Гранж кивнул.
— Когда я буду вам нужен?
— Копирование — процесс сложный и длительный, а нам нужно обработать сорок семь объектов. — … Как легко это у Гранжа получалось, — «объектов»! Ведь каждый из них — человек…) — Думаю, вами мы займемся месяца через три. Точнее мы сообщим дополнительно.
— Только не позже, чем за три дня, — сказал Брод и поднялся из-за стола, протягивая Гранжу руку.
— Простите, что беспокою вас во время уикэнда, профессор. Помните, что вы сказали мне тогда, после копирования?
— Да, — ответил Брод. — Помню, конечно… Тогда, расставаясь с Гранжем, он не удержался и сказал: "Если у вас начнутся какие-либо… м-м… чудеса, сообщите, пожалуйста, мне. Хорошо?").
— Так что у вас случилось?
— Скажите, вы не смогли бы приехать к нам в Центр?
Брод подумал.
— В понедельник, в четыре, — вас устроит?
— Спасибо, профессор, я вам очень признателен!
И вот теперь они сидели друг против друга в кабинете Гранжа.
— Так что же у вас случилось?
— Если б я знал! Пока мы налаживали коммуникации между отдельными блоками и подсоединяли их к базовой памяти — все шло хорошо Месяц назад этот этап работы был закончен. И тогда мы поставили перед «Гениаком» первую проблему. Какую — нс суть важно пока, тем паче, что заказчик категорически против разглашения тайны заказа. Мы ожидали чего угодно, любого невероятного ответа. А получили…
— Получили?
— Мы сами не знаем, что получили. Вот уже месяц наши программисты пытаются декодировать ответ, но ничего осмысленного получить пока не удалось. Понимаете, если бы «Гениак» ответил, что дважды два — пять, это могло бы быть или ошибкой, или открытием. Но когда он отвечает, что дважды два — крокодилий хвост в полночь…
Брод улыбнулся.
— Неадекватность реакции. Все правильно.
— То есть?
— Я хочу сказать, что примерно так и должно быть.
— Почему?!
— Вы хотели создать сверхинтеллект, Гранж. А создали… Знаете, что вы создали? Сорок семь личностей в одной — это сверхшизофреник, Гранж!
— И вы знали это с самого начала?
— Знал?.. Нет, пожалуй. Предполагал — это точнее.
— И все-таки молчали? — В голосе Гранжа прорвались какие-то хриплые ноты.
— Вы даже не представляете, как пригодится ваш «Гениак» нам, психиатрам… — удовлетворенно откинулся на спинку кресла Брод.
1969
НА ПОРОГЕ
— Когда я буду вам нужен?
— Копирование — процесс сложный и длительный, а нам нужно обработать сорок семь объектов. — … Как легко это у Гранжа получалось, — «объектов»! Ведь каждый из них — человек…) — Думаю, вами мы займемся месяца через три. Точнее мы сообщим дополнительно.
— Только не позже, чем за три дня, — сказал Брод и поднялся из-за стола, протягивая Гранжу руку.
II
Сперва Гранж позвонил ему по телефону.— Простите, что беспокою вас во время уикэнда, профессор. Помните, что вы сказали мне тогда, после копирования?
— Да, — ответил Брод. — Помню, конечно… Тогда, расставаясь с Гранжем, он не удержался и сказал: "Если у вас начнутся какие-либо… м-м… чудеса, сообщите, пожалуйста, мне. Хорошо?").
— Так что у вас случилось?
— Скажите, вы не смогли бы приехать к нам в Центр?
Брод подумал.
— В понедельник, в четыре, — вас устроит?
— Спасибо, профессор, я вам очень признателен!
И вот теперь они сидели друг против друга в кабинете Гранжа.
— Так что же у вас случилось?
— Если б я знал! Пока мы налаживали коммуникации между отдельными блоками и подсоединяли их к базовой памяти — все шло хорошо Месяц назад этот этап работы был закончен. И тогда мы поставили перед «Гениаком» первую проблему. Какую — нс суть важно пока, тем паче, что заказчик категорически против разглашения тайны заказа. Мы ожидали чего угодно, любого невероятного ответа. А получили…
— Получили?
— Мы сами не знаем, что получили. Вот уже месяц наши программисты пытаются декодировать ответ, но ничего осмысленного получить пока не удалось. Понимаете, если бы «Гениак» ответил, что дважды два — пять, это могло бы быть или ошибкой, или открытием. Но когда он отвечает, что дважды два — крокодилий хвост в полночь…
Брод улыбнулся.
— Неадекватность реакции. Все правильно.
— То есть?
— Я хочу сказать, что примерно так и должно быть.
— Почему?!
— Вы хотели создать сверхинтеллект, Гранж. А создали… Знаете, что вы создали? Сорок семь личностей в одной — это сверхшизофреник, Гранж!
— И вы знали это с самого начала?
— Знал?.. Нет, пожалуй. Предполагал — это точнее.
— И все-таки молчали? — В голосе Гранжа прорвались какие-то хриплые ноты.
— Вы даже не представляете, как пригодится ваш «Гениак» нам, психиатрам… — удовлетворенно откинулся на спинку кресла Брод.
1969
НА ПОРОГЕ
Чем больше времени проходит со дня, когда явилось вам "Усть-Уртское диво", тем чаше я вспоминаю и думаю о нем. Интересно: происходит ли то же с остальными? Как-нибудь, когда все мы соберемся вместе, я спрошу об этом. Впрочем, все мы не соберемся никогда. Потому что… Наверное, это я должен был пойти туда, но тогда у меня просто не хватило смелости. Да и сейчас — хватит ли? Не знаю. К тому же это неразумно, нерационально, наконец, просто глупо, в чем я был уверен еще тогда, остаюсь убежден и сейчас. И все же… Если бы я знал, что "все же"!
"Усть-Уртское диво"… О нем говорили и писали немного. Была статья в «Технике-молодежи», под рубрикой "Антология таинственных случаев", с более чем скептическим послесловием; небольшую заметку поместил "Вокруг света"; "Вечерний Усть-Урт" опубликовал взятое у нас интервью, которое с разнообразными комментариями перепечатали несколько молодежных газет… Все это я храню. В общем, не так уж мало. И в то же время — исчезающе мало. Потому-то я и хочу об этом написать.
Зачем? Может быть, в надежде, что, описанное, оно отстранится от меня, отделится, уйдет, и не будет больше смутного и тоскливого предутреннего беспокойства. Может быть, чтобы еще раз вспомнить — обо всем, во всех деталях и подробностях, потому что, вспомнив, я, наверное, что-то пойму, найду не замеченный раньше ключ. Может быть, ради оправдания, ибо порой мне кажется, что все мы так и остались на подозрении… Впрочем, не это важно. Я хочу, я должен написать.
— Вставайте, дьяволы! День пламенеет!
И мы, ворча, что вот, не спится ему, и без того, мол, вечно не высыпаешься, так нет же, и в отпуске не дают, находятся тут всякие джек-лондоновские сверхчеловеки, выбирались в прохладу рассвета.
Но на этот раз нашему возмущению, ставшему, признаться, скорее традицией, принятой с общего молчаливого согласия, не было предела. Потому что день еще и не собирался пламенеть, и деревья черными тенями падали в глубину неба.
— Ты что, совсем ополоумел? — не слишком вежливо осведомился Лешка и согнулся, чтобы залезть обратно в палатку.
Я промолчал. Не то чтобы мне нечего было сказать: просто я еще не проснулся до конца, что вполне понятно после вчерашней болтовни у костра, затянувшейся часов до трех. Промолчали и Толя с Наташей — думаю, по той же причине. Все-таки будить через два часа — это садизм.
— Сейчас сам ополоумеешь, — нагло пообещал Володька. — А ну-ка, пошли, ребята!
Хотя Володька был самым младшим из нас, двадцатилетний студент, мальчишка супротив солидных двадцатисемилетних дядей и тетей, но командовать он умел здорово. Было в его голосе что-то, заставившее нас пойти за ним даже без особой воркотни. К счастью, идти пришлась недалеко, каких-нибудь метров сто.
— Эт-то что за фокусы? — холодно поинтересовался Лешка и пообещал: — Ох, и заработаешь ты у меня когда-нибудь, супермен, сердцем чую…
— А хороший проектор, — причмокнул Толя. — Где ты его раздобыл?
Действительно, первое, что пришло нам в головы, — это мысль о проекторе. И естественно. Между двумя соснами был натянут экран, а на нем замер фантастический пейзаж я стиле Андрея Соколом. Четкость и глубина изображения вполне оправдывали Толино восхищение. Казалось, между соснами-косяками открылась волшебная дверь, ведущая в чужой мир, над которым багровое солнце заливало густым, словно сжиженным светом темный песок, волнами уходивший вдаль — туда, где вычертились в изумрудно-зеленом небе горы, внизу неопределенно-темные, не то исчерна-синие, не то иссиня-зеленые, увенчанные алыми снежными шапками.
Справа высунулась из песка густо-фиолетовая скала, отбрасывавшая изломанную, изорванную даже, пожалуй, черно-зеленую тень. Формой она походила на морского конька, только сильно стилизованного. И в этой тени неощутимо чувствовалось что-то: не то куст, не то щупальца какого-то животного.
— А впечатляюще… — Наташа зябко передернула плечами. — Молодец, Володька, днем бы это не смотрелось!
— Да при чем здесь я! — Володька обиделся. — Я из палатки вылез, отошел сюда, увидел — и побежал вас, чертей будить!
— А проектор сюда Господь Бог принес? — невинно осведомился Лешка.
— В самом деле, Володька, хватит, — поддержал я. — Поиграли — и будет. Мы не в обиде, картинка великолепная.
— Дался вам этот проектор! Да где он? Где? И где его луч?
Луча и впрямь не было — сразу это до нас как-то не дошло. Мы переглянулись.
— Может, голограмма? — неуверенно предположила Наташа.
Никто ей не ответил: представления о голографии у нас были примерно одинаково смутные. Кто его знает…
— Или мираж… — предположил я.
— Мираж? — переспросил Толя с убийственным презрением. — Где ты видел мираж ночью! Да еще с таким неземным пейзажем?
— Неземным? — настороженно повторял Володька. — Ты сказал неземным? Верно ведь! А если это…
— … мир иной? — съязвил Лешка. — Вогнуто-выпуклые пространства! Тоже мне, Гектор Сервадак! Робинзон космоса!
— А я верю, — тихо проговорила Наташа; наверное, женщины больше нас подготовлены к восприятию чуда. — Это действительно "мир иной". Только — какой?
— Бред, — бросил Лешка, помолчал, потом развернул свою мысль более пространно: — Поймите вы, я сам фантастику читаю и почитаю. Но зачем говорить об иных мирах, когда мы еще не выяснили, не галлюцинация ли это? Не мираж ли? Не какое-нибудь ли наведенное искусственное изображение? Мы не видим луча проектора? Но ведь есть и иные способы создания изображения. Мираж ночью? А вы точно знаете, что ночных миражей не бывает? Мажете за это поручиться? Ты? Ты? Ты? — Он поочередно тыкал пальцем в каждого из нас. — Так зачем же зря фантазировать? Это всегда успеется.
Возразить было трудно. Мы стояли, молча вглядываясь в картину.
— Стоп! — сказал вдруг Володька. — Сейчас мы все проверим. Я мигом, ребята! — И он убежал к палаткам.
— А ведь это… «диво» появилось недавно, — сказал Толя; так родилось это слово — «диво», "Усть-Уртское диво". — Часа три назад. От силы — четыре. Когда сушняк для костре собирали, я как раз между этими соснами прошел, тут еще куст есть, я об него ободрался, о можжевельник чертов…
— Любопытно… — Лешка закурил, спичка бросила блик на стекла очков. — Знаете, чего мы не сообразили? Проектор, проектор… А экран? Мы ведь его только вообразили: есть проектор — должен быть и экран. Ведь эта штуковина болтается в воздухе, как… Извини, Наташенька. Словом, висит. Правда, сейчас умеют создавать изображения и в воздухе, насколько я знаю.
— Возможно. — Толя похлопал себя по карманам. — Дай-ка сигарету, я свои в палатке оставил. Спасибо! Как вы думаете, почему оно не светят? Ведь — там день, а сюда свет не попадает… Слушайте, а что Володька задумал, а?
— Увидим, — коротко сказала Наташа. Лешка тем временем обошел сосну, ограничивавшую «диво» справа, и сразу же исчез.
— А отсюда ничего не видно. Только сгущение какое-то в воздухе. Сейчас я его общупаю.
— Давай вместе, — сказал я и потел к нему. Уже начало светать, н мы ориентировались свободнее. Сразу же за деревом начиналось, как сказал Лешка, сгущение. Воздух быстро, на протяжении каких-нибудь двадцати сантиметров, уплотнялся, превращаясь в конце концов в твердую, идеально гладкую, прохладную на ощупь стенку, полукругом идущую от дерева к дереву. Дотянуться до ее верха мм не сумели, даже когда Лешка взобрался мне на плечи.
Вернулся Володька в сопровождении Чошки. Чошка — полугодовалый кобелек; если верить Володьке, карельская лайка. Их два брата одного помета — Чок и Получок, это охотничьи термины, значения коих я никогда не понимал. Чок — интеллектуал. При любой возможности он садится и продается размышлениям, уставясь в одну точку и сосредоточенно морща нос и лоб. Наташка утверждает, что это у него "наружные извилины".
Володька притащил свою гордость и предмет общей зависти усть-уртских охотников — скорострельный охотничий «маньюфранс», изящный, легкий, с полупрозрачным прикладом из какого-то пластика. В день восемнадцатилетия его подарил Володьке Трумин, сам заядлый охотник, купивший ружье во время не то конгресса, не то симпозиума в Лионе и потом два года сберегавший его для этого случая.
— Смотрите! — Он показал на какую-то точку в зеленом небе «дива». -Видите, птица, не птица, летает что-то такое, птеродактиль тамошний?
Приглядевшись, мы убедились, что это не просто точка, а крохотный черный треугольник, по-орлиному пишущий в небе круги. Володька вскинул ружье, прицелился. Грохнуло. Полет треугольничка сломался, на мгновение он замер, а потом наискось скользнул вниз. Володька опустил ружье.
— Ну что, Лешенька? Мираж? Галлюцинация? Диапозитив?
Лешка смолчал.
— Н-да, «диво»… — раздраженно проворчал Толя.
И вдруг мы вздрогнули от Наташкиного истошного:
— Чок! Чок!
То ли, пошевелив "наружными извилинами", Чок решил принести хозяину добычу, то ли ему просто захотелось посмотреть поближе, что там такое, — трудно сказать. По словам Наташи, он легко, одним прыжком проскочил между соснами — туда, в экран, в картину, в «диво», — на миг остановился обалдело и помчался вперед, оставляя ямки следов.
— Чок! — заорал Володька. — Чок! — Он пронзительно засвистел, но пес проигнорировал все призывы: характерец у него всегда был более чем самостоятельный.
В какой момент Володька рванулся вслед за ним, я не заметил. Только услышал сдавленное Лешкино: "Стой, кретин!" — а потом меня сшибло, и мы оказались на земле — все трое: Лешка, Володька и я.
— Держи его! — скомандовал Лешка, и я рефлекторно вцепился во что-то, не то в руку, не то в ногу, успев предварительно получить хороший удар по скуле.
— Вот теперь вы и в самом деле ополоумели! — Над нами стояла Наташа. И сказала она это так отчужденно, что мы враз остыли.
— Где мои очки? — спросил Лешка, поднимаясь на ноги; вид у него был сконфуженный и обезоруженный. — Никто их не видел?
— На. — Наташа отвернулась, глядя в «диво».
Мы тоже посмотрели туда. Багровое солнце поднялось выше, теперь оно стояло градусов под тридцать. А из песка фантастически быстро, как в замедленной киносъемке, прорастали какие-то черные стебельки. Вблизи они еще только высовывались на поверхность; по мере удаления они становились крупнее и на глазах раскрывались навстречу солнцу, напоминая выгнутые стрекозьи крылья. Чок потерялся в их зарослях.
Володька вскочил, протянул мне руку. Я тоже поднялся и отряхнул брюки и рубашку от хвои.
— В герои-первопроходцы захотел? — спросил Лешка зло. — А? А как вернуться, ты подумал? А если там воздух ядовитый?
— Чошка-то там дышал, — возразил Володька.
— Допустим. Но про всякие местные вирусы и прочую мелочь мы и понятия не имеем… И вообще, пора кончать эту самодеятельность. Хватит. Так знаете до чего доиграться можно?
— До чего? — наивно спросил Володька. Лешка промолчал.
— Что ты предлагаешь, Лекс? — поинтересовался я.
— Для начала — пойти позавтракать. И посоветоваться. А там видно будет.
Поминутно оглядываясь, мы молча зашагали к палаткам.
За завтраком было решено, что Толя с Наташей отправятся я город. Напрямик отсюда до Греминки километров тридцать, так что, идя налегке, к последней электричке на Усть-Урт успеть можно. Вот только как притащить сюда "научную общественность"? Лешке пришла мысль обратиться к Трумину: он знает нас и должен поверить, а там уже поверят ему — как-никак, доктор исторических наук, профессор…
И мы остались втроем.
Володька весь день просидел перед «дивом», хотя кидаться в него очертя голову уже не порывался. Чок не появлялся, даже не вернулся по собственному следу. Что с ним? Настроение у нас было смутное: и подавленное, и одновременно приподнятое, ибо мы соприкоснулись с чудом, и тревожное, потому что неизвестность всегда порождает тревогу…
Солнце «дива» закатилось около шести часов вечера. Теперь между деревьями повис провал почти абcoлютнoй тьмы, кое-где пронзенный тончайшими жалами мелких и редких звезд. Но чернота этого провала казалась… Как бы это сказать? Живой, что ли? Да, другого слова, пожалуй, не подобрать.
— Ноктовизор бы сюда, — вздохнул Лешка. — В инфракрасном посмотреть…
Ноктовизора у нас, увы, не было, и мы пошли ужинать. Темнело. Напряжение чуть-чуть спало, и мы понемногу разговорились потому что надо же было в конце концов, не обменяться мнениями, как утром, а просто поговорить. Лешка выудил из недр своей «абалаковки» плоскую четвертинку коньяку:
— Черт с вами, поглощайте эн-зэ. Настоящий. Армянский ереванского разлива.
Мы развели растворимый кофе, причем не в кофейной дозе, а в пол-литровых эмалированных кружках. Володька обвел это хозяйство глазами и вдруг задумчиво спросил:
— Между прочим, мне кажется, что мы сегодня не обедали, или в самом деле так?
Вот что значит остаться без женской заботы! Мы сразу же почувствовали зверский голод, который едва утолили тремя банками тушенки с хлебом.
— Вот теперь и выпить не грех, — изрек Володька, бросив опорожненную банку в костер. Бумажная обертка вспыхнула, искристо затрещали остатки жира. Мы по очереди приложились к бутылке.
— А кофе-то остыл, — вздохнул Лешка. Он подумал, потом плеснул в кружку коньяку. Эх… Такой дар божий — и из горла пить… Эстеты!
— Это называется "пить по-испански", — сказал я. — Гранды, между прочим, практиковали. Так что ты зря.
Володька, слава Богу, совсем отошел. Он растянулся на спине, заложив руки за голову и, попыхивая зажатой в губах сигаретой, сказал:
— А знаете, братцы, что меня больше всего беспокоит? Появилось «диво» нежданно-негаданно, вдруг, уже при нас. Значит, и исчезнуть может аналогично. Найди мы его уже существующим, было бы спокойнее…
— Логично, — согласился Лешка, — хотя и не обязательно.
— А я ничего, между прочим, не утверждаю. Я только высказываю мнение. Votum separatum, так сказать. Есть у нас свобода слова или нет?
— Есть, — подтвердил я. — Есть, Володечка, только ты на всякий случай плюнь через левое плечо.
Володька поплевал.
— И все же что оно такое, наше "диво"? — вздохнул я. — Неужели действительно выход в какой-то иной мир, пресловутая нуль-транспортировка?
— Похоже. Во всяком случае, мне ничего другого в голову не приходит, — сказал Володька. — Меня другое интересует: где те, кто этот самый переход создал?
— А ты уверен, что его кто-то создавал? — спросил Лешка. — Представь: прилетел на землю какой-нибудь шестиногий и жукоглазый марсианин, увидел шаровую молнию и спросил: "А где те, кто создал эту великолепную магнитную бутылку с плазмой?".
— Спонтанное образование? — удивился я.
— А почему бы и нет? Сам посуди: если бы проход кто-то создал, он и воспользовался бы им. Логично?
Я кивнул.
— А может, он им уже воспользовался, только мы не заметили? Или — до того, как мы нашли «диво»? Или мы его и не можем увидеть? — возразил Володька.
— Цивилизация человеков-невидимок? — в лешкином голосе опять зазвучало ехидство. — Романы бы тебе писать, дружок!
— Но ведь и обратного утверждать нельзя, — вступился я. — Зря ты язвишь, Лекс.
— Что гадать? Все равно ни до чего не додумаешься. — Володька сел, бросил окурок в костер. — Да и не важно это. Не по нашим зубам орешек. Паче того, самая сверхкомпетентнейшая комиссия сразу не разберется, если вообще разберется, а главное — и так ясно. Нам открылся выход в чужой мир. Не земной. И мы — на пороге. Шагнул — и там. Этакое окно в Европу.
— Только где она, Европа твоя? Астрономы радиоисточник с оптическим объектом и то не всегда идентифицировать могут. А тут как?
— Спроси что-нибудь попроще, а? — Володька потянулся; зевнул. — Все-таки недоспали мы сегодня крепко, ребята… Лишь бы окошко раньше времени не захлопнулось! Кстати, я там поснимал кое-что. Жаль, кинокамеры нет, в динамике не снять. Но на худой конец сгодится. Две пленки нащелкал, а больше нету, не взял с собой.
— Ты — гений! — возгласил Лешка.
— А вам не кажется, что мы не о том говорим! — я встал, прислонился спиной к дереву, рельефная кора вдавилась в кожу. Говорить было трудно, каждое слово приходится напряженно подбирать. — Мы идем по пути наименьшего сопротивления. Конечно, рассуждать о физической природе явления проще. Это Область категорий рациональных. Но ведь мы с вами в этом не компетентны, и вряд ли наши суждения будут иметь значения для кого-то, кроме нас самих.
— А кто компетентен? — спросил Лешка. — Ты знаешь такого?
— Не знаю. И ты не знаешь. Но когда здесь соберут ученых… И вообще, не перебивай, Лекс, сбиться я и сам могу. По-моему, сейчас главное — область категорий эмоциональных. Мы соприкоснулись с чудом. Перед нами открылась волшебная дверь в…
— Куда? — порой Лешка бывает попросту невыносим.
— Почем я знаю куда?! А мы сидим тут и спокойненько рассуждаем, как будто решаем, сколько десятков тысяч ангелов может поместиться на острие швейной иглы производства фабрики "Красный швец". Разве это не парадоксально?
— Что, и тебя заело, Дим? Это похоже на… Черт, забыл как оно называется! Ну да ладно. Знаете, в музеях есть такие ящики со стеклом, а внутри — фигурки… Какой-нибудь там Ледовый поход или охота питекантропов на мамонта. В детстве я их ужасно любил. И мне всегда хотелось самому стать таким маленьким-маленьким… мальчик-с-пальчиком… чтобы войти в жизнь этого закрытого мира. Смотреть на нее через стекло — неинтересно. Вернее, нет, интересно, но извне видишь всегда не то, что изнутри. Конечно, это я теперь так формулирую. А тогда — просто чувствовал, смутно, печенками, как говорится.
Я кивнул — знакомое ощущение.
— Сентиментщики несчастные, — буркнул Лешка. — Знаю я, к чему ты, Володька, подбиваешься. Не выйдет! Если нужно, я тебя свяжу и сторожить буду, дурня, понял? Я сказал: никакой самодеятельности! Чок вот не вернулся, а с его чутьем это легче. Может, «диво», только с нашей стороны видно, какое-нибудь оно одностороннее. Туда можно только хорошо оснащенной, продуманно организованной экспедицией идти. Гусары-одиночки нынче ни к чему. Сам посуди, горячка чертова: чего ты добьешься? Ведь если это чужой мир, его же исследовать надо, изучать! А что ты можешь один? С твоими возможностями, знаниями? Колумб-третьекурсник… Даже если сумеешь благополучно вернуться, ты не принесешь никакой ценной информации, а лезть туда ради самовыражения — не слишком ли эгоистично?
— Можешь не сторожить, — великодушно разрешил Володька. — Не сбегу. Чошку вот жалко.
— Жалко, — согласился Лешка. — Хороший был щен. И почему это собаки вечно должны за людей страдать?..
Мы помолчали. Еще по разу приложились к бутылке, потом Лешка размахнулся я бросил ее в темноту; она с треском упала.
— Зря, — сказал я. — Лес загаживаешь.
Лешка не прореагировал.
— Ну, я спать пошел, — сказал он после паузы. — Вы еще долго?
— Нет, — отозвался Володька. — Поболтаем еще чуть-чуть и тоже на боковую.
Проходя мимо, Лешка шепнул:
— Ложись сегодня с ним, Димыч. На всякий случай…
Я кивнул.
Володька вытащил из костра ветку, прикурил.
— Знаешь, Дим, меня это порой пугает…
— Что?
— Рассудочность наша. Это — неразумно, то — нерационально. И верно. Неразумно и нерационально. Только вот попалось мне, помнится, такое определение… Не то у Веркора, не то еще гае-то: человек — существо, способное на алогичные поступки. Скажи: ты никогда Армстронгу не завидовал?
— Терпеть не могу джаз. — Дурак. Я про Нейла. Я вот часто думаю: каково ему было, впервые ступившему на Луну? На не-Землю? Впервые в чужом мире, и он вокруг тебя, под ногами… Как я ему завидовал, Дим! Я тогда еще совсем мальчишкой был. Да и сейчас завидую. И Климову со Скоттом — на Марсе…
— Вот уж кому никогда не завидовал… Понимаешь, они к этому готовились. Долго. Тщательно. Шли без малого всю жизнь. Это мы отсюда им завидуем. Ах, сверкающая почва луны!.. А для них это работа. Тяжелая. И, конечно, интересная. Вот чему можно позавидовать: они место свое нашли дело свое. А это все… романтика, коя, как известно, "уволена за выслугой лет".
— Шиш тебе! — избытком вежливости, увы, Володька не страдал.
Мы опять помолчали. Кофе совсем остыл, и я допил его одним глотком.
— Ну, пошли спать, что ли?
— Иди. Я сейчас, только взгляну еще разок на «диво». Эх, Дим, до чего Чошку жалко… Может, вместе сходим?
— Сейчас там все равно ничего не видно. Темень одна. Попозже надо, когда там рассветет.
— Ладно, иди спи, медведь. Спокойной ночи. И не бойся, не сбегу.
Володька ушел. Я забрался в их палатку — она была просторная, четырехместная, не то что наша с Лешкой «ночлежка». Через открытый вход был виден костер — тлеющие угли, по которым изредка перебегали робкие язычки умирающего огня. От вида гаснущего костра всегда становится грустно и неуютно… Уже засыпая, я услышал как вернулся Володька. Он проворчал что-то насчет бдительности и опеки и улегся. Через пару минут он уже спал, посапывая и изредка всхрапывая. Тогда и я уснул окончательно.
Когда я проснулся, было еще совсем темно Я взглянул на часы: четыре. Но спать почему-то уже не хотелось. Я встал и тихонько, чтобы не разбудить Володьку, выбрался из палатки.
"Диво", слава Богу, никуда не делось. Рассвет там еще не наступил, и оно сгустком тьмы висело на фоне темного леса. Я долго всматривался в эту черную бездну — так долго, что под конец мне стало мерещиться, будто там, в глубине, движется робкая светящаяся точка, словно кто-то идет с фонарем… Я протер глаза… Точка исчезла.
Вернувшись к палаткам, я постоял в раздумьи, покурил. Будить их или нет? Я представил себе сердитую лешкину физиономию и рассмеялся. Набрав в грудь побольше воздуха, я заорал во всю мочь:
— Вставайте, дьяволы! День пламенеет!
Володька вылетел из палатки, как чертик из табакерки.
— Ничего. Володечка, просто я хотел пожелать тебе доброго утра.
Володька аж задохнулся. — Ну, Димка!..
— Что-то Лешка не просыпается, — сказал я. — Пошли, вытащим его из берлоги?
Лешки в палатке не было. Мы удивленно посмотрели друг на друга. — Куда его унесло?
— Может, прогуляться решил, с ним бывает… Ничего, скоро вернется.
Через час Лешка еще не вернулся. Мы наскоро позавтракали, потом я обнаружил, что у меня кончились сигареты, и полез за ними в палатку. Тогда-то я и нашел записку, прижатую старенькой «Спидолой»:
"Ребята! Я ухожу. Это неразумно, знаю. Но не могу иначе. Чудо происходит лишь один раз, а не то какое же оно чудо? И нельзя пропустить его, чтобы потом не каяться всю жизнь. Это эгоистично — я иду для себя, а не для других. Но идти я должен.
Я взял твое ружье, Володя, кое-что из продуктов и почти все ваши сигареты — не серчайте.
"Усть-Уртское диво"… О нем говорили и писали немного. Была статья в «Технике-молодежи», под рубрикой "Антология таинственных случаев", с более чем скептическим послесловием; небольшую заметку поместил "Вокруг света"; "Вечерний Усть-Урт" опубликовал взятое у нас интервью, которое с разнообразными комментариями перепечатали несколько молодежных газет… Все это я храню. В общем, не так уж мало. И в то же время — исчезающе мало. Потому-то я и хочу об этом написать.
Зачем? Может быть, в надежде, что, описанное, оно отстранится от меня, отделится, уйдет, и не будет больше смутного и тоскливого предутреннего беспокойства. Может быть, чтобы еще раз вспомнить — обо всем, во всех деталях и подробностях, потому что, вспомнив, я, наверное, что-то пойму, найду не замеченный раньше ключ. Может быть, ради оправдания, ибо порой мне кажется, что все мы так и остались на подозрении… Впрочем, не это важно. Я хочу, я должен написать.
* * *
Как всегда, разбудил нас в то утро Володька. Хотя «всегда» это слишком громко сказано. Просто за пять дней похода мы привыкли уже, что он первым вылезает из палатки — этакий полуобнаженный юный бог — и, звучно шлепая по тугим крышам наших надувных микродомов, орет во всю мочь:— Вставайте, дьяволы! День пламенеет!
И мы, ворча, что вот, не спится ему, и без того, мол, вечно не высыпаешься, так нет же, и в отпуске не дают, находятся тут всякие джек-лондоновские сверхчеловеки, выбирались в прохладу рассвета.
Но на этот раз нашему возмущению, ставшему, признаться, скорее традицией, принятой с общего молчаливого согласия, не было предела. Потому что день еще и не собирался пламенеть, и деревья черными тенями падали в глубину неба.
— Ты что, совсем ополоумел? — не слишком вежливо осведомился Лешка и согнулся, чтобы залезть обратно в палатку.
Я промолчал. Не то чтобы мне нечего было сказать: просто я еще не проснулся до конца, что вполне понятно после вчерашней болтовни у костра, затянувшейся часов до трех. Промолчали и Толя с Наташей — думаю, по той же причине. Все-таки будить через два часа — это садизм.
— Сейчас сам ополоумеешь, — нагло пообещал Володька. — А ну-ка, пошли, ребята!
Хотя Володька был самым младшим из нас, двадцатилетний студент, мальчишка супротив солидных двадцатисемилетних дядей и тетей, но командовать он умел здорово. Было в его голосе что-то, заставившее нас пойти за ним даже без особой воркотни. К счастью, идти пришлась недалеко, каких-нибудь метров сто.
— Эт-то что за фокусы? — холодно поинтересовался Лешка и пообещал: — Ох, и заработаешь ты у меня когда-нибудь, супермен, сердцем чую…
— А хороший проектор, — причмокнул Толя. — Где ты его раздобыл?
Действительно, первое, что пришло нам в головы, — это мысль о проекторе. И естественно. Между двумя соснами был натянут экран, а на нем замер фантастический пейзаж я стиле Андрея Соколом. Четкость и глубина изображения вполне оправдывали Толино восхищение. Казалось, между соснами-косяками открылась волшебная дверь, ведущая в чужой мир, над которым багровое солнце заливало густым, словно сжиженным светом темный песок, волнами уходивший вдаль — туда, где вычертились в изумрудно-зеленом небе горы, внизу неопределенно-темные, не то исчерна-синие, не то иссиня-зеленые, увенчанные алыми снежными шапками.
Справа высунулась из песка густо-фиолетовая скала, отбрасывавшая изломанную, изорванную даже, пожалуй, черно-зеленую тень. Формой она походила на морского конька, только сильно стилизованного. И в этой тени неощутимо чувствовалось что-то: не то куст, не то щупальца какого-то животного.
— А впечатляюще… — Наташа зябко передернула плечами. — Молодец, Володька, днем бы это не смотрелось!
— Да при чем здесь я! — Володька обиделся. — Я из палатки вылез, отошел сюда, увидел — и побежал вас, чертей будить!
— А проектор сюда Господь Бог принес? — невинно осведомился Лешка.
— В самом деле, Володька, хватит, — поддержал я. — Поиграли — и будет. Мы не в обиде, картинка великолепная.
— Дался вам этот проектор! Да где он? Где? И где его луч?
Луча и впрямь не было — сразу это до нас как-то не дошло. Мы переглянулись.
— Может, голограмма? — неуверенно предположила Наташа.
Никто ей не ответил: представления о голографии у нас были примерно одинаково смутные. Кто его знает…
— Или мираж… — предположил я.
— Мираж? — переспросил Толя с убийственным презрением. — Где ты видел мираж ночью! Да еще с таким неземным пейзажем?
— Неземным? — настороженно повторял Володька. — Ты сказал неземным? Верно ведь! А если это…
— … мир иной? — съязвил Лешка. — Вогнуто-выпуклые пространства! Тоже мне, Гектор Сервадак! Робинзон космоса!
— А я верю, — тихо проговорила Наташа; наверное, женщины больше нас подготовлены к восприятию чуда. — Это действительно "мир иной". Только — какой?
— Бред, — бросил Лешка, помолчал, потом развернул свою мысль более пространно: — Поймите вы, я сам фантастику читаю и почитаю. Но зачем говорить об иных мирах, когда мы еще не выяснили, не галлюцинация ли это? Не мираж ли? Не какое-нибудь ли наведенное искусственное изображение? Мы не видим луча проектора? Но ведь есть и иные способы создания изображения. Мираж ночью? А вы точно знаете, что ночных миражей не бывает? Мажете за это поручиться? Ты? Ты? Ты? — Он поочередно тыкал пальцем в каждого из нас. — Так зачем же зря фантазировать? Это всегда успеется.
Возразить было трудно. Мы стояли, молча вглядываясь в картину.
— Стоп! — сказал вдруг Володька. — Сейчас мы все проверим. Я мигом, ребята! — И он убежал к палаткам.
— А ведь это… «диво» появилось недавно, — сказал Толя; так родилось это слово — «диво», "Усть-Уртское диво". — Часа три назад. От силы — четыре. Когда сушняк для костре собирали, я как раз между этими соснами прошел, тут еще куст есть, я об него ободрался, о можжевельник чертов…
— Любопытно… — Лешка закурил, спичка бросила блик на стекла очков. — Знаете, чего мы не сообразили? Проектор, проектор… А экран? Мы ведь его только вообразили: есть проектор — должен быть и экран. Ведь эта штуковина болтается в воздухе, как… Извини, Наташенька. Словом, висит. Правда, сейчас умеют создавать изображения и в воздухе, насколько я знаю.
— Возможно. — Толя похлопал себя по карманам. — Дай-ка сигарету, я свои в палатке оставил. Спасибо! Как вы думаете, почему оно не светят? Ведь — там день, а сюда свет не попадает… Слушайте, а что Володька задумал, а?
— Увидим, — коротко сказала Наташа. Лешка тем временем обошел сосну, ограничивавшую «диво» справа, и сразу же исчез.
— А отсюда ничего не видно. Только сгущение какое-то в воздухе. Сейчас я его общупаю.
— Давай вместе, — сказал я и потел к нему. Уже начало светать, н мы ориентировались свободнее. Сразу же за деревом начиналось, как сказал Лешка, сгущение. Воздух быстро, на протяжении каких-нибудь двадцати сантиметров, уплотнялся, превращаясь в конце концов в твердую, идеально гладкую, прохладную на ощупь стенку, полукругом идущую от дерева к дереву. Дотянуться до ее верха мм не сумели, даже когда Лешка взобрался мне на плечи.
Вернулся Володька в сопровождении Чошки. Чошка — полугодовалый кобелек; если верить Володьке, карельская лайка. Их два брата одного помета — Чок и Получок, это охотничьи термины, значения коих я никогда не понимал. Чок — интеллектуал. При любой возможности он садится и продается размышлениям, уставясь в одну точку и сосредоточенно морща нос и лоб. Наташка утверждает, что это у него "наружные извилины".
Володька притащил свою гордость и предмет общей зависти усть-уртских охотников — скорострельный охотничий «маньюфранс», изящный, легкий, с полупрозрачным прикладом из какого-то пластика. В день восемнадцатилетия его подарил Володьке Трумин, сам заядлый охотник, купивший ружье во время не то конгресса, не то симпозиума в Лионе и потом два года сберегавший его для этого случая.
— Смотрите! — Он показал на какую-то точку в зеленом небе «дива». -Видите, птица, не птица, летает что-то такое, птеродактиль тамошний?
Приглядевшись, мы убедились, что это не просто точка, а крохотный черный треугольник, по-орлиному пишущий в небе круги. Володька вскинул ружье, прицелился. Грохнуло. Полет треугольничка сломался, на мгновение он замер, а потом наискось скользнул вниз. Володька опустил ружье.
— Ну что, Лешенька? Мираж? Галлюцинация? Диапозитив?
Лешка смолчал.
— Н-да, «диво»… — раздраженно проворчал Толя.
И вдруг мы вздрогнули от Наташкиного истошного:
— Чок! Чок!
То ли, пошевелив "наружными извилинами", Чок решил принести хозяину добычу, то ли ему просто захотелось посмотреть поближе, что там такое, — трудно сказать. По словам Наташи, он легко, одним прыжком проскочил между соснами — туда, в экран, в картину, в «диво», — на миг остановился обалдело и помчался вперед, оставляя ямки следов.
— Чок! — заорал Володька. — Чок! — Он пронзительно засвистел, но пес проигнорировал все призывы: характерец у него всегда был более чем самостоятельный.
В какой момент Володька рванулся вслед за ним, я не заметил. Только услышал сдавленное Лешкино: "Стой, кретин!" — а потом меня сшибло, и мы оказались на земле — все трое: Лешка, Володька и я.
— Держи его! — скомандовал Лешка, и я рефлекторно вцепился во что-то, не то в руку, не то в ногу, успев предварительно получить хороший удар по скуле.
— Вот теперь вы и в самом деле ополоумели! — Над нами стояла Наташа. И сказала она это так отчужденно, что мы враз остыли.
— Где мои очки? — спросил Лешка, поднимаясь на ноги; вид у него был сконфуженный и обезоруженный. — Никто их не видел?
— На. — Наташа отвернулась, глядя в «диво».
Мы тоже посмотрели туда. Багровое солнце поднялось выше, теперь оно стояло градусов под тридцать. А из песка фантастически быстро, как в замедленной киносъемке, прорастали какие-то черные стебельки. Вблизи они еще только высовывались на поверхность; по мере удаления они становились крупнее и на глазах раскрывались навстречу солнцу, напоминая выгнутые стрекозьи крылья. Чок потерялся в их зарослях.
Володька вскочил, протянул мне руку. Я тоже поднялся и отряхнул брюки и рубашку от хвои.
— В герои-первопроходцы захотел? — спросил Лешка зло. — А? А как вернуться, ты подумал? А если там воздух ядовитый?
— Чошка-то там дышал, — возразил Володька.
— Допустим. Но про всякие местные вирусы и прочую мелочь мы и понятия не имеем… И вообще, пора кончать эту самодеятельность. Хватит. Так знаете до чего доиграться можно?
— До чего? — наивно спросил Володька. Лешка промолчал.
— Что ты предлагаешь, Лекс? — поинтересовался я.
— Для начала — пойти позавтракать. И посоветоваться. А там видно будет.
Поминутно оглядываясь, мы молча зашагали к палаткам.
За завтраком было решено, что Толя с Наташей отправятся я город. Напрямик отсюда до Греминки километров тридцать, так что, идя налегке, к последней электричке на Усть-Урт успеть можно. Вот только как притащить сюда "научную общественность"? Лешке пришла мысль обратиться к Трумину: он знает нас и должен поверить, а там уже поверят ему — как-никак, доктор исторических наук, профессор…
И мы остались втроем.
Володька весь день просидел перед «дивом», хотя кидаться в него очертя голову уже не порывался. Чок не появлялся, даже не вернулся по собственному следу. Что с ним? Настроение у нас было смутное: и подавленное, и одновременно приподнятое, ибо мы соприкоснулись с чудом, и тревожное, потому что неизвестность всегда порождает тревогу…
Солнце «дива» закатилось около шести часов вечера. Теперь между деревьями повис провал почти абcoлютнoй тьмы, кое-где пронзенный тончайшими жалами мелких и редких звезд. Но чернота этого провала казалась… Как бы это сказать? Живой, что ли? Да, другого слова, пожалуй, не подобрать.
— Ноктовизор бы сюда, — вздохнул Лешка. — В инфракрасном посмотреть…
Ноктовизора у нас, увы, не было, и мы пошли ужинать. Темнело. Напряжение чуть-чуть спало, и мы понемногу разговорились потому что надо же было в конце концов, не обменяться мнениями, как утром, а просто поговорить. Лешка выудил из недр своей «абалаковки» плоскую четвертинку коньяку:
— Черт с вами, поглощайте эн-зэ. Настоящий. Армянский ереванского разлива.
Мы развели растворимый кофе, причем не в кофейной дозе, а в пол-литровых эмалированных кружках. Володька обвел это хозяйство глазами и вдруг задумчиво спросил:
— Между прочим, мне кажется, что мы сегодня не обедали, или в самом деле так?
Вот что значит остаться без женской заботы! Мы сразу же почувствовали зверский голод, который едва утолили тремя банками тушенки с хлебом.
— Вот теперь и выпить не грех, — изрек Володька, бросив опорожненную банку в костер. Бумажная обертка вспыхнула, искристо затрещали остатки жира. Мы по очереди приложились к бутылке.
— А кофе-то остыл, — вздохнул Лешка. Он подумал, потом плеснул в кружку коньяку. Эх… Такой дар божий — и из горла пить… Эстеты!
— Это называется "пить по-испански", — сказал я. — Гранды, между прочим, практиковали. Так что ты зря.
Володька, слава Богу, совсем отошел. Он растянулся на спине, заложив руки за голову и, попыхивая зажатой в губах сигаретой, сказал:
— А знаете, братцы, что меня больше всего беспокоит? Появилось «диво» нежданно-негаданно, вдруг, уже при нас. Значит, и исчезнуть может аналогично. Найди мы его уже существующим, было бы спокойнее…
— Логично, — согласился Лешка, — хотя и не обязательно.
— А я ничего, между прочим, не утверждаю. Я только высказываю мнение. Votum separatum, так сказать. Есть у нас свобода слова или нет?
— Есть, — подтвердил я. — Есть, Володечка, только ты на всякий случай плюнь через левое плечо.
Володька поплевал.
— И все же что оно такое, наше "диво"? — вздохнул я. — Неужели действительно выход в какой-то иной мир, пресловутая нуль-транспортировка?
— Похоже. Во всяком случае, мне ничего другого в голову не приходит, — сказал Володька. — Меня другое интересует: где те, кто этот самый переход создал?
— А ты уверен, что его кто-то создавал? — спросил Лешка. — Представь: прилетел на землю какой-нибудь шестиногий и жукоглазый марсианин, увидел шаровую молнию и спросил: "А где те, кто создал эту великолепную магнитную бутылку с плазмой?".
— Спонтанное образование? — удивился я.
— А почему бы и нет? Сам посуди: если бы проход кто-то создал, он и воспользовался бы им. Логично?
Я кивнул.
— А может, он им уже воспользовался, только мы не заметили? Или — до того, как мы нашли «диво»? Или мы его и не можем увидеть? — возразил Володька.
— Цивилизация человеков-невидимок? — в лешкином голосе опять зазвучало ехидство. — Романы бы тебе писать, дружок!
— Но ведь и обратного утверждать нельзя, — вступился я. — Зря ты язвишь, Лекс.
— Что гадать? Все равно ни до чего не додумаешься. — Володька сел, бросил окурок в костер. — Да и не важно это. Не по нашим зубам орешек. Паче того, самая сверхкомпетентнейшая комиссия сразу не разберется, если вообще разберется, а главное — и так ясно. Нам открылся выход в чужой мир. Не земной. И мы — на пороге. Шагнул — и там. Этакое окно в Европу.
— Только где она, Европа твоя? Астрономы радиоисточник с оптическим объектом и то не всегда идентифицировать могут. А тут как?
— Спроси что-нибудь попроще, а? — Володька потянулся; зевнул. — Все-таки недоспали мы сегодня крепко, ребята… Лишь бы окошко раньше времени не захлопнулось! Кстати, я там поснимал кое-что. Жаль, кинокамеры нет, в динамике не снять. Но на худой конец сгодится. Две пленки нащелкал, а больше нету, не взял с собой.
— Ты — гений! — возгласил Лешка.
— А вам не кажется, что мы не о том говорим! — я встал, прислонился спиной к дереву, рельефная кора вдавилась в кожу. Говорить было трудно, каждое слово приходится напряженно подбирать. — Мы идем по пути наименьшего сопротивления. Конечно, рассуждать о физической природе явления проще. Это Область категорий рациональных. Но ведь мы с вами в этом не компетентны, и вряд ли наши суждения будут иметь значения для кого-то, кроме нас самих.
— А кто компетентен? — спросил Лешка. — Ты знаешь такого?
— Не знаю. И ты не знаешь. Но когда здесь соберут ученых… И вообще, не перебивай, Лекс, сбиться я и сам могу. По-моему, сейчас главное — область категорий эмоциональных. Мы соприкоснулись с чудом. Перед нами открылась волшебная дверь в…
— Куда? — порой Лешка бывает попросту невыносим.
— Почем я знаю куда?! А мы сидим тут и спокойненько рассуждаем, как будто решаем, сколько десятков тысяч ангелов может поместиться на острие швейной иглы производства фабрики "Красный швец". Разве это не парадоксально?
— Что, и тебя заело, Дим? Это похоже на… Черт, забыл как оно называется! Ну да ладно. Знаете, в музеях есть такие ящики со стеклом, а внутри — фигурки… Какой-нибудь там Ледовый поход или охота питекантропов на мамонта. В детстве я их ужасно любил. И мне всегда хотелось самому стать таким маленьким-маленьким… мальчик-с-пальчиком… чтобы войти в жизнь этого закрытого мира. Смотреть на нее через стекло — неинтересно. Вернее, нет, интересно, но извне видишь всегда не то, что изнутри. Конечно, это я теперь так формулирую. А тогда — просто чувствовал, смутно, печенками, как говорится.
Я кивнул — знакомое ощущение.
— Сентиментщики несчастные, — буркнул Лешка. — Знаю я, к чему ты, Володька, подбиваешься. Не выйдет! Если нужно, я тебя свяжу и сторожить буду, дурня, понял? Я сказал: никакой самодеятельности! Чок вот не вернулся, а с его чутьем это легче. Может, «диво», только с нашей стороны видно, какое-нибудь оно одностороннее. Туда можно только хорошо оснащенной, продуманно организованной экспедицией идти. Гусары-одиночки нынче ни к чему. Сам посуди, горячка чертова: чего ты добьешься? Ведь если это чужой мир, его же исследовать надо, изучать! А что ты можешь один? С твоими возможностями, знаниями? Колумб-третьекурсник… Даже если сумеешь благополучно вернуться, ты не принесешь никакой ценной информации, а лезть туда ради самовыражения — не слишком ли эгоистично?
— Можешь не сторожить, — великодушно разрешил Володька. — Не сбегу. Чошку вот жалко.
— Жалко, — согласился Лешка. — Хороший был щен. И почему это собаки вечно должны за людей страдать?..
Мы помолчали. Еще по разу приложились к бутылке, потом Лешка размахнулся я бросил ее в темноту; она с треском упала.
— Зря, — сказал я. — Лес загаживаешь.
Лешка не прореагировал.
— Ну, я спать пошел, — сказал он после паузы. — Вы еще долго?
— Нет, — отозвался Володька. — Поболтаем еще чуть-чуть и тоже на боковую.
Проходя мимо, Лешка шепнул:
— Ложись сегодня с ним, Димыч. На всякий случай…
Я кивнул.
Володька вытащил из костра ветку, прикурил.
— Знаешь, Дим, меня это порой пугает…
— Что?
— Рассудочность наша. Это — неразумно, то — нерационально. И верно. Неразумно и нерационально. Только вот попалось мне, помнится, такое определение… Не то у Веркора, не то еще гае-то: человек — существо, способное на алогичные поступки. Скажи: ты никогда Армстронгу не завидовал?
— Терпеть не могу джаз. — Дурак. Я про Нейла. Я вот часто думаю: каково ему было, впервые ступившему на Луну? На не-Землю? Впервые в чужом мире, и он вокруг тебя, под ногами… Как я ему завидовал, Дим! Я тогда еще совсем мальчишкой был. Да и сейчас завидую. И Климову со Скоттом — на Марсе…
— Вот уж кому никогда не завидовал… Понимаешь, они к этому готовились. Долго. Тщательно. Шли без малого всю жизнь. Это мы отсюда им завидуем. Ах, сверкающая почва луны!.. А для них это работа. Тяжелая. И, конечно, интересная. Вот чему можно позавидовать: они место свое нашли дело свое. А это все… романтика, коя, как известно, "уволена за выслугой лет".
— Шиш тебе! — избытком вежливости, увы, Володька не страдал.
Мы опять помолчали. Кофе совсем остыл, и я допил его одним глотком.
— Ну, пошли спать, что ли?
— Иди. Я сейчас, только взгляну еще разок на «диво». Эх, Дим, до чего Чошку жалко… Может, вместе сходим?
— Сейчас там все равно ничего не видно. Темень одна. Попозже надо, когда там рассветет.
— Ладно, иди спи, медведь. Спокойной ночи. И не бойся, не сбегу.
Володька ушел. Я забрался в их палатку — она была просторная, четырехместная, не то что наша с Лешкой «ночлежка». Через открытый вход был виден костер — тлеющие угли, по которым изредка перебегали робкие язычки умирающего огня. От вида гаснущего костра всегда становится грустно и неуютно… Уже засыпая, я услышал как вернулся Володька. Он проворчал что-то насчет бдительности и опеки и улегся. Через пару минут он уже спал, посапывая и изредка всхрапывая. Тогда и я уснул окончательно.
Когда я проснулся, было еще совсем темно Я взглянул на часы: четыре. Но спать почему-то уже не хотелось. Я встал и тихонько, чтобы не разбудить Володьку, выбрался из палатки.
"Диво", слава Богу, никуда не делось. Рассвет там еще не наступил, и оно сгустком тьмы висело на фоне темного леса. Я долго всматривался в эту черную бездну — так долго, что под конец мне стало мерещиться, будто там, в глубине, движется робкая светящаяся точка, словно кто-то идет с фонарем… Я протер глаза… Точка исчезла.
Вернувшись к палаткам, я постоял в раздумьи, покурил. Будить их или нет? Я представил себе сердитую лешкину физиономию и рассмеялся. Набрав в грудь побольше воздуха, я заорал во всю мочь:
— Вставайте, дьяволы! День пламенеет!
Володька вылетел из палатки, как чертик из табакерки.
— Ничего. Володечка, просто я хотел пожелать тебе доброго утра.
Володька аж задохнулся. — Ну, Димка!..
— Что-то Лешка не просыпается, — сказал я. — Пошли, вытащим его из берлоги?
Лешки в палатке не было. Мы удивленно посмотрели друг на друга. — Куда его унесло?
— Может, прогуляться решил, с ним бывает… Ничего, скоро вернется.
Через час Лешка еще не вернулся. Мы наскоро позавтракали, потом я обнаружил, что у меня кончились сигареты, и полез за ними в палатку. Тогда-то я и нашел записку, прижатую старенькой «Спидолой»:
"Ребята! Я ухожу. Это неразумно, знаю. Но не могу иначе. Чудо происходит лишь один раз, а не то какое же оно чудо? И нельзя пропустить его, чтобы потом не каяться всю жизнь. Это эгоистично — я иду для себя, а не для других. Но идти я должен.
Я взял твое ружье, Володя, кое-что из продуктов и почти все ваши сигареты — не серчайте.