Бабаян Сергей Геннадьевич. Свадьба

   Конечно, это были родители Тузова. Алексей был неудавшейся копиею отца: кое-где искаженной, кое-где незаконченной, – размытой, ослабленной, обедненной неверным подбором красок… Даже странно, что я сразу их не заметил.
   Мать Тузова порывисто, как будто решившись, шагнула к невесте – и обняла ее за плечи заметно подрагивающими руками. На ее правой кисти, рядом с тонким обручальным кольцом (да: у невесты кольцо было шириной чуть не больше диаметра), попыхивал разноцветными искрами крупный брильянт… Лицо невесты вдруг изменилось: исчезла казалось перманентная – гуинпленовская – улыбка, чуть опустились бесплотные дуги бровей, глаза помягчели – погасли острые огоньки; она осторожно взяла свекровь своими красно-когтистыми руками за локти и – не сухо, но бережно – поцеловала три раза крест-накрест. Мать Тузова поцеловала ее один раз (както заметно было, что целоваться троекратно ей не в привычку), ступила в сторону, влажно блестя глазами, – и подалась к сыну, которого обхватила за шею и не разбирая места горячо поцеловала несколько раз: Тузов моргал и часто гладил мать по плечу… Отец наклонился к невесте, что-то сказал, улыбаясь одними губами, и коротко поцеловал ее в щеку; невеста, потупясь, возвратила ему поцелуй (робкий, бесплотный; три раза целовать не решилась; кроме того, он сразу же после первого выпрямился – а он был много выше ее) и глядя чуть исподлобья осталась стоять, теребя тонкими пальцами полупрозрачный рюш шемизетки… Сыну отец коротко пожал руку – и одновременно потрепал его по плечу.
   Поздравления кончились. (Родителей невесты я пока не нашел – не определил по лицу; вероятно, они поздравили новобрачных вместе со всеми, в гуще гостей. Впрочем, рядом со свидетелем сидела какая-то несколько странного вида пара: женщина была та, что разносила шампанское, с косыми глазами и в красном платье, муж – мужчина, сидевший рядом, – по типу ханыга, но мало чем примечательный. В том, что это родители невесты, я не был уверен, а спросить было некого: мне не хотелось обнаруживать перед соседями своей вопиющей неосведомленности.)
   Поздравления кончились. Стол радостно зашумел, застучал и забулькал. Родители Тузова и сгрудившиеся у балкона несколько человек поздравлявших пошли на свои места. Славик потянулся к бутылке ординарного «Рислинга» (вина было мало, бутылок пять или шесть: впрочем, все женщины охотно подставляли бокалы под водку) и налил Зое и Лике; я разлил водку – граммов по пятьдесят (нам четверым достались стаканы; Зое и Лике мы уступили тонкие, себе взяли массивные, граненые, с ободком: чокались они зычно, как литровые банки). Молодоженам налили шампанского… Тостировала свидетельница.
   – Дорогие гости! Я знаю невесту… ой, я дико извиняюсь – жену!… жену!… – с радостным испугом пронзительно закричала она; она вообще похожа была на невесту, только еще худее, со светлыми волосами и казалось вовсе без царя в голове, – …очень давно, мы вместе учились в школе, с первого класса. Все мы знаем, что Марина очень хорошая девушка и настоящая подруга. Жениха… мужа, мужа!… – но это уже явно нарочно, – …я знаю совсем недавно, но он тоже мне очень нравится…
   – Но-но-но-но-но!… – тенористо завелся кто-то из краснолицых. Стол одобрительно засмеялся.
   – На чужой каравай рот не разевай!
   – Опоздала!
   – Ох-хо-хо!…
   Свидетельница игриво (а надо было б сказать, блудливо) повела в сторону Тузова подведенными до китайской раскосости голубыми глазами (у нее были голубые глаза и черные волосы – вернее, черные корни волос: счастливое природное сочетание красок было безжалостно уничтожено пергидролем). Тузов потупился и неестественно усмехнулся. Невеста погрозила свидетельнице кулаком.
   – Нет, пра-авда, – детским голосом пропела свидетельница. – И я очень рада, что Алеша и Марина теперь законные муж и жена. Я хочу поздравить их с этим замечательным событием в их жизни и пожелать им здоровья, счастья… и много-много детей! Хи-хи… Давайте выпьем за это!
   Свидетельница поцеловала невесту и потянулась к Тузову. Невеста, страшновато смеясь, ее оттолкнула. Над столом замелькали стаканы, бокалы, – мы тоже не глядя чокались, улыбались незнакомым радостным лицам… Холодец был неплох – правда, по-общепитовеки провернутый в мясорубке; хрен действительно самотертый, злой – только свекла его немного глушила. Полуяйца с икрой грозили исчезнуть быстрее шампанского: я изловчился и ухватил Зое и Лике по два…
   – Иван Иваныч! Стюдню!
   – Анатолий, рыбу подай.
   – Нет, ну какой вы…
   – Какой? Какой?
   – А такой…
   – Пора бы и горько…
   – Да погоди ты горько, еще ни в одном глазу… Горько ей.
   – Маня… А чего ж это Игорь не пьет?
   – Да он же леченый…
   – Леченый-калеченый, – веско припечатывает носатый.
   – А ну-ка ветчинки…
   – Категорически! Знатная ветчина.
   – И где берут?
   – Так Маринка же в ГУМе работает…
   – Ты глянь, глянь, – Танька-то! Не ущипнешь…
   – Двух мужей уже схоронила, сейчас третьего донашивает…
   – Ф-фу-у… Хорошо!
   – Вась, дай колбасы… Пока всю не сожрали.
   – Ты чо скривился-то, Степан?
   – Да изжога, ети ее…
   – А ты ее боржомой…
   – Вилка!. Куда вилка делась?!
   – Да вот же она, ворона! В салате утопил!
   – Эх…
   – Н-наливай!
   Встала невеста. (За редкими исключениями я говорю – и буду, наверное, говорить – именно так: невеста, – хотя уже запомнил, что тузовскую… подругу зовут Мариной, и тем более понимал, что она уже не невеста – жена. Но для моего внутреннего – в разговоре с собою – слуха предпочтительнее было как будто нейтральное, половинчатое слово невеста: Марина – предполагало известную и для меня малоприятную близость к ней, жена – казалось, безвозвратно хоронило все-таки не совсем чужого мне Тузова. Впрочем, изредка я говорю молодая жена: на мой взгляд, определение молодая несколько принижает, профанирует категорическое существительное…)
   Встала невеста. Шампанское кончилось; Тузов потянулся к бутылке сухого, невеста мотнула головой – и он плеснул ей в бокал чуть больше наперстка водки. Молодая отняла у него бутылку и налила себе граммов сто. Тузов тоже налил себе водки.
   – Дорогие гости! – отчеканила – казалось, на всю округу – невеста. («Ой, баба!…» – подумал я; в голове веселело.) – Большое вам спасибо за то, что пришли нас поздравить, и за ваши добрые слова и пожелания. А я хочу выпить – за ваше здоровье! Желаю вам счастья, радости и любви. Х-ху!…
   И невеста – вздернув краешек верхней губы и ощерив маслено блеснувшую фиксу – шумно, по-мужицки выдохнула в плечо и не чокаясь, вмах, осушила бокал до дна…
   – В-во!
   – Молодец!
   – Огонь девка!
   – Кху!…
   – А-а-а…
   – Ну, она парню даст…
   – Попался, как кур во щи.
   – Жена не сапог, с ноги не скинешь!
   – Эт да… От иной жены – хоть о косяк головой.
   – Да хоть бы уже саданулся…
   – Ты слышал, Гринь?! Ты слышал, чо говорит?
   – По чину надо бы сначала за родителев выпить.
   – Успеешь и за родителев.
   – Сейчас-то за кого пьем? За себя, что ль?
   – Пора бы и горько…
   – Да подожди ты со своим горько! Ты чего?! Лишь бы орать…
   – Я помню, у Любки сына женили…
   – Н-наливай!!
   Налили еще по пятьдесят… это мы со Славиком – по пятьдесят, а так за столом лили как Бог на душу положит.
   Поднялась какого-то тусклого вида женщина лет шестидесяти; говорила она долго и непонятно, и половина слов в ее речи имела корень закон: законный брак, законная семья, законные муж и жена и даже узаконенные отношения… За полчаса стол разворотили в цветистое месиво. После законного тоста почти все бутылки опустели.
   – Водка кончилась!! – заревели краснолицые. Носатый уже светился.
   – Но на сейчас же хватит, – урезонивал женский голос.
   – Во-о-од-ки!…
   – Да вон ящики в углу, Вить! Чего орешь? Носатый вскочил и начал сноровисто выдергивать одну за другой бутылки и передавать их назад. За какието полминуты стол вновь ощетинился золотыми головками. Пользуясь передышкой, я оглядел гостей. Родители Тузова сидели очень прямо (вокруг над тарелками горбились спины, иные даже ходили лопатками), с видимо напряженными – порой напряженно улыбающимися – бледными лицами. Тарелки их были почти пусты; отец понемногу пил водку – в бокале его осталось на палец от предыдущего тоста, – мать только воду: стенки ее бокала зернились серебристыми пузырьками. Молодая – в тот момент, когда я на нее посмотрел, – вновь размашисто потянулась к бутылке и налила себе почти полный бокал. Тузов ей что-то сказал, она от него отмахнулась – сразу же после этого, впрочем, коротко чмокнула – клюнула – в щеку. Мать Тузова смотрела на них и – видимо, непроизвольно – покусывала пятнистые от съеденной помады увядшие губы. Отец осторожно положил свою крупную белую руку на ее подрагивающее запястье…
   – З-за молодых!…
   Мать Тузова вздрогнула. Это закричал, помогая себе руками, с перехлестом оживший Петр – видимо, уже намертво позабыв о жене, как будто ее и не было… Но тут – неодобрительно взглянув на Петра – стульев через пять от него поднялся мужчина лет тридцати с небольшим: тушистый, круглоплечий, румяный, широколицый (настолько широколицый, что его светловолосая голова, при всем его корпулентном телосложении, казалась несоразмерно большой), с выражением благодушным и снисходительным – и с некоторой значительностью во взгляде. Одет он был в голубую рубашку с неожиданно ловко повязанным галстуком (галстук, правда, был «Гей, славяне!» – с рисунком в виде буйноцветных реснитчатых капель с закрученным улиткою острым концом). Значительный встал и неторопливо откашлялся.
   – …Это Михаил, Танькин брат… ну, у которой три мужа, – громко прошептала соседке сидевшая рядом со мной – по мою левую руку – ядреная молодуха (я не знаю, как здесь, без ущерба для точности, литературно сказать), лет тридцати пяти, которую я окрестил уже Пышкою (ассоциация чисто внешняя, я вовсе не хочу ее обижать). Рядом с нею, с другой стороны, сидела ее подруга – совершенно бесплотное полупрозрачное существо с голубыми извилистыми жилками на висках и напуганным взглядом; она, по-видимому, была здесь совершенно чужой и не знала вообще никого, кроме Пышки, – и последняя периодически характеризовала ей шепотом хоть чем-то заслуживающих внимания гостей (тем самым помогая разобраться и мне). – Замначальника цеха.
   – О-о… – задохнулась подруга.
   – Рядом жена сидит… слева, похожа на Крамарова.
   – Замначальника цеха, – эстафетой шепнул я Зое и Славику – Лика для моего шепота была далеко. Славик изогнул подковою рот и завел глаза к потолку.
   – Дорогие гости, – задушевно – и как будто немного печально – сказал замначальника цеха. – Сегодня мы отмечаем знаменательнейшее событие – день рождения новой семьи, и поздравляем с законным браком Марину и Алексея. Здесь уже было сказано много хороших и теплых слов. За что же я хочу выпить данный бокал? – Голос его поднялся. Краем глаза я увидел, что Славик при слове данный закусил губу, налился кровью и намертво вцепился глазами в свою тарелку. – Мы с вами знаем, – продолжал не спеша замначальника цеха, – что все на свете имеет свою причину. К примеру, причина появления здесь этого стола… – он плавно повел рукою на стол: Петя проводил ее не только глазами, но и всей головою, – …в том, что где-то, когда-то выросло дерево. В чем причина… например, появления здесь этой замечательной ветчины? В том, что где-то жила свинья, свинью закололи, посолили и из свиньи закоптили окорок… – Я боялся, что третьей свиньи я не выдержу. Чудом выдержал – подумал о задолженности по статистической динамике. Краснолицые слушали серьезно и очень внимательно. – Важно еще то, что мы наблюдаем здесь не одну, а много причин: откормили, закололи, посолили и так далее. Это, так сказать, диалектическая цепь развития. – Мертвая стояла тишина. Слышно было, как на подоконнике чешется кошка. – Теперь я вас спрошу: в чем же причина того, что прекрасные молодые люди Марина и Алексей поженились? – Замначальника цеха обвел задушевно вопрошающим взглядом стол. – Вы скажете – в том, что они повстречали друг друга. Тогда я спрошу: а в чем причина, что они повстречали друг друга? – На лице отца Тузова появилось несколько удивленное – ожившее – выражение. Мать явно не слушала. Свидетельница наружно была очень печальна. Невеста вертела в руках бокал, но вид имела раздумчивый. Тузов – по-моему, через силу (тускнея лицом) – смотрел на замначальника цеха (наверное, из деликатности – ведь речь шла о нем). Свидетель откровенно томился: видно, не так уж он был и глуп… – Вы скажете, – продолжал замначальника цеха, – в том, что они работают или учатся в одном городе, а именно в Москве. И опять я спрошу: а в чем причина того, что они работают и учатся в одном городе? И вы опять мне что-то ответите, и будете правы. И так далее… – Меня охватила досада – уже на себя: я даже отдаленно не мог понять, что же он хочет сказать. – И вот сейчас я хочу вас спросить: в чем первая, главная причина того, что мы сегодня празднуем это знаменательное событие?
   Замначальника цеха умолк и ободряюще – как учитель начальных классов – обвел проникновенным взглядом гостей. Стол убито молчал.
   – В чем, хочу я вас спросить, перво-причина?
   – За родину, что ли?… – еле слышно прошептал кто-то на правом конце стола.
   – Или, может быть, так: кто главный виновник того, что происходит сейчас? Кто – больше всех виноват? – Мне показалось, что при этих его словах некоторые из гостей сгорбились и посунулись носами в тарелки. – Я спрашиваю: кто виноват?
   Кто-то на конце краснолицых – похоже, носатый – коротко хекнул: видно, спекалось горло… Замначальника цеха грустно посмотрел на него.
   – Первопричина сегодняшней свадьбы, дорогие друзья, в том, что… – он выдержал длинную паузу; какойто зеркально лысый, с клубневидным, заплетенным багровыми жилками носом дедок (разительно похожий на сидящего слева за столом старика из репинских «Запорожцев») вытянул шею и радарно наставил, склонив голову набок, по-стариковски огромное ухо, – …причина этого в том, что двадцать лет назад – сегодняшние молодожены – появились на свет!
   – Во как!… – потрясенно ахнул старик.
   На весь стол, правда, открытие замначальника цеха не произвело столь сильного впечатления. Я заметил, что гипноз диалектической цепи развития и данного бокала начинает ослабевать. Краснолицые уже подняли наполненные стаканы и, явно томясь нетерпением, подрагивали ими, держа на весу.
   – Ну, а кто же главный виновник того, что молодожены появились на свет? И, как диалектическое следствие, кто главный виновник того, что они поженились? За кого я хочу поднять данный бокал?…
   – За родителей!… – с облегчением выдохнул стол.
   – Правильно! За родителей! – Старики Тузова и… да, косоглазая женщина и неприметный мужчина, сидевшие по левую руку свидетеля, встали. – И в этот радостный день, – продолжал замначальника цеха – с просветленным лицом, делая в сторону здравствуемых плавное дуговое движение данным бокалом, – …я хочу вспомнить о том…
   Но вспомнить ему не дали.
   – Пр-равильно! За родителей!… З-за родителей!! – поспешно заревел зал… то есть стол. – Ур-ра-а!… Марь Санна! Дядь Вась!… Вася! Маша!… Маня!…
   Замначальника цеха камнем пошел на дно – захлестнутый первым же валом криков, звона сталкивающихся бокалов, грохота отодвигаемых стульев… – терпеливо постоял с полминуты, с капитанским достоинством глядя на разыгравшийся ураган, наконец – снисходительно приподняв брови и опустивши глаза – вздохнул, размеренно выпил водку, опустился на стул и начал неторопливо закусывать… Замолчавшийся же стол бушевал.
   – О-о-о!…
   – Что – забирает?…
   – Родители – эт да… Дело святое!
   – Я помню, еще мать-покойница говорила…
   – Ты закусывай, закусывай! Смотри – уже глаза розно смотрят. Тащи тебя потом на себе!
   – Да ты чо, Галь?
   – Ничо.
   – Ты, Галь, на него не серчай. Быть на свадьбе, да не быть пьяну?! Ох-хо-хо…
   – Ты ахал бы, дядя, на себя глядя…
   – Мишка-то завернул.
   – Горазд языком чесать.
   – Известно – начальник…
   – Первопричина… х-ха!… А тогда – родителев кто родил? А дедов с бабками кто?…
   – За обезьяна надо выпить, во! От которого произошли…
   – Смотри, Машка-то с Василием… ни гу-гу. Будто чужие.
   – Так чужие и есть. Зачем он ей такой нужен?
   – Да они друг дружку-то стоят. Жена да муж, змея да уж…
   (Я начинал понемногу разбираться в застольной родственной и социальной иерархической лестнице. Машка с Василием – были родителями невесты. Машке – Марии, кажется, Александровне – было на вид немногим за сорок; внешне это была сильно постаревшая дочь (и изрядно потасканная… вот! всплыло из подсознания безжалостно верное слово: не только сорокалетняя мать, но и ее двадцатилетняя дочь выглядели – потасканными…). Она сильно косила на оба глаза, отчего понять, куда она смотрит, было никак нельзя – и потому смотреть на нее без привычки было как-то неловко: во-первых, ваш взгляд начинал против вашей воли метаться, переходя с одного на другой ее глаз и тем самым как будто подчеркивая, указывая ей на ее недостаток, – а во-вторых, ее взгляд, направленный – по первому впечатлению – в сторону, мог на деле оказаться устремленным прямо на вас – в то время, когда вы ее пристально (и думая: незаметно) рассматривали… Рядом с ней сидел невысокий, худой, мозаично морщинистый человек примерно одного с нею возраста – большеротый, курносый, с глубокими взлизами по сторонам покатого лба, с бегающими глазами, – молчаливый, но суетливый в движениях (отчего представлялось, что молчаливость его была вынужденной, по каким-то соображениям напускной), – весь какой-то потертый, запущенный – да и сам на себя, казалось, примахнувший рукой, – и в то же время как будто не чуждый (судя по движениям его иногда энергично и недовольно поджимаемых губ) обидчивости и самолюбия… Это и был отец молодой жены.)
   – …они что, не живут?
   – Так его же за сто первый километр сослали. Это он на свадьбу приехал.
   – Тише ты…
   – Он же ящик водки в стекляшке украл. Два года отбарабанил – и за Можай. А Машка за это время…
   – Да тише ты!
   – …с Колькой Сапрыкиным сошлась.
   – Это с электриком, что ль?
   – Ну. Да ты чо, Валь? Как не в Подлескове живешь.
   – Буду я еще за каждой пьянью смотреть… А на фиг она Кольке сдалась, с такими-то глазами?!
   – Ты сама-то не ори…
   – Гриня! Ты смотри – ско-ко там ветчины… Ты смотри! Настась Иванна, отсыпь ветчины! У нас уже всю доели!
   – Ты и доел.
   – Кто – я?!
   – Нет, я. Смотри, скоро треснешь. (Пышка жарко шепчет подруге:
   – Отъелся, как свинья на барде, – на полюбовницевых-то харчах… Вон она сидит, видишь? В кудряшках, безгрудая… лупит глаза.
   – А это-то кто? На него наседает?
   – А это Лизка, жена его первая. Тоже стервь еще та…)
   – Петро-вич!… Твово-то когда пропьем?
   – …я ему говорю: ты чего, говорю, м…ла…
   – Мужики!
   – …я, говорю, шофер первого класса, а ты мне…
   – Витек, дашь кассету переписать?
   – Стакан…
   – …под утро заявился. Любка, невестка, плачет, ну, я ему и говорю: сынок, нехорошо так-то… А он мне: мужнин грех, говорит, плевок из семьи, а вот женин – плевок в семью…
   – Во! Скажут…
   – У нас разве было так-то? Краснолицые дружно вдруг задымили.
   – Мужики! Курить на балкон!
   – Ну да, на балкон! Опосля каждой рюмки бегать?! Узнавался на слух носатый.
   – Свадьба не каждый день!
   – Проветрют.
   – Хороший засол…
   – Да ну, пряностью весь дух огуречный убила. Ты моего, баб Дусь, не пробовала.
   – Дай папироску, Мишань…
   Вдруг – истомившийся женский крик:
   – О-ой, горько вино… ой, не пьетси-и!!! И – как обрушилась крыша:
   – Го-орь-ка-а!…
   – Горь-ко!
   – Горь-ко! Горь-ко!…
   – К-куда горько?! Не нолито!!
   – Гриня, разливай!…
   – Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!…
   Звенели подвески на люстре. Мы тоже полили. Было весело, вольно, просто, – черт побери, хорошо… Молодожены встали; Тузов замешкался – видимо, наткнувшись глазами на своих стариков: мать сидела, прижимая ко рту испачканный помадой – как кровью – платок; отец щурил глаза и улыбался со стиснутыми зубами… Молодая рывком обхватила мужа за шею – дернулась голова – и с размаху впилась Тузову в губы…
   – Р-раз! Ды-ва! Три! Четыре! Пять! Шесть!…
   – Кху!…
   – Кхо!…
   – Кхы!…
   – Кха!…
   Со стуком впечатывались в столешницу пустые стаканы.
   – …Семь! Восемь! Девять! Десять!…
   Невеста отпрянула – с каким-то клекочущим вскриком. Тузов остался стоять – с приоткрытым, влажно блестящим ртом.
   – Мало!
   – Для первого раза хватит.
   – Раскочегарятся еще…
   – Да у нее-то кочегарка… со школы горит.
   – Тише ты, Валь! Ну чо ты, прямо…
   – Досталася гадине виноградная ягода.
   – Ну уж и ягода… Какой-то он… как пустым мешком пришибленный.
   – Молодой еще.
   – Ничего. Возгрив муж, да не привередлив.
   – Кирюш, ты бы того… притормозил.
   – Душа меру знает.
   – Знаю я, как она у тебя знает…
   – Смотри, смотри, Машка встала!
   – Что такое?
   – Наливай, наливай!…
   Поднялась мать невесты, раскосо глядя сразу в оба конца стола; отец сидел рядом, рыская исподлобья глазами, – похожий на некормленого хоря… Родители Тузова словно окаменели. Анатолий, муж суровой жены, заметно размяк, но еще пытался сдерживать ускользающее лицо – таращил уже потерявшие мысль глаза и энергично двигал губами, стягивая их в куриную гузку. Опьяневший от свободы и водки Петр разошелся не в шутку: поминутно размашисто закидывал граблистую пятерню за спинку соседнего стула и тискал наливное плечо грудастой веснушчатоносой блондинки; блондинка сжималась, крест-накрест обхвативши плечи руками – груди вставали торчком, – и, что-то жарко шепча, страшно хмурила брови – не в силах удержать блаженно плывущей улыбки. Замначальника цеха сидел очень солидный; бугристоголовый жевал, помогая себе ушами; свидетель улыбался мультипликационной акулой; свидетельница стреляла глазами; носатый корчевал очередную бутылку…
   – Дорогие дети! – Невеста и Тузов встали. – От всего материнского сердца желаю вам счастья. Дай вам Бог совет да любовь! Живите тепло и богато, не обижайте друг друга, чтобы детки ваши были здоровыми и чтобы мир был в семье… – Вдруг резкое, сухое лицо ее задрожало, ослабло – и как будто еще больше усилилось (тяжело, неприятно было смотреть) ее косоглазие. – Мне уж ничего в этой жизни не надо… только бы Мариночка была счастлива… берегла, ростила ее… – мать невесты запнулась и, уродливо исказившись брызнувшим слезами лицом, громко, с подвываниями, не пряча лица зарыдала…
   Сидевший рядом свидетель встал, продолжая улыбаться, и – как будто приглашая гостей посмотреть и принять участие – повернулся к ней и радушно развел руками. Невеста вскочила и, сильно задевши Тузова – закрутившего в замешательстве головою, – бросилась к матери… Стол зашумел.
   – Мань, ну ты чего…
   – Завыла…
   – Бабье дело такое… Ну – давай, Сань.
   – …скажу тебе, Дусь, дочку жальче, чем сына.
   – Это у тебя сынов просто нету.
   – Да ты что говоришь-то, Дусь? Гришу в сорок третьем убили…
   – Ох, прости, я и забыла, старая…
   – …сама-то рада, поди. С рук долой…
   – Отец-то у его кто?
   – Что ты! Помощник у министра, говорят…
   – На радостях плачет.
   Мать невесты сидела, вытираясь бумажной салфеткой. На салфетке расплывались багровые пятна.
   – Хозяйка – гриб! Гриб кончился!
   – Да тут много чего кончилось… Икра вон кончилась – чего ж ты не кричишь?
   – Икра – хрен с ней, а без гриба никуда.
   – О, гляди, Витька встает!
   – Ну-ка, Витек, скажи им пару ласковых! А то первопричина, дуалектика…
   Поднялся носатый. Даром эти два часа для него не прошли: он был цвета давленой черной смородины…
   – Таксист, – прошептала Пышка соседке, – в Химках работает. В прошлом году попросила его телевизор из центра привезть…
   – Привез?
   – Какое там! Плати, говорит, два конца… Жила! – Пышка понизила голос: – Жена от него гуляет. Вон, рядом сидит, видишь? С башней на голове. Шиньён подложила, а всем говорит – свои. Своих там на челку не наберется…
   – А почему гуляет? – наивно спросила соседка.