой удаче! Я
плакал от радости, а он улыбался и целовал мои мокрые от слез щеки.
На другой день дома в присутствии моего отца, матери, бабушки, сестры и
брата дед вручил мне ружье - одноствольную берданку двадцатого калибра.
Настоящее ружье, с боевыми патронами в патронташе, с пулями, картечью и
дробью на рябчиков. Повесил на мое плечо. Приклад до пяток, но я уже не мог
считать себя мальчишкой. К таким настоящим ружьям детям даже не дозволяют
прикасаться.
В ту пору мне было всего лишь двенадцать лет. Повзрослел за один день:
аршин с шапкой, но за плечами настоящее ружье! Случилось это в двадцать
седьмом году в доме деда, на берегу лесной речушки Сарам-Сакала на Урале.
Я стал почти взрослым человеком, точнее самостоятельным охотником.
Тогда отец, вспомнив службу у Брусилова, сказал:
- Расходуй патроны экономно, учись стрелять без промаха. Это умение
может пригодиться не только на охоте за четырех-ногими...
Он будто знал или предугадывал, что его старшему сыну доведется
выполнять этот наказ в огне самого жестокого сражения за честь нашей Родины
- в Сталинграде.
Вместе с ружьем я принял от деда грамоту таежной мудрости, любовь к
природе и житейский опыт.
...Минуя жилой дом, мы несли свою добычу в охотничью избу. В этой избе
жили только мужики. Изба была большая. Она разделялась на две части
бревенчатой стеной; мясной склад и спальня. Зимой склад был забит тушками
мяса. Висело несколько сот голов мороженой птицы.
Дед, я и мой двоюродный брат Максим спали на полатях. Под нами шкуры
убитых зверей. Была и кровать для дневного отдыха деда. На кровати, кроме
волчьих шкур да меха с разных зверушек, другой одежды не было.
Максим старше меня на десять лет. Однако в борьбе и потасовке я ему не
поддавался, а когда чувствовал свое поражение, начинал царапаться и
кусаться. Максим отступал, и это радовало дедушку. Как ни крути, я его
любимый внук. Бить меня в семье никто не мог, это право дедушка другим
членам семьи не передавал. Но мне попадало от деда. Он бил меня за
самохвальство, за ложь и ябедничество, бил и за проявление трусости.
Сестра Полина часто упрекала за то, что от нас пахло псиной, как от
зверей. Она и в самом деле была права: зимой мы находились больше среди
зверей, чем среди людей. Руки, лицо, одежда, оружие, капканы - все
смазывалось барсучьим жиром. После такой консервации железо теряет свой
запах.
Вот всего лишь одни сутки таежной жизни.
Утро началось с того, что ближний от нашего кордона капкан утащил волк.
Привязав собак к дереву, Максим вернулся домой за ружьем, я остался
проверять пленки на зайцев.
Солнце всходило в столбах. По бокам красного шарика горели красивой
расцветки круги радуги. Мороз крепчал, мерзли у собак лапы, и они
повизгивали. Наконец вернулся Максим.
Заложив патроны в ружье, мы направились по следу волка е капканом.
У Максима часто болели глаза, от мороза текли слезы, поэтому первый
выстрел был поручен мне. Мороз подгонял. У нас на Урале в такие дни говорят:
"Морозец невелик, но стоять без дела не велит".
По следу определили, что зверь попал передней правой лапой. Капкан
захватил ее высоко, поэтому волк шел на трех ногах.
Увлекшись погоней, мы не заметили, как приблизился вечер.
Чувствовалась, усталость, ломило поясницу, хотелось есть.
Максим вытаскивает из-за пояса топор, делает на деревьях ватесы, чтоб
не заблудиться. Невеселый, даже злой от неудачи, я повернул правее следа
брата, и вскоре мои собаки натянули поводки. Я вскинул ружье. Шагах в
пятидесяти от меня, среди кустарника, стоял козел рогач. Стоял задом ко мне.
Такая нова козла мне не нравилась. Я немного помедлил, рассчитывал, что он
поднимет голову, а он, как назло, стоит без оглядки, жует подснежную траву.
Я хорошо прицелился, дал выстрел. От неожиданности козел высоко подпрыгнул,
немного пробежал, потом как бы споткнулся, упал на колени. Я отцепил от
пояса собак и кинулся за желанной добычей.
Внизу, около болота, мои собаки догнали подстреленного козла и завязали
с ним драку. Козел оказался сильным, ловким. Он яростно отбивался от собак
рогами. Как ни жалко было, но мне пришлось израсходовать второй патрон. На
этот раз пуля попала козлу в голову, и он рухнул в снег.
- Ого, такую тушу мы вдвоем не осилим. Будем подвешивать на дерево, -
сказал обрадованно Максим. Помолчав, он распорядился:
- Расчищай снег, делай большую поляну, здесь будем ночевать. Дров носи
больше, поленья выбирай толще, костер разводи шире.
На середине поляны я подготовил место для костра, собрал сосновые
тонкие сухие прутики, с березы содрал бересту, подобрал сухостойные деревья
и начал добывать огонь.
Долго я ударял чекмс-й вместо камня по пальцам, трут вместе с камнем
валился из рук, и все начиналось снова. Хотя пальцы и до крови разбил, но
огонь добыл. Над костром заплясали красные языки пламени. Тем временем
Максим уже закончил свежевать козла.
Первыми утолили свой голод наши четвероногие друзья. На шомполе
жарилось мясо свежего козла. Нам тоже не давал покоя голод.
После вкусного ужина, чрезмерной усталости мне смертельно захотелось
спать. Я прицепил за пояс поводки собак, пододвинул к себе ружье, закрыл
глаза, плотнее на голову натянул малахай и уснул, как дома на полатях.
Максим оживил костер, подкатился ко мне под бок и тоже захрапел. Весь
наш табор спал мирным сном. Только одна небольшая, остроухая, с закрученным
в колечко хвостом сибирская лайка Дамка не спала. Она клубочком свилась, но
одно ухо было поднято и дежурило, следило за порядком в таборе.
Судя по костру, спали мы недолго. Вдруг залаяла Дамка. Через какую-то
долю минуты весь наш стан пришел в движение.
Максим выхватил из костра головешку я бросил в темноту. Собаки умолкли.
Я отскочил в сторону и начал вглядываться в темноту. Метрах в ста от нас
перемигивались две пары огоньков.
- Волки!
- К мясу пришли, по запаху. Боишься? - сказал брат. Этот вопрос остро
кольнул мое самолюбие.
- Нет, - ответил я и пошел в сторону светящихся огоньков. Шел я
медленно, по колено проваливаясь в снег. Потом какая-то внутренняя сила
скомандовала: "Стой! Стреляй!" Я остановился, выстрелил. Гром выстрела
раскатисто разнесся по всему лесу. Волков как корова языком слизала. Я снял
о головы малахай, навострил олух, затаил дыхание - кругом в лесу стояла
тишина. Я снова натянул малахай на голову, подошел к костру. Максим сидел на
шкуре, подложив под себя ноги, строгал от козлиной ляжки мясо и надевал на
шомпол.
Костер горел хорошо. Углей в огневище набралось много, мясо жарить на
таких углях удобно. Однако почему брат не спрашивает, попала моя пуля в
зверя или не попала? Я сам себе ответил: "А что ж тут спрашивать, ночью
выстрел наугад, конечно, промазал". С этой мыслью я сладко задремал.
Проснулся от толчка в бок.
- Вставай, охотник, пора завтракать.
Перед завтраком я взял ружье и решил посмотреть то место, откуда
стрелял ночью.
- Ты куда это пошлепал? - недовольным голосом спросил Максим.
- Надо же взглянуть, сколько было волков.
- Поворачивайся быстрее...
Я остановился. На снегу волчьи следы в кровью. Вначале я не поверил
своим глазам. Иду по следу. Теперь я уже не сомневался - пуля попала в цель.
Тут же догнал меня Максим.
- Так, говоришь, влепил? Ну-ка давай посмотрим...
Co стороны казалось, что Максим не разглядывает, а нюхает след. Потом
разогнулся, пристально посмотрел на меня, как бы впервые увидел.
- Молодец, братан. Этот волк далеко не уйдет.
У подножия сосновой горы зверь оставил след лежки. Матерый, кровь
сочилась из груди.
Поднялись на косогор и тут увидели волка. Он лежал неподвижно.
Осторожный Максим, прежде чем подойти к зверю, пустил собаку. Дамка бегала
вокруг него и лаяла. Волк не огрызался. Максим сильно ударил волка палкой по
самому кончику носа. Тело зверя дернулось и вытянулось.
Теперь надо было продолжить поиск волка с капканом. Спустили собак.
Прошло несколько минут, и лес огласился собачьим лаем. Они вроде вступили в
драку с волком. Нет, там творится что-то непонятное: собаки лают призывно,
как бы говоря, вот здесь он, но взять не можем, помогите.
Бежим туда. Максим проворнее меня. Он первый оказался возле собак,
которые сию же минуту смолкли. Когда я приблизился к нему, то не поверил
своим глазам. Максим держал в руке веревку, другой конец которой спрятался в
норе.
- Что бы это значило? - спросил я.
- Это конец веревки от нашего капкана, а волк с капканом сидит в норе.
Сейчас выкурим его...
Через полчаса и этот волк лежал у наших ног. Мы одолели его без
выстрела, сэкономили один патрон и шкуру не испортили. Все сделали так, как
учил дедушка.
Домой вернулись с богатой добычей: две волчьи шкуры, дюжина заячьих
тушек и одна росомаха, которую одолели собаки без нашей помощи.
Так с детства я незаметно перешел в юность с ружьем, научился в тайге
искусству следопыта по звериным тропам. Потом все это мне очень пригодилось
в борьбе с двуногими хищниками, что пришли на нашу землю непрошеными.
Читать и писать учила меня бабушка. В шестнадцать лет я пошел работать
на строительство Магнитки. Там окончил вечернюю семилетку, потом поступил на
курсы бухгалтеров.
В 1937 году меня призвали в армию. По общему физическому развитию,
несмотря на малый рост, я оказался пригодным для службы во флоте, чему был
несказанно рад.
Белые и синие полоски флотской тельняшки издавна считаются символом
мужества и отваги. Человек в тельняшке заметен далеко. Он не затеряется ни в
волнах штормового моря, ни В людском круговороте. Конечно, тельняшка - это
лишь внешний признак. Но попробуйте хоть раз надеть ее на себя - сразу
появится желание расправить плечи. На твоей груди - синие, под цвет
океанской волны, полоски, между ними белизна пенистых штормовых гребней - и
все это оживает, движется... Море на груди!
Тельняшка, тельняшка... Мне выпало счастье породниться с нею осенью
тридцать седьмого года во Владивостоке, куда я прибыл вместе со своими
земляками, комсомольцами с Урала, для службы на Тихоокеанском флоте. Целых
пять лет я с гордостью носил тельняшку, готовил себя для сражений в
океанских просторах... А воевать довелось на суше. Но и там я, конечно, не
мог расстаться с тельняшкой, она по-прежнему помогала мне, только ее синие и
белые полоски теперь уже были спрятаны под гимнастеркой пехотинца...
Проще говоря, в сентябре сорок второго года мне и моим товарищам по
флоту пришлось расстаться с морской формой: мы стали пехотинцами - бойцами
284-й стрелковой дивизии.
Случилось это так.
После долгих и настоятельных хлопот об отправке на фронт меня
наконец-то включили в список команды морских пехотинцев. К тому времени у
меня уже было звание главстаршины. Через несколько дней нас погрузили в
эшелоны - и на запад. На фронт! Ох как долго и нудно перестукивали колеса
теплушек! Вот и Урал. Моя родная горная тайга. Здесь я с ранней юности под
руководством дедушки Андрея Алексеевича учился ходить по звериным тропам,
стрелять навскидку, ночевать в трескучий мороз под открытым небом у
костра...
Но теперь было не до воспоминаний - скорее бы на фронт!
И вдруг эшелон загнали в тупик товарной станции Красно-уфимск.
- Выгружайсь! - прокатилось вдоль теплушек.
Надо было видеть лица моряков; зачем это нас, морских волков, сюда
загнали, в эту дыру?
Но именно здесь, в Красноуфимске, стояли полки 284-й дивизии. После
тяжелых боев в районе Касторной их отвели сюда на отдых.
Команда, с которой я ехал из Владивостока в одной теплушке, была
зачислена во второй батальон 1047-го полка. Побывавшие в огне сражений
командиры и политработники полка встретили нас хорошо, лишь наши черные
бушлаты и широкие брюки, не говоря уж о тельняшках и бескозырках, вызывали у
них улыбки.
Через несколько дней снова погрузились в эшелоны. Снова застучали,
теперь уже с редкими передышками, колеса теплушек. Перед глазами открывалась
необозримая, как море, степь. Мои товарищи скинули бушлаты. Синие полоски
тельняшек запестрели во всех вагонах. Сухопутное "море", и "корабль" на
колесах. День, ночь, еще день. Впереди мираж, будто в самом деле к
штормовому морю мчимся. Эх, скорей бы!
Но не тут-то было. Эшелон остановился: где-то перед станцией нашего
назначения фашистские бомбардировщики разрушили мост.
Мы вывалились из теплушек. Ждем час, другой, третий... Вглядываемся в
даль. Там, где-то на самой кромке степного простора, на нижнем обрезе
небосклона, бушует что-то непонятное; то все сплошь заволакивают черные
тучи, то пробивается сквозь них зарево, и солнце будто дробится огненными
осколками.
Ночью совершили пеший марш без дороги, по видному для всех ориентиру -
зареву пожаров на краю степи. Казалось, там же и край света.
Но то был Сталинград.
К утру зарево потускнело, зато багрово-темные тучи стали еще гуще.
Словно огромный вулкан извергался там, выбрасывая массы огня и дыма. А когда
лучи солнца чуть подрумянили просветы между тучами, над источником огня и
дыма, как мошкара, закружились самолеты.
- Что это? - спросил я.
Командир роты старший лейтенант Василий Болынешапов дал мне бинокль.
Смотрю - и не верю своим глазам. Над городом в два, три, четыре "этажа" -
немецкие пикировщики, истребители, штурмовики, тяжелые бомбардировщики. С
разных высот они вываливают свой бомбовый груз на город. Вереницы .
пикировщиков ныряют в гущу дыма и огня над центром, и там поднимаются новые
столбы красной кирпичной пыли и огня.
Неужели же там есть еще люди, и как они держатся, сражаются, просто
хотя бы живут, дышат?!
- Сталинград выдерживает очередную атаку с воздуха, - как бы отвечая на
мой вопрос, пояснил командир роты. И, помолчав, добавил: -Мы идем туда,
поэтому, морячки, сегодня же начнем готовить вас к действиям в тех условиях.
Сразу же объявили тему трехдневных занятий: подготовка к уличным боям.
С особым усердием тренировались моряки на занятиях. Работали штыком,
ножом, лопатой, метали гранаты, ползали, бегали. Каждый понимал - эта наука
нужна.
Рукопашные "схватки" иногда переходили чуть ли не В М-стоящие драки,
вгорячах даже разбивали один другому носы. Наш командир роты готовил своих
людей не на парад.
Сейчас он сидел на возвышенности, раскинув согнутые в коленях ноги:
каблуки сапог, подбитые толстыми металлическими косяками, глубоко зарылись в
землю; широкие загорелые ладони устало лежали на коленях.
Большешапов был доволен: учения идут по плану, матросы уже умело ловят
летящую гранату и метко швыряют ее обратно в траншею, где маячат чучела.
- С такими моряками, Степан, мы любому фашисту голову свернем! -
вырвалось у Болыпешапова, когда возле него остановился замполит Кряков.
Тем временем я в глубокой траншее разучивал приемы боя лопатой против
врага, вооруженного автоматом. Моим противником был солдат Реутов. Матросы
стояли на бруствере, внимательно смотрели. И вдруг Реутов, изловчился и
саданул в меня очередь. Конечно, патроны были холостые.
Чтобы показать прием, надо было пропустить по траншее каждого.
Результаты оказались хорошие: со второго захода "поражений" почти не было.
В самый разгар "схватки" возле нас остановилась легковая машина. Из нее
вышел маленького роста щуплый человек, на петлицах - малиновые ромбики. Это
был наш дивизионный начальник, бригадный комиссар Константин Терентьевич
Зубков. Спокойно покуривая папиросу, он смотрел в середину круга, где шел
поединок.
Старший лейтенант Большешапов отбивал нападение нашего мичмана Ровнова.
Мичман явно сильнее старшего лейтенанта: ростом выше, руки длиннее, шире в
плечах. Туго приходилось Болынешапову, но тренированность, знание
оборонительных приемов делали его неуязвимым. Как пружина сожмется,
мгновенно отбросит противника, и все начинается сначала. Нашла коса на
камень. Кто же кого?
Матросам хотелось, чтобы победил мичман, но солдаты уверенно говорили,
что их "старшой" и не таких обламывал.
Вот мичман и старший лейтенант снова пошли на сближение. Рывок, еще
рывок - и мичман запутался в своих широких брюках. Большешапов наступил
ногой на морской клеш, толкнул плечом мичмана в правый бок, и тот, потеряв
равновесие, грохнулся.
Отходя в сторону, вытирая потное лицо носовым платком, командир роты
сказал:
- Вот так из-за широких штанов можно жизнь потерять, - и только теперь
увидел бригадного комиссара. - Р-рота! - он хотел подать команду "смирно",
но бригадный комиссар прервал его:
- А разве армейское обмундирование вы не получили? Командир роты
смутился: не хотелось ему подводить моряков под "разнос". Но делать нечего,
вынужден был доложить:
- Матросы армейское обмундирование получили полностью, но еще не
переоделись.
Все ждали, что скажет бригадный комиссар, он попыхивал папиросой,
пускал кольцами дым да молча посматривал на нас. Наконец комиссар стряхнул
пепел с папиросы и спросил:
- Так, говорите, жалко вам с морской формой расставаться? - И,
помолчав, ответил на свой вопрос: - Конечно, жалко! А с боевыми кораблями,
на которых вы по пять-шесть лет служили, разве не жаль было расставаться?
Да, вылетели вы, орлы, из родного гнезда. Мы ведь знаем: матросы - орлы! -
Комиссар помолчал. - Вылетели, но из виду не скрылись. Ваши
товарищи-матросы, командиры ваши флотские за вами следят, думают о вас:
как-то они там? Провожали они вас на фронт как родных. Провожали как верных
сынов Тихоокеанского флота, преданных партии, народу, геройских и
дисциплинированных! Так где же ваша флотская дисциплина?
Лицо бригадного комиссара было чуть бледно, левая рука зацепилась за
портупею, а правая, пока он говорил, все время была в движении: то
поднималась резко, то снова опускалась.
Мы стояли и слушали молча, позабыв о куреве. На душе обида: неужели
придется снимать клеши, надевать солдатские узенькие штанишки, обмотки? Но
понимали - прав комиссар.
Вечером мы развязали вещевые мешки и через час превратились в
красноармейцев. Новое обмундирование торчало, дыбилось, пузырилось. Родная
форма теперь лежала в вещевых мешках. Лишь тельняшки остались под
гимнастерками.
Началась погрузка в машины. Командир второго батальона капитан Котов,
широко расставив толстые короткие ноги, то и дело посматривал на большие
наручные часы в белом никелированном корпусе.
В стороне, метрах в десяти от комбата, кучкой стояли красноармейцы -
связные от каждой роты. Среди них был и я - связной пулеметной роты. Мы еще
не успели познакомиться с вновь назначенным командиром батальона и не знали,
как дер-16
аться в его присутствии. Он же на нас как будто не обращал "Внимания.
Старшего между нами, связными, не было, все оказа-' лись вроде на равных.
Погрузка окончилась. Комбат вместе с медицинской сестрой сел на
головную машину. Мы остались совсем без начальства. Тогда я решился - как
старший среди всех по возрасту и по военному званию - взять командование
группой на себя.
Первое, что пришло мне в голову, - распустить всех по своим
подразделениям.
- Как остановка, сразу бегите ко мне, - сказал я. - Моя машина вторая.
Кто опоздает - пеняйте на себя. Э:ро вам не учение, а война...
Стоявший рядом со мной солдат Пронищев заметил со смешком:
- Товарищ главстаршина, да вы еще не знаете, что такое война, а других
пугаете.
Слова бывалого солдата сразили меня. Я на минуту растерялся, потом
разобрала злость. Повернулся, крикнул Прони-щеву:
- За мной!
Места в машине нам достались самые плохие. Мы сидели около заднего
борта, вся пыль оседала на нас. Настроение скверное, злость еще не улеглась.
- Ты только, товарищ главстаршина, не злись, - заговорил Пронищев. - Не
люблю, когда человек говорит то, чего не знает. Я вот, допустим, тракторист,
а начал бы рассказывать летчику про самолет. Смешно! А война... Я вот тебе
расскажу немного и про связных тоже.
В бою часто как бывает? Перемешается все, перепутается, не знаешь, где
наши, где противник. Как тут быть связному? Куда бежать? Оглядись! Случается
отступление, опять же бойцы отходят все вместе, один другому помогает, а
связной всегда один. Вот, скажем, шел бой под Касторной. Пробежал я из штаба
полка по лесу во второй батальон с донесением, выполнил приказ. Возвращаюсь
назад по той же тропинке, перебегаю от куста до куста, прячусь, и вдруг -
фашистские мотоциклисты. Что делать? Вскинул винтовку, потом две гранаты
швырнул - и ходу! Вот вам и связной. В бою связной фигура, сам себе
командир. А ты их так...
Я молчал. Что было сказать?
Колонна свернула на проселочную дорогу. Минут тридцать катились по
низменности, заросшей кустами. Разбросанные там и тут озерки так и манили к
себе: после пыльной, жаркой дороги райское дело - выкупаться, отдохнуть на
бережке.
Вдруг с головной машины раздались условные сигналы, и вся колонна
шарахнулась в разные стороны. Остановились под кустами. Дорога впереди и
небо над ней были пусты. Чего там испугались - мы так и не поняли.
Батальон разгрузился быстро, без суеты и шума. Боевую технику разобрали
на плечи, построились по три и вышли из кустов на ту самую проселочную
дорогу, по которой только что ехали.
День подходил к концу, схлынула жара, и даже как будто утихла давно
мучившая всех жажда. Слышались громовые раскаты. В воздухе пахло гарью,
взрывчаткой и еще чем-то неприятным.
Батальон свернул с проселка и по тропкам, протоптанным скотиной,
углубился в лес.
И тут из-за кустов показались люди в штатском. Они шли, еле переступая,
оборванные, грязные, перевязанные серыми от пыли бинтами. Это мирные жители
Сталинграда направлялись в госпиталь. Моряки, еще не видевшие ужасов войны,
смотрели на них с болью.
С опушки леса, в котором мы замаскировались, был виден Сталинград.
Между нами и горевшим городом лежала Волга. Слышались артиллерийские
раскаты. Без устали строчили пулеметы. Фашистские самолеты непрерывно
бомбили заводской район.
Каким-то будет наш первый бой?
Вереницей тащились по тропинкам раненые солдаты. Нам хотелось
поговорить с ними, спросить, как там, но вид их говорил сам за себя. Они