— Этот конверт… О дорогой сэр, но это ничтожно! — воскликнул он. — Если хотите, прошу вас! — Великий князь склонил голову. — Однако меня мучает любопытство, зачем вам этот конверт?
— Благодарю вас, ваше высочество, вы так великодушны… Итак, я считаю конверт своей собственностью. — Посланник взглянул на великого князя.
— Да-да, дорогой сэр!
Взяв со стола пакет, англичанин шагнул к камину и бросил его в огонь.
— Я хотел избавить вас от лишнего беспокойства, ваше высочество. — Любезно раскланявшись, англичанин вышел.
— Амос Кондратьевич, друг милый! Прости ты старого дурака. Не вышло дело… Прошибся я, тем людям веру дал. Вот оно и получилось… с того и пьян седни.
— Да что получилось-то? — допытывался встревоженный Корнилов.
— А так, — отмахивался старик, — вдругорядь жалобу писать надо. На тот год привезешь, дак я без ошибки, в собственные руки… А теперь ехал бы ты домой, друг, — опустишь зимнюю дорожку, намаешься.
Тем и кончился разговор. Ничего не добившись, уехал в Архангельск Амос Кондратьевич. А Василий Помазкин даже старому своему дружку Петру Савельеву не открыл, куда делась поморская жалоба. Сам-то Помазкин хорошо про то знал. Выгребая золу из камина в кабинете наследника, он нашел там обгоревшие остатки гербовой бумаги.
— Благодарю вас, ваше высочество, вы так великодушны… Итак, я считаю конверт своей собственностью. — Посланник взглянул на великого князя.
— Да-да, дорогой сэр!
Взяв со стола пакет, англичанин шагнул к камину и бросил его в огонь.
— Я хотел избавить вас от лишнего беспокойства, ваше высочество. — Любезно раскланявшись, англичанин вышел.
* * *
На другой день в дом к Петру Савельеву пришел старик Помазкин. Красная с золотым позументом ливрея была изрядно выпачкана грязью. Он был пьян, но на ногах держался крепко и рассуждал здраво.— Амос Кондратьевич, друг милый! Прости ты старого дурака. Не вышло дело… Прошибся я, тем людям веру дал. Вот оно и получилось… с того и пьян седни.
— Да что получилось-то? — допытывался встревоженный Корнилов.
— А так, — отмахивался старик, — вдругорядь жалобу писать надо. На тот год привезешь, дак я без ошибки, в собственные руки… А теперь ехал бы ты домой, друг, — опустишь зимнюю дорожку, намаешься.
Тем и кончился разговор. Ничего не добившись, уехал в Архангельск Амос Кондратьевич. А Василий Помазкин даже старому своему дружку Петру Савельеву не открыл, куда делась поморская жалоба. Сам-то Помазкин хорошо про то знал. Выгребая золу из камина в кабинете наследника, он нашел там обгоревшие остатки гербовой бумаги.
Глава одиннадцатая. В ЗАПАДНЕ
Очнулась Наталья в теплой избе, на мягкой постели. Около нее хлопотали две молоденькие девушки с завидным румянцем на щеках. Они радостно вскрикнули, увидев, что Наталья открыла глаза.
Подошла полная пожилая женщина с приятным спокойным лицом. Она подала Наталье кружку с какой-то темной жидкостью.
— Пей, родная, — певуче сказала женщина, — на божьей травке настоено, сил вдвое прибудет. О матери не тревожься, жива — здорова она.
— Спасибо, — ответила Наталья. Она осушила кружку с горьковатым напитком. Помолчав, спросила: — Что за люди спасли нас?
— Муж мой и сыновья, — с гордостью сказала женщина. — Услышали, кто-то кричит в лесу, и поспешили. А это дочки мои, — показала она на девушек.
Сестры-близнецы Дуняша, Дарья и Луша — девки краше одна другой. Круглолицые, пышнотелые, с толстыми русыми косами, ростом невелички — в мать, они, словно колобки, катались по горнице.
Любопытные не в меру девушки засыпали Наталью вопросами: как живут в городе, богато ли, весело ли, много ли женихов да часты ли свадьбы?
— Есть ли у тебя, Натальюшка, жених? — помолчав, спросила бойкая смешливая Луша.
— Есть, девоньки, Иваном зовут, — ответила, зардевшись, девушка, — и свадьба летом.
— Счастливая ты… у нас в лесу не сыщешь женихов-то, окромя волков да медведей, — с сожалением промолвила Даша, накручивая кончик косы на палец.
— Осьмнадцатый годок на свете живем, а путного ничего не видели, — вторила ей Дуня, лукаво посматривая на сестер. — А скажи, Натальюшка, — спросила она, вздохнув, скромно опустив глаза, — правду люди говорят, нет лучше игры, как с милым в переглядушки?
— Одно, девушки, скажу, — вспыхнув, смутилась Наталья, — без солнышка нельзя пробыть и без милого нельзя прожить… За милого я на себя поступлюсь, не пожалею…
— Прошлым летом, — тараторила Луша, — к нам охотник в избу заходил. Мужик молодой и лицом приглядист, я как увидела, так, поверишь, голова вкруг пошла .. И посейчас не спится, не лежится, все про милого грустится.
— Цыц, бесстыдницы! — прикрикнула мать. — Только и дела им, что о женихах толковать.
— Взамуж-то охота, матушка, — задорно отвечала Луша, — пущай нам папаня вскорости женихов приведет…
— Вот ужо скажу отцу. Он поохладит вожжой-то, — нахмурилась мать, — ишь кака царевна, подай жениха. Девушки замолкли, присмирели.
— А спасители наши где? — вспомнила Наталья.
— У домницы, девонька, руду плавят. Да ты погоди, не спеши, — добавила хозяйка, видя, что Наталья хочет встать, — отдохни, покушай.
Но Наталье не терпелось. Одевшись, она вместе с девушками выбежала на улицу. Большая серая собака бросилась к Наталье.
— Волк! — закричала девушка, прячась за спины хозяйских дочерей.
— Что ты, Наташенька, не бойся, это наш Разбой. Он тоже тебя спасал, волка загрыз.
Наталья вспомнила, как было, робко протянула руку и погладила пса.
— Разбой, Разбойничек мой, — приговаривала девушка, лаская собаку.
Помахивая дружелюбно хвостом, пес лизнул ей руку.
— Полюбил тебя Разбой, — удивилась Евдокия, — злой он у нас. Чужих не жалует. Ну, пойдемте, девушки, к домницам. Видишь, Наташа, сарай у речки? Там отец…
Панфил Рогозин, приписной крестьянин Лонгозерского медноплавильного завода, был родом с Кижинского погоста. Много тягот лежало на плечах приписных крестьян, и жизнь их сделалась вконец невыносимой.
Особенно тяжело доставался мужикам уголь. Они заготовляли в лесу большие поленья, выкладывали высокие дровяные холмы, засыпали их землей, обкладывали дерном и томили дерево, медленно сжигая его на малом огне.
Готовый уголь надо везти на завод. Трудно управиться мужику на своей лошаденке, когда до завода добрая сотня верст.
Но и это не все: приписные крестьяне платили подушную подать деньгами, как и все крестьянство на Руси. Тут-то и начинался порочный круг: чтобы добыть деньги для подушной подати, Панфилу Рогозину приходилось уходить на заработки в Питер, а для рубки дров и перевозки угля он нанимал работника. Наемному человеку Рогозин платил в несколько раз больше, чем он сам получал от завода. Неродимая северная земля плохо кормила мужиков; того, что зарабатывала семья, едва хватало на пропитание.
Не освобождались приписные крестьяне и от других многочисленных повинностей наравне с остальными крестьянами северных областей.
Когда пришел конец терпению, Панфил Рогозин бросил дом и вместе с семьей тайком ушел из деревни. Он забрался в самую глушь карельской тайги и занялся железным промыслом. Вместе с сыновьями Панфил искал по лесам болотную руду, плавил ее в печах — домни-цах, обрабатывал особым способом и получал прекрасную сталь, называемую на Севере укладом.
Из этой стали Панфил выделывал серпы, косы, ножи, топоры и другие предметы, необходимые для крестьянского хозяйства.
Вот уже пять лет живет в лесу Панфил Рогозин, скрываясь от людей, как дикий зверь. Не один Панфил, многие заводские крестьяне убегали в леса, спасаясь от голодной смерти. Некоторые в поте лица своего трудились, укрытые непроходимыми лесами и болотами, другие, сбившись в шайки, добывали хлеб грабежом.
Летом Рогозины искали болотную руду, а зимой по первопутку подвозили ее к домницам. Зимой же плавили крицы и готовили из железа уклад.
Панфил Данилыч, высокий, суровый, заросший волосом мужик, трудился в небольшом бревенчатом сарайчике. В земляной пол крепко вросли две коренастые печи — домницы, сложенные из дикого камня. В одной из них плавилась руда. Младший сын Панфила Рогозина, Потап, краснощекий, белобрысый парень, нажимая на ручки мехов из тюленьей кожи, нагонял в домницу воздух. Направо от дверей стояли горн, две наковальни. Тут же валялись тяжелые молоты и несколько больших и малых клещей.
— Подмени, отец, — тяжело дыша, позвал Потап; он мотнул головой, стряхивая пот, — невмоготу, глаза слепит.
Панфил Рогозин, наблюдавший плавку, молча перенял из рук сына мехи.
Старший, Егор, голубоглазый великан с добродушным лицом, загружал вторую печь рудой и березовым углем. А средний сын, Дмитрий, пошел в мать: был невысок ростом. Он готовил глиняную трубку для нагона в домницу воздуха.
Делать воздуходувную трубку надо умеючи. Она не только нагоняет в домницу воздух, но и служит мерилом готовности плавки: когда трубка прогорает до конца, мастера гасят огонь.
Дмитрий лепил глину на деревянный, гладко обструганный стержень. На первый пласт он наложил тонкие лучинки и накрыл вторым слоем глины.
— Не тонку ли слепил, Митрий? — беспокоился Панфил Данилыч.
— Четыре пальца, отец, в самый раз, — бойко отвечал Дмитрий, ловко приминая глину. — А в длину — локоть.
— Моих и трех пальцев хватит, откровенно говоря, — пошутил Егор.
В избе было чадно. Копоть висела на потолке и стенах. От печи шел тяжелый дух, затрудняя дыхание. Не помогали открытая дверь и дыра в крыше.
На улице заскрипел под ногами снег, послышался смех и веселые девичьи голоса.
— Папаня, — в дверях появилась Луша, любимица Панфила Данилыча, — гостью к тебе привели. Входи, Натальюшка!
Девушки осторожно, чтоб не замарать новые шубки, пробрались в сарай и встали у двери.
— Что, певуньи, замолчали, ась? — ласково спросил Рогозин, с любовью глядя на дочерей. — Наташа, — посмотрел он на гостью. — Вот ты какая! Молодец девка, матерого волка зарубила.
Сыновья любопытно уставились на красивую незнакомку. Широко открыв глаза, с восхищением глядел на девушку Потап.
Наталья шагнула к Панфилу Рогозину.
— Спасибо, Панфил Данилыч, — она поклонилась в пояс, — спасибо, добрый человек. За спасенье век за тебя бога молить буду.
Наталья подошла к братьям и каждому поклонилась. Мужики растерялись, а Потап густо покраснел, не зная, куда деваться от смущения.
Рогозину очень понравилась Наталья Лопатина.
— Девка-то, вишь, цены нет, дорога девка… Такую бы невестку мне, ась? — пошутил он, лукаво глянув на Потапа.
Рогозинские дочки захихикали, кокетливо прикрыв ладошкой рот.
— Очухался ямщик-то? — видя замешательство Наташи, перевел разговор на другое хозяин. — Волки жеребца загрызли, так он сам волком выл, совсем ополоумел. Идите домой, девоньки, — неожиданно строго закончил он. — Управимся вот, тогда потолкуем. Руду плавить — не блины печь.
Три дня прожили Лопатины у гостеприимных хозяев. Аграфена Петровна с перепугу не сразу решилась отправиться в путь. Да и погодка держала: шел снег, гуляла метелица.
Панфил Данилыч предложил впрячь в санки свою пегую лошаденку вместо растерзанного волками жеребца. Уступив слезным мольбам старухи Лопатиной, он отпустил своих сыновей проводить ее до скита.
— В обрат поедешь, Петряй, отдашь лошадь, — сказал Панфил Данилыч на прощание. -Сам-то помаленьку да полегоньку и на одной доберешься.
Провожаемые добрыми напутствиями, в погожий солнечный день Лопатины выехали в скит. Братья с пищалями за плечами легко скользили на лыжах за санями.
Когда на виду показалась деревянная колоколенка, Рогозины попрощались и повернули обратно.
— Ну, слава те господи, приехали, — очнувшись, выглянула из пуховых платков Лопатина. — Петруха, скажи сторожу: к старцу нарядчику сестрица, мол, из города.
На стук в разных концах скита залаяли собаки. За воротами кто-то долго кряхтел и кашлял.
— Кого бог принес? — услышали, наконец, приезжие простуженный старческий голос.
— Отца Аристарха сестрица с дочкой, — ответил Малыгин, — с города Архангельского. Да скорей, старче, замерзли мы, еле живы.
— Поспешу. — Раздались торопливые шаги, под ногами старца заскрипел снег.
Вскоре ворота открылись. Высокий худой старик в теплой шубе и лисьей шапке выбежал к саням.
— Погоняй, милый, погоняй туда, к гостиной избе. — Старик побежал вперед, показывая дорогу.
Как только сани остановились, он принялся помогать гостям, закутанным в теплые одежды.
— Дочку вырастила, невеста, — говорил старик, целуя Наташу. — А ведь махонькая была, на коленях у меня сиживала Наташа с удивлением смотрела на резвого не по годам и будто совсем здорового старика.
Обогрев и накормив гостей, Аристарх собрался уходить.
— На молитву мне время, Груня, — сказал он сестре, — ты отдохни, переведи дух с дороги-то, притомилась небось, а завтра о деле потолкуем.
— Как не притомиться! Дороги-то у вас, спаси господи и помилуй. Однако я в обрат тороплюсь, нет у меня времени по скитам прохлаждаться Ты бы зашел, братец, опосля молитвы Наталья-то спать будет, вот мы и поговорим на свободе. А завтра дай бог погодку — в путь.
Старик в удивлении раскрыл рот.
— Завтра домой собираешься? Что так? Велики ли дела у тебя по вдовьей-то доле?
— А вот придешь, расскажу, — сердито ответила Аграфена Петровна и выразительно повела глазами на Наташу. — Хоть в полночь приходи — ждать буду.
Когда старец ушел, Аграфена Петровна вытащила из дорожной корзинки заветную бутылочку и небольшой серебряный стаканчик.
— Опять, мамынька, — с досадой сказала Наталья. — В святом месте бы потерпели. Который раз зарекаетесь, а все…
— Не твое дело мать учить! — прикрикнула на нее Аграфена Петровна. — Прытка больно. Ложись да спи.
Продолжая ворчать, старуха налила себе стаканчик, быстро опрокинула в рот и наполнила второй.
— Вот доведется тебе мужа похоронить, на старости одной век доживать, тогда и…
Наталья, не слушая ее, быстро разделась и, укрывшись с головой меховым одеялом, притихла.
Дожидаясь братца, Аграфена Петровна еще не раз «причастилась» из пузатой бутылки, и когда Аристарх появился в гостиной избе, Лопатина была навеселе. Увидав сестру, старец с укоризной покачал головой.
— Неладно, сестрица, до греха недалеко…
— Грехи наши, молитвы ваши — замолите, — бойко отозвалась Аграфена Петровна. — А ты будто и не пьешь, братец? Вспомни-ка, родитель покойный не раз тебя вожжами за зелье-то охаживал… На-ко, попробуй наливочки.
— То забыто, сестрица. Все суета сует и волнение духа. Уж сколько годов хмельного не беру, — сухо ответил брат, отстраняя налитый стаканчик. — Ежечасно господа бога нашего слезно молю грехи простить, много грешон в миру, сестрица.
— Молись, молись, братец, а мне зубы не заговаривай. Вор всегда слезлив, плут всегда многомолен. Одними молитвами, скажешь, дом и лавку в городе нажил… Бесстыдный плут… — Старуха, скосоротившись, погрозила кулаком. — Да ты не отрекайся, Марфутка твоя в лавке хозяйничает, сама видела. Все ей по смерти отписать посулился. Нашел ведь чем девку взять… Тьфу, связался с молодухой, а самому седьмой десяток исходит. Широко, брат, шагаешь, смотри штаны не порви…
Слушая сестрицу, Аристарх в замешательстве ерзал по лавке.
— Ну, ну, Груня, разошлась, — примирительно сказал он. — Язык-то у тебя напустит вестей — и царским указом не остановишь… Я так, к слову… по мне, хошь пей, хошь нет — все едино.
— Чует кошка, чье мясо съела. И я к слову, по мне, хоть десять домов имей… Пойдем, братец, в уголок, под иконы, да потолкуем.
Брат и сестра пересели. Посмотрев, спит ли дочка, Лопатина сказала, понизив голос:
— Нагнись поближе, братец, скорбен ты на уши, а дело тайное.
Отец нарядчик придвинулся, изогнул худое тело, наклонил голову.
— Купца Окладникова знаешь?
— Еремей Панфилыча, что ль? Как не знать! Первый купец, благодетель наш.
— Наталью мою сватает… в самом соку человек, и красив и статен, уж чего бы лучше.
— В чем препона?
— Не хочет девка, — шипела старуха. — Слово, дескать, другому дала — Ванюшке Химкову. Ему и штанов-то хороших купить не на что. Все по промыслам мается. Супротив меня Наталья пошла, хотела в Мезень бежать… срам-то. Добрые люди упредили, вовремя спохватилась.
Аристарх открыл рот, стараясь не пропустить слова.
— Тебя вспомнила, думаю, надежное дело в скиту девку спрятать. Еремей Панфилыч в согласии: «Вези, говорит, Наталью. А братцу передай, ежели он порадеет — отблагодарю…» Ты как? — Аграфена Петровна буравила хитрыми глазками брата.
— Что ж, отсюда девке уйти некуда. — Аристарх облегченно вздохнул. — Да и мать Таифа у нас редкого благочестия, строга с белицами, ой как строга, не сумлевайся, сестра, убережем.
— Спасибо, Аристархушка, — подобрев, сказала старуха. — Я бы сама осталась, да Еремей Панфилыч дом новый для молодой жены хочет ставить — на мне все заботы, оттого тороплюсь.
— Ну что ж, с богом тогда… — Аристарх зевнул и перекрестил рот. — А когда за невестой ждать?
— По летнему пути думаю на карбасе, братец. А ежели и год у вас Наталья посидит — ей на пользу. Рукомеслу какому научите, божественному пению, а главное, в страхе божием держите девку, гордыню ей смирите… Пока прими, братец. — Аграфена Петровна, развязав узелок платка, вынула пять золотых червонцев.
— Спасибо, сестрица, — поклонился Аристарх, — все сделаем. Девка молодая что воск: лепи из нее что хочешь. Приедешь не узнаешь — шелковая будет. — Старик опустил глаза и молча стал поглаживать бороду. — Помаленьку, полегоньку… исподволь и ольху согнешь, — добавил он, помолчав, — а вкруте и вяз поломаешь.
На рассвете следующего дня, не попрощавшись с дочерью, Аграфена Петровна выехала в обратный путь.
Подошла полная пожилая женщина с приятным спокойным лицом. Она подала Наталье кружку с какой-то темной жидкостью.
— Пей, родная, — певуче сказала женщина, — на божьей травке настоено, сил вдвое прибудет. О матери не тревожься, жива — здорова она.
— Спасибо, — ответила Наталья. Она осушила кружку с горьковатым напитком. Помолчав, спросила: — Что за люди спасли нас?
— Муж мой и сыновья, — с гордостью сказала женщина. — Услышали, кто-то кричит в лесу, и поспешили. А это дочки мои, — показала она на девушек.
Сестры-близнецы Дуняша, Дарья и Луша — девки краше одна другой. Круглолицые, пышнотелые, с толстыми русыми косами, ростом невелички — в мать, они, словно колобки, катались по горнице.
Любопытные не в меру девушки засыпали Наталью вопросами: как живут в городе, богато ли, весело ли, много ли женихов да часты ли свадьбы?
— Есть ли у тебя, Натальюшка, жених? — помолчав, спросила бойкая смешливая Луша.
— Есть, девоньки, Иваном зовут, — ответила, зардевшись, девушка, — и свадьба летом.
— Счастливая ты… у нас в лесу не сыщешь женихов-то, окромя волков да медведей, — с сожалением промолвила Даша, накручивая кончик косы на палец.
— Осьмнадцатый годок на свете живем, а путного ничего не видели, — вторила ей Дуня, лукаво посматривая на сестер. — А скажи, Натальюшка, — спросила она, вздохнув, скромно опустив глаза, — правду люди говорят, нет лучше игры, как с милым в переглядушки?
— Одно, девушки, скажу, — вспыхнув, смутилась Наталья, — без солнышка нельзя пробыть и без милого нельзя прожить… За милого я на себя поступлюсь, не пожалею…
— Прошлым летом, — тараторила Луша, — к нам охотник в избу заходил. Мужик молодой и лицом приглядист, я как увидела, так, поверишь, голова вкруг пошла .. И посейчас не спится, не лежится, все про милого грустится.
— Цыц, бесстыдницы! — прикрикнула мать. — Только и дела им, что о женихах толковать.
— Взамуж-то охота, матушка, — задорно отвечала Луша, — пущай нам папаня вскорости женихов приведет…
— Вот ужо скажу отцу. Он поохладит вожжой-то, — нахмурилась мать, — ишь кака царевна, подай жениха. Девушки замолкли, присмирели.
— А спасители наши где? — вспомнила Наталья.
— У домницы, девонька, руду плавят. Да ты погоди, не спеши, — добавила хозяйка, видя, что Наталья хочет встать, — отдохни, покушай.
Но Наталье не терпелось. Одевшись, она вместе с девушками выбежала на улицу. Большая серая собака бросилась к Наталье.
— Волк! — закричала девушка, прячась за спины хозяйских дочерей.
— Что ты, Наташенька, не бойся, это наш Разбой. Он тоже тебя спасал, волка загрыз.
Наталья вспомнила, как было, робко протянула руку и погладила пса.
— Разбой, Разбойничек мой, — приговаривала девушка, лаская собаку.
Помахивая дружелюбно хвостом, пес лизнул ей руку.
— Полюбил тебя Разбой, — удивилась Евдокия, — злой он у нас. Чужих не жалует. Ну, пойдемте, девушки, к домницам. Видишь, Наташа, сарай у речки? Там отец…
Панфил Рогозин, приписной крестьянин Лонгозерского медноплавильного завода, был родом с Кижинского погоста. Много тягот лежало на плечах приписных крестьян, и жизнь их сделалась вконец невыносимой.
Особенно тяжело доставался мужикам уголь. Они заготовляли в лесу большие поленья, выкладывали высокие дровяные холмы, засыпали их землей, обкладывали дерном и томили дерево, медленно сжигая его на малом огне.
Готовый уголь надо везти на завод. Трудно управиться мужику на своей лошаденке, когда до завода добрая сотня верст.
Но и это не все: приписные крестьяне платили подушную подать деньгами, как и все крестьянство на Руси. Тут-то и начинался порочный круг: чтобы добыть деньги для подушной подати, Панфилу Рогозину приходилось уходить на заработки в Питер, а для рубки дров и перевозки угля он нанимал работника. Наемному человеку Рогозин платил в несколько раз больше, чем он сам получал от завода. Неродимая северная земля плохо кормила мужиков; того, что зарабатывала семья, едва хватало на пропитание.
Не освобождались приписные крестьяне и от других многочисленных повинностей наравне с остальными крестьянами северных областей.
Когда пришел конец терпению, Панфил Рогозин бросил дом и вместе с семьей тайком ушел из деревни. Он забрался в самую глушь карельской тайги и занялся железным промыслом. Вместе с сыновьями Панфил искал по лесам болотную руду, плавил ее в печах — домни-цах, обрабатывал особым способом и получал прекрасную сталь, называемую на Севере укладом.
Из этой стали Панфил выделывал серпы, косы, ножи, топоры и другие предметы, необходимые для крестьянского хозяйства.
Вот уже пять лет живет в лесу Панфил Рогозин, скрываясь от людей, как дикий зверь. Не один Панфил, многие заводские крестьяне убегали в леса, спасаясь от голодной смерти. Некоторые в поте лица своего трудились, укрытые непроходимыми лесами и болотами, другие, сбившись в шайки, добывали хлеб грабежом.
Летом Рогозины искали болотную руду, а зимой по первопутку подвозили ее к домницам. Зимой же плавили крицы и готовили из железа уклад.
Панфил Данилыч, высокий, суровый, заросший волосом мужик, трудился в небольшом бревенчатом сарайчике. В земляной пол крепко вросли две коренастые печи — домницы, сложенные из дикого камня. В одной из них плавилась руда. Младший сын Панфила Рогозина, Потап, краснощекий, белобрысый парень, нажимая на ручки мехов из тюленьей кожи, нагонял в домницу воздух. Направо от дверей стояли горн, две наковальни. Тут же валялись тяжелые молоты и несколько больших и малых клещей.
— Подмени, отец, — тяжело дыша, позвал Потап; он мотнул головой, стряхивая пот, — невмоготу, глаза слепит.
Панфил Рогозин, наблюдавший плавку, молча перенял из рук сына мехи.
Старший, Егор, голубоглазый великан с добродушным лицом, загружал вторую печь рудой и березовым углем. А средний сын, Дмитрий, пошел в мать: был невысок ростом. Он готовил глиняную трубку для нагона в домницу воздуха.
Делать воздуходувную трубку надо умеючи. Она не только нагоняет в домницу воздух, но и служит мерилом готовности плавки: когда трубка прогорает до конца, мастера гасят огонь.
Дмитрий лепил глину на деревянный, гладко обструганный стержень. На первый пласт он наложил тонкие лучинки и накрыл вторым слоем глины.
— Не тонку ли слепил, Митрий? — беспокоился Панфил Данилыч.
— Четыре пальца, отец, в самый раз, — бойко отвечал Дмитрий, ловко приминая глину. — А в длину — локоть.
— Моих и трех пальцев хватит, откровенно говоря, — пошутил Егор.
В избе было чадно. Копоть висела на потолке и стенах. От печи шел тяжелый дух, затрудняя дыхание. Не помогали открытая дверь и дыра в крыше.
На улице заскрипел под ногами снег, послышался смех и веселые девичьи голоса.
— Папаня, — в дверях появилась Луша, любимица Панфила Данилыча, — гостью к тебе привели. Входи, Натальюшка!
Девушки осторожно, чтоб не замарать новые шубки, пробрались в сарай и встали у двери.
— Что, певуньи, замолчали, ась? — ласково спросил Рогозин, с любовью глядя на дочерей. — Наташа, — посмотрел он на гостью. — Вот ты какая! Молодец девка, матерого волка зарубила.
Сыновья любопытно уставились на красивую незнакомку. Широко открыв глаза, с восхищением глядел на девушку Потап.
Наталья шагнула к Панфилу Рогозину.
— Спасибо, Панфил Данилыч, — она поклонилась в пояс, — спасибо, добрый человек. За спасенье век за тебя бога молить буду.
Наталья подошла к братьям и каждому поклонилась. Мужики растерялись, а Потап густо покраснел, не зная, куда деваться от смущения.
Рогозину очень понравилась Наталья Лопатина.
— Девка-то, вишь, цены нет, дорога девка… Такую бы невестку мне, ась? — пошутил он, лукаво глянув на Потапа.
Рогозинские дочки захихикали, кокетливо прикрыв ладошкой рот.
— Очухался ямщик-то? — видя замешательство Наташи, перевел разговор на другое хозяин. — Волки жеребца загрызли, так он сам волком выл, совсем ополоумел. Идите домой, девоньки, — неожиданно строго закончил он. — Управимся вот, тогда потолкуем. Руду плавить — не блины печь.
Три дня прожили Лопатины у гостеприимных хозяев. Аграфена Петровна с перепугу не сразу решилась отправиться в путь. Да и погодка держала: шел снег, гуляла метелица.
Панфил Данилыч предложил впрячь в санки свою пегую лошаденку вместо растерзанного волками жеребца. Уступив слезным мольбам старухи Лопатиной, он отпустил своих сыновей проводить ее до скита.
— В обрат поедешь, Петряй, отдашь лошадь, — сказал Панфил Данилыч на прощание. -Сам-то помаленьку да полегоньку и на одной доберешься.
Провожаемые добрыми напутствиями, в погожий солнечный день Лопатины выехали в скит. Братья с пищалями за плечами легко скользили на лыжах за санями.
Когда на виду показалась деревянная колоколенка, Рогозины попрощались и повернули обратно.
* * *
— Мамынька, вставайте, полно вам спать, — тормошила Аграфену Петровну Наташа -Скит-то, вот он!— Ну, слава те господи, приехали, — очнувшись, выглянула из пуховых платков Лопатина. — Петруха, скажи сторожу: к старцу нарядчику сестрица, мол, из города.
На стук в разных концах скита залаяли собаки. За воротами кто-то долго кряхтел и кашлял.
— Кого бог принес? — услышали, наконец, приезжие простуженный старческий голос.
— Отца Аристарха сестрица с дочкой, — ответил Малыгин, — с города Архангельского. Да скорей, старче, замерзли мы, еле живы.
— Поспешу. — Раздались торопливые шаги, под ногами старца заскрипел снег.
Вскоре ворота открылись. Высокий худой старик в теплой шубе и лисьей шапке выбежал к саням.
— Погоняй, милый, погоняй туда, к гостиной избе. — Старик побежал вперед, показывая дорогу.
Как только сани остановились, он принялся помогать гостям, закутанным в теплые одежды.
— Дочку вырастила, невеста, — говорил старик, целуя Наташу. — А ведь махонькая была, на коленях у меня сиживала Наташа с удивлением смотрела на резвого не по годам и будто совсем здорового старика.
Обогрев и накормив гостей, Аристарх собрался уходить.
— На молитву мне время, Груня, — сказал он сестре, — ты отдохни, переведи дух с дороги-то, притомилась небось, а завтра о деле потолкуем.
— Как не притомиться! Дороги-то у вас, спаси господи и помилуй. Однако я в обрат тороплюсь, нет у меня времени по скитам прохлаждаться Ты бы зашел, братец, опосля молитвы Наталья-то спать будет, вот мы и поговорим на свободе. А завтра дай бог погодку — в путь.
Старик в удивлении раскрыл рот.
— Завтра домой собираешься? Что так? Велики ли дела у тебя по вдовьей-то доле?
— А вот придешь, расскажу, — сердито ответила Аграфена Петровна и выразительно повела глазами на Наташу. — Хоть в полночь приходи — ждать буду.
Когда старец ушел, Аграфена Петровна вытащила из дорожной корзинки заветную бутылочку и небольшой серебряный стаканчик.
— Опять, мамынька, — с досадой сказала Наталья. — В святом месте бы потерпели. Который раз зарекаетесь, а все…
— Не твое дело мать учить! — прикрикнула на нее Аграфена Петровна. — Прытка больно. Ложись да спи.
Продолжая ворчать, старуха налила себе стаканчик, быстро опрокинула в рот и наполнила второй.
— Вот доведется тебе мужа похоронить, на старости одной век доживать, тогда и…
Наталья, не слушая ее, быстро разделась и, укрывшись с головой меховым одеялом, притихла.
Дожидаясь братца, Аграфена Петровна еще не раз «причастилась» из пузатой бутылки, и когда Аристарх появился в гостиной избе, Лопатина была навеселе. Увидав сестру, старец с укоризной покачал головой.
— Неладно, сестрица, до греха недалеко…
— Грехи наши, молитвы ваши — замолите, — бойко отозвалась Аграфена Петровна. — А ты будто и не пьешь, братец? Вспомни-ка, родитель покойный не раз тебя вожжами за зелье-то охаживал… На-ко, попробуй наливочки.
— То забыто, сестрица. Все суета сует и волнение духа. Уж сколько годов хмельного не беру, — сухо ответил брат, отстраняя налитый стаканчик. — Ежечасно господа бога нашего слезно молю грехи простить, много грешон в миру, сестрица.
— Молись, молись, братец, а мне зубы не заговаривай. Вор всегда слезлив, плут всегда многомолен. Одними молитвами, скажешь, дом и лавку в городе нажил… Бесстыдный плут… — Старуха, скосоротившись, погрозила кулаком. — Да ты не отрекайся, Марфутка твоя в лавке хозяйничает, сама видела. Все ей по смерти отписать посулился. Нашел ведь чем девку взять… Тьфу, связался с молодухой, а самому седьмой десяток исходит. Широко, брат, шагаешь, смотри штаны не порви…
Слушая сестрицу, Аристарх в замешательстве ерзал по лавке.
— Ну, ну, Груня, разошлась, — примирительно сказал он. — Язык-то у тебя напустит вестей — и царским указом не остановишь… Я так, к слову… по мне, хошь пей, хошь нет — все едино.
— Чует кошка, чье мясо съела. И я к слову, по мне, хоть десять домов имей… Пойдем, братец, в уголок, под иконы, да потолкуем.
Брат и сестра пересели. Посмотрев, спит ли дочка, Лопатина сказала, понизив голос:
— Нагнись поближе, братец, скорбен ты на уши, а дело тайное.
Отец нарядчик придвинулся, изогнул худое тело, наклонил голову.
— Купца Окладникова знаешь?
— Еремей Панфилыча, что ль? Как не знать! Первый купец, благодетель наш.
— Наталью мою сватает… в самом соку человек, и красив и статен, уж чего бы лучше.
— В чем препона?
— Не хочет девка, — шипела старуха. — Слово, дескать, другому дала — Ванюшке Химкову. Ему и штанов-то хороших купить не на что. Все по промыслам мается. Супротив меня Наталья пошла, хотела в Мезень бежать… срам-то. Добрые люди упредили, вовремя спохватилась.
Аристарх открыл рот, стараясь не пропустить слова.
— Тебя вспомнила, думаю, надежное дело в скиту девку спрятать. Еремей Панфилыч в согласии: «Вези, говорит, Наталью. А братцу передай, ежели он порадеет — отблагодарю…» Ты как? — Аграфена Петровна буравила хитрыми глазками брата.
— Что ж, отсюда девке уйти некуда. — Аристарх облегченно вздохнул. — Да и мать Таифа у нас редкого благочестия, строга с белицами, ой как строга, не сумлевайся, сестра, убережем.
— Спасибо, Аристархушка, — подобрев, сказала старуха. — Я бы сама осталась, да Еремей Панфилыч дом новый для молодой жены хочет ставить — на мне все заботы, оттого тороплюсь.
— Ну что ж, с богом тогда… — Аристарх зевнул и перекрестил рот. — А когда за невестой ждать?
— По летнему пути думаю на карбасе, братец. А ежели и год у вас Наталья посидит — ей на пользу. Рукомеслу какому научите, божественному пению, а главное, в страхе божием держите девку, гордыню ей смирите… Пока прими, братец. — Аграфена Петровна, развязав узелок платка, вынула пять золотых червонцев.
— Спасибо, сестрица, — поклонился Аристарх, — все сделаем. Девка молодая что воск: лепи из нее что хочешь. Приедешь не узнаешь — шелковая будет. — Старик опустил глаза и молча стал поглаживать бороду. — Помаленьку, полегоньку… исподволь и ольху согнешь, — добавил он, помолчав, — а вкруте и вяз поломаешь.
На рассвете следующего дня, не попрощавшись с дочерью, Аграфена Петровна выехала в обратный путь.
Глава двенадцатая. ТАЙНЫЙ СГОВОР
— Я сдаюсь, господин Бак. Ваш конь решил партию.
Директор конторы сального торга герр Вернизобер, с сожалением кинув последний взгляд на доску, протянул руку к стакану. Отхлебнув глоток и запив крепкий ром апельсиновым соком, он поднялся с кресла.
Это движение Вернизобера вывело из задумчивости хозяина.
— Куда вы, герр Вернизобер? Еще нет и десяти часов! — Бак почтительно усадил гостя на место. — Я вспомнил, герр Вернизобер, вы мне что-то рассказывали о вашей крестнице. Так почему же она не может выйти замуж?
— Ах, господин Бак, — вздохнул Вернизобер, — она полюбила честного, но бедного человека. Родители Елизабет не могут согласиться на такой брак… А она так страдает, бедняжка, ее юное сердце разрывается на части. — Директор закатил глаза к потолку.
В это время Бак внимательно разглядывал своего гостя. Высокий, худой, с маленькой головкой на длинной шее; бритый, с бледными отвислыми щеками; на длинных ногах потрепанные башмаки. На нем, словно на вешалке, висел кафтан табачного цвета с нечистыми кружевными манжетами. Видимо удовлетворенный, хозяин отвел глаза и как бы в глубоком раздумье сказал:
— Ну, а если, герр Вернизобер, жених вашей крестницы получит место в нашей фирме с солидным жалованьем, ну, хотя бы… — Бак помедлил и назвал сумму годового жалованья, о котором и сам Вернизобер мог только мечтать.
— О господин Бак, — воскликнул удивленный директор, — без сомнения, это решило бы дело положительно! Я восхищен вашей щедростью, но как я могу вас отблагодарить?
— Не будем об этом говорить, дорогой герр Вернизобер, — прервал излияния Бак. — Мы, иностранцы, должны поддерживать друг друга в чужой стране. Я с удовольствием делаю эту маленькую радость для вашей Елизабет. Меня интересует один вопрос, герр Вернизобер, — продолжал Бак, наливая себе и гостю ром. — Я слышал, многие русские промышленники направляют в этом году свои суда на Шпицберген. Вы, кажется, добились предварительной регистрации всех судов, уходящих на промыслы. — Хозяин усиленно захрипел трубкой, а потом долго выковыривал пепел. — Хотелось бы знать, сколько русских судов будет промышлять на Шпицбергене и какими путями они пробираются к этой земле… Понимаете, герр Вернизобер, я хочу заняться постройкой хороших крепких судов для местных нужд… Мери, пожалуйста, трубку, — вежливо попросил он, — принесите из столовой. Она лежит на моем кресле. — Очень рад быть полезным вашей коммерции, господин Бак… — Вернизобер вынул записную книжку. — В этом году около двухсот судов выходят из портов Белого моря на Грумант; столько же, по-видимому, будет промышлять на Новой Земле. — Он перевернул несколько страничек. — Несколько лет назад судов выходило значительно меньше — тяжелые льды мешали работе… — Гость спрятал книжку и опорожнил свой стакан. — Что касается пути на Грумант… — Вернизобер, тарабаня пальцами по столу, на минуту задумался. — Я могу, господин Бак, подарить вам карту, сочиненную русским кормщиком Амосом Корниловым. Весьма хорошая карта…
Директор оживился.
— Корнилов исполнил ее с примерным старанием. Там есть все, что вас интересует, господин Бак. Остров Грумант стал истинно русской землей. — И, помолчав, он добавил: — Здешних моряков не страшат льды. Они прекрасные мореходы, эти русские, смею вас уверить…
Вильямс Бак поморщился. Ему показалась неуместной похвала Вернизобера, но все же он вежливо ответил:
— От души благодарю вас, герр Вернизобер. Значит, вы думаете, перспективы для местного кораблестроения благоприятны?
— Да, господин Бак, промышленники жалуются на недостаток судов и корабельного леса. Несомненно, ваше благое начинание поможет развитию местного мореплавания. Если у вас еще в чем-нибудь встретится нужда, господин Бак, я всегда к вашим услугам… — Гость опять поднялся со своего места. — Но все же я решил идти домой. По дороге зайду к крестнице порадовать ее вашим великодушием… Карта будет завтра у вас, ее утром принесет мой Михель.
Вильямс Бак изобразил на лице сожаление.
— Мне жаль потерять такого приятного собеседника, но я понимаю ваши чувства, они весьма похвальны, герр Вернизобер.
Бак проводил гостя до самого крыльца.
— До свиданья, герр Вернизобер! — еще раз вдогонку крикнул гостеприимный хозяин.
Теперь Вильямсу Баку больше не нужно было скрывать свою радость. Потирая руки, он вернулся в дом.
«Такая карта стоит побольше жалованья жениху-бездельнику, — думал купец.
— А старый дурак Вернизобер совсем сошел с ума от восторга».
Большой особняк Вильямса Бака совсем недавно появился в Архангельске. Дом построили быстро, не считаясь с расходами. Комнаты купец обставил дорогой мебелью, купленной в Англии. Богатая драпировка, роскошные ковры, картины — все говорило о достатке хозяина.
Бак прошел в свой кабинет и уселся в глубокое удобное кресло.
Румяная молоденькая горничная внесла серебряный канделябр с двумя зажженными свечами и молча поставила на заваленный бумагами письменный стол. Окна, выходящие на улицу, она задернула тяжелыми бархатными шторами — хозяин не любил любопытных глаз. Расправив угол завернувшегося ковра, горничная вышла.
Но Бак не нашел успокоения в мягком кресле. Поднявшись, он стал прохаживаться по кабинету, толстый ковер заглушал его легкие быстрые шаги.
Сказочно разбогатевший на своих махинациях с корабельным лесом, Вильяме Бак был далек от патриотических чувств, о которых упоминал башкир. Эти доводы казались ему пустыми. Купец понимал, что перегибать палку нельзя — это могло повредить делу. А планы его шли далеко и были рассчитаны на много лет. Да, много лет должен был Бак черпать золота, бесконтрольно пользуясь богатством Севера. Черной ненасытной пиявкой он крепко впился в тело страны, давшей ему приют.
Крутые меры, предложенные Бенджамином Вольфом, могли разрушить планы купца. Если патриотизм вредил прибылям, Бак предпочитал о нем забывать. Но королевское правительство никогда не забывало о своих интересах.
Новое поручение очень беспокоило купца. Больше того, он просто боялся. В глубине души он надеялся, что шкипер Браун не появится и ему не придется заниматься этим опасным делом. Только недавно с помощью графа Шувалова он получил кредит от русского правительства в триста тысяч рублей на развитие кораблестроения в Архангельске и спокойно положил их в свои карман, а тут…
Вдруг Бак вздрогнул от резкого стука дверного молотка.
В кабинете неслышно появилась горничная.
— Мистер Томас Браун, шкипер брига «Два ангела», — доложила она, приседая.
— Просите, Мери. — Бак приосанился, готовясь встретить гостя.
— Ах, шалунья! Не бойся, старый Браун не обидит девушку. Хе-хе-хе! — раздался неприятный смех.
В дверях кабинета появился грузный человек с полным сизым лицом. Длиннополый синий морской кафтан указывал на профессию гостя. В руках он держал шляпу, обшитую галуном.
— Шкипер Томас Браун, сэр! Весь к вашим услугам. — Гость протянул свою ручищу Баку. — Не прошло и часа, как я отдал якорь… прибыл из Лондона, сэр. — Гость закашлялся.
— Добрый день, мистер Браун, прошу вас. — Бак показал на кресло. — Поздравляю с благополучным прибытием, дорогой капитан. Разрешите узнать, что привело вас в наши отдаленные места?
Вильяме Бак подошел к двери и плотно закрыл ее.
— Чем могу быть полезен своему дорогому соотечественнику?
Браун, порывшись в кармане, вынул объемистый пакет и молча подал его хозяину.
— Простите меня, мистер Браун. Я отвлекусь только на одну минутку, — разорвав конверт и быстро пробегая глазами письмо, говорил Бак.
Это было обыкновенное деловое письмо торгового дома «Вольф и сыновья», клиентом которого состоял Бак. За длинным почтительным обращением следовал перечень новых, полученных от Бака денежных вкладов. Выражалась уверенность, что высокочтимый Вильямс Бак и в дальнейшем останется клиентом торгового дома «Вольф и сыновья». Далее шли пожелания успешной деятельности. В конце была сделана небольшая приписка: «Податель сего письма будет вам весьма полезен в коммерческих делах. Можете ему вполне довериться — его финансовое положение нам хорошо известно».
— Итак, мистер Браун, вы прибыли сюда для… — пряча письмо, начал было Бак, но так и не мог придумать, как закончить фразу. Ему помог гость.
— Готов выполнить все ваши указания, сэр. С вашего позволения, сэр… — И Браун протянул руку к бутылке с ромом.
Директор конторы сального торга герр Вернизобер, с сожалением кинув последний взгляд на доску, протянул руку к стакану. Отхлебнув глоток и запив крепкий ром апельсиновым соком, он поднялся с кресла.
Это движение Вернизобера вывело из задумчивости хозяина.
— Куда вы, герр Вернизобер? Еще нет и десяти часов! — Бак почтительно усадил гостя на место. — Я вспомнил, герр Вернизобер, вы мне что-то рассказывали о вашей крестнице. Так почему же она не может выйти замуж?
— Ах, господин Бак, — вздохнул Вернизобер, — она полюбила честного, но бедного человека. Родители Елизабет не могут согласиться на такой брак… А она так страдает, бедняжка, ее юное сердце разрывается на части. — Директор закатил глаза к потолку.
В это время Бак внимательно разглядывал своего гостя. Высокий, худой, с маленькой головкой на длинной шее; бритый, с бледными отвислыми щеками; на длинных ногах потрепанные башмаки. На нем, словно на вешалке, висел кафтан табачного цвета с нечистыми кружевными манжетами. Видимо удовлетворенный, хозяин отвел глаза и как бы в глубоком раздумье сказал:
— Ну, а если, герр Вернизобер, жених вашей крестницы получит место в нашей фирме с солидным жалованьем, ну, хотя бы… — Бак помедлил и назвал сумму годового жалованья, о котором и сам Вернизобер мог только мечтать.
— О господин Бак, — воскликнул удивленный директор, — без сомнения, это решило бы дело положительно! Я восхищен вашей щедростью, но как я могу вас отблагодарить?
— Не будем об этом говорить, дорогой герр Вернизобер, — прервал излияния Бак. — Мы, иностранцы, должны поддерживать друг друга в чужой стране. Я с удовольствием делаю эту маленькую радость для вашей Елизабет. Меня интересует один вопрос, герр Вернизобер, — продолжал Бак, наливая себе и гостю ром. — Я слышал, многие русские промышленники направляют в этом году свои суда на Шпицберген. Вы, кажется, добились предварительной регистрации всех судов, уходящих на промыслы. — Хозяин усиленно захрипел трубкой, а потом долго выковыривал пепел. — Хотелось бы знать, сколько русских судов будет промышлять на Шпицбергене и какими путями они пробираются к этой земле… Понимаете, герр Вернизобер, я хочу заняться постройкой хороших крепких судов для местных нужд… Мери, пожалуйста, трубку, — вежливо попросил он, — принесите из столовой. Она лежит на моем кресле. — Очень рад быть полезным вашей коммерции, господин Бак… — Вернизобер вынул записную книжку. — В этом году около двухсот судов выходят из портов Белого моря на Грумант; столько же, по-видимому, будет промышлять на Новой Земле. — Он перевернул несколько страничек. — Несколько лет назад судов выходило значительно меньше — тяжелые льды мешали работе… — Гость спрятал книжку и опорожнил свой стакан. — Что касается пути на Грумант… — Вернизобер, тарабаня пальцами по столу, на минуту задумался. — Я могу, господин Бак, подарить вам карту, сочиненную русским кормщиком Амосом Корниловым. Весьма хорошая карта…
Директор оживился.
— Корнилов исполнил ее с примерным старанием. Там есть все, что вас интересует, господин Бак. Остров Грумант стал истинно русской землей. — И, помолчав, он добавил: — Здешних моряков не страшат льды. Они прекрасные мореходы, эти русские, смею вас уверить…
Вильямс Бак поморщился. Ему показалась неуместной похвала Вернизобера, но все же он вежливо ответил:
— От души благодарю вас, герр Вернизобер. Значит, вы думаете, перспективы для местного кораблестроения благоприятны?
— Да, господин Бак, промышленники жалуются на недостаток судов и корабельного леса. Несомненно, ваше благое начинание поможет развитию местного мореплавания. Если у вас еще в чем-нибудь встретится нужда, господин Бак, я всегда к вашим услугам… — Гость опять поднялся со своего места. — Но все же я решил идти домой. По дороге зайду к крестнице порадовать ее вашим великодушием… Карта будет завтра у вас, ее утром принесет мой Михель.
Вильямс Бак изобразил на лице сожаление.
— Мне жаль потерять такого приятного собеседника, но я понимаю ваши чувства, они весьма похвальны, герр Вернизобер.
Бак проводил гостя до самого крыльца.
— До свиданья, герр Вернизобер! — еще раз вдогонку крикнул гостеприимный хозяин.
Теперь Вильямсу Баку больше не нужно было скрывать свою радость. Потирая руки, он вернулся в дом.
«Такая карта стоит побольше жалованья жениху-бездельнику, — думал купец.
— А старый дурак Вернизобер совсем сошел с ума от восторга».
Большой особняк Вильямса Бака совсем недавно появился в Архангельске. Дом построили быстро, не считаясь с расходами. Комнаты купец обставил дорогой мебелью, купленной в Англии. Богатая драпировка, роскошные ковры, картины — все говорило о достатке хозяина.
Бак прошел в свой кабинет и уселся в глубокое удобное кресло.
Румяная молоденькая горничная внесла серебряный канделябр с двумя зажженными свечами и молча поставила на заваленный бумагами письменный стол. Окна, выходящие на улицу, она задернула тяжелыми бархатными шторами — хозяин не любил любопытных глаз. Расправив угол завернувшегося ковра, горничная вышла.
Но Бак не нашел успокоения в мягком кресле. Поднявшись, он стал прохаживаться по кабинету, толстый ковер заглушал его легкие быстрые шаги.
Сказочно разбогатевший на своих махинациях с корабельным лесом, Вильяме Бак был далек от патриотических чувств, о которых упоминал башкир. Эти доводы казались ему пустыми. Купец понимал, что перегибать палку нельзя — это могло повредить делу. А планы его шли далеко и были рассчитаны на много лет. Да, много лет должен был Бак черпать золота, бесконтрольно пользуясь богатством Севера. Черной ненасытной пиявкой он крепко впился в тело страны, давшей ему приют.
Крутые меры, предложенные Бенджамином Вольфом, могли разрушить планы купца. Если патриотизм вредил прибылям, Бак предпочитал о нем забывать. Но королевское правительство никогда не забывало о своих интересах.
Новое поручение очень беспокоило купца. Больше того, он просто боялся. В глубине души он надеялся, что шкипер Браун не появится и ему не придется заниматься этим опасным делом. Только недавно с помощью графа Шувалова он получил кредит от русского правительства в триста тысяч рублей на развитие кораблестроения в Архангельске и спокойно положил их в свои карман, а тут…
Вдруг Бак вздрогнул от резкого стука дверного молотка.
В кабинете неслышно появилась горничная.
— Мистер Томас Браун, шкипер брига «Два ангела», — доложила она, приседая.
— Просите, Мери. — Бак приосанился, готовясь встретить гостя.
— Ах, шалунья! Не бойся, старый Браун не обидит девушку. Хе-хе-хе! — раздался неприятный смех.
В дверях кабинета появился грузный человек с полным сизым лицом. Длиннополый синий морской кафтан указывал на профессию гостя. В руках он держал шляпу, обшитую галуном.
— Шкипер Томас Браун, сэр! Весь к вашим услугам. — Гость протянул свою ручищу Баку. — Не прошло и часа, как я отдал якорь… прибыл из Лондона, сэр. — Гость закашлялся.
— Добрый день, мистер Браун, прошу вас. — Бак показал на кресло. — Поздравляю с благополучным прибытием, дорогой капитан. Разрешите узнать, что привело вас в наши отдаленные места?
Вильяме Бак подошел к двери и плотно закрыл ее.
— Чем могу быть полезен своему дорогому соотечественнику?
Браун, порывшись в кармане, вынул объемистый пакет и молча подал его хозяину.
— Простите меня, мистер Браун. Я отвлекусь только на одну минутку, — разорвав конверт и быстро пробегая глазами письмо, говорил Бак.
Это было обыкновенное деловое письмо торгового дома «Вольф и сыновья», клиентом которого состоял Бак. За длинным почтительным обращением следовал перечень новых, полученных от Бака денежных вкладов. Выражалась уверенность, что высокочтимый Вильямс Бак и в дальнейшем останется клиентом торгового дома «Вольф и сыновья». Далее шли пожелания успешной деятельности. В конце была сделана небольшая приписка: «Податель сего письма будет вам весьма полезен в коммерческих делах. Можете ему вполне довериться — его финансовое положение нам хорошо известно».
— Итак, мистер Браун, вы прибыли сюда для… — пряча письмо, начал было Бак, но так и не мог придумать, как закончить фразу. Ему помог гость.
— Готов выполнить все ваши указания, сэр. С вашего позволения, сэр… — И Браун протянул руку к бутылке с ромом.