Я выбросил сигарету – она улетела огнистым оранжево-красным росчерком на сажевом полотне.
– Где твой зонт?
– На скамье, где мы сидели. Если, конечно, его не украли.
Я хотел совершенно естественно, машинально сказать: «Если украли, куплю тебе новый», – хотя сорок пять рублей были большие деньги, мне платили стипендию пятьдесят пять… но во мне опять вспыхнуло уже погасшее было (и, как обычно в моих отношениях с Зоей, уже сменившееся чувством покорной вины) раздражение. Какого черта ты говоришь таким тоном, как будто это я виноват, что ты оставила зонт?! Я был должен за ним следить?! А~а-а…
– Все, я пошел. Я быстро.
Я повернулся и зашагал в угрюмую теснину домов. Было темно и сыро; шел уже двенадцатый час. Редкие припозднившиеся окна домов светились, как гнилушки в ночном лесу. Из обступивших улицу десятка пятиэтажек лампочка горела только у невестиного подъезда; я подумал, что ее и вкрутили-то, наверное, по случаю свадьбы – и завтра же выкрутят, если сегодня не разобьют… Не пройдя и трети пути, я вдруг услышал взрывом родившийся шум и крик. Метрах в ста от подъезда я уже мог разобрать, что кричат и на улице, и на балконе, и что изо всех этих криков явственно выделяются женские голоса.
Бегство Тузова обнаружилось… я остановился и глубоко, расправляя плечи, вздохнул – чтобы сбить зачастившее сердце. Подойдя ближе, я увидел (и по первому чувству вздохнул с облегчением), что толпа перепившихся недорослей в значительной мере разбавлена другими гостями: я узнал замначальника цеха, Капитолину Сергеевну, бугристоголового дядю Степана, еще несколько не запечатлевшихся в памяти эпитетом или именем, но внешне легко узнаваемых лиц… На балконе как будто висела огромная черная виноградная гроздь – мерцала окурками и сыпала тревожными (но и веселыми) криками. Помедлив с минуту у размытой границы света и тени, я для большей непринужденности закурил – и неторопливо, как бы прогуливаясь (стараясь не выделиться из общего темпа броуново перемешивающейся толпы), вошел в освещенный круг и направился к распахнутому настежь подъезду…
– …может, плохо стало? Блюет где…
– Да какое плохо, ребята же говорят – не видели никого!
– Муж… объелся груш.
– Утром женился, вечером разженился…
– До ночи не дотянул, хе-хе…
– Я вам говорю, кто-то вылез через этот… через навес! Степан тоже видел. Степан!
– Ну?
– Ты видел?
– Ну.
– Я еще крикнул: вы чего? Альпинисты, что ли? Они и ссыпались, как горох… вот здесь, у стены.
– Ну, а муж-то здесь при чем? Чего ему-то с навеса прыгать?
– А это уж ты у жены спроси… За что ему по физиито настучали?
– Я помню, Санька Бавыкин на ходу с грузовика от жены сиганул…
Свидетеля у подъезда не было видно. Проходя мимо щекастого (я лишь мельком взглянул на него, опасаясь выдать себя), я услышал:
– Как ушел, сука?!
– Знаешь чего… – вдруг явственно напряженно сказал кто-то из круга. Я невольно замедлил шаги.
– Ну?
– Шел бы ты уже на…, Колян.
– Ты чо, в натуре?…
– Через плечо. Устал – перекинь на другое.
– Да начал-то Зуб!
Я вошел в подъезд – сверху сразу обрушились какието дикие женские крики – и поднялся на четвертый этаж. Дверь была нараспашку открыта – как, впрочем, и многие квартирные двери не только на этом, но и на других этажах; в коридоре пестро толпились женщины, среди них мать невесты в своем полыхающе красном платье – стояла ко мне спиной; в дверном проеме гостиной виднелся разгромленный стол в густом табачном дыму; в комнате, где танцевали, кто-то плакал навзрыд, подвывая и вскрикивая, – казалось, терзаемый физической мукой, – наверное, невеста; женщины в коридоре взахлеб гомонили, перебивая друг друга…
– …где он сидел-то?
– Да в ванной, с приятелем. Приятель здоровый, красивый такой… а девка у него ледащая, как селедка.
– Битый час сидели…
– А приятель где?
– Ребята внизу говорят, ушел с двумя девками.
– Со своей?
– Одна его, а вторая его приятеля, кудрявого такого… Сидела тут вся из себя.
– И без Алешки?
– Без.
– А кудрявый где?
– А бес его знает. Степка же говорит, кто-то с навеса слез. Двое или трое. Может, они…
Мне было не по себе, но я ступил на порог.
– Да вот же он…
Мать невесты рывком оглянулась – и бросилась на меня…
– Где мой зять?!!
Лицо ее было перекошено страхом и злобой, покрыто леопардовым рисунком пунцовых пятен, левый глаз был почти не виден…
– Откуда я знаю! – грубо ответил я – грубо, почти криком, солгав и продолжая играть безо всякого усилия над собой – движимый инстинктом самосохранения, потому что я испугался… – А вот где мой друг с двумя девушками?
– Ты же с ними был! – резко сказала мать; от этого неожиданного для меня грубого ты я растерялся.
– С кем?…
– С кем, с кем! С Алешкой!
– С Алексеем был Слава, – овладев собой, устало ответил я – всем своим видом показывая, что нам больше не о чем говорить, что я ничем не могу помочь и вообще оставьте меня в покое. И я не я, и лошадь не моя, и сам я не извозчик… – Где Славик?
Мать невесты молчала, щуря глаза – и не спуская с меня правого глаза – и кусая кроваво-красные губы.
– Он ушел с двумя девушками, – неуверенно сказала одна из женщин.
Я вздохнул и, пожав плечами – и с удивленно-досадующим видом мотнув головой, – пошел по стенке в гостиную. Проходя мимо матери невесты, я слышал, как она, задыхаясь, цедила сквозь зубы:
– Поз-зорище… Ну, поз-зорище…
Переступив порог гостиной, я ослабил лицо… Ф-фу-у… Зоин складной малиновый зонт, с набалдашником ложного янтаря, по счастью, лежал на месте. Я опустился на скамью рядом с ним; за столом торчали редкие, большей частью поникшие головы; на балконе грудилось и галдело человек пять или шесть; у меня за спиной (дверь осталась открытой) возбужденно трещали женщины; в танцевальной комнате – раздражая, насилуя слух – рыдала невеста… Я потянулся к ближайшей бутылке – одновременно набросив на зонт полу пиджака, – плеснул в стакан водки, выпил, закусил маринованным помидором, вытер рот носовым платком (вообще старался поразмашистей двигаться) и, дотянувшись до зонтика правой рукой (он лежал слева), осторожно, медленно вставил его во внутренний карман пиджака… Круглый полированный грибок набалдашника аккуратно лег в подключичную ямку. Посидев еще пару минут с видом обескураженным и печальным, я встал, – перешагнул через лавку, повернулся к двери лицом… Мать невесты вошла в это время в комнату к дочери… невеста пронзительно вдруг закричала:
– Мама!! Мамочка!… Ну я же хотела как лучше!… За что?! Леша, Лешик… где Лешик?! Ну найди мне его, я прошу тебя! Я больше не бу-у-у-ду!… Ну гуляла, гуляла… но я же незамужняя была!… Лешик! Ведь я когда залетела, я тебя всего месяц знала!… Лешик, ну пожалуйста… – Невеста захлебнулась слезами – заплакала безголосо, икая и всхлипывая; казалось, плачет обессилевший от крика ребенок. – Леша… Леша… Ну Леша…
Я вздохнул – и вышел вон.
Толпа перед подъездом видимо поредела (по-моему, часть парней разошлась) и, казалось, уже утратила интерес к пропавшему Тузову: разговоры из вновь образовавшихся кучек доносились самые разные, поплескивал пьяный смех, кое-где опять разливали… Я повернул с приподъездной дорожки направо – и через несколько шагов ступил в непроглядную тьму. По-моему, никто из стоявших внизу людей не обратил на меня никакого внимания. Я вдруг подумал, что ухожу навсегда – и больше никогда не увижу ни их, ни невесту, ни мать невесты… Никогда, никогда…
Через полминуты глаза мои привыкли к темноте – дорога посерела. Я шел, слушая свои неторопливые – спешить не хотелось – шаги, и чувствовал, что очень устал. Это не было чувством той покойной и даже горделивой усталости, которую мог бы испытывать человек, сделавший доброе дело, избавившийся от смуты в душе и тем более счастливо избегший опасности. Я не чувствовал ни покоя, ни удовлетворения. На душе было пусто и холодно.
Вдруг позади мне показался какой-то шорох… я остановился и оглянулся. Дорога была пуста: лишь на фоне уже далекого, слабо освещенного приподъездного пятачка я увидел отдельные силуэты. Я постоял с минуту, прислушиваясь… вдруг кусты метрах в трех от меня громко хрустнули – и огромная серая кошка (впрочем, ночью все кошки серы) неторопливо перебежала дорогу… Я ускорил шаги – и через пару десятков метров увидел свою компанию. Славик торопливо пошел мне навстречу.
– Ну, что?…
– Все в порядке, – сказал я не останавливаясь и вместе со Славиком пошел к остальным. – Держи, – я протянул Зое зонт. – Тебя уже ищут, – сказал я неподвижному Тузову. – Жена твоя плачет, – добавил я непонятно зачем…
– Ле-ша!!!
Я вздрогнул так, что чуть не потерял равновесия – ступил в сторону…
Из кустов палисадника – метрах в пятидесяти от нас – выломилась в белом платье невеста…
– Леша!… – страшно закричала она – и побежала, путаясь в длинном платье. – Леша, не уходи! Лешик, я прошу тебя!… Леша, я же тогда не знала тебя!… Ну Ле-ееша-а-а!…
Тузов присел, комкая руками лицо, – и вдруг, судорожно дернувшись в обе стороны головою, рывком повернулся – и со всех ног побежал в темноту…
– Ле-е-еша-а-а!…
– Уходите за ним! – прошипел я Зое и Лике. – Уходите, черт подери! Бегите! Скорее!… – Я видел, как вслед за невестой – метрах в десяти позади нее – выскочили из кустов и быстрым шагом направились к нам две плечистые мужские фигуры… Зоя и Лика повернулись и торопливо пошли, звонко стуча каблуками. Невеста неуклюже (платье ее было узким, не давало хода ногам), с криком и плачем – оглушающим, раздирающим душу в ночной тишине, – бежала прямо на нас; за ней по земле белым шлейфом тянулась широкая лента – наверное, оторвалась, зацепившись за колючку шиповника. В ближнем доме – не загораясь – ожили окна: заскрипели оконные рамы, лишившиеся стекол проемы налились бездонной комнатной чернотой; далеко позади, в полукилометре от нас, в желто-сером пятне подъездного света, густо зарябили высыпавшие на проезжую часть силуэты… Невеста пробежала мимо нас – неловко, медленно, задыхаясь; как выстрелы, стучали ее каблуки; лицо ее было белым, как мел, – как мрамор: блестело, залитое сплошь слезами, – черный рот был квадратно раскрыт; сейчас, когда Тузов бежал, она кричала на одной тонкой, нестерпимо режущей ухо ноте:
– А-а-а-а-а-а!…
Я вконец растерялся и испугался. Две мужские – пока еще не опознанные мною – фигуры были совсем уже рядом; от далекой толпы отделилась заметная часть и тоже, по-моему, побежала… Славик дернул меня за рукав:
– Пошли!…
Мы повернулись и широко зашагали, поминутно срываясь на перебежки. Я слышал, как двое за нами наддали; меня пронизала короткая нервная дрожь… Впереди бежала невеста, угловато – по-бабьи – размахивая руками; еще впереди – Зоя и Лика; мне показалось, что вдалеке сверкнула рубашка Тузова…
– Леша, прости! Леша, милый!… Я все для тебя… только не уходи!! Не уходи, ну пожалуйста!… Я не виновата, Лешик! Все было до тебя!… Я… я люблю тебя, Леша!…
Вдруг она резко остановилась и – жалобно застонав от усилия – с коленкоровым треском разорвала свое платье от подола до пояса… В этот момент нас достигли те двое; я оглянулся: один был зубастый свидетель, другой – тоже парень лет двадцати, кажется, сидел за столом. Прыгая боком, я сжал кулаки… но свидетель набежал, не проявляя ни малейшей враждебности: у него было совершенно потерянное, распустившееся, глупо моргающее лицо…
– Ну вы чего, мужики?… Ну он чего, а?… Не виновата она, ну… Ну нельзя же так, а?… Ну не по-человечески же, а?…
Я решительно не нашел, что мне ему сказать. Мы повернулись и побежали уже вчетвером, бок о бок: я, свидетель, Славик, друг свидетеля; перед нами по-прежнему бежала невеста – в разорванном, больше уже не стесняющем движения платье, ослепительно сверкая длинными, белыми как сметана ногами. По обе стороны от дороги, утопая во мраке, громоздились развалины мертвой деревни; метрах в пятистах впереди уже светилась желтосерой спиной платформа и помигивала разноцветная россыпь дорожной сигнализации…
Вдруг невеста споткнулась – и на полном бегу упала… обнаженными коленями на бетон. Я услышал, как Славик охнул; мы добежали вчетвером до нее и склонились над ней; она сидела в белом платье как в пене, на черной дороге, и плакала так, что мне стало страшно: казалось, в груди ее что-нибудь разорвется… Свидетель с товарищем сели на корточки; я тронул свидетеля за плечо, мы со Славиком что-то пробормотали – без слов, просто издали какие-то звуки, Славик развел руками, свидетель покивал и развел в ответ, – и уже в полную силу побежали за девочками…
Уже вчетвером мы настигли Тузова: он шел задыхаясь и держался за левый бок. За спиной, заглушая рыдания невесты, разрастался топот и крик: набегала толпа от подъезда; до платформы оставалось самое большое двести метров; мы побежали к ней со всех ног…
– Электричка!!
Слепящий треугольник томительно медленно наползал на ртутно блестящие лезвия рельсов; позади уже явственно слышалось разноголосое: «Леша!… Алексей!… Погоди!…». Запинаясь об арматурные прутья ступеней, я последним взбежал на платформу…
– Да это не в нашу сторону!…
– Ч-черт с ней!!! – закричал я; светящаяся янтарными сегментами огромная гусеница уже прильнула к платформе; по серой ленте асфальта побежала пунктирная перфорация света из окон… Мы вскочили в вагон задыхаясь, привалились к тамбурным стенам у открытых дверей; электричка медлила; Тузов стоял, прикрывши глаза; руки его дрожали… Славик, болезненно морщась, покусывал губы; Лика была страшно напугана; Зоя брезгливо, раздражительно холодна; я был совершенно опустошен; единственная мысль кричала вагонным дверям: «Скорее!… Скорее!…»
Двери со свистом закрылись. Платформа побежала назад.
…Мы доехали до следующей станции, удачно пересели на шедший из Калинина поезд и через двадцать минут уже были в Химках. Всю дорогу мы мертво молчали. Тузов сидел, ни разу не подняв головы; выражение лица его было странно…
В Химках мы вышли на платформу, остановились прикуривая – и почти сразу же потеряли его из виду. Я решительно не мог понять, куда он мог деться. Время уже было за полночь, искать его не хотелось – мы с Зоей могли не успеть на метро… Для очистки совести я оставил ребят и прошелся по всей платформе. Тузова не было. На соседнем пути стоял клинский поезд, ожидал отправления; я шел вдоль него, сквозь его окна отрешенно просматривая противоположную, совершенно пустую платформу… Клинский захлопнул двери, дал короткий свисток и тронулся. Я стоял и машинально смотрел на проплывающие мимо вагоны. В окне – я увидел Тузова: он сидел очень прямо, лицо его было бледно до синевы, рот крепко сжат, глаза – казалось, невидяще – смотрели вперед…
Тузов… ехал обратно…
1995
– Где твой зонт?
– На скамье, где мы сидели. Если, конечно, его не украли.
Я хотел совершенно естественно, машинально сказать: «Если украли, куплю тебе новый», – хотя сорок пять рублей были большие деньги, мне платили стипендию пятьдесят пять… но во мне опять вспыхнуло уже погасшее было (и, как обычно в моих отношениях с Зоей, уже сменившееся чувством покорной вины) раздражение. Какого черта ты говоришь таким тоном, как будто это я виноват, что ты оставила зонт?! Я был должен за ним следить?! А~а-а…
– Все, я пошел. Я быстро.
Я повернулся и зашагал в угрюмую теснину домов. Было темно и сыро; шел уже двенадцатый час. Редкие припозднившиеся окна домов светились, как гнилушки в ночном лесу. Из обступивших улицу десятка пятиэтажек лампочка горела только у невестиного подъезда; я подумал, что ее и вкрутили-то, наверное, по случаю свадьбы – и завтра же выкрутят, если сегодня не разобьют… Не пройдя и трети пути, я вдруг услышал взрывом родившийся шум и крик. Метрах в ста от подъезда я уже мог разобрать, что кричат и на улице, и на балконе, и что изо всех этих криков явственно выделяются женские голоса.
Бегство Тузова обнаружилось… я остановился и глубоко, расправляя плечи, вздохнул – чтобы сбить зачастившее сердце. Подойдя ближе, я увидел (и по первому чувству вздохнул с облегчением), что толпа перепившихся недорослей в значительной мере разбавлена другими гостями: я узнал замначальника цеха, Капитолину Сергеевну, бугристоголового дядю Степана, еще несколько не запечатлевшихся в памяти эпитетом или именем, но внешне легко узнаваемых лиц… На балконе как будто висела огромная черная виноградная гроздь – мерцала окурками и сыпала тревожными (но и веселыми) криками. Помедлив с минуту у размытой границы света и тени, я для большей непринужденности закурил – и неторопливо, как бы прогуливаясь (стараясь не выделиться из общего темпа броуново перемешивающейся толпы), вошел в освещенный круг и направился к распахнутому настежь подъезду…
– …может, плохо стало? Блюет где…
– Да какое плохо, ребята же говорят – не видели никого!
– Муж… объелся груш.
– Утром женился, вечером разженился…
– До ночи не дотянул, хе-хе…
– Я вам говорю, кто-то вылез через этот… через навес! Степан тоже видел. Степан!
– Ну?
– Ты видел?
– Ну.
– Я еще крикнул: вы чего? Альпинисты, что ли? Они и ссыпались, как горох… вот здесь, у стены.
– Ну, а муж-то здесь при чем? Чего ему-то с навеса прыгать?
– А это уж ты у жены спроси… За что ему по физиито настучали?
– Я помню, Санька Бавыкин на ходу с грузовика от жены сиганул…
Свидетеля у подъезда не было видно. Проходя мимо щекастого (я лишь мельком взглянул на него, опасаясь выдать себя), я услышал:
– Как ушел, сука?!
– Знаешь чего… – вдруг явственно напряженно сказал кто-то из круга. Я невольно замедлил шаги.
– Ну?
– Шел бы ты уже на…, Колян.
– Ты чо, в натуре?…
– Через плечо. Устал – перекинь на другое.
– Да начал-то Зуб!
Я вошел в подъезд – сверху сразу обрушились какието дикие женские крики – и поднялся на четвертый этаж. Дверь была нараспашку открыта – как, впрочем, и многие квартирные двери не только на этом, но и на других этажах; в коридоре пестро толпились женщины, среди них мать невесты в своем полыхающе красном платье – стояла ко мне спиной; в дверном проеме гостиной виднелся разгромленный стол в густом табачном дыму; в комнате, где танцевали, кто-то плакал навзрыд, подвывая и вскрикивая, – казалось, терзаемый физической мукой, – наверное, невеста; женщины в коридоре взахлеб гомонили, перебивая друг друга…
– …где он сидел-то?
– Да в ванной, с приятелем. Приятель здоровый, красивый такой… а девка у него ледащая, как селедка.
– Битый час сидели…
– А приятель где?
– Ребята внизу говорят, ушел с двумя девками.
– Со своей?
– Одна его, а вторая его приятеля, кудрявого такого… Сидела тут вся из себя.
– И без Алешки?
– Без.
– А кудрявый где?
– А бес его знает. Степка же говорит, кто-то с навеса слез. Двое или трое. Может, они…
Мне было не по себе, но я ступил на порог.
– Да вот же он…
Мать невесты рывком оглянулась – и бросилась на меня…
– Где мой зять?!!
Лицо ее было перекошено страхом и злобой, покрыто леопардовым рисунком пунцовых пятен, левый глаз был почти не виден…
– Откуда я знаю! – грубо ответил я – грубо, почти криком, солгав и продолжая играть безо всякого усилия над собой – движимый инстинктом самосохранения, потому что я испугался… – А вот где мой друг с двумя девушками?
– Ты же с ними был! – резко сказала мать; от этого неожиданного для меня грубого ты я растерялся.
– С кем?…
– С кем, с кем! С Алешкой!
– С Алексеем был Слава, – овладев собой, устало ответил я – всем своим видом показывая, что нам больше не о чем говорить, что я ничем не могу помочь и вообще оставьте меня в покое. И я не я, и лошадь не моя, и сам я не извозчик… – Где Славик?
Мать невесты молчала, щуря глаза – и не спуская с меня правого глаза – и кусая кроваво-красные губы.
– Он ушел с двумя девушками, – неуверенно сказала одна из женщин.
Я вздохнул и, пожав плечами – и с удивленно-досадующим видом мотнув головой, – пошел по стенке в гостиную. Проходя мимо матери невесты, я слышал, как она, задыхаясь, цедила сквозь зубы:
– Поз-зорище… Ну, поз-зорище…
Переступив порог гостиной, я ослабил лицо… Ф-фу-у… Зоин складной малиновый зонт, с набалдашником ложного янтаря, по счастью, лежал на месте. Я опустился на скамью рядом с ним; за столом торчали редкие, большей частью поникшие головы; на балконе грудилось и галдело человек пять или шесть; у меня за спиной (дверь осталась открытой) возбужденно трещали женщины; в танцевальной комнате – раздражая, насилуя слух – рыдала невеста… Я потянулся к ближайшей бутылке – одновременно набросив на зонт полу пиджака, – плеснул в стакан водки, выпил, закусил маринованным помидором, вытер рот носовым платком (вообще старался поразмашистей двигаться) и, дотянувшись до зонтика правой рукой (он лежал слева), осторожно, медленно вставил его во внутренний карман пиджака… Круглый полированный грибок набалдашника аккуратно лег в подключичную ямку. Посидев еще пару минут с видом обескураженным и печальным, я встал, – перешагнул через лавку, повернулся к двери лицом… Мать невесты вошла в это время в комнату к дочери… невеста пронзительно вдруг закричала:
– Мама!! Мамочка!… Ну я же хотела как лучше!… За что?! Леша, Лешик… где Лешик?! Ну найди мне его, я прошу тебя! Я больше не бу-у-у-ду!… Ну гуляла, гуляла… но я же незамужняя была!… Лешик! Ведь я когда залетела, я тебя всего месяц знала!… Лешик, ну пожалуйста… – Невеста захлебнулась слезами – заплакала безголосо, икая и всхлипывая; казалось, плачет обессилевший от крика ребенок. – Леша… Леша… Ну Леша…
Я вздохнул – и вышел вон.
Толпа перед подъездом видимо поредела (по-моему, часть парней разошлась) и, казалось, уже утратила интерес к пропавшему Тузову: разговоры из вновь образовавшихся кучек доносились самые разные, поплескивал пьяный смех, кое-где опять разливали… Я повернул с приподъездной дорожки направо – и через несколько шагов ступил в непроглядную тьму. По-моему, никто из стоявших внизу людей не обратил на меня никакого внимания. Я вдруг подумал, что ухожу навсегда – и больше никогда не увижу ни их, ни невесту, ни мать невесты… Никогда, никогда…
Через полминуты глаза мои привыкли к темноте – дорога посерела. Я шел, слушая свои неторопливые – спешить не хотелось – шаги, и чувствовал, что очень устал. Это не было чувством той покойной и даже горделивой усталости, которую мог бы испытывать человек, сделавший доброе дело, избавившийся от смуты в душе и тем более счастливо избегший опасности. Я не чувствовал ни покоя, ни удовлетворения. На душе было пусто и холодно.
Вдруг позади мне показался какой-то шорох… я остановился и оглянулся. Дорога была пуста: лишь на фоне уже далекого, слабо освещенного приподъездного пятачка я увидел отдельные силуэты. Я постоял с минуту, прислушиваясь… вдруг кусты метрах в трех от меня громко хрустнули – и огромная серая кошка (впрочем, ночью все кошки серы) неторопливо перебежала дорогу… Я ускорил шаги – и через пару десятков метров увидел свою компанию. Славик торопливо пошел мне навстречу.
– Ну, что?…
– Все в порядке, – сказал я не останавливаясь и вместе со Славиком пошел к остальным. – Держи, – я протянул Зое зонт. – Тебя уже ищут, – сказал я неподвижному Тузову. – Жена твоя плачет, – добавил я непонятно зачем…
– Ле-ша!!!
Я вздрогнул так, что чуть не потерял равновесия – ступил в сторону…
Из кустов палисадника – метрах в пятидесяти от нас – выломилась в белом платье невеста…
– Леша!… – страшно закричала она – и побежала, путаясь в длинном платье. – Леша, не уходи! Лешик, я прошу тебя!… Леша, я же тогда не знала тебя!… Ну Ле-ееша-а-а!…
Тузов присел, комкая руками лицо, – и вдруг, судорожно дернувшись в обе стороны головою, рывком повернулся – и со всех ног побежал в темноту…
– Ле-е-еша-а-а!…
– Уходите за ним! – прошипел я Зое и Лике. – Уходите, черт подери! Бегите! Скорее!… – Я видел, как вслед за невестой – метрах в десяти позади нее – выскочили из кустов и быстрым шагом направились к нам две плечистые мужские фигуры… Зоя и Лика повернулись и торопливо пошли, звонко стуча каблуками. Невеста неуклюже (платье ее было узким, не давало хода ногам), с криком и плачем – оглушающим, раздирающим душу в ночной тишине, – бежала прямо на нас; за ней по земле белым шлейфом тянулась широкая лента – наверное, оторвалась, зацепившись за колючку шиповника. В ближнем доме – не загораясь – ожили окна: заскрипели оконные рамы, лишившиеся стекол проемы налились бездонной комнатной чернотой; далеко позади, в полукилометре от нас, в желто-сером пятне подъездного света, густо зарябили высыпавшие на проезжую часть силуэты… Невеста пробежала мимо нас – неловко, медленно, задыхаясь; как выстрелы, стучали ее каблуки; лицо ее было белым, как мел, – как мрамор: блестело, залитое сплошь слезами, – черный рот был квадратно раскрыт; сейчас, когда Тузов бежал, она кричала на одной тонкой, нестерпимо режущей ухо ноте:
– А-а-а-а-а-а!…
Я вконец растерялся и испугался. Две мужские – пока еще не опознанные мною – фигуры были совсем уже рядом; от далекой толпы отделилась заметная часть и тоже, по-моему, побежала… Славик дернул меня за рукав:
– Пошли!…
Мы повернулись и широко зашагали, поминутно срываясь на перебежки. Я слышал, как двое за нами наддали; меня пронизала короткая нервная дрожь… Впереди бежала невеста, угловато – по-бабьи – размахивая руками; еще впереди – Зоя и Лика; мне показалось, что вдалеке сверкнула рубашка Тузова…
– Леша, прости! Леша, милый!… Я все для тебя… только не уходи!! Не уходи, ну пожалуйста!… Я не виновата, Лешик! Все было до тебя!… Я… я люблю тебя, Леша!…
Вдруг она резко остановилась и – жалобно застонав от усилия – с коленкоровым треском разорвала свое платье от подола до пояса… В этот момент нас достигли те двое; я оглянулся: один был зубастый свидетель, другой – тоже парень лет двадцати, кажется, сидел за столом. Прыгая боком, я сжал кулаки… но свидетель набежал, не проявляя ни малейшей враждебности: у него было совершенно потерянное, распустившееся, глупо моргающее лицо…
– Ну вы чего, мужики?… Ну он чего, а?… Не виновата она, ну… Ну нельзя же так, а?… Ну не по-человечески же, а?…
Я решительно не нашел, что мне ему сказать. Мы повернулись и побежали уже вчетвером, бок о бок: я, свидетель, Славик, друг свидетеля; перед нами по-прежнему бежала невеста – в разорванном, больше уже не стесняющем движения платье, ослепительно сверкая длинными, белыми как сметана ногами. По обе стороны от дороги, утопая во мраке, громоздились развалины мертвой деревни; метрах в пятистах впереди уже светилась желтосерой спиной платформа и помигивала разноцветная россыпь дорожной сигнализации…
Вдруг невеста споткнулась – и на полном бегу упала… обнаженными коленями на бетон. Я услышал, как Славик охнул; мы добежали вчетвером до нее и склонились над ней; она сидела в белом платье как в пене, на черной дороге, и плакала так, что мне стало страшно: казалось, в груди ее что-нибудь разорвется… Свидетель с товарищем сели на корточки; я тронул свидетеля за плечо, мы со Славиком что-то пробормотали – без слов, просто издали какие-то звуки, Славик развел руками, свидетель покивал и развел в ответ, – и уже в полную силу побежали за девочками…
Уже вчетвером мы настигли Тузова: он шел задыхаясь и держался за левый бок. За спиной, заглушая рыдания невесты, разрастался топот и крик: набегала толпа от подъезда; до платформы оставалось самое большое двести метров; мы побежали к ней со всех ног…
– Электричка!!
Слепящий треугольник томительно медленно наползал на ртутно блестящие лезвия рельсов; позади уже явственно слышалось разноголосое: «Леша!… Алексей!… Погоди!…». Запинаясь об арматурные прутья ступеней, я последним взбежал на платформу…
– Да это не в нашу сторону!…
– Ч-черт с ней!!! – закричал я; светящаяся янтарными сегментами огромная гусеница уже прильнула к платформе; по серой ленте асфальта побежала пунктирная перфорация света из окон… Мы вскочили в вагон задыхаясь, привалились к тамбурным стенам у открытых дверей; электричка медлила; Тузов стоял, прикрывши глаза; руки его дрожали… Славик, болезненно морщась, покусывал губы; Лика была страшно напугана; Зоя брезгливо, раздражительно холодна; я был совершенно опустошен; единственная мысль кричала вагонным дверям: «Скорее!… Скорее!…»
Двери со свистом закрылись. Платформа побежала назад.
…Мы доехали до следующей станции, удачно пересели на шедший из Калинина поезд и через двадцать минут уже были в Химках. Всю дорогу мы мертво молчали. Тузов сидел, ни разу не подняв головы; выражение лица его было странно…
В Химках мы вышли на платформу, остановились прикуривая – и почти сразу же потеряли его из виду. Я решительно не мог понять, куда он мог деться. Время уже было за полночь, искать его не хотелось – мы с Зоей могли не успеть на метро… Для очистки совести я оставил ребят и прошелся по всей платформе. Тузова не было. На соседнем пути стоял клинский поезд, ожидал отправления; я шел вдоль него, сквозь его окна отрешенно просматривая противоположную, совершенно пустую платформу… Клинский захлопнул двери, дал короткий свисток и тронулся. Я стоял и машинально смотрел на проплывающие мимо вагоны. В окне – я увидел Тузова: он сидел очень прямо, лицо его было бледно до синевы, рот крепко сжат, глаза – казалось, невидяще – смотрели вперед…
Тузов… ехал обратно…
* * *
Вот и все. Через месяц мы с Зоей расстались. Славик через год женился на Лике. С тех пор прошло много лет. Больше я никогда не слыхал о Тузове.1995