"...Еще три сенсации из Серебряного века" . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . 3
Сюжет первый.
"В АХМАТОВСКОМ ИЗМЕРЕНИИ" . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. 5
Материалы к повести "Любовь на Чимгане" . . . . . . . . . . . . . . . .
. 35
Сюжет второй.
По чужому кругу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . 70
Сюжет третий.
О РУКОПИСНЫХ СБОРНИКАХ Н. ГУМИЛ ВА И
ИЛЛЮСТРАЦИЯХ К НИМ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . 100
Сюжет четвертый.
ПИСЬМА Л ВЫ ГУМИЛ ВА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . 105
Приложение No 1.
Завещание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 133
Приложение No 2.
Труды и дни Н. С. Гумилева.
Том первый. 1886 -- 1918 (март) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . 141
Труды и дни Н. С. Гумилева.
Том второй. 1886 -- 1921 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . 277
"...ЕщЕ три сенсации из Серебряного века"
Новая книга Веры Лукницкой "Любовник. Рыцарь. Летописец (Еще три
сенсации из Серебряного века)" -- для тех читателей, которые не представляют
русской литературы и шире -- русской культуры без Анны Ахматовой и Николая
Гумилева. Но она и для тех, кто только открывает для себя эти имена. Не
будут разоча-рованы ни первые, ни вторые. Моя уверенность основана на
зна-нии предыдущих книг Веры Лукницкой -- "Исполнение мечты", "Пусть будет
земля", "Перед тобой земля", "Из двух тысяч встреч", "Николай Гумилев. Жизнь
поэта по материалам домаш-него архива семьи Лукницких", "Эго -- эхо".
Вера Лукницкая много лет работает над материалами архива Павла
Николаевича Лукницкого, продолжая его дело, подтверждая репутацию "хорошей
вдовы" (цитата из дневника Павла Лукниц-кого, где он пишет о том, что
"жениться надо на хорошей вдове"). При этом Вера Лукницкая являет
литературную репутацию не просто писательскую -- просветительскую. Ибо
просветитель прежде всего беспокоится о продвижении истины, подчас принося
свой голос в жертву голосу другого, считающего себя более зна-чимым в
определенной историко-культурной ситуации.
В предисловии Вера Лукницкая определяет правила прочтения своей книги.
Искушая читателей интимным дневником, неизвест-ными рисунками, письмами,
автор тем не менее оставляет на свою долю скромную роль комментатора, не
стараясь подчинять ситуа-цию своим собственным жизненным и писательским
установкам. На поверку же именно такое комментирование оказывается точным
наблюдением или подсказкой, дает ключ к некоей разгад-ке -- человеческих
судеб, идей, исторических ситуаций.
Сенсационная "информация" подтверждается документально, без
бульварщины, которую так ищут сегодня иные издательские дома. И в то же
время Вера Лукницкая не скрывает чувства наследника сокровищ; простота
подачи материала обманчива. Только сопоставляя известные и вновь открывшиеся
факты из жизни Вольдемара Казимировича Шилейко, можно оценить и фигуру
ученого-ассириолога с мировым именем, и нюансы семей-ной жизни Ахматовой и
Шилейко...
Сюжет, посвященный письмам Льва Николаевича Гумилева к Павлу
Николаевичу Лукницкому, важен в контексте взаимоот-ношений Анны Андреевны
Ахматовой с сыном, когда не она -- главный наставник и защитник, а другой,
перенесший любовь к поэту Николаю Гумилеву и Анне Ахматовой на их
"Гумильвенка"...
Публикация рисунков Николая Гумилева перекидывает мос-тик к рисункам
Пушкина, Лермонтова и других русских писа-телей...
Здесь любые аналогии правомерны: историки литературы знают, какие
открытия позволяет сделать прикосновение и к этой ипостаси творческой
личности. Очевидна перекличка с гуми-левскими рисунками и рисунков Павла
Лукницкого. Она отсылает нас к очень интересной параллели рисованных
впечатлений от путешествий двух поэтов.
В приложении к основному тексту книги дается университет-ская дипломная
работа Лукницкого "Труды и дни Н. Гумилева", выполненная к 1925 году
(напомню -- всего через четыре года после расстрела поэта!) и пополненная
позже благодаря встрече с Анной Ахматовой. Эту работу Лукницкий всю жизнь
мечтал обнаро-довать. До сих пор ее использовали в своих публикациях в
основ-ном зарубежные литературоведы (как правило, без ссылок). Теперь "Труды
и дни..." предстают перед нами в первозданном виде, без какой-либо правки:
огромная скрупулезная исследовательская работа человека, в то непростое
время безусловно, рисковавшего...
Книга Веры Лукницкой -- я уверен -- "материал", который будет понят и
принят подлинными исследователями русской культуры.
Не могу не сказать и о том, что книга еще раз напомнила, сколь
недооцененной оказалась фигура Павла Лукницкого, не искавшего славы себе, но
искавшего славы своему Отечеству, послужить которому он успел не только как
писатель и исследователь, но и как воин и гражданин...
Николай Скатов,
член-корреспондент РАН
директор Института русской литературы
(Пушкинского Дома)
Мне стало страшно жаль эту трудноживущую женщину. Она как-то вся
сосредоточилась на себе, на своей славе -- и еле живет другим.
К. Чуковский
Литературовед мог бы прокомментировать отношения Ахматовой и
Лукницкого, навесив им индивидуальный ярлык с названием, и склонить на свою
сторону тех, кто желает склониться.
Читая множество российских и заграничных исследований, воспоминаний,
рассказов и предположений о поэтессе и при-знавая неограниченные фантазийные
их возможности, я, как добавление сведений к уже имеющимся моим ранним
много-численным публикациям, вижу две причины для публикации записей
Лукницкого из его "интимной тетради". Первая причи-на, что записи у
Лукницкого, как всегда, сиюминутные, еще не остывшие. Другая, и главная,
причина -- необходимость, отдав ему должное, рассказать о Павле Николаевиче,
который эти записи сумел сохранить. Они -- теплые, живые, как и сами действа
в них.
В феврале 2005-го им -- 80 лет.
Чтобы не вводить в заблуждение читателей своими оцен-ками, ненужными
ассоциациями и примерами из русской и зарубежной литературы, вообще из
отношений между мужчи-ной и женщиной, я, рискуя, как часто было и раньше,
получить ярлычки "ведов", но "благословленная" Д. С. Лихачевым1, все же
решаюсь представить записи из "интимной тетради", еще нетронутые
профессионалами.
Но до этого -- мой рассказ о Лукницком и несколько штрихов из дневника,
сделанных им во время бесед с Ахмато-вой с ее слов, записанным иногда в
кавычках, иногда -- без и тут же прочитанных и выверенных самою героиней.
Дело в том, что на протяжении более пяти лет беседы с Ахматовой
возоб-новлялись, и бывало так, что тональность их менялась, многие сведения
вроде бы и повторялись, но детали в них либо опуска-лись, либо возникали
новые, и сведения, таким образом, варьи-ровались -- в зависимости от
настроения и состояния собе-седницы в данный момент. И памяти ее
замечательной, бес-подобной -- тоже. И ее ссылок на память. "Память --
великая завиральница", -- часто повторяла Ахматова... И добавляла, что мы
помним не факты, а воспоминания о них. Лишь воспомина- ния -- убеждала
она...
Во время каждой новой встречи и каждой следующей беседы, веря словам
Ахматовой без малейшего сомнения, Лукницкий записывал все варианты
услышанного2. На всякий случай.
Его желанием было сохранить ее для потомков живой... Какой именно он
знал эту женщину.
Н. А. Струве в предисловии к первому тому Лукницкого изданного им
двухтомника "Встречи с Анной Ахматовой" назвал автора записей первым
"Эккерманом1 Ахматовой". Почетное определение, приятное на слух, но позволю
себе усомниться в нем безо всякого притом предубеждения. Иоганн Петер
Эккерман, умный, смелый и убежденный полемист само-го Шиллера с его
рецензией на гетевского "Эгмонта" еще за несколько лет до начала симбиоза
Эккерман -- Гете. Эккерман добивается своей цели, но оказывается рядом со
своим героем лишь когда тот -- уже дряхлеющий старик и, естественно,
пол-ностью открыт биографу для записей его священных "жизне-мыслей". Позади
страсть к Ульрике Левецов, конец романа с Марией Шиманской и самому 74 года
отроду. До окончания творческого пути близко. А не завершены труды "Поэзия и
правда", "Второй Фауст", "Годы странствий Вильгельма Мейстера". Не закончены
и другие работы великого маэстро. Необходим еще один верный помощник. И
Эккерман оказы-вается тут как тут. Сам же летописец настолько привержен
жизнью и временем своему кумиру, что даже свою личную судь-бу ломает
сознательно ради интересов великого человека и великих бессмертных идей его.
Лукницкому же досталась лишь "часть" Ахматовой, причем в ее молодые
годы, та ее "часть", которую она посчитала воз-можным в определенное время
определенным образом открыть своему слишком молодому другу.
Из дневника2
22.01.1925
"Осип очень нежно к Вам относится... Очень... Он заговорил со мной о
Вас -- хотел нащупать почву, как я к Вам отношусь. Я расхва-ливала Вашу
работу, но сказала: "Знаете, мы все в его годы гораздо старше были".
Понимаете, для чего сказала?.. Он как-то очень охотно с этим согласился.
Я говорю Вам это так, чтоб Вы знали..."
Все остальные ее "части" были вне его досягаемости. Они были для
другого, для других.
И сам летописец -- Лукницкий -- вовсе не имел намерения ломать свою
личную судьбу или зависеть от чужой.
Ахматова выстраивала свою собственную жизнь, ту, кото-рой Павел
Николаевич не смел коснуться. Его молодость и наивность не давали ему шанса
быть на равных. А как человек духовно щедрый, тактичный он и не пытался
войти в закрытую дверь. И тем паче не пытался предполагать и потом описывать
то, что за нею. Открытой "части" Ахматовой для него, юного, было так много,
что он захлебывался встречами. Впечатления, ощущения и записи того, что он
услышал, увидел. И абсолютно никаких глубоких анализов.
6.03.1925
"АА1, отдавая должное дневнику, считает все же, что дневником Блок
"разоблачает" свои стихи, показывает нити, скрепляющие их с реальным, с
земным, с будничным. Дневник дает возможность судить о непонятном
простодушии Блока, считавшем, например, Клюева, этого бога фальши
(подчеркнуто мной. -- В. Л.), своей совестью, всерьез принимавшего Грааль
Арельского, враля всем хорошо известного, принимавшего у себя Г.
Иванова2..."
Противоречивые и порою отрицательные суждения о поэтах и людях
Лукницкий, конечно, записывал. И тут же смягчал оценки объяснениями самому
себе безупречным авторитетом Ахматовой. Она н е м о г л а ошибаться.
16.04.1925
Сказала, что Клюев, Мандельштам, Кузмин -- люди, о которых нельзя
говорить дурное. Дурное надо забыть.
22.01.1925
...Одно время О. М. часто ездил с ней на извозчиках. АА сказала, что
нужно меньше ездить, во избежание сплетен.
"Если б всякому другому сказать такую фразу, он бы ясно понял, что он
не нравится женщине... Ведь если человек хоть немного нравит-ся, женщина не
посчитается ни с какими разговорами. А Мандельштам поверил мне прямо, что
это так и есть..."
Есть в дневнике противоречивые записи и о Кузмине, и о других
персонажах...
Так Лукницкий и записывал все варианты.
И некоторые убереглись. И от снаряда, попавшего в квар-тиру Лукницкого
в момент обстрела Ленинграда. И от контроля Ахматовой, и от ее предложения
передать на время в ее руки архив для исправления ошибок и неточностей и для
сохран-ности1.
Почти все оставшиеся подлинники записей Лукницкого в собранном и
скомплектованном виде переданы мною в Пуш-кинский Дом в 1997 году. Многие до
этого вошли в два издан-ных тома из трех, планировавшихся издательством, под
назва-нием "Встречи с Анной Ахматовой" ("ACUMIANA"): том I (1924 -- 1925);
том II (1926 -- 1927), Ymca-Press Paris, 1991, Ymca-Press Paris, Русский
путь, Москва, 1997.
К периоду, когда лукницко-ахматовские
отношения начинались
20.12.1924
...После биографии1 я стал ей читать выдержки из моего литера-турного
дневника, попросив ее указывать, какие сведения о Н. С. правильны, какие
нет. Потом в 12 часов зажег ей примус, вскипятили воду, пили чай. После чая
-- опять читал ей дневник. АА слушала внимательно, выражала свое мнение,
улыбалась, удивлялась тому, как люди искажают факты. Читал и те места, где
упоминается о ней...
26.12.1924
О стихотворении к "Карте любви" в альбоме О. А. Кузьм.- Караваевой.
АА: "Я сначала не хотела Вам даже показывать его. Ничего в нем
интересного нет. Н. С. подделывается в нем -- вы понимаете, -- барыш-ня2, 16
лет, невинная, неумная, жила в Калуге... Ну о чем можно было с ней говорить?
А Н. С. подделывается к ней. Этого совсем не нужно было".
Декабрь 1924
Диктуя мне сообщения об Н.Г., упомянув: "...6 января 1914 г. Н. С.
познакомился с Таней Адамович..." -- чуть заметно вздохнула, мне показалось,
что этот вздох не был случайным.
15.01.1925
И. Наппельбаум об АА сказала мне следующую фразу: "Не знаю, как в
общении с мужчинами, а в общении с женщинами -- "она тяже-лый человек", -- и
говорила о тщеславии АА.
24.01.1925
Показала мне свинцовую медаль с ее профилем, сказала, что любит ее. Я
заметил, что профиль тяжел.
"Это мне и нравится... Это придает "античности"...
27.02.1925
Просила сказать мое мнение о том, как она держалась на эстраде
25.II.1925. Я ответил, что с "полным достоинством и немного "гордо".
"Я не умею кланяться публике. За что кланяться? За то, что публи-ка
выслушала? За то, что аплодировала? Нет, кланяться совершенно не нужно.
Нельзя кланяться. Есть такой артист Мозжухин, -- у него целая система к а к
кланяться. Он поворачивается в одну сторону, улыбается, потом в другую... И
с той стороны, куда он поворачивается, хлопают громче... Что это такое? Что
это за вымаливание? Как ему не стыдно!.."
2 и 3.03.1925
Когда я пришел к АА сегодня1, у нее сидела жена Н. Н. Пунина -- сидели
в столовой за чаем, друг против друга... Мило разговаривали... Через
несколько минут после моего прихода жена Пунина поднялась, стала уходить.
Приглашала АА заходить к ним, поцеловались на про-щанье... Потом, когда та
ушла, АА спрашивает: "Ну, как она Вам понра-вилась? Не похожа на
женщину-врача?"
Я (нерешительно): Нет, не похожа... Она женщина...
АА (утвердительно): Женщина... Правда, она милая?
Я (нерешительно): Правда... милая...
13.03.1925
О жене...
-- Она меня не любит....
-- Жена?.. Почему?
-- Ну, как же -- я "соперница". Она его очень ревновала ко мне. Помню,
(фамилия подруги) звонила ему по телефону. Спросила: "...в Царском?.." Жена,
наверно, рядом стояла, потому что он ответил: "Да... там...".
13.03.1925
Рассказывает, что глубоко, по-настоящему, ее ненавидит Анна Радлова.
Ненавидит так, что удерживаться не может и говорит про нее гадости даже ее
друзьям. Раз, когда Н. Рыкова была у АА и была у нее же Радлова и АА вышла
зачем-то в другую комнату, Радлова -- за этот короткий промежуток времени
отсутствия АА -- ругала Наташе Рыковой АА... На лестнице Инст. Ист. Иск.
Радлова говорила: "Я так жалею вас, Артур Сергеевич"...
"Сказала, что я назойливая, требовательная -- это Артуру, который так
любил меня! У него любовь ко мне -- как богослужение была".
Такая ненависть Радловой родилась, вероятно, потому, что она
предполагала в АА свою соперницу.
"Она про Сергея Радлова думала!.. На что мне Радлов?! -- Смеет-ся... --
Я бедная, но мне чужого не надо, как говорят кухарки, когда что-нибудь
украдут!"
-- Но ведь вы же не "украли"? -- смеюсь я.
-- Это для иронии!
"А Радлова всегда очень мила, даже больше, чем требуется, со мной.
Когда я была у них, она ночевать оставляла, комплименты говорила".
АА говорит, что жена Рыбакова ее ревнует -- Наташа Данько ей донесла об
этом...
АА: "Рыбаков дома за обедом сказал при жене и при других, что он не
видел Н. Н. Пунина в этот день... А через несколько минут сказал, что
Алянский и Каплан не зайдут ко мне. Жена стала истерически смеяться:
"Значит, ты не от Пунина узнал?" Он тоже стал смущенно смеяться, а она так
истерически смеялась, что должна была встать и выйти из-за стола..."
АА: "А я еще Наташе Данько сказала, что он палку оставил". (Рыбаков
забыл свою трость у АА, когда был в последний раз.)
АА: "Но ведь тут я себя чувствую совершенно невинной: не могла я этого
предвидеть!" (что жена Рыбакова ревнует, так как в действи-тельности никаких
причин к ревности нет; АА даже пугает мысль о такой нелепости).
12.03.1925
О "Заговоре императрицы" (пьесе А. Н. Толстого и П. Е. Щего-лева):
"Я должна была с Людмилой1 сидеть в авторской ложе, со Щего-левыми.
Когда мне сказали это, я очень жалела -- значит, нельзя было бы выражать
свое мнение...".
20.03.1925
Рассказывает, что у нее все "свекрови" Анны: мать В. К. Шилей-ко --
Анна; мать А. С. Л.2 -- Анна; мать Н. С. -- Анна; жена Н. Н. П.3 (тоже
"свекровь") -- Анна и т.д.
22.01.1925
Когда я читал АА воспоминания Мандельштама о Н. Г., АА сказала мне: "Вы
смело можете не читать, если что-нибудь обо мне. Я вовсе не хочу быть вашей
цензурой. Гораздо лучше, если Вы будете иметь разносторонние мнения"...
...Я принес АА свой литературный дневник и стал читать. АА делала свои
замечания -- некоторые фактические поправки.
АА очень огорчили дневники! "По этому дневнику выходит, что я злая,
глупая, тщеславная... Это, вероятно, так на самом деле и есть"...
...Моя вина -- такой общий тон дневника, и я не хочу, чтобы по моей
вине можно было бы судить об АА ошибочно. Хулителей, не знающих
действительного образа АА, найдется много. Не хочу, не могу, н е и м е ю п р
а в а л г а т ь.
...Повторяю: скромность до застенчивости, доброта, благородство и
тонкость ума -- вот характерные черты АА. Да, в обращении с посторонними АА
может показаться высокомерной, гордой, само-уверенной; но такой она может
показаться именно не знающим ее людям...
...Милая и ласковая, приветливая и простая; женственная, как только
может быть женственна женщина, и в то же время такой нежен-ский, ясный,
спокойный и светлый ум, объективный и проникновен-ный... и такая любовь к
искусству, совершенно бесподобное презрение к внешним, материальным
удобствам.
...Только выучив наизусть (выделено мной. -- В. Л.) все
выше-изложенное, запомнив это и уверившись, приняв это как ключ к моему
дневнику, можно начинать его чтение.
Эти несколько первых житейских штрихов -- конца 1924-го, начала
1925-го, разбросанных, впрочем, десятками и сотнями по всему дневнику за
годы записей, часто ежеднев-ных, представляют, однако, Ахматову женщиной с
живыми женскими чертами. И эти черты вполне уживались в ней, не мешали ей
оставаться поэтессой и строить свой жизненный величественный образ, все
более зацикливаясь на себе -- женщине.
А манера Лукницкого записывать -- она не может быть ни спорной и ни
бесспорной, потому что она такая, как есть. Это его время, его впечатления,
его свидетельства, его ощущения. И спасибо ему, что он это сохранил.
19.01.1962. Комарово
Вчера после ужина сел за стол еще немножко поработать, правил "Сказку о
Солнце". Стук в дверь. "Прошу!" Встал, открыл...
-- Это Вы, Павел Николаевич!
...Из тысячи голосов я этот всегда узнаю -- низкий, гортанный...
-- Здравствуйте, Анна Андреевна!
Вплывает величаво в комнату, но я сразу за нынешним обликом, как будто
проявляя негатив, все яснее вижу ее прежний давно знако-мый...
В ночь на 20. 01.1962
Два волоса
в один сплелись --
Белый и влажно-черный.
Два голоса
в один слились --
Родной,
грудной, задорный.
В открытых дверях
она предо мной
Иконой нерукотворной.
Волнением,
как легкой кислотой,
Снимаю с нее
за слоем слой.
В секунду
века -- отойдите!
И сразу та женщина --
вся со мной
Тростинкой,
и страсть моя -- беленой.
И я, как
алхимик, стою немой,
Из всех
невозможных соитий
Вдруг
выплавив
звездный
литий!
АА сразу же объяснила мне, зачем пришла, предлог был явно надуманный, и
смысл был только в том, чтобы был хоть какой-то предлог...
И если налет "самовозвышаемости", без которого она жить не может,
потому что он десятилетиями воспитан в ней и ею самою и всеми ее
окружающими, если этот налет не замечать, то предо мною -- человек умный,
духовный, утонченно-культурный, не потерявший с возрастом ни остроты
видения, ни огромного таланта. С нею мне всегда интересно и только минутами,
когда "автобиблиография" заме-няет все, скучновато...
Сегодня ночью -- неожиданно для меня -- вырвалось стихотворе-ние,
которое я записал, -- стихотворение, возникшее из вчерашней встречи. Я
пришел к АА с ним. Еще не успел ничего сказать... АА усадила меня в
кресло... Папку, на которой написаны слова "Чужие стихи", раскрыла,
перебрала страницы, я сразу понял, что это стихи разных людей, посвященные
ей... В папке, наверное, было сто или полтораста листов, исписанных разными
почерками. АА стала мне объяснять, что и от меня ей хотелось бы получить
какое-нибудь стихо-творение, которое легло бы где-нибудь вот тут,
посередине. С такой просьбой она уже обращалась ко мне однажды в Москве
несколько лет назад, и я ее просьбу тогда не выполнил, хотя и пообещал.
Сегодня же я, не дав ей договорить, протянул листок... Она внимательно
прочи-тала и сказала: "Хоть и мгновенье", а стихи хорошие!"
Какая странная слабость... собирать все посвященные ей стихи! В этом
есть что-то от очень уязвленного самолюбия, чудовищно гипер-трофированного
самовозвеличивания.
И это теперь, когда она победила время, признана, оценена, зна-менита,
неуязвима.
Шел 1924 год. После революционной разрухи трудно рождалась новая жизнь.
Новая эра: в ней новые порядки, новые законы, в которых жить, творить,
действовать. Анне Андреевне 36-й. Она уже давно определенно знаменита и все
еще женст-венна, длинноволоса и невообразимо гибка.
С мужем, у которого она живет, ученым, ассириологом, профессором,
поэтом, переводчиком В. К. Шилейко, Ахматова фактически в разводе.
Отношениям между искусствоведом, профессором Академии художеств Н. Н.
Пуниным и Ахма-товой уже несколько лет. Они в полном разгаре и вскоре
преобразуются в трудный гражданский брак.
Просторная квартира Пунина, куда он пригласил Ахматову переехать от
Шилейко, располагалась в бывшем доме графов Шереметевых, с сохранившимся
старинным гербом, львами, короной и девизом "Deus conservat omnia"1,
находившемся у набережной реки Фонтанки.
В квартире No 34 жила жена с ребенком и прислугой.
Ахматова переехала в квартиру Пунина в середине 1926-го, раз и навсегда
определив в сознании Лукницкого место сво-его проживания: "Фонтанный дом".
Звучало пышно, как "Мраморный дворец", где она женою Шилейко проживала в
неудобном служебном флигеле (без воды и туалета в самой квартире), всегда
осторожно пробираясь в свою "келью" по ассирийским фолиантам, разбросанным
ученым по полу про-ходной столовой и темной кухоньки.
Лукницкий помогал разбирать, упаковывать и перевозить на Фонтанку
бумаги, книги и вещи Ахматовой в 1926, 1927, 1928 и даже в 1929 годах, и,
кстати, даже вещи Шилейко перево-зил по его просьбе в Фонтанный дом.
В разное время в квартире на Фонтанке Ахматова в связи с семейными
проблемами пережила в разных комнатах, включая и кабинет Пунина.
В дневнике 27.07.1927 года у Лукницкого среди разных есть, например, и
такая запись: "Ежемесячно платит Пуниным 40 рублей за еду и комнату".
Ко времени переезда Ахматовой, несмотря на спад в стихо-творчестве,
она, признанная интеллектуальным миром уже более 10 лет большим поэтом, все
упорнее и виртуознее продол-жает конструировать свой царственный облик, при
содействии высокого окружения. А для овеществления мирского и при помощи
прихваченных в новый адрес нескольких отобранных подруг -- из ее
"ахматовок"1.
P.S.
Шел 1924 год. После революционной разрухи трудно рождалась новая жизнь.
Новая эра: в ней новые порядки, новые законы, в которых жить, действовать,
творить. Павлу Нико-лаевичу 22. В свои 15 лет паренек принял новую шумную
власть как данность, и прибавленные самому себе два года -- в связи с его
работами на стройках в период гражданской войны и позже в Ленинградском
Союзе поэтов -- не смогли в его 22 загасить искрящихся синих глаз, и прямые,
как сноп соломы, волосы постоянно спадали через лоб, будто пытались
приглушить их голубоватый сверк.
Молодой человек чрезвычайно энергичен. Он учится в Петроградском
университете, оттачивает язык в наследном "гумилевском" "Институте живого
слова", пишет стихи, посе-щает много-много литературных клубов, салонов,
вечеров, сборищ.
Не отказывая себе в мужских забавах (примеры тому: ро-ман с цыганской
певицей из знаменитого рода Шишкиных -- Ниной -- последней любовью Гумилева;
короткий -- с начала декабря 1924 г. по февраль 1925 г. -- с Анной
Ходасевич, бывшей женой поэта; теплые отношения с Анной Энгельгардт --
вдовою Гумилева; еще теплее с А. Изергиной -- позже возлюбленной Пунина,
будущей женой директора Эрмитажа И. А. Орбели и т.д.), Лукницкий серьезно
занимается творчеством Гумилева.
Он педантично разыскивает не только гумилевские стихи, но и его
автографы, черновики и обрывки; выспрашивает всех, с кем встречался Гумилев,
о его жизни, выискивает литера-турные и личные документы казненного поэта.
Если не может получить подлинник, то тут же снимает с них копии со всеми
авторскими пометками и ошибками. Главная, непреходящая страсть Лукницкого,
длившаяся к тому времени уже несколько лет и резонно перешедшая в его
университетский диплом и позже -- в "Труды и Дни Николая Гумилева", -- Поэт.
. . . . . 3
Сюжет первый.
"В АХМАТОВСКОМ ИЗМЕРЕНИИ" . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. 5
Материалы к повести "Любовь на Чимгане" . . . . . . . . . . . . . . . .
. 35
Сюжет второй.
По чужому кругу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . 70
Сюжет третий.
О РУКОПИСНЫХ СБОРНИКАХ Н. ГУМИЛ ВА И
ИЛЛЮСТРАЦИЯХ К НИМ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . 100
Сюжет четвертый.
ПИСЬМА Л ВЫ ГУМИЛ ВА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . 105
Приложение No 1.
Завещание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 133
Приложение No 2.
Труды и дни Н. С. Гумилева.
Том первый. 1886 -- 1918 (март) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . 141
Труды и дни Н. С. Гумилева.
Том второй. 1886 -- 1921 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . 277
"...ЕщЕ три сенсации из Серебряного века"
Новая книга Веры Лукницкой "Любовник. Рыцарь. Летописец (Еще три
сенсации из Серебряного века)" -- для тех читателей, которые не представляют
русской литературы и шире -- русской культуры без Анны Ахматовой и Николая
Гумилева. Но она и для тех, кто только открывает для себя эти имена. Не
будут разоча-рованы ни первые, ни вторые. Моя уверенность основана на
зна-нии предыдущих книг Веры Лукницкой -- "Исполнение мечты", "Пусть будет
земля", "Перед тобой земля", "Из двух тысяч встреч", "Николай Гумилев. Жизнь
поэта по материалам домаш-него архива семьи Лукницких", "Эго -- эхо".
Вера Лукницкая много лет работает над материалами архива Павла
Николаевича Лукницкого, продолжая его дело, подтверждая репутацию "хорошей
вдовы" (цитата из дневника Павла Лукниц-кого, где он пишет о том, что
"жениться надо на хорошей вдове"). При этом Вера Лукницкая являет
литературную репутацию не просто писательскую -- просветительскую. Ибо
просветитель прежде всего беспокоится о продвижении истины, подчас принося
свой голос в жертву голосу другого, считающего себя более зна-чимым в
определенной историко-культурной ситуации.
В предисловии Вера Лукницкая определяет правила прочтения своей книги.
Искушая читателей интимным дневником, неизвест-ными рисунками, письмами,
автор тем не менее оставляет на свою долю скромную роль комментатора, не
стараясь подчинять ситуа-цию своим собственным жизненным и писательским
установкам. На поверку же именно такое комментирование оказывается точным
наблюдением или подсказкой, дает ключ к некоей разгад-ке -- человеческих
судеб, идей, исторических ситуаций.
Сенсационная "информация" подтверждается документально, без
бульварщины, которую так ищут сегодня иные издательские дома. И в то же
время Вера Лукницкая не скрывает чувства наследника сокровищ; простота
подачи материала обманчива. Только сопоставляя известные и вновь открывшиеся
факты из жизни Вольдемара Казимировича Шилейко, можно оценить и фигуру
ученого-ассириолога с мировым именем, и нюансы семей-ной жизни Ахматовой и
Шилейко...
Сюжет, посвященный письмам Льва Николаевича Гумилева к Павлу
Николаевичу Лукницкому, важен в контексте взаимоот-ношений Анны Андреевны
Ахматовой с сыном, когда не она -- главный наставник и защитник, а другой,
перенесший любовь к поэту Николаю Гумилеву и Анне Ахматовой на их
"Гумильвенка"...
Публикация рисунков Николая Гумилева перекидывает мос-тик к рисункам
Пушкина, Лермонтова и других русских писа-телей...
Здесь любые аналогии правомерны: историки литературы знают, какие
открытия позволяет сделать прикосновение и к этой ипостаси творческой
личности. Очевидна перекличка с гуми-левскими рисунками и рисунков Павла
Лукницкого. Она отсылает нас к очень интересной параллели рисованных
впечатлений от путешествий двух поэтов.
В приложении к основному тексту книги дается университет-ская дипломная
работа Лукницкого "Труды и дни Н. Гумилева", выполненная к 1925 году
(напомню -- всего через четыре года после расстрела поэта!) и пополненная
позже благодаря встрече с Анной Ахматовой. Эту работу Лукницкий всю жизнь
мечтал обнаро-довать. До сих пор ее использовали в своих публикациях в
основ-ном зарубежные литературоведы (как правило, без ссылок). Теперь "Труды
и дни..." предстают перед нами в первозданном виде, без какой-либо правки:
огромная скрупулезная исследовательская работа человека, в то непростое
время безусловно, рисковавшего...
Книга Веры Лукницкой -- я уверен -- "материал", который будет понят и
принят подлинными исследователями русской культуры.
Не могу не сказать и о том, что книга еще раз напомнила, сколь
недооцененной оказалась фигура Павла Лукницкого, не искавшего славы себе, но
искавшего славы своему Отечеству, послужить которому он успел не только как
писатель и исследователь, но и как воин и гражданин...
Николай Скатов,
член-корреспондент РАН
директор Института русской литературы
(Пушкинского Дома)
Мне стало страшно жаль эту трудноживущую женщину. Она как-то вся
сосредоточилась на себе, на своей славе -- и еле живет другим.
К. Чуковский
Литературовед мог бы прокомментировать отношения Ахматовой и
Лукницкого, навесив им индивидуальный ярлык с названием, и склонить на свою
сторону тех, кто желает склониться.
Читая множество российских и заграничных исследований, воспоминаний,
рассказов и предположений о поэтессе и при-знавая неограниченные фантазийные
их возможности, я, как добавление сведений к уже имеющимся моим ранним
много-численным публикациям, вижу две причины для публикации записей
Лукницкого из его "интимной тетради". Первая причи-на, что записи у
Лукницкого, как всегда, сиюминутные, еще не остывшие. Другая, и главная,
причина -- необходимость, отдав ему должное, рассказать о Павле Николаевиче,
который эти записи сумел сохранить. Они -- теплые, живые, как и сами действа
в них.
В феврале 2005-го им -- 80 лет.
Чтобы не вводить в заблуждение читателей своими оцен-ками, ненужными
ассоциациями и примерами из русской и зарубежной литературы, вообще из
отношений между мужчи-ной и женщиной, я, рискуя, как часто было и раньше,
получить ярлычки "ведов", но "благословленная" Д. С. Лихачевым1, все же
решаюсь представить записи из "интимной тетради", еще нетронутые
профессионалами.
Но до этого -- мой рассказ о Лукницком и несколько штрихов из дневника,
сделанных им во время бесед с Ахмато-вой с ее слов, записанным иногда в
кавычках, иногда -- без и тут же прочитанных и выверенных самою героиней.
Дело в том, что на протяжении более пяти лет беседы с Ахматовой
возоб-новлялись, и бывало так, что тональность их менялась, многие сведения
вроде бы и повторялись, но детали в них либо опуска-лись, либо возникали
новые, и сведения, таким образом, варьи-ровались -- в зависимости от
настроения и состояния собе-седницы в данный момент. И памяти ее
замечательной, бес-подобной -- тоже. И ее ссылок на память. "Память --
великая завиральница", -- часто повторяла Ахматова... И добавляла, что мы
помним не факты, а воспоминания о них. Лишь воспомина- ния -- убеждала
она...
Во время каждой новой встречи и каждой следующей беседы, веря словам
Ахматовой без малейшего сомнения, Лукницкий записывал все варианты
услышанного2. На всякий случай.
Его желанием было сохранить ее для потомков живой... Какой именно он
знал эту женщину.
Н. А. Струве в предисловии к первому тому Лукницкого изданного им
двухтомника "Встречи с Анной Ахматовой" назвал автора записей первым
"Эккерманом1 Ахматовой". Почетное определение, приятное на слух, но позволю
себе усомниться в нем безо всякого притом предубеждения. Иоганн Петер
Эккерман, умный, смелый и убежденный полемист само-го Шиллера с его
рецензией на гетевского "Эгмонта" еще за несколько лет до начала симбиоза
Эккерман -- Гете. Эккерман добивается своей цели, но оказывается рядом со
своим героем лишь когда тот -- уже дряхлеющий старик и, естественно,
пол-ностью открыт биографу для записей его священных "жизне-мыслей". Позади
страсть к Ульрике Левецов, конец романа с Марией Шиманской и самому 74 года
отроду. До окончания творческого пути близко. А не завершены труды "Поэзия и
правда", "Второй Фауст", "Годы странствий Вильгельма Мейстера". Не закончены
и другие работы великого маэстро. Необходим еще один верный помощник. И
Эккерман оказы-вается тут как тут. Сам же летописец настолько привержен
жизнью и временем своему кумиру, что даже свою личную судь-бу ломает
сознательно ради интересов великого человека и великих бессмертных идей его.
Лукницкому же досталась лишь "часть" Ахматовой, причем в ее молодые
годы, та ее "часть", которую она посчитала воз-можным в определенное время
определенным образом открыть своему слишком молодому другу.
Из дневника2
22.01.1925
"Осип очень нежно к Вам относится... Очень... Он заговорил со мной о
Вас -- хотел нащупать почву, как я к Вам отношусь. Я расхва-ливала Вашу
работу, но сказала: "Знаете, мы все в его годы гораздо старше были".
Понимаете, для чего сказала?.. Он как-то очень охотно с этим согласился.
Я говорю Вам это так, чтоб Вы знали..."
Все остальные ее "части" были вне его досягаемости. Они были для
другого, для других.
И сам летописец -- Лукницкий -- вовсе не имел намерения ломать свою
личную судьбу или зависеть от чужой.
Ахматова выстраивала свою собственную жизнь, ту, кото-рой Павел
Николаевич не смел коснуться. Его молодость и наивность не давали ему шанса
быть на равных. А как человек духовно щедрый, тактичный он и не пытался
войти в закрытую дверь. И тем паче не пытался предполагать и потом описывать
то, что за нею. Открытой "части" Ахматовой для него, юного, было так много,
что он захлебывался встречами. Впечатления, ощущения и записи того, что он
услышал, увидел. И абсолютно никаких глубоких анализов.
6.03.1925
"АА1, отдавая должное дневнику, считает все же, что дневником Блок
"разоблачает" свои стихи, показывает нити, скрепляющие их с реальным, с
земным, с будничным. Дневник дает возможность судить о непонятном
простодушии Блока, считавшем, например, Клюева, этого бога фальши
(подчеркнуто мной. -- В. Л.), своей совестью, всерьез принимавшего Грааль
Арельского, враля всем хорошо известного, принимавшего у себя Г.
Иванова2..."
Противоречивые и порою отрицательные суждения о поэтах и людях
Лукницкий, конечно, записывал. И тут же смягчал оценки объяснениями самому
себе безупречным авторитетом Ахматовой. Она н е м о г л а ошибаться.
16.04.1925
Сказала, что Клюев, Мандельштам, Кузмин -- люди, о которых нельзя
говорить дурное. Дурное надо забыть.
22.01.1925
...Одно время О. М. часто ездил с ней на извозчиках. АА сказала, что
нужно меньше ездить, во избежание сплетен.
"Если б всякому другому сказать такую фразу, он бы ясно понял, что он
не нравится женщине... Ведь если человек хоть немного нравит-ся, женщина не
посчитается ни с какими разговорами. А Мандельштам поверил мне прямо, что
это так и есть..."
Есть в дневнике противоречивые записи и о Кузмине, и о других
персонажах...
Так Лукницкий и записывал все варианты.
И некоторые убереглись. И от снаряда, попавшего в квар-тиру Лукницкого
в момент обстрела Ленинграда. И от контроля Ахматовой, и от ее предложения
передать на время в ее руки архив для исправления ошибок и неточностей и для
сохран-ности1.
Почти все оставшиеся подлинники записей Лукницкого в собранном и
скомплектованном виде переданы мною в Пуш-кинский Дом в 1997 году. Многие до
этого вошли в два издан-ных тома из трех, планировавшихся издательством, под
назва-нием "Встречи с Анной Ахматовой" ("ACUMIANA"): том I (1924 -- 1925);
том II (1926 -- 1927), Ymca-Press Paris, 1991, Ymca-Press Paris, Русский
путь, Москва, 1997.
К периоду, когда лукницко-ахматовские
отношения начинались
20.12.1924
...После биографии1 я стал ей читать выдержки из моего литера-турного
дневника, попросив ее указывать, какие сведения о Н. С. правильны, какие
нет. Потом в 12 часов зажег ей примус, вскипятили воду, пили чай. После чая
-- опять читал ей дневник. АА слушала внимательно, выражала свое мнение,
улыбалась, удивлялась тому, как люди искажают факты. Читал и те места, где
упоминается о ней...
26.12.1924
О стихотворении к "Карте любви" в альбоме О. А. Кузьм.- Караваевой.
АА: "Я сначала не хотела Вам даже показывать его. Ничего в нем
интересного нет. Н. С. подделывается в нем -- вы понимаете, -- барыш-ня2, 16
лет, невинная, неумная, жила в Калуге... Ну о чем можно было с ней говорить?
А Н. С. подделывается к ней. Этого совсем не нужно было".
Декабрь 1924
Диктуя мне сообщения об Н.Г., упомянув: "...6 января 1914 г. Н. С.
познакомился с Таней Адамович..." -- чуть заметно вздохнула, мне показалось,
что этот вздох не был случайным.
15.01.1925
И. Наппельбаум об АА сказала мне следующую фразу: "Не знаю, как в
общении с мужчинами, а в общении с женщинами -- "она тяже-лый человек", -- и
говорила о тщеславии АА.
24.01.1925
Показала мне свинцовую медаль с ее профилем, сказала, что любит ее. Я
заметил, что профиль тяжел.
"Это мне и нравится... Это придает "античности"...
27.02.1925
Просила сказать мое мнение о том, как она держалась на эстраде
25.II.1925. Я ответил, что с "полным достоинством и немного "гордо".
"Я не умею кланяться публике. За что кланяться? За то, что публи-ка
выслушала? За то, что аплодировала? Нет, кланяться совершенно не нужно.
Нельзя кланяться. Есть такой артист Мозжухин, -- у него целая система к а к
кланяться. Он поворачивается в одну сторону, улыбается, потом в другую... И
с той стороны, куда он поворачивается, хлопают громче... Что это такое? Что
это за вымаливание? Как ему не стыдно!.."
2 и 3.03.1925
Когда я пришел к АА сегодня1, у нее сидела жена Н. Н. Пунина -- сидели
в столовой за чаем, друг против друга... Мило разговаривали... Через
несколько минут после моего прихода жена Пунина поднялась, стала уходить.
Приглашала АА заходить к ним, поцеловались на про-щанье... Потом, когда та
ушла, АА спрашивает: "Ну, как она Вам понра-вилась? Не похожа на
женщину-врача?"
Я (нерешительно): Нет, не похожа... Она женщина...
АА (утвердительно): Женщина... Правда, она милая?
Я (нерешительно): Правда... милая...
13.03.1925
О жене...
-- Она меня не любит....
-- Жена?.. Почему?
-- Ну, как же -- я "соперница". Она его очень ревновала ко мне. Помню,
(фамилия подруги) звонила ему по телефону. Спросила: "...в Царском?.." Жена,
наверно, рядом стояла, потому что он ответил: "Да... там...".
13.03.1925
Рассказывает, что глубоко, по-настоящему, ее ненавидит Анна Радлова.
Ненавидит так, что удерживаться не может и говорит про нее гадости даже ее
друзьям. Раз, когда Н. Рыкова была у АА и была у нее же Радлова и АА вышла
зачем-то в другую комнату, Радлова -- за этот короткий промежуток времени
отсутствия АА -- ругала Наташе Рыковой АА... На лестнице Инст. Ист. Иск.
Радлова говорила: "Я так жалею вас, Артур Сергеевич"...
"Сказала, что я назойливая, требовательная -- это Артуру, который так
любил меня! У него любовь ко мне -- как богослужение была".
Такая ненависть Радловой родилась, вероятно, потому, что она
предполагала в АА свою соперницу.
"Она про Сергея Радлова думала!.. На что мне Радлов?! -- Смеет-ся... --
Я бедная, но мне чужого не надо, как говорят кухарки, когда что-нибудь
украдут!"
-- Но ведь вы же не "украли"? -- смеюсь я.
-- Это для иронии!
"А Радлова всегда очень мила, даже больше, чем требуется, со мной.
Когда я была у них, она ночевать оставляла, комплименты говорила".
АА говорит, что жена Рыбакова ее ревнует -- Наташа Данько ей донесла об
этом...
АА: "Рыбаков дома за обедом сказал при жене и при других, что он не
видел Н. Н. Пунина в этот день... А через несколько минут сказал, что
Алянский и Каплан не зайдут ко мне. Жена стала истерически смеяться:
"Значит, ты не от Пунина узнал?" Он тоже стал смущенно смеяться, а она так
истерически смеялась, что должна была встать и выйти из-за стола..."
АА: "А я еще Наташе Данько сказала, что он палку оставил". (Рыбаков
забыл свою трость у АА, когда был в последний раз.)
АА: "Но ведь тут я себя чувствую совершенно невинной: не могла я этого
предвидеть!" (что жена Рыбакова ревнует, так как в действи-тельности никаких
причин к ревности нет; АА даже пугает мысль о такой нелепости).
12.03.1925
О "Заговоре императрицы" (пьесе А. Н. Толстого и П. Е. Щего-лева):
"Я должна была с Людмилой1 сидеть в авторской ложе, со Щего-левыми.
Когда мне сказали это, я очень жалела -- значит, нельзя было бы выражать
свое мнение...".
20.03.1925
Рассказывает, что у нее все "свекрови" Анны: мать В. К. Шилей-ко --
Анна; мать А. С. Л.2 -- Анна; мать Н. С. -- Анна; жена Н. Н. П.3 (тоже
"свекровь") -- Анна и т.д.
22.01.1925
Когда я читал АА воспоминания Мандельштама о Н. Г., АА сказала мне: "Вы
смело можете не читать, если что-нибудь обо мне. Я вовсе не хочу быть вашей
цензурой. Гораздо лучше, если Вы будете иметь разносторонние мнения"...
...Я принес АА свой литературный дневник и стал читать. АА делала свои
замечания -- некоторые фактические поправки.
АА очень огорчили дневники! "По этому дневнику выходит, что я злая,
глупая, тщеславная... Это, вероятно, так на самом деле и есть"...
...Моя вина -- такой общий тон дневника, и я не хочу, чтобы по моей
вине можно было бы судить об АА ошибочно. Хулителей, не знающих
действительного образа АА, найдется много. Не хочу, не могу, н е и м е ю п р
а в а л г а т ь.
...Повторяю: скромность до застенчивости, доброта, благородство и
тонкость ума -- вот характерные черты АА. Да, в обращении с посторонними АА
может показаться высокомерной, гордой, само-уверенной; но такой она может
показаться именно не знающим ее людям...
...Милая и ласковая, приветливая и простая; женственная, как только
может быть женственна женщина, и в то же время такой нежен-ский, ясный,
спокойный и светлый ум, объективный и проникновен-ный... и такая любовь к
искусству, совершенно бесподобное презрение к внешним, материальным
удобствам.
...Только выучив наизусть (выделено мной. -- В. Л.) все
выше-изложенное, запомнив это и уверившись, приняв это как ключ к моему
дневнику, можно начинать его чтение.
Эти несколько первых житейских штрихов -- конца 1924-го, начала
1925-го, разбросанных, впрочем, десятками и сотнями по всему дневнику за
годы записей, часто ежеднев-ных, представляют, однако, Ахматову женщиной с
живыми женскими чертами. И эти черты вполне уживались в ней, не мешали ей
оставаться поэтессой и строить свой жизненный величественный образ, все
более зацикливаясь на себе -- женщине.
А манера Лукницкого записывать -- она не может быть ни спорной и ни
бесспорной, потому что она такая, как есть. Это его время, его впечатления,
его свидетельства, его ощущения. И спасибо ему, что он это сохранил.
19.01.1962. Комарово
Вчера после ужина сел за стол еще немножко поработать, правил "Сказку о
Солнце". Стук в дверь. "Прошу!" Встал, открыл...
-- Это Вы, Павел Николаевич!
...Из тысячи голосов я этот всегда узнаю -- низкий, гортанный...
-- Здравствуйте, Анна Андреевна!
Вплывает величаво в комнату, но я сразу за нынешним обликом, как будто
проявляя негатив, все яснее вижу ее прежний давно знако-мый...
В ночь на 20. 01.1962
Два волоса
в один сплелись --
Белый и влажно-черный.
Два голоса
в один слились --
Родной,
грудной, задорный.
В открытых дверях
она предо мной
Иконой нерукотворной.
Волнением,
как легкой кислотой,
Снимаю с нее
за слоем слой.
В секунду
века -- отойдите!
И сразу та женщина --
вся со мной
Тростинкой,
и страсть моя -- беленой.
И я, как
алхимик, стою немой,
Из всех
невозможных соитий
Вдруг
выплавив
звездный
литий!
АА сразу же объяснила мне, зачем пришла, предлог был явно надуманный, и
смысл был только в том, чтобы был хоть какой-то предлог...
И если налет "самовозвышаемости", без которого она жить не может,
потому что он десятилетиями воспитан в ней и ею самою и всеми ее
окружающими, если этот налет не замечать, то предо мною -- человек умный,
духовный, утонченно-культурный, не потерявший с возрастом ни остроты
видения, ни огромного таланта. С нею мне всегда интересно и только минутами,
когда "автобиблиография" заме-няет все, скучновато...
Сегодня ночью -- неожиданно для меня -- вырвалось стихотворе-ние,
которое я записал, -- стихотворение, возникшее из вчерашней встречи. Я
пришел к АА с ним. Еще не успел ничего сказать... АА усадила меня в
кресло... Папку, на которой написаны слова "Чужие стихи", раскрыла,
перебрала страницы, я сразу понял, что это стихи разных людей, посвященные
ей... В папке, наверное, было сто или полтораста листов, исписанных разными
почерками. АА стала мне объяснять, что и от меня ей хотелось бы получить
какое-нибудь стихо-творение, которое легло бы где-нибудь вот тут,
посередине. С такой просьбой она уже обращалась ко мне однажды в Москве
несколько лет назад, и я ее просьбу тогда не выполнил, хотя и пообещал.
Сегодня же я, не дав ей договорить, протянул листок... Она внимательно
прочи-тала и сказала: "Хоть и мгновенье", а стихи хорошие!"
Какая странная слабость... собирать все посвященные ей стихи! В этом
есть что-то от очень уязвленного самолюбия, чудовищно гипер-трофированного
самовозвеличивания.
И это теперь, когда она победила время, признана, оценена, зна-менита,
неуязвима.
Шел 1924 год. После революционной разрухи трудно рождалась новая жизнь.
Новая эра: в ней новые порядки, новые законы, в которых жить, творить,
действовать. Анне Андреевне 36-й. Она уже давно определенно знаменита и все
еще женст-венна, длинноволоса и невообразимо гибка.
С мужем, у которого она живет, ученым, ассириологом, профессором,
поэтом, переводчиком В. К. Шилейко, Ахматова фактически в разводе.
Отношениям между искусствоведом, профессором Академии художеств Н. Н.
Пуниным и Ахма-товой уже несколько лет. Они в полном разгаре и вскоре
преобразуются в трудный гражданский брак.
Просторная квартира Пунина, куда он пригласил Ахматову переехать от
Шилейко, располагалась в бывшем доме графов Шереметевых, с сохранившимся
старинным гербом, львами, короной и девизом "Deus conservat omnia"1,
находившемся у набережной реки Фонтанки.
В квартире No 34 жила жена с ребенком и прислугой.
Ахматова переехала в квартиру Пунина в середине 1926-го, раз и навсегда
определив в сознании Лукницкого место сво-его проживания: "Фонтанный дом".
Звучало пышно, как "Мраморный дворец", где она женою Шилейко проживала в
неудобном служебном флигеле (без воды и туалета в самой квартире), всегда
осторожно пробираясь в свою "келью" по ассирийским фолиантам, разбросанным
ученым по полу про-ходной столовой и темной кухоньки.
Лукницкий помогал разбирать, упаковывать и перевозить на Фонтанку
бумаги, книги и вещи Ахматовой в 1926, 1927, 1928 и даже в 1929 годах, и,
кстати, даже вещи Шилейко перево-зил по его просьбе в Фонтанный дом.
В разное время в квартире на Фонтанке Ахматова в связи с семейными
проблемами пережила в разных комнатах, включая и кабинет Пунина.
В дневнике 27.07.1927 года у Лукницкого среди разных есть, например, и
такая запись: "Ежемесячно платит Пуниным 40 рублей за еду и комнату".
Ко времени переезда Ахматовой, несмотря на спад в стихо-творчестве,
она, признанная интеллектуальным миром уже более 10 лет большим поэтом, все
упорнее и виртуознее продол-жает конструировать свой царственный облик, при
содействии высокого окружения. А для овеществления мирского и при помощи
прихваченных в новый адрес нескольких отобранных подруг -- из ее
"ахматовок"1.
P.S.
Шел 1924 год. После революционной разрухи трудно рождалась новая жизнь.
Новая эра: в ней новые порядки, новые законы, в которых жить, действовать,
творить. Павлу Нико-лаевичу 22. В свои 15 лет паренек принял новую шумную
власть как данность, и прибавленные самому себе два года -- в связи с его
работами на стройках в период гражданской войны и позже в Ленинградском
Союзе поэтов -- не смогли в его 22 загасить искрящихся синих глаз, и прямые,
как сноп соломы, волосы постоянно спадали через лоб, будто пытались
приглушить их голубоватый сверк.
Молодой человек чрезвычайно энергичен. Он учится в Петроградском
университете, оттачивает язык в наследном "гумилевском" "Институте живого
слова", пишет стихи, посе-щает много-много литературных клубов, салонов,
вечеров, сборищ.
Не отказывая себе в мужских забавах (примеры тому: ро-ман с цыганской
певицей из знаменитого рода Шишкиных -- Ниной -- последней любовью Гумилева;
короткий -- с начала декабря 1924 г. по февраль 1925 г. -- с Анной
Ходасевич, бывшей женой поэта; теплые отношения с Анной Энгельгардт --
вдовою Гумилева; еще теплее с А. Изергиной -- позже возлюбленной Пунина,
будущей женой директора Эрмитажа И. А. Орбели и т.д.), Лукницкий серьезно
занимается творчеством Гумилева.
Он педантично разыскивает не только гумилевские стихи, но и его
автографы, черновики и обрывки; выспрашивает всех, с кем встречался Гумилев,
о его жизни, выискивает литера-турные и личные документы казненного поэта.
Если не может получить подлинник, то тут же снимает с них копии со всеми
авторскими пометками и ошибками. Главная, непреходящая страсть Лукницкого,
длившаяся к тому времени уже несколько лет и резонно перешедшая в его
университетский диплом и позже -- в "Труды и Дни Николая Гумилева", -- Поэт.