Страница:
– Слушай, у вас такие деньги там крутятся, неужели бандиты крышу не предлагали?
– Предлагали, конечно. Сразу же почти после начала нашей массированной рекламы на нас вышла одна молодая группировка из Подмосковья. За ними такой беспредел значился, что мама не горюй! Через три дня после этого предложения в Москву-реку с моста навернулся автобус похоронного бюро. Причем дело происходило ночью! Все одиннадцать пассажиров, сопровождавших усопшего, совершенно случайно, конечно, члены этой группировки, утонули вместе с автобусом, ни один не выплыл. В гробу лежал их бригадир. По данным экспертизы во время падения в реку он был еще жив, захлебнулся лежа в гробу. Гроб, кстати, был заколочен. После этого никто нам крышу уже не предлагал.
– Да, впечатляет, так вас что, с самого верху пасут?
– Я тебе ничего не говорил. Но создается впечатление, что Сергей Пантелеевич далеко не основной совладелец. У нас есть группа, ездит на домашние вызовы на трех бронированных джипах, засекречены, как американские шпионы, деньги возят туда и обратно мешками. По слухам курсируют по Кутузовскому и далее.
– Но ты же понимаешь, чем это кончится? Ведь миллионы людей с носом останутся!
– Ну, и? Вся страна в глубокой заднице, и что, кто-то сильно протестует? А потом, кто тебе сказал, что останутся? Котировка акций устанавливается только нами, можно хоть завтра объявить, что акции стоят по копейке, и гуляй родная страна, поскольку будет повод выпить. Но на самом-то деле все идет к тому, что большая часть предприятий не сегодня-завтра будет приватизирована. И у нас есть связи и будут деньги, чтобы самые вкусные куски приобрести за миллионы, а через несколько лет они будут стоить миллиарды. Поэтому самое простое решение проблемы – в какой-то момент МММ замораживает все акции, фиксируя стоимость в валюте, с обязательством расплатиться через два-три года, может быть даже с процентами. И, что всего удивительнее, расплачивается! И волки сыты, и овцы целы.
– Так на кой черт вам тогда моя программа нужна?
– Во-первых, необходимо упредить момент того самого замораживания, да и от конкурентов защититься не мешает. Во-вторых, твоя программа сама по себе может послужить причиной катастрофы. Представь себе, ты выдаешь информацию, что час «Х» близок. Народ ломится сдать акции, все летит к чертовой матери. А мы хотели бы увеличить свои активы еще на порядок. Так что работай спокойно, все тип-топ. Кстати, Сергей Пантелеевич дополнительно просил тебе передать вот это. – С этими словами Георгий вытащил из портфеля пухлый сверток.
– Акции МММ, тысяча штук. Если с умом распорядишься, то это приличная добавка к квартире. Дальше, передача информации только в зашифрованном виде, используется шифрование с открытым ключом…
Они подробно обговорили все технические проблемы, и, начиная с этого дня, раз в неделю Николай получал, обрабатывал и пересылал данные по указанным ему сетевым адресам.
Год назад, весной впервые возникли признаки возможных неприятностей для МММ. Он на всякий случай позвонил Георгию, попросив того обратить особое внимание на результаты. Но легкая паника на рынке была погашена повышенным ростом стоимости акций. А сейчас уже третью неделю подряд происходило усиленное нарастание признаков катастрофы. Еще пару недель движения в этом направлении и ситуация станет необратимой.
Николай набрал номер домашнего телефона Георгия. Трубку сняла незнакомая пожилая женщина. Оказалось, что это была теща однокашника. Из ее сбивчивого рассказа Николай понял, что вчера, в пятницу на Варшавке у служебного «Мерседеса» Георгия отказали тормоза, в результате водитель не справился с управлением, автомобиль выскочил на встречную и был смят грузовиком. Все, кто находился в машине, погибли на месте.
Ошарашенный Николай положил трубку, плеснул себе в бокал коньяку и вышел на лоджию. Ситуация очень ему не нравилась и требовала осмысления. Георгий еще в прошлый раз намекал на то, что в их фирме происходят какие-то глобальные перемены. Теперь стало ясно, что вокруг фирмы разворачивались неведомые Николаю события, и у него не было никакого желания попасть в эти жернова. МММ к этому времени видимо успела накопить нужную для активных действий на рынке приватизации денежную массу и, возможно, неведомые владельцы избавлялись от слишком много знающих людей. Конечно, это вопрос, знает ли кто-нибудь еще о Николае и его возможной роли в развивающихся событиях, но ему не хотелось даже задумываться об этом. Хотелось только одного – оказаться подальше отсюда и как можно быстрее. Паспорт его, конечно, засвечен, при оформлении покупки квартиры он отдавал его сотруднику МММ. Но у него был еще загранпаспорт, который сейчас вообще-то на крайний случай можно использовать вместо общегражданского.
Николай унес бокал с нетронутым коньяком на кухню, быстро собрался, сунул в боковой карман сумки все свои документы, положил пакет с фотографиями находки, сережкой и образцами монет, уложил кое-что из одежды, книги, пару коробок с дискетами. Немного подумав, отсоединил от компьютера внешний модем, тоже сунул его в сумку. Потом он перепрограммировал настройки телефона так, чтобы можно было по запросу с другого аппарата прослушивать номера телефонов, с которых ему звонили, и оставленные сообщения. Затем он вышел из квартиры, поставив ее на охрану. Когда он закрывал входную дверь, то, поморщившись, выдернул волос с головы, там, где они оставались подлинней, и осторожно сунул между дверью и металлическим косяком, на той высоте, где находился нижний край ручки. На всякий случай подергал выступающий кончик волоса, вроде бы держался крепко.
Выйдя на улицу, он огляделся, почему-то вдруг возникло ощущение, что за ним следят. Подойдя к своей «мазде», стоявшей около подъезда, с помощью заранее приготовленного зеркальца осмотрел днище и не обнаружил ничего постороннего. Машина вообще-то была куплена по доверенности, и вряд ли кто-то мог добраться до нее, если только за ним не следили, но береженого бог бережет. Сев в машину, он сделал круг около дома на первой скорости, проверил работу тормозов, все было нормально. И только сейчас он понял, что майка и рубашка на спине промокли от пота, а со лба сейчас начнет капать. Он вытер лоб носовым платком, выругавшись про себя, со злостью бросил его на соседнее сиденье, доехал до ближайшего универсама, расположенного около замусоренного пруда. Там еще сохранились телефоны-автоматы, и он позвонил Володьке Казаковцеву. На счастье тот оказался дома.
– Слушай, Володь, на даче у тебя с недельку пожить можно?
– Не вопрос, но тебе здорово повезло, я через пару часов в Алушту уезжаю, мог и не застать. А ты что с Людкой закрутил?
Николай поморщился, ему сейчас меньше всего хотелось обсуждать с приятелем свои личные дела,
– Без комментариев. На самом деле мне кое с чем разобраться надо, в сельской так сказать тишине.
– Ну, давай, разбирайся. Ко мне домой можешь не заезжать, ключ у соседки возьмешь, у Агриппины Прокопьевны, в зеленом доме с черепичной крышей, тетка такая молодящаяся. Я ей позвоню сейчас, у нее телефон есть. Пока! Приеду, увидимся.
Николай закупил недельный запас продовольствия, по Алтуфьевке выехал на кольцевую, оттуда перешел на Белорусское и через час уже въезжал в дачный поселок.
Агриппина Прокопьевна оказалась дома. Это была дама неопределенного возраста, из тех, для кого возрастное летоисчисление заканчивается после сорока. Она усиленно кокетничала с Николаем, томным голосом попросила называть ее – Агри, приглашала его попить чайку, жалуясь на одиночество и, как она выразилась, «нищету провинциальной духовной жизни». Николай пообещал зайти как-нибудь, но только непременно с женой, после чего соседка заметно подувяла, но опять расцвела, бросив взгляд на загорелые руки Николая и не обнаружив ни самого обручального кольца, ни даже белой полоски от него. На прощанье она назвала Николая шалунишкой и пообещала сама навестить его, если он не зайдет к ней попить чайку с ее дивным крыжовенным вареньем «по-монастырски».
Отбившись от поползновений Агриппины Прокопьевны, Николай открыл ворота Володькиной дачи, въехал во двор и поставил машину в просторный кирпичный гараж.
Выйдя из гаража, он остановился и в первый раз за последние три часа опять почувствовал успокоение в душе и услышал тишину. На самом деле тишина полна звуков. Особенно ярко он это понял на космодроме, когда, находясь недалеко от старта при запуске очередного «изделия», услышал, как все звуки вокруг моментально потонули в какафоническом жутком реве, вызывавшем из глубин сознания воспоминания о каких-то первобытных катаклизмах. Когда за низкими серыми облаками исчезло, наконец, яркое пятно света с трепещущими краями от двигателей ракеты, ему показалось, что он оглох. Мозг переключил порог восприятия звуков, защищая слух от запредельной перегрузки. Такого ощущения он больше не испытывал никогда. Сначала вернулись внутренние звуки, он услышал пульсирующий шум в ушах и, кажется даже биение сердца. Один из его сослуживцев обратился к нему, но Николай в первый момент видел только движения губ говорящего и ничего не слышал, и только к концу фразы до него откуда-то издалека дошел знакомый голос.
После этого он стал при каждой возможности прислушиваться к тишине. В городе она была своя, механическая, неживая и представляла ровный безликий шумовой фон, состоящий в основном из звуков, издаваемых машинами, движущимися по соседним улицам. То же самое и в офисе, – постоянно шелестели вентиляторы системных блоков компьютеров, чуть слышно гудели люминесцентные лампы, ровно шумел кондиционер. Это трудно было назвать настоящей тишиной, она постоянно давила. Другое дело на природе. Там тишина тоже была полна звуков, но они были живые, под них хорошо отдыхалось и думалось. Николай в последнее время за работой одевал наушники и включал кассету с записями звуков леса или шума прибоя.
Вот и сейчас он стоял и слушал, как поют птицы, стрекочут кузнечики и тихо-тихо шелестят перебираемые легким ветерком листья берез. Дача была старая, ее построил еще до революции Володькин прадед. Рубленый двухэтажный дом с большой застекленной террасой был как бы прикрыт тремя огромными старыми березами. Дальше за домом находился сад с яблонями и вишнями. Отец Володьки работал в торгпредстве России в Берлине, никто за дачей особенно не присматривал, все зарастало травой, но в этом-то и была прелесть этого места.
Тут идиллию прервал характерный шелестящий шум, внезапно накативший и быстро исчезнувший. Чуть в стороне от поселка низко прошла пара реактивных истребителей, в округе находился военный аэродром. Правда, в последнее время к радости дачников, летать они стали очень редко, сказывалась всеобщая нехватка у государства всего, в том числе и топлива для вооруженных сил.
Николай вытащил из машины сумки с вещами и припасами и пошел в дом. Быстро загрузив съестное в холодильник, он положил пару бутылок пива и воблу в полиэтиленовый пакет, выкатил из сарая горный велосипед, нездешнюю новинку, которую Володьке весной привез из Германии отец. Надо было съездить и предупредить Люду о том, что он здесь.
До детского садика, находящегося в сосновом лесу на окраине поселка, он доехал минут за десять. Велосипед привлекал всеобщее внимание лиц мужского пола, а какой-то встречный парнишка, тоже на велосипеде, развернулся и минут пять ехал рядом с Николаем, расспрашивая о технических возможностях чуда немецкой техники.
У закрытых ворот лагеря Николай спешился, прислонил велосипед к росшей рядом березке и пристегнул его цифровым замком с длинным тросиком вместо обычной дужки. На калитке рядом с воротами красовался плакатик «В садике карантин по свинке. Посещения родителей отменяются на две недели». За калиткой слышались громкие голоса. Николай толкнул металлическую дверцу, вошел и сразу же наткнулся на загораживающие дальнейший путь спины двух возбужденных женщин, пытающихся спорить с представительницей местной власти, облеченной в белый халат с красной повязкой, на которой было написано «дежурный медик». Рядом с дежурным медиком, видимо в качестве подкрепления, находился небритый похмельного вида мужичок средних лет с тоской во взоре. Видно было, что ему глубоко безразличны проблемы медицины и детства, и, будь его воля, он распахнул бы двери карантинного узилища настежь и дал бы воссоединиться истомившимся без детей мамашам с чадами, лишенными любви, ласки и домашней снеди. Откуда-то издалека доносился непрерывный щебет детских голосов. Дети, видимо, и не подозревали о драме, которая разыгрывалась на вахте.
– А что тут будет, когда сюда прибежит народ с электрички, – мельком подумал Николай.
– Женщины, я вам еще раз повторяю, у нас карантин! Никаких свиданий! Список заболевших вот, на доске объявлений! Передачи можете оставить, но только фрукты, ничего скоропортящегося! – голосом диктора Левитана вещала дежурный медик.
– А я вот котлеток нажарила, мне что, их теперь выбрасывать! Приведите сюда моего Лешу Митрофанова из средней группы, я его хоть здесь покормлю! – не уступала истомленная материнской заботой посетительница.
Николай понял, что через этот разговор ему не пробиться. Он поймал похмельный взгляд мужика и показал ему чуть вытащенную из пакета бутылку пива. Мужик заволновался, кадык его заходил сверху-вниз, как-будто он уже глотал живительную влагу. Он осторожно боком переместился к Николаю.
– Ты че, мужик, пиво передать хочешь? В какую группу, давай отнесу. Только, чур, одну мне.
Николаю стоило больших усилий, чтобы не захохотать. Но он серьезным голосом сказал, – Слушай, мне надо Люду, воспитательницу из средней группы. Позовешь, получишь обе бутылки, да еще воблу в придачу.
– Да мне уходить нельзя, меня и так Любовь Константиновна, директор наш грозит премии лишить. А мне без премии нельзя, жена на порог не пустит. Да еще эта тут стоит, – бросил он неприязненный взгляд на дежурного медика.
– Ну, как знаешь, – Николай засунул бутылку обратно в пакет и сделал вид, что собирается уходить.
– Погоди, погоди, – засуетился мужик, – у нас тут в сторожке телефон, – показал он на бытовку, стоящую поодаль, – пошли, позвоним.
Дежурный медик, увлеченная диалогом с наседающими посетительницами, не обратила внимания на отошедших мужчин.
В бытовке стоял густой застарелый запах табачного дыма и нестиранных носков. Над покосившимся канцелярским столом с продранным и заляпанным различными пятнами, когда-то зеленым сукном висел старый черный дисковый телефон с поколотой, обмотанной изолентой трубкой. Рядом висел листок с внутренними номерами. Николай нашел номер, против которого было написано «Средняя группа. Воспитатели» и трижды крутанул скрежещущий диск. В трубке что-то сильно шуршало, долго раздавались писклявые длинные гудки, потом он услышал, наконец, знакомый голос.
– Средняя группа слушает.
– А вам новый воспитанник не нужен?
– А кто это? – неуверенно спросила Люда.
– Да это я, Николай.
– Привет! А что ты тут делаешь? Мы же с тобой договорились вечером в Москве встретиться?
– Люд, я все объясню. Приходи, как сможешь, на дачу к Володьке. Там кроме меня никого не будет. Я очень тебя буду ждать.
– Хорошо. Но я не поняла, так о подмене-то мне договариваться?
– Ну, да, конечно. Может, мы еще завтра в Москву съездим.
– Хорошо, пока, а то мне к обеду накрывать надо. Я буду после пяти.
Николай положил трубку. Только сейчас он обратил внимание на булькающие звуки за спиной и обернулся. Похмельный сопровождающий с озаренным лицом пил из горлышка пиво. Увидев, что Николай смотрит на него, он, не прерывая процесса потребления дивной жидкости, нетерпеливо затряс свободной рукой, – погоди, мол, сейчас закончу и сразу с тобой разберусь.
Высосав последние капли, он с трудом перевел дух, от души рыгнул, и с улыбкой счастья на лице обтер губы рукавом замызганной рубашки.
– Слышь, мужик, – сказал он, с трудом изобразив некоторую заботу на лице, – Я, это, вторую бутылку возьму, а воблу ты себе оставь, все равно она сейчас у меня не пойдет.
Тут же, не дожидаясь ответа, он вытащил из пакета вторую бутылку и, пошарив взглядом по сторонам, подошел к стоящей в углу буржуйке, приоткрыл дверцу топки и сунул туда бутылку, тщательно прикрыв дверцу.
Поймав недоуменный взгляд Николая, он торопливо пояснил, – Так печку же сейчас не топят – жара! Тут желающих на халяву много, а они разве заработали? А ты че, Людкин хахаль что ли? А говорили, что у нее никого нет.
Николай безразлично пожал плечами, понимай мол, как знаешь. Выйдя из бытовки, он с наслаждением вдохнул полной грудью напоенный густым хвойным запахом свежий воздух и направился к выходу. Возле дежурного медика никого уже не было. Однако не успел Николай открыть калитку, как она сама распахнулась, и оттуда хлынула толпа распаренных родителей, которые под палящим солнцем совершили получасовой марш-бросок от электрички до детского садика, и сейчас жаждали излить на детей запасы любви, которые успели накопить за время, прошедшее с прошлого родительского дня. Судя по всему, эта любовь рисковала переродиться в «карантинный» бунт. И видимо для предотвращения оного по асфальтовой дорожке от административного корпуса уже поспешала толпа в белых халатах во главе с властного вида дамой, в которой угадывалась не иначе как сама Любовь Константиновна.
Николай протиснулся сквозь гомонящую толпу, сел на велосипед и решил сначала съездить выкупаться на Москву-реку. Она здесь была неширокой, но благодаря тому, что выше по течению не было крупных городов, разительно отличалась чистотой воды от самой же себя в пределах столицы. Водилась здесь и рыбешка. Местная ребятня умудрялась вылавливать по десятку-другому некрупных окуньков и плотвичек буквально за час.
Доехав до реки, он решил перейти на другой берег. В этом месте оба берега были высокими и крутыми, и соединял их, наверное, единственный в Подмосковье, подвесной мост, висевший высоко над рекой. Он ощутимо раскачивался под ногами, вызывая неприятное ощущение потери опоры, когда движение опускающейся ноги совпадало с движением моста. Перейдя на другую сторону, Николай оказался на верхушке косогора, поросшего разнотравьем. Он прошел сотню метров по верху вдоль реки, пока нашел место, где можно было спуститься к воде с велосипедом, не рискуя при этом целостью рук и ног.
На небольшом лужке возле воды уже расположилась компания, состоящая, по-видимому, из двух семейных пар. По траве за большим радужным мячом, восторженно крича, бегали мальчик и девочка примерно одного возраста, лет трех. Один из мужиков неторопливо разводил небольшой костерок, женщины хлопотали возле раскинутой на траве клеенки, доставая из сумок всяческие припасы, а еще один мужик сидел на стволе поваленного дерева и наигрывал на стареньком аккордеоне мелодию из «Шербургских зонтиков». У Николая от этой грустной музыки почему-то защемило сердце, и он опять остро почувствовал тревогу и одиночество. Он постарался как можно дальше обойти, чтобы не беспокоить, готовящуюся вкусить все прелести отдыха на природе компанию и шел по тропинке вдоль реки, когда мелодия оборвалась, и аккордеонист закричал, – Колька! Иди сюда!
Николай машинально остановился и недоуменно посмотрел на кричавшего, но оказалось, что тот звал мальчика, который быстро подбежал к аккордеонисту.
– Колька, давай нашу любимую! – скомандовал тот и заиграл что-то, несомненно, исконно русское. Мальчик запел, Николай сначала не разобрал слов песни, но когда компания, поумирав со смеху, попросила трехлетнего певца спеть еще раз, то стало ясно, что шел примерно такой текст -
«Комарики, комарики, пейте мою кровь.
Ах, кто же это выдумал, проклятую любовь!»
Исполнитель, чувствуя, что стал центром внимания, старался, как мог. Произнося «крофффь!», он хлопал себя обеими руками по животу, после аффектированного «Ах!» делал паузу, а после «любофффь!» раскидывал руки вниз и в стороны, изображая недоумение по поводу того, кто же это додумался до такого.
Николай тоже захохотал, и все тревоги разом улетучились, а остались солнце, небо и река, струи которой журчали на остатках старой мельничной плотины.
Пройдя метров двести, он остановился возле глубокой заводи, положил на траву велосипед, разделся и долго плавал в чистой воде, которая, несмотря на июльскую жару, оставалась прохладной. А напоследок он проделал свой старый трюк. Нырнув на пару метров, перевернулся вверх лицом и медленно всплыл с открытыми глазами. Вот здесь-то было по-настоящему тихо. Сначала вокруг была серая мгла, и лишь едва заметно колыхалась водная поверхность. По мере всплытия она становилась все больше похожей на слой зеркальной пленки, скрывавшей цвета и звуки реального мира, находящегося за ней. А потом, когда эта пленка прорвалась, и все вокруг опять наполнилось яркими красками и солнечным светом, наступил миг безудержной радости, почти эйфории. Николай, сделав сильный гребок руками и ногами, почти по пояс выпрыгнул из воды и, не в силах сдержаться, крикнул во весь голос, – О-го! Потом он, гребя изо всех сил, проплыл метров пятьдесят против течения и, перевернувшись на спину, расслабился, и ему показалось, что он не плывет в воде, а парит в бескрайнем высоком небе.
Возвратившись на дачу, он заварил зеленый чай, с удовольствием съел пару бутербродов с ветчиной, повесил гамак в тени старой березы и погрузился в чтение одной из спасенных в развалинах книг. Временами налетали легкие порывы ветерка, и листья березы едва слышно трепетали. Николай не заметил, как книга выпала у него из рук, он уже крепко спал.
Около пяти часов он проснулся оттого, что услышал, как хлопнула калитка, и легкие шаги прошелестели по гравийной дорожке. Николай поспешно помассировал двумя руками покрытое испариной, горевшее лицо и затекшие предплечья и, поторопившись вылезть из гамака, вывалился из него и оказался стоящим на четвереньках перед подошедшей Людой.
– Да-а, – насмешливо протянула она, – Благородный рыцарь на коленях перед дамой сердца. Я вижу, рыцарь, вы до того истомились в ожидании, что даже взмокли.
Николай неловко встал на ноги. Первым его порывом было обнять Люду, но, уже протянув руки, он увидел, что они запачканы землей, и машинально отряхнул ладони о майку, вследствие чего на ней остались две серые полосы.
– Да я заснул, тень ушла, и я на солнце оказался, – виновато начал оправдываться он.
– Ладно, рыцарь, прощение может быть даровано вам после того, как вы приведете себя в порядок и хотя бы умоетесь. А я пока что-нибудь поесть приготовлю.
Николай поспешно направился в летний душ. Вода на дачные участки поступала из огромной серебристой цистерны, возвышающейся на металлической ферме на краю поселка. Цистерна же наполнялась из артезианской скважины, и в периоды летней засухи, когда воду регулярно разбирали в больших количествах для полива, она не успевала толком прогреваться, поэтому из душа хлестали тугие холодные струи, и разморенный солнцем Николай быстро пришел в бодрое состояние и хорошее расположение духа.
Когда он зашел на веранду, на столе уже стояла сковородка, в которой аппетитно дымилась глазунья с ветчиной, влажно поблескивали в большом блюде нарезанные огурцы и помидоры и аккуратной горкой возвышались в старой плетеной фарфоровой хлебнице темно-коричневые ломти бородинского хлеба. Люда заваривала чай, стоя спиной к вошедшему Николаю. Услышав шаги, она повернулась к нему вполоборота, держа в руках большую жестяную коробку с чаем. Николай взял у нее из рук коробку, не глядя поставил ее на старинный буфет, осторожно обнял Люду за плечи, заглянул ей в глаза, и опять его как будто повлекло в эту серо-голубую бездну. Он привлек ее к себе, почувствовав под руками гибкое, сильное и в то же время нежное тело, поцеловал, ощутив, как у нее раскрылись губы, и кончик ее языка скользнул по его губам. Он поднял ее на руки и унес в комнату, которая была завешена шторами от жары.
Когда они успокоившиеся и опустошенные лежали рядом, прижавшись друг к другу, она потерлась щекой о его плечо и робко сказала,
– Ты знаешь, я есть хочу, а глазунья совсем уже остыла, наверное.
– Да, приходится признать, что права старая народная мудрость, любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда.
– Ну, если считать, что эта мудрость права, то твое признание относится и к первой ее половине?
– Люд, ну что ты, у меня и в мыслях не было, что-нибудь подобное подразумевать. Просто это высказывание в студенческие времена, помню, иногда заменяло завтрак.
– Ого, сударь мой, да вы у нас оказывается изрядный ловелас с незапамятных времен!
– Вот именно что, с незапамятных. Уже и не помню ничего, а вы, мадам, пытаетесь меня подлавливать на этом. Потом, о еде-то не я первый заговорил.
– Ладно, ладно, прощаю. Но впредь извольте обращаться ко мне «мадемуазель», я же замужем не была.
– Пардон, пардон, мадемуазель! Но вообще-то я искренне надеюсь, что вскоре обращение к вам можно будет поменять.
Ого! Вас, сударь, никак на матримониальные устремления потянуло?
– Предлагали, конечно. Сразу же почти после начала нашей массированной рекламы на нас вышла одна молодая группировка из Подмосковья. За ними такой беспредел значился, что мама не горюй! Через три дня после этого предложения в Москву-реку с моста навернулся автобус похоронного бюро. Причем дело происходило ночью! Все одиннадцать пассажиров, сопровождавших усопшего, совершенно случайно, конечно, члены этой группировки, утонули вместе с автобусом, ни один не выплыл. В гробу лежал их бригадир. По данным экспертизы во время падения в реку он был еще жив, захлебнулся лежа в гробу. Гроб, кстати, был заколочен. После этого никто нам крышу уже не предлагал.
– Да, впечатляет, так вас что, с самого верху пасут?
– Я тебе ничего не говорил. Но создается впечатление, что Сергей Пантелеевич далеко не основной совладелец. У нас есть группа, ездит на домашние вызовы на трех бронированных джипах, засекречены, как американские шпионы, деньги возят туда и обратно мешками. По слухам курсируют по Кутузовскому и далее.
– Но ты же понимаешь, чем это кончится? Ведь миллионы людей с носом останутся!
– Ну, и? Вся страна в глубокой заднице, и что, кто-то сильно протестует? А потом, кто тебе сказал, что останутся? Котировка акций устанавливается только нами, можно хоть завтра объявить, что акции стоят по копейке, и гуляй родная страна, поскольку будет повод выпить. Но на самом-то деле все идет к тому, что большая часть предприятий не сегодня-завтра будет приватизирована. И у нас есть связи и будут деньги, чтобы самые вкусные куски приобрести за миллионы, а через несколько лет они будут стоить миллиарды. Поэтому самое простое решение проблемы – в какой-то момент МММ замораживает все акции, фиксируя стоимость в валюте, с обязательством расплатиться через два-три года, может быть даже с процентами. И, что всего удивительнее, расплачивается! И волки сыты, и овцы целы.
– Так на кой черт вам тогда моя программа нужна?
– Во-первых, необходимо упредить момент того самого замораживания, да и от конкурентов защититься не мешает. Во-вторых, твоя программа сама по себе может послужить причиной катастрофы. Представь себе, ты выдаешь информацию, что час «Х» близок. Народ ломится сдать акции, все летит к чертовой матери. А мы хотели бы увеличить свои активы еще на порядок. Так что работай спокойно, все тип-топ. Кстати, Сергей Пантелеевич дополнительно просил тебе передать вот это. – С этими словами Георгий вытащил из портфеля пухлый сверток.
– Акции МММ, тысяча штук. Если с умом распорядишься, то это приличная добавка к квартире. Дальше, передача информации только в зашифрованном виде, используется шифрование с открытым ключом…
Они подробно обговорили все технические проблемы, и, начиная с этого дня, раз в неделю Николай получал, обрабатывал и пересылал данные по указанным ему сетевым адресам.
Год назад, весной впервые возникли признаки возможных неприятностей для МММ. Он на всякий случай позвонил Георгию, попросив того обратить особое внимание на результаты. Но легкая паника на рынке была погашена повышенным ростом стоимости акций. А сейчас уже третью неделю подряд происходило усиленное нарастание признаков катастрофы. Еще пару недель движения в этом направлении и ситуация станет необратимой.
Николай набрал номер домашнего телефона Георгия. Трубку сняла незнакомая пожилая женщина. Оказалось, что это была теща однокашника. Из ее сбивчивого рассказа Николай понял, что вчера, в пятницу на Варшавке у служебного «Мерседеса» Георгия отказали тормоза, в результате водитель не справился с управлением, автомобиль выскочил на встречную и был смят грузовиком. Все, кто находился в машине, погибли на месте.
Ошарашенный Николай положил трубку, плеснул себе в бокал коньяку и вышел на лоджию. Ситуация очень ему не нравилась и требовала осмысления. Георгий еще в прошлый раз намекал на то, что в их фирме происходят какие-то глобальные перемены. Теперь стало ясно, что вокруг фирмы разворачивались неведомые Николаю события, и у него не было никакого желания попасть в эти жернова. МММ к этому времени видимо успела накопить нужную для активных действий на рынке приватизации денежную массу и, возможно, неведомые владельцы избавлялись от слишком много знающих людей. Конечно, это вопрос, знает ли кто-нибудь еще о Николае и его возможной роли в развивающихся событиях, но ему не хотелось даже задумываться об этом. Хотелось только одного – оказаться подальше отсюда и как можно быстрее. Паспорт его, конечно, засвечен, при оформлении покупки квартиры он отдавал его сотруднику МММ. Но у него был еще загранпаспорт, который сейчас вообще-то на крайний случай можно использовать вместо общегражданского.
Николай унес бокал с нетронутым коньяком на кухню, быстро собрался, сунул в боковой карман сумки все свои документы, положил пакет с фотографиями находки, сережкой и образцами монет, уложил кое-что из одежды, книги, пару коробок с дискетами. Немного подумав, отсоединил от компьютера внешний модем, тоже сунул его в сумку. Потом он перепрограммировал настройки телефона так, чтобы можно было по запросу с другого аппарата прослушивать номера телефонов, с которых ему звонили, и оставленные сообщения. Затем он вышел из квартиры, поставив ее на охрану. Когда он закрывал входную дверь, то, поморщившись, выдернул волос с головы, там, где они оставались подлинней, и осторожно сунул между дверью и металлическим косяком, на той высоте, где находился нижний край ручки. На всякий случай подергал выступающий кончик волоса, вроде бы держался крепко.
Выйдя на улицу, он огляделся, почему-то вдруг возникло ощущение, что за ним следят. Подойдя к своей «мазде», стоявшей около подъезда, с помощью заранее приготовленного зеркальца осмотрел днище и не обнаружил ничего постороннего. Машина вообще-то была куплена по доверенности, и вряд ли кто-то мог добраться до нее, если только за ним не следили, но береженого бог бережет. Сев в машину, он сделал круг около дома на первой скорости, проверил работу тормозов, все было нормально. И только сейчас он понял, что майка и рубашка на спине промокли от пота, а со лба сейчас начнет капать. Он вытер лоб носовым платком, выругавшись про себя, со злостью бросил его на соседнее сиденье, доехал до ближайшего универсама, расположенного около замусоренного пруда. Там еще сохранились телефоны-автоматы, и он позвонил Володьке Казаковцеву. На счастье тот оказался дома.
– Слушай, Володь, на даче у тебя с недельку пожить можно?
– Не вопрос, но тебе здорово повезло, я через пару часов в Алушту уезжаю, мог и не застать. А ты что с Людкой закрутил?
Николай поморщился, ему сейчас меньше всего хотелось обсуждать с приятелем свои личные дела,
– Без комментариев. На самом деле мне кое с чем разобраться надо, в сельской так сказать тишине.
– Ну, давай, разбирайся. Ко мне домой можешь не заезжать, ключ у соседки возьмешь, у Агриппины Прокопьевны, в зеленом доме с черепичной крышей, тетка такая молодящаяся. Я ей позвоню сейчас, у нее телефон есть. Пока! Приеду, увидимся.
Николай закупил недельный запас продовольствия, по Алтуфьевке выехал на кольцевую, оттуда перешел на Белорусское и через час уже въезжал в дачный поселок.
Агриппина Прокопьевна оказалась дома. Это была дама неопределенного возраста, из тех, для кого возрастное летоисчисление заканчивается после сорока. Она усиленно кокетничала с Николаем, томным голосом попросила называть ее – Агри, приглашала его попить чайку, жалуясь на одиночество и, как она выразилась, «нищету провинциальной духовной жизни». Николай пообещал зайти как-нибудь, но только непременно с женой, после чего соседка заметно подувяла, но опять расцвела, бросив взгляд на загорелые руки Николая и не обнаружив ни самого обручального кольца, ни даже белой полоски от него. На прощанье она назвала Николая шалунишкой и пообещала сама навестить его, если он не зайдет к ней попить чайку с ее дивным крыжовенным вареньем «по-монастырски».
Отбившись от поползновений Агриппины Прокопьевны, Николай открыл ворота Володькиной дачи, въехал во двор и поставил машину в просторный кирпичный гараж.
Выйдя из гаража, он остановился и в первый раз за последние три часа опять почувствовал успокоение в душе и услышал тишину. На самом деле тишина полна звуков. Особенно ярко он это понял на космодроме, когда, находясь недалеко от старта при запуске очередного «изделия», услышал, как все звуки вокруг моментально потонули в какафоническом жутком реве, вызывавшем из глубин сознания воспоминания о каких-то первобытных катаклизмах. Когда за низкими серыми облаками исчезло, наконец, яркое пятно света с трепещущими краями от двигателей ракеты, ему показалось, что он оглох. Мозг переключил порог восприятия звуков, защищая слух от запредельной перегрузки. Такого ощущения он больше не испытывал никогда. Сначала вернулись внутренние звуки, он услышал пульсирующий шум в ушах и, кажется даже биение сердца. Один из его сослуживцев обратился к нему, но Николай в первый момент видел только движения губ говорящего и ничего не слышал, и только к концу фразы до него откуда-то издалека дошел знакомый голос.
После этого он стал при каждой возможности прислушиваться к тишине. В городе она была своя, механическая, неживая и представляла ровный безликий шумовой фон, состоящий в основном из звуков, издаваемых машинами, движущимися по соседним улицам. То же самое и в офисе, – постоянно шелестели вентиляторы системных блоков компьютеров, чуть слышно гудели люминесцентные лампы, ровно шумел кондиционер. Это трудно было назвать настоящей тишиной, она постоянно давила. Другое дело на природе. Там тишина тоже была полна звуков, но они были живые, под них хорошо отдыхалось и думалось. Николай в последнее время за работой одевал наушники и включал кассету с записями звуков леса или шума прибоя.
Вот и сейчас он стоял и слушал, как поют птицы, стрекочут кузнечики и тихо-тихо шелестят перебираемые легким ветерком листья берез. Дача была старая, ее построил еще до революции Володькин прадед. Рубленый двухэтажный дом с большой застекленной террасой был как бы прикрыт тремя огромными старыми березами. Дальше за домом находился сад с яблонями и вишнями. Отец Володьки работал в торгпредстве России в Берлине, никто за дачей особенно не присматривал, все зарастало травой, но в этом-то и была прелесть этого места.
Тут идиллию прервал характерный шелестящий шум, внезапно накативший и быстро исчезнувший. Чуть в стороне от поселка низко прошла пара реактивных истребителей, в округе находился военный аэродром. Правда, в последнее время к радости дачников, летать они стали очень редко, сказывалась всеобщая нехватка у государства всего, в том числе и топлива для вооруженных сил.
Николай вытащил из машины сумки с вещами и припасами и пошел в дом. Быстро загрузив съестное в холодильник, он положил пару бутылок пива и воблу в полиэтиленовый пакет, выкатил из сарая горный велосипед, нездешнюю новинку, которую Володьке весной привез из Германии отец. Надо было съездить и предупредить Люду о том, что он здесь.
До детского садика, находящегося в сосновом лесу на окраине поселка, он доехал минут за десять. Велосипед привлекал всеобщее внимание лиц мужского пола, а какой-то встречный парнишка, тоже на велосипеде, развернулся и минут пять ехал рядом с Николаем, расспрашивая о технических возможностях чуда немецкой техники.
У закрытых ворот лагеря Николай спешился, прислонил велосипед к росшей рядом березке и пристегнул его цифровым замком с длинным тросиком вместо обычной дужки. На калитке рядом с воротами красовался плакатик «В садике карантин по свинке. Посещения родителей отменяются на две недели». За калиткой слышались громкие голоса. Николай толкнул металлическую дверцу, вошел и сразу же наткнулся на загораживающие дальнейший путь спины двух возбужденных женщин, пытающихся спорить с представительницей местной власти, облеченной в белый халат с красной повязкой, на которой было написано «дежурный медик». Рядом с дежурным медиком, видимо в качестве подкрепления, находился небритый похмельного вида мужичок средних лет с тоской во взоре. Видно было, что ему глубоко безразличны проблемы медицины и детства, и, будь его воля, он распахнул бы двери карантинного узилища настежь и дал бы воссоединиться истомившимся без детей мамашам с чадами, лишенными любви, ласки и домашней снеди. Откуда-то издалека доносился непрерывный щебет детских голосов. Дети, видимо, и не подозревали о драме, которая разыгрывалась на вахте.
– А что тут будет, когда сюда прибежит народ с электрички, – мельком подумал Николай.
– Женщины, я вам еще раз повторяю, у нас карантин! Никаких свиданий! Список заболевших вот, на доске объявлений! Передачи можете оставить, но только фрукты, ничего скоропортящегося! – голосом диктора Левитана вещала дежурный медик.
– А я вот котлеток нажарила, мне что, их теперь выбрасывать! Приведите сюда моего Лешу Митрофанова из средней группы, я его хоть здесь покормлю! – не уступала истомленная материнской заботой посетительница.
Николай понял, что через этот разговор ему не пробиться. Он поймал похмельный взгляд мужика и показал ему чуть вытащенную из пакета бутылку пива. Мужик заволновался, кадык его заходил сверху-вниз, как-будто он уже глотал живительную влагу. Он осторожно боком переместился к Николаю.
– Ты че, мужик, пиво передать хочешь? В какую группу, давай отнесу. Только, чур, одну мне.
Николаю стоило больших усилий, чтобы не захохотать. Но он серьезным голосом сказал, – Слушай, мне надо Люду, воспитательницу из средней группы. Позовешь, получишь обе бутылки, да еще воблу в придачу.
– Да мне уходить нельзя, меня и так Любовь Константиновна, директор наш грозит премии лишить. А мне без премии нельзя, жена на порог не пустит. Да еще эта тут стоит, – бросил он неприязненный взгляд на дежурного медика.
– Ну, как знаешь, – Николай засунул бутылку обратно в пакет и сделал вид, что собирается уходить.
– Погоди, погоди, – засуетился мужик, – у нас тут в сторожке телефон, – показал он на бытовку, стоящую поодаль, – пошли, позвоним.
Дежурный медик, увлеченная диалогом с наседающими посетительницами, не обратила внимания на отошедших мужчин.
В бытовке стоял густой застарелый запах табачного дыма и нестиранных носков. Над покосившимся канцелярским столом с продранным и заляпанным различными пятнами, когда-то зеленым сукном висел старый черный дисковый телефон с поколотой, обмотанной изолентой трубкой. Рядом висел листок с внутренними номерами. Николай нашел номер, против которого было написано «Средняя группа. Воспитатели» и трижды крутанул скрежещущий диск. В трубке что-то сильно шуршало, долго раздавались писклявые длинные гудки, потом он услышал, наконец, знакомый голос.
– Средняя группа слушает.
– А вам новый воспитанник не нужен?
– А кто это? – неуверенно спросила Люда.
– Да это я, Николай.
– Привет! А что ты тут делаешь? Мы же с тобой договорились вечером в Москве встретиться?
– Люд, я все объясню. Приходи, как сможешь, на дачу к Володьке. Там кроме меня никого не будет. Я очень тебя буду ждать.
– Хорошо. Но я не поняла, так о подмене-то мне договариваться?
– Ну, да, конечно. Может, мы еще завтра в Москву съездим.
– Хорошо, пока, а то мне к обеду накрывать надо. Я буду после пяти.
Николай положил трубку. Только сейчас он обратил внимание на булькающие звуки за спиной и обернулся. Похмельный сопровождающий с озаренным лицом пил из горлышка пиво. Увидев, что Николай смотрит на него, он, не прерывая процесса потребления дивной жидкости, нетерпеливо затряс свободной рукой, – погоди, мол, сейчас закончу и сразу с тобой разберусь.
Высосав последние капли, он с трудом перевел дух, от души рыгнул, и с улыбкой счастья на лице обтер губы рукавом замызганной рубашки.
– Слышь, мужик, – сказал он, с трудом изобразив некоторую заботу на лице, – Я, это, вторую бутылку возьму, а воблу ты себе оставь, все равно она сейчас у меня не пойдет.
Тут же, не дожидаясь ответа, он вытащил из пакета вторую бутылку и, пошарив взглядом по сторонам, подошел к стоящей в углу буржуйке, приоткрыл дверцу топки и сунул туда бутылку, тщательно прикрыв дверцу.
Поймав недоуменный взгляд Николая, он торопливо пояснил, – Так печку же сейчас не топят – жара! Тут желающих на халяву много, а они разве заработали? А ты че, Людкин хахаль что ли? А говорили, что у нее никого нет.
Николай безразлично пожал плечами, понимай мол, как знаешь. Выйдя из бытовки, он с наслаждением вдохнул полной грудью напоенный густым хвойным запахом свежий воздух и направился к выходу. Возле дежурного медика никого уже не было. Однако не успел Николай открыть калитку, как она сама распахнулась, и оттуда хлынула толпа распаренных родителей, которые под палящим солнцем совершили получасовой марш-бросок от электрички до детского садика, и сейчас жаждали излить на детей запасы любви, которые успели накопить за время, прошедшее с прошлого родительского дня. Судя по всему, эта любовь рисковала переродиться в «карантинный» бунт. И видимо для предотвращения оного по асфальтовой дорожке от административного корпуса уже поспешала толпа в белых халатах во главе с властного вида дамой, в которой угадывалась не иначе как сама Любовь Константиновна.
Николай протиснулся сквозь гомонящую толпу, сел на велосипед и решил сначала съездить выкупаться на Москву-реку. Она здесь была неширокой, но благодаря тому, что выше по течению не было крупных городов, разительно отличалась чистотой воды от самой же себя в пределах столицы. Водилась здесь и рыбешка. Местная ребятня умудрялась вылавливать по десятку-другому некрупных окуньков и плотвичек буквально за час.
Доехав до реки, он решил перейти на другой берег. В этом месте оба берега были высокими и крутыми, и соединял их, наверное, единственный в Подмосковье, подвесной мост, висевший высоко над рекой. Он ощутимо раскачивался под ногами, вызывая неприятное ощущение потери опоры, когда движение опускающейся ноги совпадало с движением моста. Перейдя на другую сторону, Николай оказался на верхушке косогора, поросшего разнотравьем. Он прошел сотню метров по верху вдоль реки, пока нашел место, где можно было спуститься к воде с велосипедом, не рискуя при этом целостью рук и ног.
На небольшом лужке возле воды уже расположилась компания, состоящая, по-видимому, из двух семейных пар. По траве за большим радужным мячом, восторженно крича, бегали мальчик и девочка примерно одного возраста, лет трех. Один из мужиков неторопливо разводил небольшой костерок, женщины хлопотали возле раскинутой на траве клеенки, доставая из сумок всяческие припасы, а еще один мужик сидел на стволе поваленного дерева и наигрывал на стареньком аккордеоне мелодию из «Шербургских зонтиков». У Николая от этой грустной музыки почему-то защемило сердце, и он опять остро почувствовал тревогу и одиночество. Он постарался как можно дальше обойти, чтобы не беспокоить, готовящуюся вкусить все прелести отдыха на природе компанию и шел по тропинке вдоль реки, когда мелодия оборвалась, и аккордеонист закричал, – Колька! Иди сюда!
Николай машинально остановился и недоуменно посмотрел на кричавшего, но оказалось, что тот звал мальчика, который быстро подбежал к аккордеонисту.
– Колька, давай нашу любимую! – скомандовал тот и заиграл что-то, несомненно, исконно русское. Мальчик запел, Николай сначала не разобрал слов песни, но когда компания, поумирав со смеху, попросила трехлетнего певца спеть еще раз, то стало ясно, что шел примерно такой текст -
«Комарики, комарики, пейте мою кровь.
Ах, кто же это выдумал, проклятую любовь!»
Исполнитель, чувствуя, что стал центром внимания, старался, как мог. Произнося «крофффь!», он хлопал себя обеими руками по животу, после аффектированного «Ах!» делал паузу, а после «любофффь!» раскидывал руки вниз и в стороны, изображая недоумение по поводу того, кто же это додумался до такого.
Николай тоже захохотал, и все тревоги разом улетучились, а остались солнце, небо и река, струи которой журчали на остатках старой мельничной плотины.
Пройдя метров двести, он остановился возле глубокой заводи, положил на траву велосипед, разделся и долго плавал в чистой воде, которая, несмотря на июльскую жару, оставалась прохладной. А напоследок он проделал свой старый трюк. Нырнув на пару метров, перевернулся вверх лицом и медленно всплыл с открытыми глазами. Вот здесь-то было по-настоящему тихо. Сначала вокруг была серая мгла, и лишь едва заметно колыхалась водная поверхность. По мере всплытия она становилась все больше похожей на слой зеркальной пленки, скрывавшей цвета и звуки реального мира, находящегося за ней. А потом, когда эта пленка прорвалась, и все вокруг опять наполнилось яркими красками и солнечным светом, наступил миг безудержной радости, почти эйфории. Николай, сделав сильный гребок руками и ногами, почти по пояс выпрыгнул из воды и, не в силах сдержаться, крикнул во весь голос, – О-го! Потом он, гребя изо всех сил, проплыл метров пятьдесят против течения и, перевернувшись на спину, расслабился, и ему показалось, что он не плывет в воде, а парит в бескрайнем высоком небе.
Возвратившись на дачу, он заварил зеленый чай, с удовольствием съел пару бутербродов с ветчиной, повесил гамак в тени старой березы и погрузился в чтение одной из спасенных в развалинах книг. Временами налетали легкие порывы ветерка, и листья березы едва слышно трепетали. Николай не заметил, как книга выпала у него из рук, он уже крепко спал.
Около пяти часов он проснулся оттого, что услышал, как хлопнула калитка, и легкие шаги прошелестели по гравийной дорожке. Николай поспешно помассировал двумя руками покрытое испариной, горевшее лицо и затекшие предплечья и, поторопившись вылезть из гамака, вывалился из него и оказался стоящим на четвереньках перед подошедшей Людой.
– Да-а, – насмешливо протянула она, – Благородный рыцарь на коленях перед дамой сердца. Я вижу, рыцарь, вы до того истомились в ожидании, что даже взмокли.
Николай неловко встал на ноги. Первым его порывом было обнять Люду, но, уже протянув руки, он увидел, что они запачканы землей, и машинально отряхнул ладони о майку, вследствие чего на ней остались две серые полосы.
– Да я заснул, тень ушла, и я на солнце оказался, – виновато начал оправдываться он.
– Ладно, рыцарь, прощение может быть даровано вам после того, как вы приведете себя в порядок и хотя бы умоетесь. А я пока что-нибудь поесть приготовлю.
Николай поспешно направился в летний душ. Вода на дачные участки поступала из огромной серебристой цистерны, возвышающейся на металлической ферме на краю поселка. Цистерна же наполнялась из артезианской скважины, и в периоды летней засухи, когда воду регулярно разбирали в больших количествах для полива, она не успевала толком прогреваться, поэтому из душа хлестали тугие холодные струи, и разморенный солнцем Николай быстро пришел в бодрое состояние и хорошее расположение духа.
Когда он зашел на веранду, на столе уже стояла сковородка, в которой аппетитно дымилась глазунья с ветчиной, влажно поблескивали в большом блюде нарезанные огурцы и помидоры и аккуратной горкой возвышались в старой плетеной фарфоровой хлебнице темно-коричневые ломти бородинского хлеба. Люда заваривала чай, стоя спиной к вошедшему Николаю. Услышав шаги, она повернулась к нему вполоборота, держа в руках большую жестяную коробку с чаем. Николай взял у нее из рук коробку, не глядя поставил ее на старинный буфет, осторожно обнял Люду за плечи, заглянул ей в глаза, и опять его как будто повлекло в эту серо-голубую бездну. Он привлек ее к себе, почувствовав под руками гибкое, сильное и в то же время нежное тело, поцеловал, ощутив, как у нее раскрылись губы, и кончик ее языка скользнул по его губам. Он поднял ее на руки и унес в комнату, которая была завешена шторами от жары.
Когда они успокоившиеся и опустошенные лежали рядом, прижавшись друг к другу, она потерлась щекой о его плечо и робко сказала,
– Ты знаешь, я есть хочу, а глазунья совсем уже остыла, наверное.
– Да, приходится признать, что права старая народная мудрость, любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда.
– Ну, если считать, что эта мудрость права, то твое признание относится и к первой ее половине?
– Люд, ну что ты, у меня и в мыслях не было, что-нибудь подобное подразумевать. Просто это высказывание в студенческие времена, помню, иногда заменяло завтрак.
– Ого, сударь мой, да вы у нас оказывается изрядный ловелас с незапамятных времен!
– Вот именно что, с незапамятных. Уже и не помню ничего, а вы, мадам, пытаетесь меня подлавливать на этом. Потом, о еде-то не я первый заговорил.
– Ладно, ладно, прощаю. Но впредь извольте обращаться ко мне «мадемуазель», я же замужем не была.
– Пардон, пардон, мадемуазель! Но вообще-то я искренне надеюсь, что вскоре обращение к вам можно будет поменять.
Ого! Вас, сударь, никак на матримониальные устремления потянуло?