Страница:
В целом же ни до Куликовской битвы 1380 года, ни на протяжении следующего века Русь не предпринимала никаких попыток освободиться от «ига». Само же это освобождение весьма условно, поскольку Золотой Орды к тому времени добрых полсотни лет как не стало — она распалась на Астраханское, Крымское, Казанское и Сибирское ханства, постоянно враждовавшие друг с другом и в этой борьбе неизменно прибегавшие к помощи московских великих князей. Так что в «Стоянии на Угре» [387] русские противостояли не Золотой Орде, а войску хана Ахмата, провозгласившего себя главой некоей нелигитимной Большой Орды, и двинувшегося походом на Москву…
Так стоило ли ханам опасаться за подобный тыл?
Порабощенная страна
Кое-что о щитологии
Глава 16.
Сцена и персонажи
Портрет кардинала.
Портрет королевы.
Предоставим слово одному из первых биографов Ришелье, аббату де Пюру: «Анна Австрийская находилась тогда в расцвете красоты. Отливавшие изумрудом глаза были полны нежности и в то же время величия. Маленький ярко-алый рот не портила даже нижняя губа, чуть выпяченная, как у всех отпрысков австрийского королевского дома Габсбургов, — она была прелестна, когда улыбалась, но умела выразить и глубокое пренебрежение. Кожа ее славилась нежной бархатистой мягкостью, руки и плечи поражали красотой очертаний, и все поэты эпохи воспевали их в своих стихах. Наконец, волосы ее, белокурые в юности и принявшие постепенно каштановый оттенок, завитые и слегка припудренные, очаровательно обрамляли ее лицо, которому самый строгий критик мог бы пожелать разве только чуть менее яркой окраски, а самый требовательный скульптор — побольше тонкости в линии носа. У нее была походка богини».
При дворе уже давно поговаривали о неладах в королевском семействе. Поначалу юный супруг (напомню, в 1615 году, когда был заключен брак, обоим венценосцам было по четырнадцать лет) боготворил молодую жену. Однако юношеский пыл быстро иссяк, и король вскоре отдалился от Анны, предпочитая общество лошадей, охотничьих собак и ловчих птиц. Он целыми днями пропадал на охоте или забавлялся стрельбой по птицам в аллеях Тюильри, причем как-то раз даже умудрился угодить свинцом в пышную прическу прогуливавшейся в парке Анны, за чем последовали очередная ссора и выяснение отношений. Впрочем, давала пищу для сплетен и сама королева, относившаяся к Людовику III с явным пренебрежением. У нее были свое общество и свои забавы. Не было только одного — любви.
Фрейлины и статс-дамы, по опыту зная, чем излечивается дамская меланхолия, нашептывали: вокруг столько кавалеров, которые готовы охотиться не только на кабанов и оленей! И первый из них — кардинал Ришелье (трудно сказать, инспирировал ли господин главный государственный министр эти шепотки, или же, как это часто случается, со стороны виделось ему самому еще неясное). Воспитанная при испанском дворе, куда менее куртуазном и более ханжеском, нежели французский, Анна, разумеется, и помыслить не могла, чтобы снизойти к кому-либо из придворных. Однако Ришелье — хоть и не помазанник Божий, но в каком-то смысле даже больше, чем король: она прекрасно понимала, что подлинные величие и власть обитают не в Лувре, а в Пале-Кардинале [398]. И, как вспоминала ее доверенная фрейлина-испанка Эстефания, однажды Анна кокетливо заметила: «Какая там любовь! Кардинал сух, желчен и, вероятно, вообще не умеет веселиться. Ей-богу, если эта живая мумия станцует сарабанду, я буду готова на многое…»
И что же? Едва повеяло надеждой, Ришелье сбросил сутану и сплясал. Да как! Двор ахнул. Разумеется, на страницах «Трех мушкетеров» этому эпизоду места не нашлось, между тем он свидетельствует, сколь глубокой была охватившая кардинала страсть, ибо сей факт совершенно выпадает из его предыдущего и последующего поведения. Согласитесь, непохоже такое на человека, писавшего: «Надо признать, что, коль скоро мир погубила именно женщина, ничто не может нанести государствам большего вреда, чем женский пол, который, прочно утвердившись при тех, кто ими правит, чаще всего заставляет государственных мужей поступать так, как этому полу заблагорассудится, а это значит — поступать плохо». Рискуя карьерой, всегда сверхосторожный и предусмотрительный Ришелье даже написал королеве, в самых пылких и неосторожных выражениях излив на бумаге свои чувства. И та, истосковавшаяся по любви, по сути любви еще не знавшая, не устояла.
Увы, дело ограничилось лишь несколькими тайными свиданиями. И всякий раз по их окончании преданная Эстефания заставала повелительницу в слезах, теряясь в догадках о вызвавшей их причине. На расспросы Анна отвечала: «Не знаю… Стоит ему приблизиться — и я уже плачу. Он умеет говорить и уговаривать. Он вовсе не сухарь, но… Не знаю, я просто не могу. Не могу!» В конце концов кардинал устал и охладел, вместо пылкой красавицы обнаружив в королеве беспричинную плаксу. Погасла, так по-настоящему и не загоревшись, королева.
Так стоило ли ханам опасаться за подобный тыл?
Порабощенная страна
Это еще одна составляющая пушкинской формулы, и она также оспаривается без особого труда.
В любом школьном учебнике истории по сей день царствует версия, согласно которой Орда разорила все города Русской земли — лишь Новгород и Псков остались непокоренными после «чуда у Игнач-креста». Однако на самом деле в ходе зимней кампании 1237—1238 годов разорению подверглись только восемнадцать русских городов, причем в большинстве своем они были восстановлены уже через год-другой [388]. А городов на Руси в начале XIII века известно около четырехсот! Замечу, кстати, что эти восемнадцать городов отличились не только героическим сопротивлением захватчикам, которое должно по сей день являть для нас патриотический пример, но и убийством или поношением татарских послов. Фигуры же посла и толмача почитались неприкосновенными, и посягательство на них требовало — в урок прочим — немедленного и кровавого возмездия.
В шестидесятые годы прошлого века археологи раскопали на Киевщине ряд селищ, походя разоренных монголами. Любопытная деталь: в культурном слое — ни останков людей, ни останков животных. Получается, что даже соседней рощи было достаточно, чтобы крестьянин при приближении отряда ордынцев укрылся там и с семьей, и со скотиной. Если же он мог уйти поглубже в лес, то оказывался в полной безопасности — в леса ни один самый доблестный нукер не шел. Приходится признать, что в ходе монгольского завоевания пострадало лишь городское население — причем только тех городов, которые оказывали сопротивление. Сельское же население осталось практически нетронутым.
Само собой, сказанное не означает, будто монголы были этакими добродушными гостями. Завоеватели есть завоеватели, и всякое завоевание глубоко аморально (жаль только, моральные критерии к истории неприменимы). Были и жертвы, и неизбежные военные разорения [389]. Был обреченный героизм Евпатия Коловрата. И предательства были. Все было. Но если взглянуть, так сказать, «с птичьего полета», то становится ясно: в разорении Руси монголы заинтересованы никоим образом не были. Завоевание для них являлось в первую очередь предприятием экономическим. А какую дань возьмешь со страны, лежащей в руинах?
Кстати, о дани. Скрупулезно исчисляя все, что можно, монголы очень точно определяли ее размер. И взимали десятину (то есть 10% дохода) со всех земель, промыслов и так далее — исключение составляла только не облагаемая данью церковная собственность. Сравните: во второй главе я упоминал, что во времена Владимира I Святого Новгород платил Киеву дань в размере 66%. Сдается, что и по сравнению с налогами, принятыми в наши дни, монгольский подход нельзя не счесть более чем гуманным…
Беда в том, что взимание дани русские князья фактически взяли на откуп [390]. И обирали собственных подданных ровно настолько, чтобы на оставшееся можно было не умереть с голоду. Объяснялось это, разумеется, необходимостью выплачивать дань Орде (необходимость выплачивать внешние долги государства за счет собственных подданных или граждан — вечный бич России). Впоследствии, когда народ попривык и притерпелся, и вовсе не объяснялось. Но это уже проблемы взаимоотношений русского народа со своей властью, а не Руси с Ордой.
В любом школьном учебнике истории по сей день царствует версия, согласно которой Орда разорила все города Русской земли — лишь Новгород и Псков остались непокоренными после «чуда у Игнач-креста». Однако на самом деле в ходе зимней кампании 1237—1238 годов разорению подверглись только восемнадцать русских городов, причем в большинстве своем они были восстановлены уже через год-другой [388]. А городов на Руси в начале XIII века известно около четырехсот! Замечу, кстати, что эти восемнадцать городов отличились не только героическим сопротивлением захватчикам, которое должно по сей день являть для нас патриотический пример, но и убийством или поношением татарских послов. Фигуры же посла и толмача почитались неприкосновенными, и посягательство на них требовало — в урок прочим — немедленного и кровавого возмездия.
В шестидесятые годы прошлого века археологи раскопали на Киевщине ряд селищ, походя разоренных монголами. Любопытная деталь: в культурном слое — ни останков людей, ни останков животных. Получается, что даже соседней рощи было достаточно, чтобы крестьянин при приближении отряда ордынцев укрылся там и с семьей, и со скотиной. Если же он мог уйти поглубже в лес, то оказывался в полной безопасности — в леса ни один самый доблестный нукер не шел. Приходится признать, что в ходе монгольского завоевания пострадало лишь городское население — причем только тех городов, которые оказывали сопротивление. Сельское же население осталось практически нетронутым.
Само собой, сказанное не означает, будто монголы были этакими добродушными гостями. Завоеватели есть завоеватели, и всякое завоевание глубоко аморально (жаль только, моральные критерии к истории неприменимы). Были и жертвы, и неизбежные военные разорения [389]. Был обреченный героизм Евпатия Коловрата. И предательства были. Все было. Но если взглянуть, так сказать, «с птичьего полета», то становится ясно: в разорении Руси монголы заинтересованы никоим образом не были. Завоевание для них являлось в первую очередь предприятием экономическим. А какую дань возьмешь со страны, лежащей в руинах?
Кстати, о дани. Скрупулезно исчисляя все, что можно, монголы очень точно определяли ее размер. И взимали десятину (то есть 10% дохода) со всех земель, промыслов и так далее — исключение составляла только не облагаемая данью церковная собственность. Сравните: во второй главе я упоминал, что во времена Владимира I Святого Новгород платил Киеву дань в размере 66%. Сдается, что и по сравнению с налогами, принятыми в наши дни, монгольский подход нельзя не счесть более чем гуманным…
Беда в том, что взимание дани русские князья фактически взяли на откуп [390]. И обирали собственных подданных ровно настолько, чтобы на оставшееся можно было не умереть с голоду. Объяснялось это, разумеется, необходимостью выплачивать дань Орде (необходимость выплачивать внешние долги государства за счет собственных подданных или граждан — вечный бич России). Впоследствии, когда народ попривык и притерпелся, и вовсе не объяснялось. Но это уже проблемы взаимоотношений русского народа со своей властью, а не Руси с Ордой.
Кое-что о щитологии
И последнее в пушкинской формуле, что нуждается в комментарии — представление о монголах как о степных варварах и крушителях цивилизации.
Как укладываются в это представление такие, скажем, факты?
Веротерпимость, издавна считается как раз одним из определяющих факторов цивилизованности. Так вот, положения о веротерпимости зафиксированы уже в «Ясе» Чингисхана (по неизвестным причинам он отказал в покровительстве лишь иудаистам — чем-то они не пришлись, видно, ко двору). Сами монголы, ядро империи, исповедовали так называемую черную веру бон. Однако в Орде было много и христиан-несториан, и мусульман. Христианином был, например, сын Батыя, царевич Сартак, побратим Александра Невского. Крестником Александра Невского, кстати, был великий баскак владимирский Амирхан; его христианское имя история тоже сохранила — Захар. Несторианство исповедовали жены великого кагана Мункэ и вождя Желтого крестового похода хана Хулагу… А брат Батыя, хан Берке, был ревностным мусульманином и активно уговаривал ордынскую знать принять ислам; однако ему ответили, что, во-первых, не ханское это дело — указывать, в кого и как верить, а во-вторых, как это мы станем мусульманами? мы разве медники или сапожники? И только в правление хана Узбека, пришедшееся на 1314—1340 годы, ислам в качестве официальной религии приняла вся Золотая Орда.
Наличие на выборах международных наблюдателей считается сегодня нормой. Однако ввели ее в употребление еще монголы. Вот, скажем, тот курултай, ради присутствия на котором орды Субэдэя-багатура ушли из Европы. История с ним была длинная, выборы великого хана откладывались на протяжении четырех лет — в основном, из-за соперничества сыновей Джучи и Угедея, реальная же власть тем временем находилась в руках вдовы Угедея — Тураки. В конце концов в январе 1246 года каганом избрали Гуюка. И все это время в Каракоруме пребывали Плано Карпини, посол папы римского Иннокентия IV [391]; двое грузинских царевичей, русский князь Ярослав Всеволодович, отец Александра Невского; послы багдадского халифа и английского короля; посол короля Франции Людовика IX — уже упоминавшийся в главе, посвященной князю Игорю, Гийом де Рубрук… Это равно свидетельствует и об естественном всеобщем интересе к монгольским делам, и о стремлении монголов показать всему миру, что их внутренняя политика ведется открыто и честно (в теории, конечно; на деле были там и подкупы, и отравления, и… словом, все, что заведено от веку).
Или вот еще: не кто-нибудь, а Чингисхан в 1227 году впервые в мире начал выпуск бумажных денег. Позднее, при его преемниках, в Монгольской империи печатали бумажные купюры ста видов. Тогда же началось и зарождение банковской системы Монголии. Так, по указу хана Мункэ от 1253 года печатались деньги на рисовой бумаге, производство которых регулировал Отдел по делам денег. А уже в 1260 году хан Хубилай открыл в Каракоруме Управление для сдачи денег (в современной терминологии — банк). Не знаю, как вас, а меня это удивило. И почему-то порадовало. Может, потому что все-таки не совсем дикари нас завоевали…
Мы представляем себе монгольские города этаким скопищем шатров да кибиток. А тем временем археологи с удивлением раскапывают на их месте каменные дома, где были водопровод и канализация. И это в то время, когда в Париже ночные горшки выплескивали, как известно, из окон прямо на улицу, а сапожники наладились делать сабо на толстенной подошве, чтобы удобнее было ходить среди нечистот… Не Париж ругаю — повсеместное это было явление для XIII—XIV веков. Однако, как видите, исключения также имели быть…
Орда имела своих ученых и поэтов — совсем недавно, кстати, вышла антология ордынских стихов, впервые переведенных на русский язык.
И приходится признать: ордынцы были не большими варварами, чем весь современный им мир.
А отсюда и любопытная кода нашей темы о Руси, ставшей щитом, укрывшим Европу от варваров и позволившим ей взлелеять просвещение. Но давайте задумаемся. Щит, по определению, укрывает нечто, нуждающееся в предохранении от посягательств лиц и сил, на это нечто покушающихся.
Однако после своего ухода в 1242 году монголы на Европу больше не покушались. Единственный значимый рецидив их экспансии в этом направлении имел место в 1259 году, когда в правление хана Берке (1256—1263 гг.) совершались набеги на Венгрию, Польшу и на Балканы. Темники Тулубег и Ногай, возглавлявшие один из этих набегов, дошли до Силезии, при этом в 1259 году были захвачены и сожжены Краков, Сандомир и Бытом. Так что щит Европе вряд ли был нужен.
А вот из монгольских источников можно понять, что русский улус помимо своей экономической ценности как источника дани играл и другую роль — щита, предохраняющего цивилизованную и культурную Орду от посягательств варваров Запада. Как видите, все зависит от точки зрения.
Надо сказать, с этой своей функцией Русь справилась блестяще. Четырежды Запад предлагал русским князьям участвовать в крестовом походе против татар. Но вослед Александру Невскому все они, за исключением Даниила Галицкого и Михаила Черниговского (или, иначе, Михаила Святого), гордо отказывались: мы, мол, родных татар в обиду не дадим.
И не дали — пока Орда не разложилась сама собой.
Как укладываются в это представление такие, скажем, факты?
Веротерпимость, издавна считается как раз одним из определяющих факторов цивилизованности. Так вот, положения о веротерпимости зафиксированы уже в «Ясе» Чингисхана (по неизвестным причинам он отказал в покровительстве лишь иудаистам — чем-то они не пришлись, видно, ко двору). Сами монголы, ядро империи, исповедовали так называемую черную веру бон. Однако в Орде было много и христиан-несториан, и мусульман. Христианином был, например, сын Батыя, царевич Сартак, побратим Александра Невского. Крестником Александра Невского, кстати, был великий баскак владимирский Амирхан; его христианское имя история тоже сохранила — Захар. Несторианство исповедовали жены великого кагана Мункэ и вождя Желтого крестового похода хана Хулагу… А брат Батыя, хан Берке, был ревностным мусульманином и активно уговаривал ордынскую знать принять ислам; однако ему ответили, что, во-первых, не ханское это дело — указывать, в кого и как верить, а во-вторых, как это мы станем мусульманами? мы разве медники или сапожники? И только в правление хана Узбека, пришедшееся на 1314—1340 годы, ислам в качестве официальной религии приняла вся Золотая Орда.
Угедей (1186—1241), третий сын и преемник Чингисхана; это из-за его смерти был прерван Великий западный поход.
Китайский рисунок на шелке
Наличие на выборах международных наблюдателей считается сегодня нормой. Однако ввели ее в употребление еще монголы. Вот, скажем, тот курултай, ради присутствия на котором орды Субэдэя-багатура ушли из Европы. История с ним была длинная, выборы великого хана откладывались на протяжении четырех лет — в основном, из-за соперничества сыновей Джучи и Угедея, реальная же власть тем временем находилась в руках вдовы Угедея — Тураки. В конце концов в январе 1246 года каганом избрали Гуюка. И все это время в Каракоруме пребывали Плано Карпини, посол папы римского Иннокентия IV [391]; двое грузинских царевичей, русский князь Ярослав Всеволодович, отец Александра Невского; послы багдадского халифа и английского короля; посол короля Франции Людовика IX — уже упоминавшийся в главе, посвященной князю Игорю, Гийом де Рубрук… Это равно свидетельствует и об естественном всеобщем интересе к монгольским делам, и о стремлении монголов показать всему миру, что их внутренняя политика ведется открыто и честно (в теории, конечно; на деле были там и подкупы, и отравления, и… словом, все, что заведено от веку).
Или вот еще: не кто-нибудь, а Чингисхан в 1227 году впервые в мире начал выпуск бумажных денег. Позднее, при его преемниках, в Монгольской империи печатали бумажные купюры ста видов. Тогда же началось и зарождение банковской системы Монголии. Так, по указу хана Мункэ от 1253 года печатались деньги на рисовой бумаге, производство которых регулировал Отдел по делам денег. А уже в 1260 году хан Хубилай открыл в Каракоруме Управление для сдачи денег (в современной терминологии — банк). Не знаю, как вас, а меня это удивило. И почему-то порадовало. Может, потому что все-таки не совсем дикари нас завоевали…
Мы представляем себе монгольские города этаким скопищем шатров да кибиток. А тем временем археологи с удивлением раскапывают на их месте каменные дома, где были водопровод и канализация. И это в то время, когда в Париже ночные горшки выплескивали, как известно, из окон прямо на улицу, а сапожники наладились делать сабо на толстенной подошве, чтобы удобнее было ходить среди нечистот… Не Париж ругаю — повсеместное это было явление для XIII—XIV веков. Однако, как видите, исключения также имели быть…
Орда имела своих ученых и поэтов — совсем недавно, кстати, вышла антология ордынских стихов, впервые переведенных на русский язык.
И приходится признать: ордынцы были не большими варварами, чем весь современный им мир.
А отсюда и любопытная кода нашей темы о Руси, ставшей щитом, укрывшим Европу от варваров и позволившим ей взлелеять просвещение. Но давайте задумаемся. Щит, по определению, укрывает нечто, нуждающееся в предохранении от посягательств лиц и сил, на это нечто покушающихся.
Однако после своего ухода в 1242 году монголы на Европу больше не покушались. Единственный значимый рецидив их экспансии в этом направлении имел место в 1259 году, когда в правление хана Берке (1256—1263 гг.) совершались набеги на Венгрию, Польшу и на Балканы. Темники Тулубег и Ногай, возглавлявшие один из этих набегов, дошли до Силезии, при этом в 1259 году были захвачены и сожжены Краков, Сандомир и Бытом. Так что щит Европе вряд ли был нужен.
А вот из монгольских источников можно понять, что русский улус помимо своей экономической ценности как источника дани играл и другую роль — щита, предохраняющего цивилизованную и культурную Орду от посягательств варваров Запада. Как видите, все зависит от точки зрения.
Надо сказать, с этой своей функцией Русь справилась блестяще. Четырежды Запад предлагал русским князьям участвовать в крестовом походе против татар. Но вослед Александру Невскому все они, за исключением Даниила Галицкого и Михаила Черниговского (или, иначе, Михаила Святого), гордо отказывались: мы, мол, родных татар в обиду не дадим.
И не дали — пока Орда не разложилась сама собой.
Глава 16.
О чем молчат мемуары
Забыв на время о народе
И чуть нарушив этикет,
Его величество проходит
На пять минут к мадам Жоржет…
Николай Агнивцев
Сцена и персонажи
Признаться, я долго колебался, к какой из частей книги отнести эту главу. К «Без вины окаянным»? Но кардинала Ришелье [392] к этой категории при всем желании не причислишь; да, его многие не любили, но все-таки не настолько, и все мало-мальски справедливые историки усматривают в нем фигуру, коей Франция может с полным правом гордиться. То же относится и к Анне Австрийской [393], пусть даже она не являла собой столь значительной исторической личности. К «Возвеличенным облыжно»? Однако в этой истории никакой облыжности и на дух нет. Вот и пришлось помещать ее в «Инакобывшее», хотя в этой части речь по большей части идет не о людях, а о событиях. К тому же в почти анекдотической этой истории все действительно было «не так»…
Всякому, кто читал в детстве «Трех мушкетеров» или смотрел одну из многочисленных экранизаций, памятен пылкий роман между юной королевой Анной Австрийской и блистательным Джорджем Вильерсом, герцогом Бэкингемом [394], которым чинил всяческие козни коварный кардинал Ришелье. Но мало кому известно, что был и другой, увы, несостоявшийся роман — между королевой и кардиналом…
На рубеже XVI—XVII веков Франции удивительно повезло: после трех бездарных царствований последних венценосцев из династии Валуа во главе государства дважды — с перерывом в неполных полтора десятилетия — оказывались люди подлинно великие. Первым из этих титанов был король Генрих IV Наваррский [395], основатель династии Бурбонов, чьей правой рукой являлся многоопытный, умный, прозорливый, но — увы! — слабовольный министр финансов де Сюлли [396]. Вторым — кардинал Жан Арман дю Плесси, маркиз де Шилу, герцог де Ришелье, государственный министр в царствование Людовика XIII, умного и благородного, но, увы, бесхарактерного и слабовольного сына Генриха IV.
Оба — великий король и великий кардинал — стремились к одной цели: величию Франции. Правда, определил это величие Генрих IV, пороху понюхавший немало и нравом отнюдь не пацифист, словами, казалось бы не имевшими ни малейшего отношения к военному или политическому могуществу: «Я хочу, чтобы у каждого француза каждый день была курица в супе» [397]. И этот курьезный девиз царствования действительно привел к процветанию страны. Жаль только, сраженному двумя ударами кинжала на улице Медников королю увидеть этого не пришлось…
О событиях того времени написано очень много. И сами персонажи исторической драмы в большинстве своем оставили если даже не полноценные мемуары, как сам Ришелье или упомянутый выше де Сюлли, то уж по крайней мере обширное эпистолярное наследие. Чего стоят хотя бы «Занимательные истории» великолепного бытописателя собственной жизни и всей эпохи Гидеона Таллемана де Рэо, послужившие источником вдохновения для многих французских исторических романистов, в том числе и для Александра Дюма-отца. И на разнообразные документы та эпоха была щедра. Так что ни историкам, ни литераторам на недостаток материалов сетовать не приходится. И все-таки некоторые эпизоды остаются вне поля зрения: мемуаристы по вполне понятным резонам предпочитают обходить молчанием свои промахи и неудачи, а порою даже тактично замалчивать чужие; ученые, как правило, обращают мало внимания на мелочи, от которых нимало не зависит ход исторического процесса; писатели отнюдь не всеведущи, а иной раз живой и сам по себе интересный исторический анекдот ну никак не вписывается в уже сложившуюся концепцию книги. Вот и ту историю, о которой пойдет у нас речь, при всем желании не представишь на страницах «Трех мушкетеров»: автору нужны были совсем другой кардинал и совсем другая Анна Австрийская; о Мириам же он и вовсе не упомянул, хотя именно эта особа сыграла в несложившемся романе всесильного первого министра и молодой скучающей королевы решающую роль.
Но — по порядку.
Кардинал Ришелье.
Гравюра с картины Филиппа де Шампеня (1602—1674)
Всякому, кто читал в детстве «Трех мушкетеров» или смотрел одну из многочисленных экранизаций, памятен пылкий роман между юной королевой Анной Австрийской и блистательным Джорджем Вильерсом, герцогом Бэкингемом [394], которым чинил всяческие козни коварный кардинал Ришелье. Но мало кому известно, что был и другой, увы, несостоявшийся роман — между королевой и кардиналом…
На рубеже XVI—XVII веков Франции удивительно повезло: после трех бездарных царствований последних венценосцев из династии Валуа во главе государства дважды — с перерывом в неполных полтора десятилетия — оказывались люди подлинно великие. Первым из этих титанов был король Генрих IV Наваррский [395], основатель династии Бурбонов, чьей правой рукой являлся многоопытный, умный, прозорливый, но — увы! — слабовольный министр финансов де Сюлли [396]. Вторым — кардинал Жан Арман дю Плесси, маркиз де Шилу, герцог де Ришелье, государственный министр в царствование Людовика XIII, умного и благородного, но, увы, бесхарактерного и слабовольного сына Генриха IV.
Оба — великий король и великий кардинал — стремились к одной цели: величию Франции. Правда, определил это величие Генрих IV, пороху понюхавший немало и нравом отнюдь не пацифист, словами, казалось бы не имевшими ни малейшего отношения к военному или политическому могуществу: «Я хочу, чтобы у каждого француза каждый день была курица в супе» [397]. И этот курьезный девиз царствования действительно привел к процветанию страны. Жаль только, сраженному двумя ударами кинжала на улице Медников королю увидеть этого не пришлось…
О событиях того времени написано очень много. И сами персонажи исторической драмы в большинстве своем оставили если даже не полноценные мемуары, как сам Ришелье или упомянутый выше де Сюлли, то уж по крайней мере обширное эпистолярное наследие. Чего стоят хотя бы «Занимательные истории» великолепного бытописателя собственной жизни и всей эпохи Гидеона Таллемана де Рэо, послужившие источником вдохновения для многих французских исторических романистов, в том числе и для Александра Дюма-отца. И на разнообразные документы та эпоха была щедра. Так что ни историкам, ни литераторам на недостаток материалов сетовать не приходится. И все-таки некоторые эпизоды остаются вне поля зрения: мемуаристы по вполне понятным резонам предпочитают обходить молчанием свои промахи и неудачи, а порою даже тактично замалчивать чужие; ученые, как правило, обращают мало внимания на мелочи, от которых нимало не зависит ход исторического процесса; писатели отнюдь не всеведущи, а иной раз живой и сам по себе интересный исторический анекдот ну никак не вписывается в уже сложившуюся концепцию книги. Вот и ту историю, о которой пойдет у нас речь, при всем желании не представишь на страницах «Трех мушкетеров»: автору нужны были совсем другой кардинал и совсем другая Анна Австрийская; о Мириам же он и вовсе не упомянул, хотя именно эта особа сыграла в несложившемся романе всесильного первого министра и молодой скучающей королевы решающую роль.
Но — по порядку.
Портрет кардинала.
От любви не зарекаются
К началу нашей истории Ришелье едва исполнилось сорок лет — пик зрелости и для государственного деятеля, и для мужчины, даже если учесть, что в те времена люди взрослели гораздо раньше, а жили, как правило, значительно меньше, чем сейчас. Время не надежд, но свершений, достойных кардинала и главного государственного министра Франции.
Алое кардинальское облачение оттеняло бледность узкого лица, обрамленного черной, ниспадающей густыми локонами шевелюрой. Высокий, мощный лоб; чуть приподнятые, словно в непрестанном удивлении, брови; длинный, с горбинкой, тонкий нос; волевой рот. Удлиненность овала лица усиливали лихо, по-солдатски закрученные вверх усы и заостренная бородка-эспаньолка. Пронзительный, всепроникающий взгляд больших серых глаз придавал лицу Ришелье суровое, но, как отмечали современники, одновременно приветливое выражение. Чаще всего в этом взгляде читались ясность и спокойствие уверенного в себе человека. Глаза его вообще обладали некоей завораживающей силой, особенно действующей на женщин. Он знал это и временами не отказывал себе в удовольствии проявить свою власть над ними. Власть, которую в полной мере испытала на себе даже вдова Генриха IV и мать Людовика XIII Мария Медичи, благодаря чьему расположению и вознесся он на нынешние высоты.
Путь к ним был дорогой не торной, но горной — через вершины, пропасти, перевалы. Позади — учеба в Наваррском колледже и академии Плювинеля, кафедра епископа Люсонского и членство в Королевском совете, министерский портфель и многолетняя опала… Позади — взлеты и падения, успехи и поражения, мгновения славы и долгие периоды забвения. Позади — унизительные заискивания перед ничтожествами и, наконец, безденежье. Словом, все, на что потрачено столько сил, на что ушли лучшие годы. Теперь начиналась новая, куда более короткая, но и куда более важная полоса жизни. И продлится она (правда, герой наш знать этого не может) по политическим меркам долго — целых восемнадцать лет.
С отроческих лет Ришелье уяснил, что жизненным его предназначением является служение Франции на политическом поприще. А чтобы преуспеть в этом намерении, требовались соответствующие свойства натуры. Во-первых, пламенные честолюбие и властолюбие — и того и другого ему было не занимать. Собственно, ничего худого в том нет — лишенному этих черт человеку политиком вовек не бывать; важно лишь, чтобы честолюбие не стало всепожирающим, а властолюбие всесожигающим — тогда они способны лишь разрушать. Увы, этим дело не ограничивается: бытует убеждение, будто политик должен руководствоваться лишь рациональными соображениями, трезвым расчетом, изгнав из души все привязанности, любви и нелюбви. Опыт многих великих — от Перикла до Черчилля — доказывает ложность вышеназванного тезиса. Но Ришелье уверовал, уверовал исто, с младых ногтей, и всю жизнь последовательно применял этот принцип в жизни.
Он никогда и никого не любил, ни с кем не заводил дружбы — окружающие делились для него на политических союзников и противников, которые в любой момент могли легко поменяться местами, а также на исполнителей его воли. Он легко отрекался от недавних сотоварищей и мирился с врагами, причем не в силу беспринципности, а ради следования основополагающему принципу. Разумеется, героя нашего это вовсе не красит, но что поделаешь — он был таким, каким был.
Однако правила, как известно, исключениями крепки. Многие биографы сходятся на том, что самый верный из сподвижников Ришелье, его духовник, правая рука и надежнейшая из опор, отец Жозеф дю Трамбле, прозванный за свое неявное влияние «серым кардиналом», все-таки был не только союзником, но и другом первого министра. А однажды (случилось это на исходе 1624 года) герцог к великому собственному удивлению осознал, что в его сердце возникла из ниоткуда пылкая страсть, не имеющая никакой политической подоплеки: любовь к жене Людовика XIII — красавице Анне Австрийской, чьим духовником он стал с первого же дня пребывания испанской инфанты на французской земле.
Алое кардинальское облачение оттеняло бледность узкого лица, обрамленного черной, ниспадающей густыми локонами шевелюрой. Высокий, мощный лоб; чуть приподнятые, словно в непрестанном удивлении, брови; длинный, с горбинкой, тонкий нос; волевой рот. Удлиненность овала лица усиливали лихо, по-солдатски закрученные вверх усы и заостренная бородка-эспаньолка. Пронзительный, всепроникающий взгляд больших серых глаз придавал лицу Ришелье суровое, но, как отмечали современники, одновременно приветливое выражение. Чаще всего в этом взгляде читались ясность и спокойствие уверенного в себе человека. Глаза его вообще обладали некоей завораживающей силой, особенно действующей на женщин. Он знал это и временами не отказывал себе в удовольствии проявить свою власть над ними. Власть, которую в полной мере испытала на себе даже вдова Генриха IV и мать Людовика XIII Мария Медичи, благодаря чьему расположению и вознесся он на нынешние высоты.
Путь к ним был дорогой не торной, но горной — через вершины, пропасти, перевалы. Позади — учеба в Наваррском колледже и академии Плювинеля, кафедра епископа Люсонского и членство в Королевском совете, министерский портфель и многолетняя опала… Позади — взлеты и падения, успехи и поражения, мгновения славы и долгие периоды забвения. Позади — унизительные заискивания перед ничтожествами и, наконец, безденежье. Словом, все, на что потрачено столько сил, на что ушли лучшие годы. Теперь начиналась новая, куда более короткая, но и куда более важная полоса жизни. И продлится она (правда, герой наш знать этого не может) по политическим меркам долго — целых восемнадцать лет.
С отроческих лет Ришелье уяснил, что жизненным его предназначением является служение Франции на политическом поприще. А чтобы преуспеть в этом намерении, требовались соответствующие свойства натуры. Во-первых, пламенные честолюбие и властолюбие — и того и другого ему было не занимать. Собственно, ничего худого в том нет — лишенному этих черт человеку политиком вовек не бывать; важно лишь, чтобы честолюбие не стало всепожирающим, а властолюбие всесожигающим — тогда они способны лишь разрушать. Увы, этим дело не ограничивается: бытует убеждение, будто политик должен руководствоваться лишь рациональными соображениями, трезвым расчетом, изгнав из души все привязанности, любви и нелюбви. Опыт многих великих — от Перикла до Черчилля — доказывает ложность вышеназванного тезиса. Но Ришелье уверовал, уверовал исто, с младых ногтей, и всю жизнь последовательно применял этот принцип в жизни.
Он никогда и никого не любил, ни с кем не заводил дружбы — окружающие делились для него на политических союзников и противников, которые в любой момент могли легко поменяться местами, а также на исполнителей его воли. Он легко отрекался от недавних сотоварищей и мирился с врагами, причем не в силу беспринципности, а ради следования основополагающему принципу. Разумеется, героя нашего это вовсе не красит, но что поделаешь — он был таким, каким был.
Однако правила, как известно, исключениями крепки. Многие биографы сходятся на том, что самый верный из сподвижников Ришелье, его духовник, правая рука и надежнейшая из опор, отец Жозеф дю Трамбле, прозванный за свое неявное влияние «серым кардиналом», все-таки был не только союзником, но и другом первого министра. А однажды (случилось это на исходе 1624 года) герцог к великому собственному удивлению осознал, что в его сердце возникла из ниоткуда пылкая страсть, не имеющая никакой политической подоплеки: любовь к жене Людовика XIII — красавице Анне Австрийской, чьим духовником он стал с первого же дня пребывания испанской инфанты на французской земле.
Портрет королевы.
Тоска по любви
Анна Австрийская — аллегорический портрет в виде Минервы кисти «первого живописца короля» Симона Вуэ (1590—1649)
Предоставим слово одному из первых биографов Ришелье, аббату де Пюру: «Анна Австрийская находилась тогда в расцвете красоты. Отливавшие изумрудом глаза были полны нежности и в то же время величия. Маленький ярко-алый рот не портила даже нижняя губа, чуть выпяченная, как у всех отпрысков австрийского королевского дома Габсбургов, — она была прелестна, когда улыбалась, но умела выразить и глубокое пренебрежение. Кожа ее славилась нежной бархатистой мягкостью, руки и плечи поражали красотой очертаний, и все поэты эпохи воспевали их в своих стихах. Наконец, волосы ее, белокурые в юности и принявшие постепенно каштановый оттенок, завитые и слегка припудренные, очаровательно обрамляли ее лицо, которому самый строгий критик мог бы пожелать разве только чуть менее яркой окраски, а самый требовательный скульптор — побольше тонкости в линии носа. У нее была походка богини».
При дворе уже давно поговаривали о неладах в королевском семействе. Поначалу юный супруг (напомню, в 1615 году, когда был заключен брак, обоим венценосцам было по четырнадцать лет) боготворил молодую жену. Однако юношеский пыл быстро иссяк, и король вскоре отдалился от Анны, предпочитая общество лошадей, охотничьих собак и ловчих птиц. Он целыми днями пропадал на охоте или забавлялся стрельбой по птицам в аллеях Тюильри, причем как-то раз даже умудрился угодить свинцом в пышную прическу прогуливавшейся в парке Анны, за чем последовали очередная ссора и выяснение отношений. Впрочем, давала пищу для сплетен и сама королева, относившаяся к Людовику III с явным пренебрежением. У нее были свое общество и свои забавы. Не было только одного — любви.
Фрейлины и статс-дамы, по опыту зная, чем излечивается дамская меланхолия, нашептывали: вокруг столько кавалеров, которые готовы охотиться не только на кабанов и оленей! И первый из них — кардинал Ришелье (трудно сказать, инспирировал ли господин главный государственный министр эти шепотки, или же, как это часто случается, со стороны виделось ему самому еще неясное). Воспитанная при испанском дворе, куда менее куртуазном и более ханжеском, нежели французский, Анна, разумеется, и помыслить не могла, чтобы снизойти к кому-либо из придворных. Однако Ришелье — хоть и не помазанник Божий, но в каком-то смысле даже больше, чем король: она прекрасно понимала, что подлинные величие и власть обитают не в Лувре, а в Пале-Кардинале [398]. И, как вспоминала ее доверенная фрейлина-испанка Эстефания, однажды Анна кокетливо заметила: «Какая там любовь! Кардинал сух, желчен и, вероятно, вообще не умеет веселиться. Ей-богу, если эта живая мумия станцует сарабанду, я буду готова на многое…»
И что же? Едва повеяло надеждой, Ришелье сбросил сутану и сплясал. Да как! Двор ахнул. Разумеется, на страницах «Трех мушкетеров» этому эпизоду места не нашлось, между тем он свидетельствует, сколь глубокой была охватившая кардинала страсть, ибо сей факт совершенно выпадает из его предыдущего и последующего поведения. Согласитесь, непохоже такое на человека, писавшего: «Надо признать, что, коль скоро мир погубила именно женщина, ничто не может нанести государствам большего вреда, чем женский пол, который, прочно утвердившись при тех, кто ими правит, чаще всего заставляет государственных мужей поступать так, как этому полу заблагорассудится, а это значит — поступать плохо». Рискуя карьерой, всегда сверхосторожный и предусмотрительный Ришелье даже написал королеве, в самых пылких и неосторожных выражениях излив на бумаге свои чувства. И та, истосковавшаяся по любви, по сути любви еще не знавшая, не устояла.
Увы, дело ограничилось лишь несколькими тайными свиданиями. И всякий раз по их окончании преданная Эстефания заставала повелительницу в слезах, теряясь в догадках о вызвавшей их причине. На расспросы Анна отвечала: «Не знаю… Стоит ему приблизиться — и я уже плачу. Он умеет говорить и уговаривать. Он вовсе не сухарь, но… Не знаю, я просто не могу. Не могу!» В конце концов кардинал устал и охладел, вместо пылкой красавицы обнаружив в королеве беспричинную плаксу. Погасла, так по-настоящему и не загоревшись, королева.