И Тревиз горячо надеялся, что никогда не увидит его вновь.

[3], но корабль все еще оставался у него, и он не планировал возвращать это судно.

Корабль принадлежал ему не больше нескольких месяцев, но казался его домом и он мог лишь с трудом вспомнить то, что когда-то было его домом на Терминусе.

Терминус! Лежащий в стороне центр Основания, предназначенный, по Плану Сэлдона, сформировать вторую и величайшую Империю в течение следующих пяти столетий, по плану, который Тревиз сейчас пустил под откос. Своим собственным решением он превращал Основание в ничто и взамен делал возможным новый путь развития общества, новую схему жизни, самую ужасную революцию по сравнению с любой другой со времен развития многоклеточной жизни.

Сейчас он отправился в путешествие, для того, чтобы доказать самому себе (или опровергнуть), что сделанное им было правильным.

Он вышел из состояния неподвижной задумчивости и в раздражении встряхнулся. Тревиз поторопился в рубку и обнаружил, что его компьютер все еще находится там.

Компьютер сверкал, все сверкало. Здесь провели очень тщательную уборку. Все системы работали безукоризненно и, казалось, с большей легкостью, чем прежде. Вентиляционная систем стала настолько бесшумной, что он приложил руку к вентилятору, чтобы почувствовать поток воздуха.

Круг света на экране приглашающе пылал. Тревиз коснулся его, и свет разлился по поверхности пульта, очерчивая контуры левой и правой руки, появившиеся на нем. Голан глубоко вздохнул и обнаружил, что некоторое время не дышал.

Геяне ничего не знали о технологии Основания и могли легко повредить компьютер безо всякого злого умысла. Пока ничего не было заметно – контуры рук все еще были здесь.

Главный тест, однако, начинался с момента наложения его собственных рук на контуры на пульте и он на мгновение замер. Он узнает, почти наверняка, если что-нибудь не так – но если это что-нибудь действительно произошло, что он сможет поделать? Для ремонта необходимо вернуться на Терминус, но если он это сделает, Мэр Бранно наверняка не позволит ему покинуть Терминус вновь. А если он не вернется…

Он почувствовал, как колотится сердце, и явно не было нужды в намеренном затягивании неуверенного ожидания.

Тревиз вытянул руки – правую, левую – и совместил их с контурами на пульте. Сразу же у него возникла иллюзия, что их держит другая пара рук. Его чувства расширились, и он мог теперь видеть во всех направлениях зеленую и влажную Гею, все еще наблюдающих геянцев. Когда он приказал себе посмотреть вверх, он увидел небо в густых облаках. По его желанию небо приблизилось, облака исчезли и он смотрел на незамутненный голубой купол с видимой сквозь фильтры державой Геянского солнца.

Следующее мысленное усилие и голубизна распалась. Он увидел звезды.

Он стер и их и пожелал, и увидел Галактику, подобную сверкающему колесу. Голан протестировал компьютерный образ, подгоняя его ориентацию, изменяя видимое течение времени, заставляя ее вращаться сперва в одном направлении, затем – в другом. Он выделил солнце Сейшел, ближайшую для Геи важную звезду; затем солнце Терминуса, Трантор; одно за другим. Он путешествовал от звезды к звезде, внутри карты Галактики, которая жила в кишечнике компьютера.

После этого он убрал с пульта руки и позволил реальному миру вобрать его вновь – и обнаружил, что простоял все это время полусогнувшись над компьютером для поддержания мануального контакта. Он даже одеревенел и ему пришлось потянуться, разминая мышцы спины перед тем, как сесть.

Он смотрел на компьютер с чувством горячего облегчения.

Тот работал исправно. Пожалуй, его чувство было более определенным – он мог бы сравнить это чувство только с любовью. В конце концов, когда он совмещал свои руки с контуром на пульте (он решительно не желал признаться себе, что думал об этом, как о ее руках) они были одним целым и его воля направлялась, контролировалась, испытывалась и была частью чего-то большего. Внезапно Тревиз с беспокойством подумал, что он и компьютер, должно быть, чувствовали (в исчезающе малой степени), то, что Гея чувствовала с гораздо большей силой.

Он тряхнул головой. Нет! В случае с компьютером и им самим, это был он – Тревиз, кто обладал полным контролем.

Компьютер был всецело покорной вещью.

Он встал и вышел в короткий коридор и салон. Здесь находилось достаточно пищи всякого рода, с соответствующими устройствами замораживания и быстрого разогрева. Он уже заметил, что книгофильмы в его комнате были в полном порядке, и он был почти уверен – нет, всецело уверен – что личная библиотека Пилората находится в безопасном хранилище.

Однако, для верности, об этом нужно спросить у него самого.

Пилорат!

Это напомнило ему о том, что он хотел, и Голан прошел в комнату Пилората.

– Это что, комната для Блисс, Янов?

– Да, верно.

– Я могу превратить общую комнату в спальню для нее.

Блисс, сделав большие глаза, снизу вверх взглянула на него.

– Я не желаю отдельную спальню. Я буду совершенно удовлетворена, оставшись здесь с Пилом. Впрочем, я полагаю, что смогу использовать и другие помещения при необходимости. Для занятий гимнастикой, например.

– Конечно. Любое помещение, кроме моего.

– Хорошо. Так я предложила бы расположиться, если бы занималась этим. Конечно, ты можешь не согласиться с нами.

– Естественно, – сказал Тревиз, глянув вниз и поняв, что стоит прямо на пороге. Он сделал полшага назад и мрачно промолвил:

– Это не домик для новобрачных, Блисс.

– Я должна сказать, принимая во внимание компактность корабля, что это верно, хотя Гея вполовину расширила его.

Тревиз пытался сдержать улыбку.

– Ты можешь вести себя очень дружески.

– Мы можем, – сказал Пилорат, чувствуя неловкость от темы разговора, – но действительно, старина, не покинул бы ты нас, чтобы мы занялись собственным расположением.

– На самом деле, я не могу, – сказал Тревиз медленно. – Я все еще пытаюсь разъяснить, что это не место для медового месяца. Я не возражаю против всего того, что вы будете делать по взаимному согласию, но вы должны понять, что здесь невозможно уединиться. Я надеюсь, что вы понимаете это, Блисс.

– Здесь есть двери, – сказала Блисс, – и я полагаю, вы не будете тревожить нас, когда они будут заперты – само собой, исключая случай реальной опасности.

– Конечно, не буду. Однако, здесь нет звукоизоляции.

– Ты пытаешься сказать, Тревиз, что сможешь очень ясно услышать любой наш разговор и любые звуки, которые мы можем производить, занимаясь сексом.

– Да, именно об этом я пытаюсь сказать. Принимая это во внимание, я ожидаю, что вы изыщите возможность ограничить здесь вашу активность. Это может разобщить вас, и я прошу прощения, но такова ситуация.

Пилорат откашлялся и мягко сказал:

– Действительно, Голан, это проблема, с которой я уже столкнулся. Ты понимаешь, что любое ощущение, которое испытывает Блисс, когда она вместе со мной, испытывается всей Геей.

– Я думал об этом, Янов, – сказал Тревиз, плохо скрывая отвращение, – я не стремился упоминать это – по крайней мере, до того случая, когда такая мысль сама придет тебе в голову.

– Но, боюсь, она пришла.

– Не делайте из этого проблему, Тревиз, – вмешалась Блисс. – В любой данный момент на Гее тысячи человеческих существ занимаются сексом; миллионы едят, пьют или занимаются другими приятными делами. Это дает вклад во всеобщую ауру удовольствия, которое чувствует Гея, каждая ее часть. Низшие животные, растения – все имеет свои прогрессивно уменьшающиеся радости, которые также входят во всеобщую радость сознания, которую Гея чувствует всегда, во всех своих частях, и это нельзя ощутить в другом мире.

– У нас свои собственные радости, – ответил Тревиз, – которые мы можем разделить с другими, следуя моде, или сохранить в себе, если хотим.

– Если бы ты мог чувствовать наши, то узнал бы, как обделены в этом отношении вы, Изоляты.

– Откуда тебе знать, что мы чувствуем?

– Без знания того, что ты чувствуешь, довольно разумно предположить, что мир общего удовольствия должен быть более изощренным, чем все, имеющееся в распоряжении отдельного индивидуума.

– Возможно, но даже если мои удовольствия бедны, я сохраню мои собственные радости и печали и удовлетворюсь ими, как бы малы они не были, и буду самим собой, а не кровным братом ближайшей скале.

– Не издевайся, – сказала Блисс. – Ты ценишь каждый кристалл в своих костях и зубах и не желаешь, чтобы хоть один из них повредился, хотя в них не больше сознания, чем в обычном скальном кристалле того же размера.

– Это, в общем, верно, – неохотно согласился Тревиз, – но мы ушли от темы разговора. Мне нет дела до того, что вся Гея делит твою радость, Блисс, но я не желаю разделять ее. Мы будем жить здесь в соседних каютах и я не желаю, чтобы меня вынуждали участвовать в ваших забавах даже косвенно.

– Это спор ни о чем, мой дорогой друг, – сказал Пилорат. – Я не менее тебя озабочен нарушением твоей уединенности. Как и моей, впрочем. Блисс и я будем сдержаны, не правда ли, Блисс?

– Все будет как ты пожелаешь, Пил.

– В конце концов, – сказал Пилорат, – мы проведем гораздо больше времени на планетах, чем в пространстве, и на планетах препятствий для истинного уединения…

– Мне все равно, что ты будешь делать на планетах, – прервал его Тревиз, – но на этом корабле – я главный.

– Совершенно верно, – поторопился согласиться Пилорат.

– Тогда, поскольку это выяснено, пора отправляться.

– Но подожди, – Пилорат потянулся, чтобы удержать Тревиза за рукав. – Отправимся куда? Где находится Земля не знаем ни ты, ни я, ни Блисс, не знает и твой компьютер, ведь ты давно говорил мне, что в нем отсутствует любая информация о Земле. Что ты намереваешься делать? Ты же не можешь дрейфовать наугад через пространство, мой дорогой друг.

Тревиз на это только улыбнулся, почти радостно. Впервые с тех пор, как он попал в объятия Геи, он чувствовал себя хозяином своей судьбы.

– Уверяю тебя, – сказал он, – что дрейфовать не входит в мои намерения, Янов. Я точно знаю, куда я направляюсь.

7

Пилорат тихо вошел в рубку после того, как прождал некоторое время реакции на свой стук в дверь, оставшийся безответным. Он обнаружил Тревиза поглощенным пристальным изучением звездного пространства.

– Голан, – сказал Пилорат и остановился в ожидании.

Тревиз обернулся.

– Янов! Садись. Где Блисс?

– Спит. Мы вышли в космос, как я вижу.

– Ты прав, – Тревиз не был удивлен неведением друга. В этих новых гравитационных кораблях просто не было возможности обнаружить отлет. Не было никаких внутренних эффектов: перегрузок, шума, вибрации.

Обладая возможностью изолироваться от внешних гравитационных полей в любой степени, вплоть до совершенной изоляции, «Далёкая Звезда» поднималась с поверхности планеты, как бы плывя в каком-то космическом море. И пока она это проделывала, действие гравитации внутри корабля, как это ни парадоксально, оставалось нормальным. Конечно, пока корабль находился в атмосфере, не было нужды в ускорении, так что вой и вибрация быстро рассекаемого воздуха отсутствовали. Но, как только атмосфера оставалась позади, можно было начинать разгон, и притом довольно быстрый, без воздействия на пассажиров.

Это было исключительно комфортабельно, и Тревиз не видел, как это можно усовершенствовать, пока люди не откроют способ махнуть сквозь гиперпространство без корабля и без забот о близлежащих гравитационных полях, которые могут быть слишком сильными. Сейчас «Далёкая Звезда» должна была спешить прочь от Геи в течении нескольких дней, прежде чем интенсивность гравитации достаточно ослабнет для совершения Прыжка.

– Голан, мой дорогой, – сказал Пилорат, – могу я минуту-другую поговорить с тобой? Ты не слишком занят?

– Я совсем не занят. Компьютер руководит всем, после того, как я его соответственно инструктирую. И временами кажется, что он предугадывает мои возможные инструкции и выполняет их прежде, чем я сформулирую приказ. – Тревиз любовно провел ладонью по поверхности панели.

– Мы стали очень дружны, Голан, за то короткое время, что знаем друг друга, хотя, должен признать, я с трудом соглашаюсь с тем, что оно действительно короткое. Так много всего случилось. Это настолько странно, что когда я думаю о своей умеренно длинной жизни, то половина всех событий, которые я пережил, произошла в последние несколько месяцев. Или так это кажется. Я почти могу предположить…

Тревиз поднял руку.

– Янов, ты отвлекаешься. Ты начал с утверждения, что мы стали очень дружны в короткое время. Да, это так, и мы все еще дружны. Однако, ты знаешь Блисс еще меньше и стал с ней еще дружнее.

– Это другое дело, – сказал Пилорат, смущенно кашлянув.

– Конечно, но что выйдет из нашей быстрой, но выстраданной дружбы?

– Если, дорогой мой, мы все еще друзья, как ты только что сказал, тогда я должен перейти к Блисс, которая, как ты тоже отметил, особенно дорога мне.

– Я понимаю. И что из этого?

– Я знаю, Голан, что ты не любишь Блисс, но ради меня, я хотел бы…

Тревиз взмахнул рукой.

– Один момент, Янов. Я не очарован Блисс, но она и не предмет моей ненависти. В самом деле, у меня нет по отношению к ней никакой враждебности. Она привлекательная юная женщина и, даже если бы она не была таковой, и тогда я готов был бы находить ее такой. Я люблю не Гею.

– Но Блисс – это и есть Гея.

– Я знаю, Янов. Именно это так осложняет дело. Пока я думаю о Блисс как о личности – нет проблем. Как только я вижу в ней Гею – они появляются.

– Но ты не дал ни одного шанса Гее, Голан. Послушай старина, позволь мне признаться кое в чем. Когда Блисс и я занимались любовью, она иногда позволяла мне подключиться к ее сознанию на минуту-другую. Не дольше, так как считает меня слишком старым, чтобы адаптироваться к этому. Ах, не ухмыляйся Голан, ты, должно быть, тоже слишком стар для такого. Если Изолят, как ты или я, останется частью Геи более чем на минуту или две, может быть поврежден мозг, а если это продолжится пять-десять минут, то приведет к необратимым изменениям. Если бы ты только мог испытать это, Голан.

– Что? Необратимое повреждение мозга? Нет уж, спасибо.

– Голан, ты намеренно не понимаешь меня. Я имел в виду только тот короткий момент единения. Ты даже не знаешь, что ты теряешь. Это неописуемо. Блисс говорит, что это ощущение радости. Это все равно, что говорить о радости, когда ты наконец выпьешь глоток воды после того, как почти умер от жажды. Я не могу даже сравнить, на что это похоже. Ты разделяешь все удовольствия, которые миллиард людей испытывают по отдельности. Это не постоянная радость – будь это так, ты бы быстро перестал чувствовать ее. Это пульсирует – мерцает – имеет странный пульсирующий ритм, который не позволяет тебе оторваться. Это большая – нет, не большая – лучшая радость, чем ты когда-либо мог ощущать сам по себе. Мне хотелось плакать, когда она закрывала передо мной двери…

Тревиз покачал головой.

– Ты удивительно красноречив, мой добрый друг, но это звучит очень похоже на то, что ты описываешь состояние псевдоидорфинной зависимости или действие других наркотиков, которые дают кратковременные радости ценой погружения тебя в состояние непрерывного ужаса все остальное время. Это не для меня! Я не расположен продавать свою индивидуальность за короткие вспышки удовольствия.

– Я все еще сохраняю свою индивидуальность, Голан.

– Но надолго ли ты сохранишь ее, если будешь продолжать, Янов? Ты будешь просить все больше и больше своего дурмана, до тех пор, пока в конце концов, твой мозг не разрушится. Янов, ты не должен позволять Блисс проделывать это с тобой. Возможно, лучше мне самому поговорить с ней об этом.

– Нет! Не надо! У тебя нет душевного такта, ты знаешь, и я не хочу ее обидеть. Я уверяю тебя, она лучше заботится обо мне в этом отношении, чем ты можешь себе вообразить. Она более озабочена возможностью повреждения мозга, чем я. Можешь быть в этом уверен.

– Ну, тогда я скажу тебе, Янов, чтобы ты не делал этого больше. Ты прожил 52 года со своим собственным способом удовольствия и радости, и твой мозг приспособлен к нему. Не увлекись новым и необычным пороком. За это придется расплачиваться, если не сейчас, то потом.

– Да, Голан, – сказал Пилорат тихо, не поднимая взгляда от пола, – Допустим ты смотришь на это таким образом. Что, если бы ты был одноклеточным существом…

– Я знаю, что ты хочешь сказать, Янов. Забудь это. Блисс и я уже обращались к этой аналогии.

– Да, но подумай на минуту. Допустим, мы вообразили одноклеточный организм с человеческим уровнем сознания и способностью думать и представь его столкнувшимся с возможностью стать многоклеточным организмом. Не будет ли одноклеточное оплакивать потерю своей индивидуальности и горько возмущаться предстоящей насильственной регламентацией клеток во всем организме? И будут ли они правы? Может ли отдельная клетка даже вообразить мощь человеческого мозга?

Тревиз резко качнул головой.

– Нет, Янов, это фальшивая аналогия. Одноклеточный организм не может иметь сознание или любую способность думать – или если может, то оно столь бесконечно мало, что может быть принятым равным нулю. Для таких объектов соединение и потеря индивидуальности – потеря того, что они никогда реально не имели. У человеческого существа, однако, есть и должна быть способность думать. У него действительно есть сознание и теряется действительно независимый разум, так что аналогия не верна.

На некоторое время между ними воцарилось молчание, почти давящая тишина, и, наконец, Пилорат, пытаясь повернуть разговор в новое русло, сказал:

– Что ты искал на экране?

– Привычка, – ответил Тревиз, кисло улыбнувшись. – Компьютер сообщает мне, что меня не преследуют геянские корабли и что сейшелский флот не пришел встречать меня. Так что я для самоуспокоения разглядываю обзорный экран, на котором нет чужих кораблей. Хотя компьютерные сенсоры в сотни раз зорче и более проницательны, чем мои глаза. Более того, компьютер способен чувствовать некоторые свойства пространства очень тонко, свойства, которые мои органы чувств не могут ощутить ни при каких условиях. Зная все это, я все же смотрю.

– Голан, если мы действительно друзья… – сказал Пилорат.

– Я обещаю тебе, что я не сделаю ничего, что может обидеть Блисс, по крайней мере, насколько позволят обстоятельства.

– Тогда другой вопрос. Ты скрываешь цель путешествия от меня, словно не доверяешь мне. Куда мы направляемся? Ты полагаешь, что знаешь, где находится Земля?

Тревиз взглянул на него, подняв брови.

– Извини. Это выглядит, словно я не хочу поделиться своим секретом?

– Да, но почему?

– В самом деле, почему? Не кажется ли тебе, друг мой, что дело здесь в Блисс?

– Блисс? Это означает, что ты не желаешь, чтобы она знала? Поверь, старина, ей всецело можно доверять.

– Не в этом дело. Что пользы скрывать от нее? Я полагаю, она может вытянуть любую тайну из моего мозга, если захочет. Я думаю, у меня были гораздо более детские причины для этого. У меня было чувство, что ты уделяешь внимание только ей и что я больше для тебя не существую.

– Но это не правда, Голан, – ужаснулся Пилорат.

– Я знаю, но я пытаюсь анализировать свои собственные чувства. Ты только сейчас пришел ко мне в тревоге за нашу дружбу, и, думая об этом, я понимаю, что у меня были такие же страхи. Я не мог открыто признаться себе в этом, но думаю, я чувствовал себя оторванным от тебя из-за Блисс. Возможно я пытался посчитаться, из каприза скрывая от тебя эти вещи. По-ребячьи, как мне кажется.

– Голан!

– Я сказал, это было по-детски, не так ли? Но покажи мне человека, который время от времени не вел бы себя так?

Однако мы друзья. Мы установили это, и, следовательно, я не должен больше играть в эти игры. Мы направляемся на Кампореллон.

– Кампореллон? – повторил Пилорат, не сразу вспоминая.

– Наверное, ты вспоминаешь, друг мой, изменника Мунн Лай Кампора. Мы с ним встретились на Сейшелл.

Лицо Пилората приняло выражение видимого облегчения.

– Конечно, я помню. Кампореллон был миром его предков.

– Если это правда. Нет необходимости верить всему, что сказал Кампор. Но Кампореллон – известный мир, а он сказал, что его обитатели знают Землю. Поэтому мы отправимся туда и поищем. Это может ни к чему не привести, но это единственная отправная точка, которая у нас есть.

Пилорат кашлянул и с сомнением произнес:

– Ах, мой дорогой друг, уверен ли ты?

– Здесь нет ничего, относительно чего можно быть или не быть уверенным. У нас есть единственная отправная точка, и, как бы ненадежна она не была, у нас нет иного пути, кроме как следовать к ней.

– Да, но если мы делаем это на основании информации Кампора, тогда, возможно, мы должны принять во внимание все, что тот сказал. Я припоминаю, он заявил нам – очень решительно – что Земли больше не существует как пригодной для жизни планеты – ее поверхность радиоактивна и она совершенно безжизненна. И если это так, тогда мы направляемся на Кампореллон напрасно.

8

Все трое обедали в столовой, которая с трудом вмещала даже такую небольшую компанию.

– Отлично, – сказал Пилорат с заметным удовлетворением.

– Это часть наших запасов с Терминуса?

– Нет, совсем нет, – ответил Тревиз. – Они давно кончились. Это – часть припасов, купленных на Сейшелл, прежде, чем мы направились к Гее. Необычно, не правда ли? Какой-то сорт даров моря, но слегка хрустящих. Что же касается этого блюда – я думал, это капуста, когда покупал ее, но на вкус – ничего подобного.

Блисс слушала, но ничего не говорила. Она брезгливо ковырялась в пище на своей тарелке.

– Ты должна поесть, дорогая, – нежно сказал Пилорат.

– Я знаю, Пил, и я ем.

– У нас есть геянская еда, Блисс, – сказал Тревиз с ноткой нетерпения, которую не смог до конца подавить.

– Я знаю, – сказала Блисс, – но я предпочитаю сохранить ее. Мы понятия не имеем, долго ли будем путешествовать в пространстве и, в конце концов, я должна научиться есть пищу Изолятов.

– Неужели она так плоха? Или Гея должна есть только Гею?

– Действительно, – вздохнула Блисс, – у нас есть поговорка, которая гласит: «Когда Гея ест Гею, никто ничего не теряет и не получает.» Это не более, чем перемещение разумности вверх и вниз по шкале. Все, что я ем на Гее, является Геей, и когда большая часть этого усваивается и становиться мной – это по-прежнему Гея. При этом, в процессе еды часть того, что я ем, имеет шанс стать частью разума большей интенсивности, в то время как другая порция еды превращается в того или иного сорта отбросы и, следовательно, опускается по шкале разумности.

Она взяла очередной кусок с тарелки, энергично жевала его некоторое время, а затем продолжила.

– Это – всемирный круговорот. Растения растут и поедаются животными. Животные едят и сами бывают съедены.

Любой умерший организм поглощается плесенью, гнилостными бактериями и так далее – по-прежнему Геей. В этом обширном круговороте разумности принимает участие даже неорганика и все имеет свой шанс стать частью высокоинтенсивного разума.

– Все это, – отметил Тревиз, – может быть сказано о любом мире. Каждый атом во мне имеет долгую историю, во время которой он мог быть частью многих живых существ, включая людей, и во время которой он мог также проводить долгие периоды в капле моря, или в куске угля, или в скале, дуновении ветра над нами.

– На Гее, однако, – сказала Блисс, – все атомы являются также постоянной частью высшего планетарного сознания, о котором ты не знаешь ничего.

– Хорошо. А что случиться потом с этими овощами с Сейшелл, которые ты ела. Станут ли они частью Геи?

– Станут, но очень медленно. И мои испражнения постепенно перестанут быть частью Геи. В конце концов, то, что покидает меня, совсем теряет контакт с Геей. Оно теряет даже ненаправленный гиперпространственный контакт, который я могу поддерживать с Геей, благодаря моему высокому уровню разумности. Именно этот гиперпространственный контакт приводит к тому, что не-геянская пища становится Геей – медленно – после того, как я съем ее.

– А как геянская пища в наших складах? Становится ли она постепенно не-Геей? Если так, лучше уж съешь ее, пока не поздно.

– Нет нужды беспокоиться об этом. Наши геянские запасы обработаны таким образом, что могут довольно долгое время оставаться частью Геи.

– Но что случится, если мы съедим геянскую пищу? – внезапно сказал Пилорат. – К тому же, что случилось с нами, когда мы ели геянскую пищу на Гее? Не превратились ли мы сами постепенно в Гею?